© Possev-Verlag, V. Gorachek K. G

УСТАМИ БУНИНЫХДневники Ивана Алексеевича и Веры Николаевныи другие архивные материалы,под редакцией Милицы ГринВ трех томах Том IIIПОСЕВ© Possev-Verlag, V. Gorachek K.G., 1982 Frankfurt a. M. Printed in GermanyРедактируя дневники, я соблюдала особенности правописания авторов и их знаки препинания. Орфо­графия изменена на новую. Подчеркнутое набрано курсивом. Печатать дневники полностью не было возмож­ности – это увеличило бы издание на много томов. Пришлось делать сокращения, которые обозначены многоточием и взяты в квадратные скобки, как и ре­дакторские примечания. Фамилии объяснены не все, без объяснения оставлены как некоторые общеизвест­ные фамилии, так и фамилии людей, лишь мельком упоминаемых.Мшшца ГринЧасть четвертая ^ НА ИСХОДЕ1934[Дневника Ив. А. Бунина за 1934 год в архиве нет, возможно, что он записей и не делал. Сохранился только лист с фактическими данными личного харак­тера и следующая переписанная на машинке заметка:]Летом в Грассе со мной случился у калитки «Бель­ведера» совершенно неожиданный внезапный обморок (первый раз в жизни): ездил с К. Зайцевым к художни­ку Стеллецкому, очень устал за день, ничего не ел с утра до вечера и вот, возвратясь в Грасс из Канн в автокаре и поднявшись на гору к этой калитке, вдруг исчез, совершенно не заметив этого, – исчез весь в мгновение ока – меня вдруг не стало – настолько вдруг и молниеносно, что я даже не поймал этой се­кунды. Потом так же вдруг увидел и понял, что лежу в кабинете на диване, грудь облита водой, которую мне бесчувственному давали пить... Внезапная смерть, вероятно, то же самое.[Записей Веры Николаевны за этот год немного:]13 февр./31 янв. Вторник. Значит, я устала, что только сегодня открыла эту тетрадь. [...] Только что ушел от нас иеромонах Иоанн [Шаховской. – М. Г.]. Я не видела его 8 лет. Изменился, просветлел, только голос прежний, такой же чистоты, наивности и прелести. [...] Из Берлина уез­жать не хочет. Увлечен Марфа-Мариинской общиной, 2 квартиры – в одной 2 монахини – Марфа и Мария, в другой столовая для детей. Кормят обедами. Мать Марфа имеет дар влиять на души. [...] Ян сравнительно в добром настроении. С желуд­ком у него лучше. Он стал осторожнее в еде. Леня [Зуров. – М. Г.] поправился. Много рабо­тает. Галя [Кузнецова. – М. Г.] тоже поздоровела после Парижа. [...]8 марта. [...] Я еще нездорова. Сердце лучше. По мнению Маана, дело не в сердце, а в нарушении правильного действия секреций. Этим объясняется и моя ненор­мальная утомляемость. Я ничего не могу делать. [...] На очереди вопрос о покупке Бельведера. Рукье хочет 87.000. Ян ездит и смотрит. Везде дороже. [...]21 апреля. Полтора месяца ни слова. [...] Многое я за этот год поняла. Главное, что никому я собственно не нуж­на, как я, моя душа. [...] Из домашней жизни радует только Леня. Он рабо­тает, пишет, иногда мне диктует. Перестал ссориться с Галей. Стал спокойнее и сдержаннее. Но, конечно, его положение трудное. Заработок пустяковый. [...] Галя тоже стала писать, но еще нервна. [...] У нее пе­реписка с Маргой [Степун. – М. Г.], которую мы ждем в конце мая. [...] Ян все мучается и насчет по­купки Бельведера. [...]23/10 апреля. 27 лет моей совместной жизни с Яном. [...] И опять в душе воскрес наш дом в Столовом. [...] Вол­новало приятно, что направляемся в Святую землю и, хотя я была тогда далеко от Христа, именно там у меня начался возврат к Нему. [...] К Гробу Господню я подходила и прикладывалась в большом волнении и даже религиозном трепете. Но какое бы я испытала счастье, если бы в те дни жила настоящей жизнью, не отвратила бы лица своего от Господа! Ян порой хоро­шо говорил о Христе, о Преображении и, пожалуй, он кое-что сделал для приближения меня к Нему. Теперь мы опять не вместе. Он как-то остановился, а мое стремление все вперед и выше к Нему. Но я еще дале­ко от того, чтобы от всего освободиться.26 апреля. Вчера приехал Борис Зайцев. [...] очень родной нам, точно из семьи. Сейчас около 10 ч. Сошел пить кофе. К нему вы­шел Ян. Быстро заговорили о Гоголе. Ян вспомнил свою давнишнюю мысль, что Гоголь сжег не вторую часть «Мертвых душ», а то, что не вышло из этой второй части. Ему хотелось писать в ином стиле, не­органически, а это у него не вышло. Ему хотелось стать Данте, Шекспиром. Зайцев сказал: – Я Гоголя понимаю, стал недавно понимать, через себя. Ведь я знаю, что жизнь не такая, как я изображаю ее, а меж­ду тем иначе я не могу, без этих «акварельных тонов». День чудесный. Внизу читала Евангелие от Мат­фея. [...] Сколько ни читаешь Евангелие, всегда увле­кательно, и всегда черпаешь что-то новое. [...] Приезд Бори может принести в наш дом мир. Он успокаивает и, так как в нем нет чуждости нам, то он не утомляет.6 мая. Письмо от Мити [Брат В. Н. – М. Г.]. [...] Диаг­ноз: органическое заболевание центральной нервной системы. Артериосклероз головного мозга. [...]8 июня. [...] Поднялась до парка, а потом по нему спусти­лась. Прогулка взяла 3/4 часа. Для первого раза доста­точно. 3 дня и 2 ночи мы с Яном были одни. Мне по­нравилось. Какая-то свобода. [...] Марга у нас третью неделю. Она нравится мне. [...] Можно с ней говорить обо всем. С Галей у нее повышенная дружба. Галя в упоении и ревниво обере­гает ее ото всех нас. [...]14 июня. [...] Третий день нет писем от Мити. Я сама не своя. [...] Убивает меня его атеизм. Молюсь все, что­бы Бог просветил его. [...] Марга довольно сложна. Я думаю, у нее трудный характер, она самолюбива, честолюбива, очень высо­кого мнения о себе, о Федоре [Ф. Степун, философ и писатель. – М. Г.] и всей семье. [...] Но к нашему до­му она подходит. На всех хорошо действует ее спо­койствие. [...] Ян как-то неожиданно стал покорно от­носиться к событиям, по крайней мере по внешнос­ти. [...]15 июня. [...] Рукье сказал, что даст ответ [относительно продажи Бельведера. – М. Г.] во вторник. Боюсь, что опять будет что-нибудь выторговывать. А весь этот торг выбивает Яна из колеи, он до сих пор не садился за писание. [...]8 июля. [...] Митя. То напряжение, в котором я живу в отношении его, берет у меня почти все силы. [...] До­ма у нас тоже не радостно. Галя как-то не найдет себя. Ссорится с Яном, а он – с ней. Марга у нас, ждет денег. [...]11 июля. Вчера Ян твердо сказал, что покупает Бельведер1. Мне страшно. Зачем себя связывать? В доме у нас не­хорошо. Галя, того гляди, улетит. Ее обожание Марги какое-то странное. [...] Если бы у Яна была выдержка, то он это время не стал бы даже с Галей разговари­вать. А он не может скрыть обиды, удивления и по­этому выходят у них неприятные разговоры, во время которых они, как это бывает, говорят друг другу лиш­нее.23 июля. [...] Уехала Марга. Галя ездила ее провожать до Марселя. [...] У нас поселился Капитан [Прозвище Н. Рощина. – М. Г.]. Он совершенно перековал язы­чок насчет большевиков: «Если все пойдет так, как теперь, то я через 2 года уеду в Россию». [...] Друг Капитана, Каменский, уже уехал туда. К. видался с Катаевым и с настоящими коммунистами. Подлень­кий он человек, честолюбивый, злой. «У меня вся эмиграция в кармане». Ян думает, что он побрешет, побрешет, и никуда не поедет. А я не знаю. Вот эта-то подлость мне непереносима в нем. [...] Мите значительно лучше. [...]5 августа. Очень недовольна собой – утеряла то, что было раньше, способность работать, много читать. [...] Раздражает меня Капитан своей подленькой сердце­виной, своим враньем. И, конечно, я не права прояв­лять раздражение. [...] Что бы ни было, Ян возьмет его под свою защиту. [...]9 августа. [...] Наконец, Ян решился ехать в Лаванду – смотреть землю Гребенщикова. Но и тут неудача. Не звонит телефон. [...]3 сентября. Опять давно не открывала эту тетрадь. Живем не­хорошо. Лучше всех Леня: работает, иногда ездит ку­паться, в церковь, привозит книги. [...]3 октября. Галя, наконец, уехала. В доме стало пустыннее, но легче. Она слишком томилась здешней жизнью, устала от однообразия, от того, что не писала. [...] Ян очень утомлен. Вид скверный. Грустен. Глав­ное, не знает, чего он хочет. Живет возбуждением, и от этого очень страдает.9 ноября. Ровно год, как раздался звонок из Стокгольма2 и все завертелось. Кутерьма пошла и до сих пор мы не обрели покоя. Слава, деньги, поздравления, восторги, зависть, требования, обиды, радость, что можно по­мочь, огорчение, разочарование, бессилие, лесть – вот чувства, которые или мы испытали или окружаю­щие. И все это мешалось, путалось, переплеталось, и до сих пор мы точно во сне. Это мешало сосредото­читься, работать, а тут еще горе без конца.10 ноября. Нынешнего года лауреат Пиранделло, Луиджи. Нам жаль, что не Валери, перед лицом искусства он выше. [...] Последние дни все думаю о смерти. Пугает, глав­ным образом, как без меня будут обходиться Митя, Леня и Ян. [...] 12 декабря. Вечер. Я одна. Леня в синема. На дворе дождь. Недавно звонил Ян из Парижа. Едет завтра с Михай­ловым в Бельгию, Брюссель, в Антверпен, может быть, Кельн, может быть, Берлин – оттуда трудно получать деньги. Конечно, они заедут и в ГеттингенЗ. Я очень рада, что Ян проедется, хорошо, что с Михайловым, Яну с ним приятнее. Он не писатель. Ценит дружбу и относится без задних мыслей. Я ду­маю, что будет влиять хорошо. В Бельгии Ян никогда не был, новая страна, а говорят по-французски. [...] Ян зовет меня в Париж, но может быть, без меня обойдутся. У меня как гора с плеч – не ехать, во вся­ком случае, до Нового года! [...] Завтра у нас «морской обед». [...] Будут мули, лососина с майонезом и провансалем, меренги, фрук­ты сырые и сушеные, орехи, белое вино, коньяк. Тан­цы. [...]1935[Записей и за этот год мало. Привожу выдержки из дневника Веры Николаевны:]21 февраля. [...] Не хочется писать. Трудно работать. Какое-то равнодушие ко всему. [...] Ян 29 янв. оступился, упал, повредил ногу. Три недели с лишком ухаживаю за ним, сплю в столовой. Много разговоров, бесед, споров. [...][Записи Бунина за 1935 и следующие довоенные годы, видимо, переписаны из дневника и сохранились в рукописи.]8.III. 35. Grasse. Уже пятый час, а все непрерывно идет мягкий снег – почти с утра. Бело сереющее небо (впрочем, не похоже на небо) и плавно, плавно – до головокру­жения, если смотреть пристально – текущая вниз бе­лизна белых мух, хлопьев. План ехать нам всем трем в Париж. Разговор с Г. Я ей: «Наша душевная близость кончена». И ухом не повела.[Вера Николаевна записывает:]25 марта. [...] Завтра, Бог даст, двинемся с Леней в Париж через Гренобль. Ян и Галя с 15 марта там. [...] Леня едет из Парижа в Прибалтику!.8 июня. Я совершенно потеряла вкус записывать. Чувст­вую себя ужасно. Вчерашнее известие о смерти Амалии [А. О. Фондаминской. – М. Г.] было последней каплей. Я, конечно, очень переволновалась за Ми­тю. [...]19 июня. [...] Завтра приезжает Марга. Бог даст, будем жить хорошо. Галя поправится. Ян втянется в работу, а я отдохну, уединюсь. [...] Была Иванжина. Ужасно тяжело. Им необходимы деньги, а я не в состоянии помочь. И так никуда не езжу, ничего себе на лето не купила, кроме туфель. [...] Письмо Яну от Зайцева [Б. К. Зайцев. – М. Г.]: 10-го уезжают в Финляндию. Фондаминский только и говорит, что о России, о большевиках, виделся с Алешкой [А. Н. Толстым. – - М. Г.]. Передал Боре, что Толстой хочет с ним повидаться. Зайцев отка­зался. Плох Куприн. Можно ожидать всякого исхода. Бальмонт в лечебнице, живет в саду во флигельке, завел роман с 75-летней больной, дружит с франц. поэтом, который доказывает свои права на франц. престол. Бальмонт полез на дерево, чтобы лучше слу­шать соловья, но «по случайной неосторожности» поэт упал и повредил себе ногу (рассказ Елены). [...][Запись Ивана Алексеевича:]6. VII. 35. Grasse. Бетховен говорил, что достиг мастерства тогда, когда перестал вкладывать в сонату содержание де­сяти сонат. Вчера были в Ницце – я, Рощин, Марга и Г. Мы с Р. съездили еще в М. Карло. Жара, поразит, пре­красно. Без конца длится страшно тяжелое для меня вре­мя.[Из дневника Веры Николаевны]25 июля, 6 ч. утра. Рощин уехал. Какое облегчение прожить без него хоть несколько дней. [...] Приносил очень милый, симпатичный человек ска­терти из России. И я не могла купить. Денег у меня совсем нет, не знаю, как буду помогать Мите. И никто не верит. Доходов почти нет. Немецкие деньги уйдут на 2 книги, которые доиздает Ян сам, т. к. «Петропо­лис» выпускает всего только 10 книг. За парижскую квартиру сбавили 10%. Сбавит ли Рукье?11 августа. [...] Марга остается до 10 сент., а Галя уезжает в Геттинген в начале октября. Думаю, вернее, уверена, что навсегда. Они сливают свои жизни. И до чего они из разных миров, но это залог крепости. [...] Пребывание Гали в нашем доме было от лука­вого. [...][Запись И. А. Бунина:]15. VIII. 35. Grasse. Вчера Cannes, купанье в новой купальне, – все англичане, – тучи, ветер. В кафе встретил их. Выпил 2 рюмки коньяку. В Грассе купил Тавель и еще 1/4 коньяку. За обедом 1/2 б. вина, хлебнул еще коньяку, после обеда был очень говорлив, но не чувствовал себя во хмелю, лег полежать – и заснул. Проспал одетый до 4 утра, пил кофе и опять заснул до 10. Состояние странное, гибельное, но спокойное. Так вот и умру когда-н. – заснув, – делаю над собой нечто непостижимое. Успенье – весь день этот грасский звон колоколов – как на Пасху. [...] Вчера был у Веры Маан (доктор). Ужасные мысли о ней. Если буду жив, вдруг могу остаться совсем один в мире. Позавчера, в лунную ночь, М. устроила в саду скандал В. У нас уже дней 5 Каллаш. Любить значит верить.[Записи Веры Николаевны:]24 августа. [...] Каллаш у нас вторую неделю, много смеемся. [...] У нас сейчас курятник – Ян и 4 женщины. Это в первый раз за всю нашу жизнь такое преобладание женщин.26 августа. [...] В Париж мне не хочется, а придется ехать рано и будет тяжело. [...] [На этом записи за 1935 год кончаются. Мало за­писей и за следующий год. Судя по письмам, зимой 1935 года Бунин опять ездил в Бельгию. Побывал и в Швейцарии.]1936[Из записей Бунина:]22. IV. 36. Grasse. Был в Cannes, взял билет в Париж на пятницу (нынче среда), в 10 ч. 37 утра (поезд Пульман). Шел по набержн., вдруг остановился: «да к чему-же вся эта непрерывная, двухлетняя мука?1 все равно ничему не поможешь! К черту, распрямись, забудь и не думай!» А как не думать? «Щастья, здоровья, много лет про­жить и меня любить!» Все боль, нежность. Особенно когда слушаешь радио, что-нибудь прекрасное. [...]23. IV. 36. Заснул вчера около двух часов ночи, нынче про­снулся около 8. Живу не по годам. Надо опомниться. Иначе год, два – и старость. Первый день хорошая погода. Когда-то в этот день – 10 апр. 1907 г. уехал с В. в Палестину, соединил с нею свою жизнь.[Из дневника Веры Николаевны:]26 апреля 36. Ровно 8 месяцев не открывала эту тетрадь. Тяже­лы были эти 3/4 года. Все мои старания примирить Яна с создавшимся положением оказались тщетны­ми. [...][Из записей Бунина:]26. IV. 36. Париж. Приехал позавчера (в пятницу) в половине один­надцатого. Тотчас наделал глупостей: тотчас поехал на вечер Бальмонта. Но вечер уже кончился – с rue Las-Cases помчался в cafe Murat, потом в Les Fontai­nes, 2 больших рюмки мару, ужасная ночь. Вчера серо, яркая молодая зелень и свинцовый тон неба – мрачное впечатление. Вечером дома. Потом Rotond de la Muette, Цетлины, Алданов и Керенский со своей австралийкой (не первой молодости, в хороших мехах, еврейка, ка­жется). Нынче дождь. Безнадежная тоска, грусть. Верно, пора сдаваться. Выборы. Блюм2.8. V. 36. Grasse. Вернулся из Парижа позавчера. В Польше читать3 мне не разрешили: «Просили писатели других держав», – очевидно, русские, совет­ские, – «мы не разрешили, так что разрешить Бунину было бы не куртуазно». О чувстве божественного – ночь, звезды, ходил в саду.9. V. 36. Grasse. Весь день дождь. Убираю вещи – м. б., из Грасса, благодаря Блюму, придется бежать. Дай Б. не сглазить – эти дни спокойнее. М. б., потому, что в Париже принимал 2 недели Pankrinol-Elexir. Она [Г. Н. Кузнецова. – М. Г.] в Берлине. Чудовищно провел 2 года! И разорился от этой страшной и гадкой жизни. Радио, джазы, фокстроты. Оч. мучит. Вспоминаю то ужасное время в J. les-Pins, балы в Париже, – как она шла под них. Под радио все хочется простить.10. V. 36. Заснул в 3, проснулся в 8. Дождь. Да, что я наделал за эти 2 года. [...] агенты, кото­рые вечно будут получать с меня проценты, отдача. Собрания Сочин. бесплатно – был вполне сумасшед­ший. С денег ни копейки доходу... И впереди старость, выход в тираж. [...][Записи Веры Николаевны:]17 мая. Получила письмо и открытку от Мити. Писал сам – «Четыре дня прошло от 7 мая, дня операции. [...] Держу себя бодро, не распускаюсь. [...]» Я пла­кала, читая.28 мая. [...] Сегодня письмо «лечиться нет возможности». Он, вероятно, огорчился, что я так мало прислала. Не прибавила на болезнь. А откуда я возьму? На чем можно сокращаться еще? Ну, в Петровку не буду есть мяса – экономия в 3 фр. в день. Денег остается на донышке. Надо написать фельетон, хоть один за ле­то. [...]30 мая. [...] Спала плохо: все думала, где достать денег, чтобы Мите хоть месяц отдохнуть. Собственно, нет у меня никого, к кому могла бы обратиться, да и не­ловко. А Ян не понимает. Ему все кажется, что он по­гибает, что все богаче его, это ненормально даже. Дал мне для Мити 100 фр. Я и то удивляюсь. [...][Из записей Бунина:]7. VI. 36, Grasse. Главное – тяжкое чувство обиды, подлого ос­корбления – и собственного постыдного поведения. Собственно, уже два года болен душевно, – душевно больной. [...] Вчера Блюм начал свое правление. Забастовки, захваты заводов. [...]14. VI. 36. Grasse. [...] Был в Ницце – «День рус. культуры». По­стыдное убожество. Когда уезжал (поехал на Cannes) за казино (в Ницце) огромная толпа... Все честь чес­тью, как у нас когда-то – плакаты, красные флаги, митинги. В Grass'e тоже «праздник». Над нашим «Бельве­дером», на городской площадке, тоже толпа, маль­чишки, бляди, молодые хулиганы, «Марсельеза» и «Интернационал», на бархатных красных флагах (один из которых держали мальчик и девочка лет по 6, по 7) – серп и молот. [...] Надо серьезно думать бежать отсюда. [...] Видел в Ницце Зайцевых. [...] – грустные, по­давленные тем, что происходит в Париже. Душевно чувствую себя особенно тяжело. Все одно к одному!1. VII. 36. Grasse. Все занят «Освобождением Толстого»4. Ночью с 7 на 8. VII. Изумительные белые облака над садом и из-за гор. Луна в озере барашков.16. VIII. 36. Иногда страшно ясно сознание: до чего я пал! Чуть ни каждый шаг был глупостью, унижением! И все время полное безделие, безволие – чудовищно бездарное существование! Опомниться, опомниться![Из дневника Веры Николаевны:]17 сентября. Завтра приезжают за вещами, которые пойдут малой скоростью. [...] После завтра год со смерти Лопатэнушки5. Сегодня была О.Л. [Еремеева. – М. Г.] – похудела за год очень, часто плачет. Но не захотела, чтобы я 19 авг. приехала к ней. Какая непо­нятная вещь любовь! Больших антиподов, чем Ол. Л. и Е. М. [Лопатина. – М. Г.] нет, а между тем, какая у них была любовь. Какая была тяга друг к другу. А между тем, они все чувствовали разно.21 сентября. Последний день на Бельведере. Вчера ездили про­щаться с Самойловыми. Милые, хорошие, гостепри­имные они люди. [...] После 7 лет труда они доста­вили себе удовольствие, съездили на неделю в Париж. И посвежели. Им будет тяжело в одиночестве. Вообще, кроме них, во всех семьях, с которыми мы дружили, перемены. [...] Счастливое событие только у Часинг. В остальных семьях или смерть, или разлука – но везде перемены. Итак, дописывается последняя страница книги под названием «Бельведер». Конечно, сюда входят и 2 се­зона на Монфлери. Есть что удержать Памяти6. [...][В октябре 1936 года Бунин ездил через Германию в Прагу читать свои произведения. На обратном пути он 26-го октября прибыл в город Линдау. Там он са­мым грубым образом был подвергнут таможенному осмотру, связанному с унизительным раздеванием. В рижской газете «Сегодня Вечером» от 3 ноября 1936 года он рассказал о своих злоключениях: «Я стоял перед ним раздетый, разутый, – он сорвал с меня даже носки, – весь дрожал и стучал зубами от холода и дувшего в дверь сырого сквозняка, а он залезал пальцами в подкладку моей шляпы, местами отрывая ее, пытался отрывать даже подошвы моих ботинок. [...] Меня долго вели через весь город под проливным дождем. Когда же привели, ровно три часа осматрива­ли каждую малейшую вещицу в моих чемоданах и в моем портфеле с такой жадностью, точно я был пой­манный убийца, и все время осыпали меня кричащими вопросами, хотя я уже сто раз заявил, что не говорю и почти ничего не понимаю по-немецки. [...]» – Это со­бытие вызвало бурю негодования и в печати, и среди друзей и почитателей Бунина. В ноябре этого года Бунин проводит неделю в Италии – Риме, где посещает Вячеслава Иванова, Флоренции и Пизе7.[В начале декабря Бунин в Париже:]1. XII. Париж. Светлая погода. И опять – решение жить здоро­вее, достойнее. [...][С 6-го до 12-го декабря Бунин выступает в Лон­доне. О его пребывании там свидетельствуют счета из гостиниц. В конце декабря он в Швейцарии – Сан-Мориц, Цюрих8.]1937[Из немногочисленных записей Веры Николаев­ны:]1 января. [...] После обеда полуновогоднего мы все отправи­лись к «Дворянам», где было весело, оживленно, на­помнило Москву. Отсутствие снобизма. [...]11 января. Сегодня утром Леня ушел от нас и поселился в общежитии. [...] ему будет лучше.17 января. Ян болен. [...]23 января. Ян чуть не сжегся. Стал готовить водку, а рядом горел газ. Спирт вспыхнул.25 января. Сирину я собрала 370 + 400 франков. [...] После вечера Сирина у меня пили чай. [...]30 января. [...] У Яна была Врангель1, читала ему о Крыме. Ян сказал: «прекрасно написано». [...]1 февраля. Вчера на Пушкинском вечере было больше 400 че­ловек. Ян читал очень хорошо. [...]2 февраля. [...] Вечером перед лекцией Мочульского зашла к Лене. [...] Он, как всегда теперь, занимается.4 февраля. [...] Мережковские пришли к нам для того, чтобы я устраивала им лекцию. Я отказалась, сославшись на невозможность продавать билеты. [...]5 февраля. 3 часа ночи. Проснулась, а Яна еще нет. Он был в Пэн-клубе. Вероятно, застрял на Монпарнассе.30 марта. [...] Чествование Тэффи. Из чествования ничего не вышло. Были Алдановы, Хмара, Абрамович, Перские, Илюша [Фондаминский. – М. Г.], Сирин, Тэффи, мы. [...] Зайцевых не было, не было и М. С. [Цетлиной. – М. Г.]. Многие выпили, как следует. Хмара пел, пела и Тэффи.31 марта. [...] Вечером у Рахманиновых. У С. В. очень пло­хой вид, постарел. [...] На конкурсе скрипачей в Брюс­селе 5 призов. Советские получили первый приз. [...]1 апреля. Была с Леней на выставке Пушкина. Хорошо.[В мае 1937 года Бунин ездил в Швейцарию и в Италию. В архиве сохранились счета из гостиниц в Вэвэ, Монтре, Лозанне, Милане и Генуе. Затем, в июле, он не то один, не то с Верой Николаевной ездил в Швейцарию – Женеву, Гертенштейн, Монтре, Ло­занну. В августе Иван Алексеевич через Венецию по­ехал в Югославию – Раб, Сплит, Дубровник, Белград, Загреб, Любляна и назад через Венецию, о чем свиде­тельствуют его письма Вере Николаевне. Единствен­ная запись Бунина за этот год написана по пути в Юго­славию в Венеции:]19. VIII. 37. Венеция. Вчера приехал сюда в 5 ч. вечера с Rome Express. Еду в Югославию. Остановился в Hotel Britania. Нынче был на Лидо. Огромно, гадко, скучно. Обе­дал у Бауэра. Лунная ночь, 9 часов – всюду музыкально бьют часы на башнях. [...]1938[Записей за начало этого года нет. Весной Бунин ездил в турнэ по Балтийским странам. 30. 4. 38 он писал Вере Николаевне из Риги: «Труднее этого заработка – чтениями – кажет­ся, ничего нет. Вагоны, отели, встречи, банкеты – и чтения – актерская игра, среди кулис, уходящих к чертовой ма­тери вверх, откуда несет холодным сквозняком. [...] После чтения был банкет. Множество речей, – искренно восторженных и необыкновенных по неуме­ренности похвал: кажется, вполне убежден, что я по крайней мере Шекспир...»][Из дневника Веры Николаевны:]25 августа, Villa Dominante. Beausoleil (A. M.) Не вела дневника несколько лет. Трудные были для меня эти годы во всех отношениях. Сейчас я обре­таю понемногу способность писать. Полюбила за эти годы тишину, молчание, – люди тяжелы. Завтра для меня знаменательное число: 12 лет тому назад первый припадок каменной болезни, как говорили в старину. С этого дня жизнь моя меняется. [...] начинается, или собственно продолжается, путь к Богу. [...] Берет время и девочка1. Интересно. Давно не во­зилась с детьми. Девочка не простая, уже чует в семье драму. «Вы мне все надоели, напишу папе, чтобы он взял меня». [...] Все «неприятности» из-за еды. [...] Может час просидеть над тарелкой и не есть. Беспокоюсь о Лене. С 16 августа ни строки. Ноет сердце за Галю – проедают последние 250 фр. Ян в раздражительном состоянии. [...] Много го­ворили о Куприне2. Перечитываем. Вчера пришли Зайцевы. Вспоминали. Смеялись. О Куприне трудно писать воспоминания, неловко ка­саться его пьянства, а ведь вне его о нем мало можно написать. [...] Потом Борис вспоминал, как на одном официаль­ном банкете с министром Мережковский говорил речь, учил сербов, как бороться с большевиками3. Неожи­данно встал Куприн, подошел к Мережковскому, тоже стал что-то говорить. Так продолжалось минуты 2. Потом Куприна увели. Вообще, он пил там с утра, три бутылки пива, а затем все, что попало. Но никого в Сербии так не любили, как Куприна. К нему были приставлены два молодых человека, которые неотлуч­но были при нем. А когда приехали в Загреб – смя­тение, А. Ив. нигде не было. Оказывается, он заперся в клозете, его едва нашли. [...]. Затем, приехав в гос­тиницу, переоделся, и они с Борисом отправились чи­тать где-то – ведь в этих странах лекции бывают всегда по утрам. [...][Запись И. А. Бунина:]5. XI. 38. Beausoleil. Лун. ночь. Великолепие неб.[есной] синевы, объем­лющей своей куполообразностью, глубиной и высотой все – горы, море, город внизу. И таинств., темно мерцающая над самой Собачьей Горой звезда (вправо от нас). Лихорадочный взгляд [Окончания фразы нет. – М. Г.]1939[Из дневника Веры Николаевны:]1 января. Три зимы в Париже ушли на устройство банкета (Мережковскому), балов, индивидуальных вечеров. Затем переутомление, болезнь, лечение. Тяжелое на­строение Яна. Бессонные ночи. Писать, записывать не было сил и времени. Здесь я второй месяц. [...] Хочется жить сосредо­точенно. Сейчас мешает Олечка. Она бывает прелестна, хочется смотреть на нее. [...] Интересно наблюдать за ней, укреплять ее личность. Но тут особенно трудно держать себя в узде, не позволять себе наслаждаться ею. [...] У Олечки в натуре много любви. Она любит мать, отца, Мишку, кукол – и всех очень трогатель­но. Она уже личность. Умеет защищаться сама. Это редкость в пятилетнем ребенке. [...]3 января. [...] Вчера письмо от Яна о бале: много угощений [...] взяли с Алданова за вино, кот. он не спрашивал. Не накормили писателей младшего поколения. Галя и Марга вернулись в 8 ч. утра!1/14 [января] Письмо от Лени. Его коллекцию1 видели Беляев (ученый) и Калитинский. «Хвалили». Заказал костюм за 925 фр. у портного. Вероятно, горд. Свой носил 5 лет! [...] Написал фельетон – некому переписать. Ви­димо, и соскучился. [...] К предложению М. С. [Цетлиной. – М. Г.] реорганизовать Союз он отнесся бла­гожелательно. «Надо организовать один Литератур­ный Союз. Нас осталось очень мало». [...]28 февраля. [...] День уходит на мелочи: варка кофию, базар, уроки с Олечкой, а главное – сама Олечка, усталость, спанье днем, мытье посуды, стряпня и даже на эту тетрадь не хватает сил. [...] Правда, Ляля [Жирова. – М. Г.] третью неделю больна. [...] Олечка девочка необычная. Умненькая. [...] Наша игра в подруг, я – Ника, младше ее, раскрыла ее сущ­ность. Несчастье – ее здоровье. [...] У нее уже в душе драма – разлука с отцом. Видимо, она все время ду­мает и мучается – в чем дело? [...] Ян в тяжелом состоянии – книга все не выходит. Не работает. Поездка в Париж выбила его из колеи. Великий Пост, а я без церкви. Нельзя оставлять Лялю одну, пока она нездорова, с больной девочкой. [...] Живу мечтой поехать хоть на месяц в Париж. По-говеть. Побыть с Леней. Если бы Галя с Маргой сюда приехали, то я, наверное, что-нибудь придумала бы, чтобы туда поехать. Но без них не могу оставить дом. [...]5 марта. 6 лет со дня кончины папы! Какие значительные годы. Сколько горя, удачи, впечатлений за эти годы. Но хочется старого–работы, конечно, иной, более проникновенной, более религиозной. Дай-то Бог! Час­ то думаю о смерти. Сколько осталось еще жить? Не готова еще. Не все преодолено. [...]9 марта. [...] Ян третьего дня сказал, что он не знает, как переживет, если я умру раньше его. «Лишить себя жизни?» Господи, как странна человеческая душа! Потом говорили о Боге. Он верит в божественное начало в нас, а Бога вне нас не признает еще. Но уже во многом раскаивается в прошлом, винит себя. Этого раньше не было. И это хорошо. Я говорила осторожно, – боюсь в религиозных вопросах настаивать – ведь все делается не от нас, а от Духа Святого, по благодати.15 марта. Рождение Олечки отпраздновали на славу. Полу­чила коляску, о которой мечтала давно. [...] Сейчас газета. Опять тревога. Неужели война неизбежна?28 марта. Чувствую большую слабость. Пишу, лежа. Доктор нашел малокровие. Советовал серьезно относиться к припадкам – «где вас схватит, там и оставайтесь».29 марта. 8 ч. Олечка ест в моей комнате кашу. Комната «жи­вет», на полу ее вещи, на постели – куклы – «Никины дети». [...]15 июня. Опять провал почти в 3 месяца. [...] Живем в Грассе, кроме нас – Ляля с Олечкой; здесь Галя с Маргой. Переезд, после ликвидации квартиры в Beau-Soleil, устройство здесь, в холодной вилле, взяло много не только физических сил, но и духовных, вернее душев­ных. Духовные силы идут на то, что я недовольна собой. [...]5 июля. [...] За это время скончался Ходасевич – «растер­зан», «разорван» желчный пузырь. Два огромных кам­ня. Доктора проглядели. Надо было несколько лет тому назад сделать операцию. – Жаль его очень. И рано он ушел. Нужен еще. Да и сделать мог еще мно­го. [...]8 июля. 2 ч. ночи. [...] Атмосфера в доме не радует, от прежней ни­чего не осталось. Никаких общих разговоров не быва­ет. Даже с Яном я редко говорю о литературе, больше о текущих событиях. Сегодня говорили о Зола, он пе­речитал «Nana». Хвалил Зола за ум, за знание жизни – но ни художества, ни поэзии. [...] Ян находит, что в «Nana» квинтэссенция женщины известного типа – только желание, больше ничего, отсутствие жалости и какое-то романтическое стремление к бескорыстному чувству. [...] Сложили почти все теплые вещи. Остался всего один чемодан. [...]26 июля/13. 5 ч. утра. Опять «белая» ночь. [...] Именины Олечки уда­лись: нашли прелестную куклу – Светлану. [...]. По­дарили вскладчину Villa Yoya, а Ян золотое перо со стихами: Не давайте мне малины, А давайте мне чернил. Мне перо на именины Дядя Ваня подарил! Мама – тазик для стирки, леденцы, кофе-мальт. И сделала из спичечных коробок поезд. Украсили зеленью стул, сделали из листьев лавра букву «О» и повесили на лампу. Флаг над входом. Олечка была довольна. [...]2 августа. […] Ян грустит, что Бельведер сдан. За эту цену ничего нельзя достать. Я утешаю, что это к лучшему. Как было бы нам топить виллу? Ни одного сильного мужчины. Чувствую себя слабой. […] Зайцевы хотят ехать в Авиньон и его окрестности. Ельяшевич уехали в Швейцарию. Об остальных ничего не знаю. Тэффи, бедная, все болеет, настроение ее ужасно. […]10 августа. [...] Письмо от Тэффи душераздирательное – не может примириться ни с болезнью, ни со старостью. Хочет навеки остаться в том же плане, где ей пред­стоят одни страдания и не хочет другого, где она, ко­нечно, обрела бы хоть немного радостей. Для худо­жественной натуры, жадной до земной жизни, сми­рение почти невозможно, а без смирения нет ни покоя, ни радостей. Ян все ищет дачу, квартиру. Ничего нет подходя­щего. [...][Последняя запись из довоенных дневников Бунина:]17. VII. 39. Вчера с Маркюсами, Верой и Лялей осмотр виллы в Cannet-La Palmeraie. Нынче еду с Г. и М. в Juan-les-Pins смотреть другие виллы.21 июля записал на клочке ночью: «Еще летают лючиоли.» [...][Из записей Веры Николаевны:]2 августа. [...] Ян грустит, что Бельведер сдан. За эту цену ничего нельзя достать. Я утешаю, что это к лучшему. Как было бы нам топить виллу? Ни одного сильного мужчины. Чувствую себя слабой. [...] Зайцевы хотят ехать в Авиньон и его окрестнос­ти. Ельяшевич уехали в Швейцарию. Об остальных17 августа. [...] Смотрели виллу в Каннэ. Очень хороша. И Ян, я чувствую, там будет писать. Нет подъемов. Близки лавки. Много прогулок по ровному месту. Но Ян колеблется: страшно – опять две квартиры. Я склоняюсь ликвидировать парижскую, но, конечно, не сразу. [...]31 августа. Больше недели в сильнейшем напряжении. Война или мир? [...] Мы укладываемся.3 сентября. 7 ч. в. Англия объявила войну. Кончается и этот период жизни. [...] Заходили Муравьевы – Игорь Ник. и Таня2. Они разорены – у них большое имение в Польше. Вчера обили окна синей или черной бумагой, сде­лали синие абажуры. Весь Грасс был темен. [...] Ви­дела, как уходили стрелки на позицию. Третий раз провожаю на войну молодых людей. Французские сол­даты не похожи на наших, и идут они иначе, нестрой­но, нет той выправки, какая была у наших. Но дерутся хорошо. Жаль их. Им было жарко. [...]4 сентября. [...] М. А. [Алданов. – М. Г.] говорит о Юго­славии. У меня сердце разрывается при мысли оста­вить Францию, оставить всех близких, друзей, Леню. Говорит и о Швеции. [...] Ночью считала, сколько друзей и знакомых идут на войну. [Следует список в 57 фамилий.]6 сентября 1936 г. 6 ч. 15 м. Только что экспресс от Марги, посланный 2 сен­тября. Им пришлось [...] ехать3 в клозете, сидя на че­моданах. «Электрическая станция – крепость из меш­ков песка. Люди ходят по улице с газовой маской на ремне через плечо. Город пуст и жуток.» Лени не за­стали. [...] Иностранцев еще не призывают. [...] Уже в Париже была тревога прошлой ночью. Люди в под­валах провели больше 4-х часов!7 сентября. Наконец-то, письмо от Лени: «[...] весь Париж живет тяжелой, нервной жизнью. [...] У меня все вре­мя встречи с будущими новобранцами. Это нас всех объединило. Вчера, возвращаясь домой, встретил 3. Н. и Дм. С. [Мережковских. – М. Г.]. Выбирали уголовный роман из подержанных. – «В такое время только уголовными романами и спасаюсь, – сказала Зин. Ник. – приходите в воскресенье. У нас собира­ются все призывные». [...] Французы ведут себя изу­мительно. Достойны великого уважения их мужество, хладнокровие и выдержка. [...] Наш особняк пуст. Все разъехались. [...] сегодня утром я еще серьезно рабо­тал за письменным столом. Спокоен. [...]»8 сентября 1939 года. [...] Беспокоюсь и за Леню, и за «барышень», и за Мережковских. Как это они ночью бегут в убежище? Ведь 3. Н. ничего не видит, и ничего не слышит. [...] Есть план ехать в Montoubon, поселиться где-нибудь вблизи Жировского поместья. Мне кажется, этот план недурен. Но Ян еще колеблется.9 сентября. [...] Письмо от Гали. [...] шло 4 дня. «Живем в непрестанной тревоге и разных попытках, кот. затруд­няются ужасно тем, что в городе способ передвижения страшно уменьшен». [...] «Мы изнемогли от усталос­ти». [...] «Народу осталось в Париже мало. Нервность ужасная, хотя и сдерживаемая. [...] Здесь ни часа по­коя».12 сентября. [...] Письмо от Каллаш: [...] Остановилась какая ни есть, все же культурная жизнь после 20 лет нашей плохенькой э