Глава III. КУЛЬТУРНЫЙ НАЦИОНАЛИЗМ И ИСТОРИЧЕСКАЯ МИФОЛОГИЯ: ОТ ЭЛИТАРНОГО ПОЧВЕННИЧЕСТВА К МАССОВОМУ СОЗНАНИЙ Культурный национализм как разновидность утопического сознания основан на историческом мифе. Примечательно, однако, что несмотря на разделяемый теоретиками культурного национализма релятивизм относительно объективности исторического знания, они обычно не имеют духа признать отличие собственных построений от исторической науки. Цель подобной историографии - создание обращенной в прошлое утопии времени, и. как всякая утопия, образ Золотого века выполняет в общественном сознании определённые необходимые функции. Поэтому критиковать подобные представления с точки зрения их несоответствия нормам и требованиям исторической науки - довольно наивно. "Точное историческое знание, - отмечает исследователь соотношения утопии и традиции Ежи Шацкий, - может быть для утопии времени смертоносным, ведь она ищет не истины, а совершенства. Для неё важно лишь то, чтобы время, которому она отдаёт предпочтение, это счастливое "когда-то" или "когда-нибудь" говорило "нет" настоящему времени. Если историческая наука рассказывает о таком времени, тем лучше для утопии. Ясли науке оно неизвестно, утописты сумеют его выдумать.»1 Очевидно, что националистическая историография заведомо внеисторична и не может считаться фальсификацией, ибо утверждается или оспаривается не исторический факт, а право на достоинство, этнообразующий миф, каковой вправе иметь любой народ. Занятный пример подобной исторической мифологии приводит Е.Б.Рашковский: неприкасаемая рыбацкая католическая каста парава из Южного Тамилнада, разбогатев благодаря новым орудиям лова, приобрела большой вес, контрастировавший с её приниженным положением и, очевидно, с уничижительным самосознанием. В 1928 г. нанятый за большие деньги историограф написал брошюру о происхождении касты парава от героев Махабхараты, т.е. от варны кшатриев.2 Это самовозвеличивание играет центральную роль при смене доминанты в самовосприятии группы. Забегая вперед, оговоримся, что остовом, костяком культуры служит совокупность условных образов, мало связанных с реальным обликом их прототипов. Это "Образы Иного", т.е. представление об иных этнических, социальных и т.п. группах, как бы персонифицирующих абстрактные качества, которые тем самым как бы закрепляются в структуре культурного пространства за определённым носителем, и собственный образ. "Образ Себя", или воплощённое в данной культуре самосознание. Причём без значительных перемен во всём остальном, как это хорошо понятно нашим соотечественникам, "страна героев" может легко превращаться в "страну дураков", а через некоторое время - обратно. Качели мерного чередования того и другого образа в культуре - ещё один пример постоянной самокритики и отрицания собственных установок как естественного и нормального состояния культуры (длительное пребывание в состоянии самобичевания и самокритики, как и самовосхваления и самолюбования для неё пагубно). Периоды самобичевания в культуре вовсе не являются патологией, а служат коррекции и гармонизации культурной динамики. В истории любой культуры отчётливо выделяются периоды, когда, пусть даже нравы и экономика не претерпевают заметных ухудшений, национальное самосознание испытывает потребность в том, чтобы подвергнуть критике собственный привычный образ. Историография обслуживает потребность в смене доминанты в самосознании, также периодически чередуя апологетику и разоблачения, гордость и позор в освещении одних и тех же событий. Историческая мифология - спутник переключения самосознания на самоуважение, и тогда же очевидная собственная отсталость воспринимается как приоритет. Апологетическая историография и историческая мифология органично связаны с почвенничеством, разоблачительная историография, столь же мифологичная, но уже с нелестным пафосом самовосприятия - с универсализмом и западничеством. И то, и другое дополняет друг друга. Своеобразное положение чёрной интеллигенции, вынужденной бороться с расистской идеологией, подвергающей человеческое бытие африканца куда более грубому сомнению, чем способна выдержать любая самокритика собственного образа, привело к тому, что в культуре Африки и её диаспоры даже в просветительстко-универсалистском направлении тенденция к самокритике проявляет себя с опаской, с оглядкой и готовностью перейти к защите своего права называться человеком. Часто цитируемые высказывания А Краммеля о "невежестве, идолопоклонничестве, распущенности" африканцев и Кроутера о том, что "Африка для африканцев" - это лозунг, ведущий к сохранению невежества, жестокости, варварства, а также множество подобных заявлений других просветителей-западников всегда соседствуют у них с прямо противоположными утверждениями. Как и в тех культурах, где западническая самокритика выразилась с большей жёсткостью и более последовательно, порицание некоторых сторон африканской культуры и критика её отсталости - это такое же проявление любви к родине, как и почвенническое самовозвеличивание. Хотя пессимистическое самосознание обычно воспринимается как оплёвывание родной истории - от гневных стихов Н.М. Языкова до опуса И.Р. Шафаревича "Русофобия" почвенничество изобличает его как национальное предательство, - смысл его обычно в том, чтобы вызвать у своего народа шок, подстегнуть его к борьбе за величие. Вряд ли можно увязать доминирование той или иной установки с конкретными обстоятельствами. Так, эпохи национального унижения одновременно порождают как шоковую терапию самокритики, так и панегирическое обезболивание, соответственно с глобальной интеллектуальной установкой - на этноцентризм или же универсализм,- в рамках которой воспринимает действительность тот или другой мыслитель. Иногда оба настроения могут совмещаться, например, у Гарви. в растафари и у Чёрных мусульман разоблачение истории и культуры "так называемого негра" сочетаются с восхвалением прошлого "африканца": то и другое воспринимается как разные культуры. Как в отношении "разоблачительной", так и в отношении апологетической исторической мифологии справедливо замечание журнала "Прэзанс африкен" о том, что человечество живёт более мифами, чем истиной - в данном случае сторонники негритюда соглашаются с тем, что негритюд - это культурно-исторический миф, но полагают, что, как и другие культурные мифы, он станет "инструментом возрождения одной из человеческих рас". В целом же зависимость африканской мифологической историографии от общего настроя духовной ситуации не больше, нежели, например, у ак. Б.Н. Рыбакова, несколько раз за свою жизнь сообразно с духовными запросами эпохи пересматривавшего дату основания Киева - последний раз это было сделано в 1980 г. для проведения праздничных торжеств, посвященных "15O0-летию Киева".§1 Историческая мифология как образец националистической риторики Характеризуя чёрный национализм, Эрик Линкольн писал: "Чёрный национализм - это более, чем мужество и мятеж: это образ жизни. Это безоговорочное отвержение "чуждой" белой культуры и отчётливо выраженное отрицание символов этой культуры, уравновешенное преувеличенной гордостью за "чёрную" культуру. Он включает в себя решительную переоценку не только реалий настоящего, но также прошлого и будущего. Чёрный национализм пересматривает историю (или исправляет её, как сказали его сторонники), чтобы обосновать, что сегодняшние чернокожие происходят от славных предков, от могущественных и просвещённых правителей и завоевателей. Эта реконструкция истории может достигать забавных крайностей: с нею никогда не сможет примириться белый человек, который, чтобы подстелить соломки для собственной безопасности, должен воспринимать историю как летопись достижений белого человека. Но исполненная величия история существенно необходима для самоуважения чёрного националиста. Также существенна и уверенность в блестящем будущем, в котором прирождённое превосходство его расы наконец восторжествует, и он вновь будет править миром". Мотивы расовой гордости обнаруживаются в письменных источниках с тех пор, как межрасовые отношения начали осознаваться как коллизия. Вначале это ещё не столкновение угнетателей и угнетённых, а встреча двух соперничающих религий и культур, как в первом из известных мне сочинений, предшествующих культурному национализму -"Китаб фахр ас-судан ала'ль бидин" ("Книга о превосходстве чёрных над белыми").-написанном потомком раба-африканца аль-Джахизом (ум. в 869 г.) на Занзибаре и восхвалявшим зинджей (чернокожих). По замечанию Абиолы Иреле, чувство духовного конфликта Европы и Африки проявилось уже у первых европейски образованных африканцев - Олауда Экиано (Густава Вассы), Игнатиуса Санчо, Вильяма Амо,3 представление же об "африканской сущности" всех чернокожих парадоксальным образом встречаются уже у просветителя-западника А. Краммеля. Обоснование того, что чёрной расе предстоит великое будущее, потому что позади у неё -славное прошлое, применялось в пропаганде своих проектов уже первыми инициаторами репатриации - Полом Каффи, Дэниэлом Кокером, Лоттом Кэри и Джоном Руссвюрмом.4 Постепенно культурный национализм формирует ряд стандартных ходячих доводов, аргументов и представлений, превращающихся в расхожие клише (точно так же дело обстоит и с "белым" расизмом). По мере проникновения этих клише из сферы историософских размышлений о судьбах своей расы в пропагандистские речи, они формируют риторику чёрного национализма, которая, в свою очередь, начинает незаметно для самого субъекта определять мировосприятие. Кратко эти клише можно сформулировать так: -Африка - колыбель цивилизации, все достижения человечества возникли в Африке, когда народы Европы являли собою гнусную и омерзительную картину дикости и скотства. Следует перечисление Великих чёрных народов древности: всегда - Эфиопия и Древний Египет, обычно - Карфаген, порою - кто угодно, вплоть до иудеев и вавилонян. Лишь после открытия в XX веке истории великих цивилизаций Чёрной Африки акцент смещается на преувеличение достижений реальных негроидных культур; - история имеет цикличный характер, выводя в лидеры то одни, то другие народы. Великое прошлое - верный залог блестящего будущего; - единство культуры всех африканцев обусловлено изначально их расовым единством. Раса имеет врождённые качества, которые надо развивать, чтобы выработать в противовес бездушию и рассудочности западного индивидуализма "африканскую личность; - непроницаемость культур, завершённость и сбалансированность их внутреннего строя делают их синтез пагубным. Культура - это целостность, которую надо сохранять. Худший из пороков - положение на рубеже двух культур, отсюда патологическая ненависть Блайдена и Гарви - равно как ранних растаманов сектантского периода и Чёрных мусульман - к мулатам как "предателям расы", схожая с нелюбовью Достоевского, Данилевского и Леонтьева к полякам как отступникам от славянства, вкусившим отравы католичества, и с оставлением в подозрении обрусевших евреев - в современном вульгарном почвенничестве; - гуманизм осознаётся как равноправие взаимно непроницаемых, но взаимно дополнительных в Божественном замысле и обеспечивающих мировую гармонию культур. При этом собственной культуре выговаривается мессианская роль. Примером последнего положения служит рассуждение Ф.М. Достоевского в статье "Примирительная мечта вне науки" ("Дневник писателя", янв. 1877 г.). Несмотря на пространность, стоит привести эту выдержку как пример того, что само по себе мессианство ещё не служит причиной деградации почвеннических идеологий, в гуманистических вариантах обретая вид служения: "Всякий великий народ верит и должен верить, если только хочет быть долго жив, что в нем-то и только в нём одном и заключается спасение мира, что живёт он на то, чтобы стоять во главе народов, приобщить их всех к себе воедино и вести их, в согласном хоре, к окончательной цели, всем им предназначенной,… самые-то эти мыслители и сознаватели. как бы они там ни писали о мировой гармонии наций, ...непосредственным, живым и искренним чувством продолжали веровать, точь-в-точь как и массы народа их, что в этом хоре наций, составляющих мировую гармонию и выработанную уже сообща цивилизацию, -они... и есть голова всего единения, самые передовые, те самые, которым предназначено вести, а те только следуют за ними. Что они, положим, если и позаимствуют у тех народов что-нибудь, то всё же немножко: но зато те народы, напротив, возьмут у них всё, всё главнейшее, и только их духом и их идеей жить могут, да и не могут иначе сделать, как сопричаститься их духом в конце концов и слиться с ними рано или поздно. Вера в то, что хочешь и можешь сказать последнее слово миру, что обновишь наконец его избытком живой силы своей, вера в святость своих идеалов, вера в силу своей любви и жажды служения человечеству, - нет, такая вера есть залог самой высшей жизни нации, и только ею они принесут всю ту пользу человечеству, которую предназначено им принести, всю ту часть жизненной силы своей и органической идеи своей, которую предназначено им самой природой, при создании их, уделить в наследство грядущему человечеству. Только сильная такой верой нация и имеет право на высшую жизнь". Интересное описание (перечисление) вышеуказанных клише можно найти на первых страницах чисто мифологической книги Ч. Уильямса "Разрушение Чёрной цивилизации" (Williams Сh. The destruction of B1ack Civilization. Great Issues of a Race from 4500 B.С. to 2000 А.D. Chicago: Third World Рг., 197 ), где автор описывает усвоенные им из чтения националистически настроенных историков ещё в детстве, а затем ставшие "теоретическим фундаментом" его собственного труда "общеизвестные истины". Все эти положения призваны решить две задачи: придать глубину и перспективу африканской истории ("исторический" культурный национализм) и создать модель всемирно-исторического процесса, в котором Африке принадлежит важная, если не решающая роль (философская линия в культурном национализме). После II мировой войны первую представляли Е.Мвенг. Т.Обенга. Ш.В. Диоп, Ф. Сноуден, Ю. бен-Джоханнан, Дж. де Графт-Джонсон. А. Ампате-Ба, Бyбy Хама и др., вторую - Л.С. Сенгор. А. Мазруи, А. Абдель-Малек (уже не в африканском, а в "третьемирском" варианте), Н. Диань, Альюн Диоп, Н. Агблеманьон, А. Ндав, А.Мабона и другие. Разделить два направления столь же невозможно, как и, согласно известной сентенции, расчленить три составные части марксистского учения. Поэтому исторические штудии непременно предполагают использование клише из арсенала философского почвенничества и наоборот: разнится лишь "специализация" использующих одни и те же клише авторов. Очевидны и параллели между штампами и клише культурного национализма, догматикой мессианских сект, делающих упор на культурной проблематике, и риторикой и образами возникших под влиянием того и другого молодёжных субкультур (раста-рэггей, афро и хип-хоп). Чтобы проследить филиацию идей, установить приоритеты и отделить заимствования от совпадений самостоятельно возникших идей и построений, - для всего этого требуется отдельное исследование, выходящее за рамки данной работы. Несомненно одно: широкая распространённость летучих анонимных представлений и их поразительная, иногда дословная схожесть там, где прямые заимствования исключены, делает невозможным сведение культурного национализма к одному источнику, поиски его "отца" и т.п.. что обычно проделывается исследователями. Печь идёт об однотипной интеллектуальной реакции на одну и ту же психологическую, социальную и культурную проблему - коллизию аккультурации. Даже поверхностные изыскания автора показывают, что у любого из "отцов" культурного национализма всегда можно отыскать сразу нескольких предшественников. Другое дело, что анонимность ряда шаблонов и клише делает плагиат неосознанным, как ссылку на неоспоримые, хотя и фальсифицируемые коварными врагами родной культуры истины. Менее понятно другое явление: откуда малообразованные африканцы и афроамериканцы порой дословно приводят эти идеологические штампы, ничего не зная об их авторах и не в силах объяснить, откуда они их почерпнули'? Каков механизм того, как, говоря словами Ф.М. Достоевского, "идея попала на улицу и приняла самый уличный вид"? Попадая в поле массового сознания, эти штампы становятся ещё устойчивее, подчиняясь теперь законам фольклорных речевых формул. Для известного специалиста по массовому сознаний Б.А. Грушина толчком к изучений массового сознания стало многократное совпадение в анкетах дословно повторяющихся формулировок. К сожалению. Б.А. Грушин не прослеживает связь со штампами официальной пропаганды, научно-популярной литературы и т.п. Массовое сознание, располагаясь на стыке обыденного и теоретического сознания, с удивительной лёгкостью интегрирует особенности того и другого, и хотя возникает стихийно, но испытывает непрестанное воздействие идеологии и науки, причудливо преломляющихся в нём. Особенно интенсивно это происходит с возникновением массовой коммуникации и массовой культуры. Попав в сферу массового сознания, штампы теоретического мышления начинают служить моделью для псевдотеоретических обобщений, одновременно начиная излучать мистическое свечение. Видимо, неверно отрицать системность обыденно-практического, а тем более массового сознания, напротив, в нём велико стремление к обобщениям, классификации, хотя и по самым абсурдным основаниям (абсурдным, конечно же, только с позиций теоретического мышления). Высшей формой системности, доступной обыденному сознанию, является миф. "Миф поставляет обыденному сознанию системность того уровня, который не требует и не предполагает апелляции к сущности, ограничиваясь более или менее внешними корреляциями и связями между явлениями. Миф, таким образом, есть доступная обыденному сознании форма системы. Миф - это высшая степень систематизации обыденного сознания, форма, которая расположена как бы на границе между обыденным и идеологическим, осознанно систематизируемым сознанием".5 Но это именно та граница, на которой располагается и массовое сознание, гораздо более мифологизированное, таким образом, нежели основывающееся на здравом смысле обыденно-практическое. Миф же служит и буфером между идеологией и теоретическим мышлением с одной стороны и социальной психологией и обыденным мышлением - с другой. При опущении идеологем и теоретических построений из систематизированного в обыденное сознание они мифологизируются. Мифообразные структуры возникают не только в результате экспансии обыденного сознания на другие этажи общественного сознания, но и в результате обратного процесса: усвоения обыденным сознанием и массовым сознанием научных, философских, политических, этических и т.п. концепций. В первом случае происходит внешняя рационализация и концептуализация мифологем, во втором - мифологизация внешне рациональных построений. Это процесс приобрёл невиданные масштабы с началом транслирования массовой культуры через современные средства массовой информации, а также с сакрализацией рационального знания в сегодняшнем массовом сознании. Картина мира широких масс начинает формироваться на основе вульгаризированных и донельзя упрощённых дайджест-клише. При этом их "научное" происхождение вызывает глубокий пиетет и трепет: образуется "этиологический миф, трактующий рациональное знание как источник сакрального порядка", общество становится идеократическим.6 Кстати, в качестве иллюстрации этой мысли в процитированной только что статье А.А. Игнатьева очень уместно приводится растафари. Проявлениям этого пиетета служит в растафари и "Нации ислама", а также в рэггей и рэпе постоянное обоснование ссылкой на их научность и даже "математическую" и "логическую" обоснованность. Побочный эффект погружения в массовое сознание концептуальных схем - их насыщение риторикой и метафоричностью. Риторика и метафора как бы стоят на стыке рационального и мифологического мышления, делая возможными их взаимный переход друг в друга. Риторика как совокупность приёмов наставительной коммуникации не является нейтральным (формальным), не зависящим от содержания сообщаемого набором формальных фигур и ораторских приёмов. Она зависит от того комплекса идей, который передаёт, определяется им. Наступает поглощение личности проповедница ситуацией, диктующей набор определённых штампов и приёмов - иначе аудитория останется к нему глуха. С другой стороны, собственно оценка ситуации приходит как бы автоматически и непроизвольно, повинуясь сработанным приёмам, запечатленным в риторике данной идеологии. Поведение чёрной диаспоры показывает, что националистическая риторика и её штампы (оценка любой ситуации как расистского выпада, осознание себя как вечной жертвы дискриминации и списывание на этот счёт всех жизненных неудач -это явление получило название "виктимизации", - поиски заговора расистов и т.д.), - всё это начинает бумерангом бить по самой чёрной общине. Риторика в классическом понимании - нормативистское словесное творчество. В данном случае речь идёт о том, что приёмы, используемые для коммуникации определённого набора идей, вызывают упорядочивание картины мира под определённым углом зрения. Сомнительные с точки зрения субъекта идеи, затёсывающиеся среди несомненных, требуют обсуждения по определённым правилам. В растафари это "ризонинг", в "Нации ислама" после проповеди начинается совместное толкование неясных и спорных мест (если "верное толкование" не находится, прежде обращались за письменным ответом к самому И. Мухаммеду). Подобные же риторические процедуры практикуются во многих обществах, и не только архаических. В растафари это подкрепляется богатой риторической традицией африканской культуры: палавер (так этнографы назвали африканский обычай всей общиной обсуждать насущные проблемы с приведением пространных доводов), сохранившиеся на Ямайке фольклорные формы в виде истории с незавершённым концом, где каждый слушатель должен предложить и обосновать своё решение. В ходе вульгаризации идеологом и теоретических положений происходит их превращение в ключевые метафоры, служащие для интерпретации любой возможной ситуации. Большинством адептов учений типа растафари, как можно заключить, многое в них воспринимается не буквально, а именно как метафора, дающая ключ к истолкованию скрытой сути всех без изъятия событий, но в иносказательном виде. Таким образом, риторический шаблон и метафора в значительной мере совпадают. При чтении текстов интеллигенции растафари и "Нации ислама" бросается в глаза полное отсутствие фантастических деталей, когда сказанное обращено к аудитории вне секты. Как подметил М. Броц, интеллектуалы из Чёрных иудеев тоже вряд ли буквально верят в историческую "научную фантастику", никогда не прибегая к этой аргументации в спорах "на стороне", но пользуясь ею как моделью миропорядка. Иными словами, и псевдотеоретические построения интеллектуалов, и "культурно-историческая мифология" растафари и Чёрных мусульман - не буквальная истина, а базовые метафоры. Не начинается ли с метафор и риторика? Не строится ли пропаганда и всякое увещевательное слово на обращении к общепонятным базисным (коренным) метафорам данного общества, лежащим в основе определённой картины мира как фундаментальные допущения или же ценностный камертон? Определённая область знания или мышления (историческое предание, философская или предфилософская - на уровне "мудрости" -концепция и т.д. представляют базисную метафору для всей картины мира, и тогда в терминах данной области понимаются все явления жизни, её категории становятся исходным пунктом для изучения других областей фактов. В культурном национализме коренными метафорами как раз и служат псевдоисторические представления. Анализ текстов песен рэггей иллюстрирует, что сущность метафоры состоит в осмыслении и переживании явлений одного рода в терминах явлений другого рода. Особенно это очевидно в песнях, посвященных политическим событиям: даже сараевское убийство 1914 года на альбоме ивуарийской группы "Солнечная система" "Сараевское преступление" предстаёт как заговор Вавилона, стремящегося помешать Исходу на холм Сионский. Все будничные события также осмысляются через метафоры Пленения, Исхода. Армагеддона, 400-летнего рабства, Воздаяния, Серы и т.д.§ 2. Общие места и штампы культурного национализма Одним из первых примеров "научно-публицистической" исторической мифологии была книга английского филантропа XVIII века Уилсона Армистида "Воздадим должное негру". Мотивы Армистида иные, чем у культурных националистов - вызвать сострадание и уважение, но доводы те же: "Что касается умственных способностей африканской расы, то следует заметить, что некогда Африка была колыбелью науки и литературы, и имен- но оттуда они затем распространялись среди греков и римлян".7 Все мудрецы - Солон, Платон, Пифагор и другие - отправились в своё время в Африку, где и набрались знаний: "У стоп чёрных философов утоляли они жажду мудрости". Минерву, богиню мудрости, древние якобы изображали как африканскую принцессу. Африканцами были Теренций и ряд отцов церкви. А какие толпы собирались со всего света за 300 лет до Р.Хр. послушать наставления африканца Эвклида, возглавлявшего самую прославленную школу математики в мире! Африканская империя соперничала за господство над миром с Римом.8 Здесь мы уже видим ряд утверждений и полуумолчаний (в отношении карфагенского, т.е. финикийского происхождения Теренция и перечисление александрийских греков как "чёрных африканцев"), вошедших в золотой фонд культурного национализма. Сюда же относится и легко находимое в предании представление о том, что любой мудрец древности непременно посещал Египет (по убеждениям культурного национализма - "негро-африканскую" страну), где обучался эзотерической мудрости. Распространённость подобных рассказов объясняется тем, что для греков Египет был страной таинств и мистического знания. Ряд мудрецов древности действительно посещали Египет, но очевидно, что навряд ли все как один, а кроме того, уже характер греческого преднаучного мышления всё-таки радикально отличался от оставшегося по ту сторону "Осевого времени" сокровенного эзотерического знания египетских жрецов и посвященных. Подобно тому, как в Новое время страной потаённой мудрости стала Индия либо Китай (отсюда догадки, будто Христос не иначе как в Индии бывал и там же научился тайному знанию), неизбежно возникающий с переходом к аналитическому систематизированному мышлению дефицит, связанный с утратой образного многосмысленного полумифологического знания, выражался в интересе к культурам, построенным на иной, неевропейской рациональности. Отсюда уже у древних такой едва ли не болезненный интерес к Египту и представление о том, что именно там хранится высшая, не познаваемая рассудком мудрость – это не что иное, как неотъемлемая черта структурирования мирового культурного пространства по-европейски: западная цивилизация уже в свой "протоевропейский" период осознает односторонность присущего ей типа мышления и нуждается в мифе о стране высшего глубинного знания – ср. с представлениями о подлинном тайном знании египетских жрецов у Р. Штайнера. "Со стороны" культурным национализмом был заимствован целый ряд утверждений, изначально служивших совершенно иным целям. Так, Ив-Эммануэль Догбе, Г. Осей и многие другие с уважением цитируют умозрительно-историко-нравоучительную книгу французского автора Фабра д'0ливе "Философская история человеческого рода".9 И.-Э. Догбе подкрепляет свои воззрения авторитетом Д'0ливе, приводя пространную цитату: в древности чёрная раса господствовала над миром, - пишет Фабр д'0ливе. - В ходе экспансии она вышла за пределы Африки, захватив Аравию и Южное побережье Азии. Позже они назвали себя атлантами, то есть "хозяевами Вселенной" (это утверждение через полтора века всплывёт у Г. Осей). Затем чёрная раса хлынула в Европу, поражая мирных дикарей блестящими доспехами, колесницами, оружием. Белые сдались на милость свирепых африканцев, для них потянулись века унижений и страданий: д'0ливе очень живописно излагает, как африканцы измывались над порабощенными белыми, использовали их как тягловый скот, заставляли добывать медь, свинец и железо в шахтах в нечеловеческих условиях. "Чёрные, пренебрегая голосом Провидения, молившим их в более снисходительном отношении к столь молодой ещё расе, искушали судьбу, предоставив самим себе ростки грядущих несчастий, которые не преминули принести зловещие плоды. Белые же постепенно освоили технику и орудия чёрных, восстали и истребили их. Средиземноморье перешло в руки белых: "Немногие из оставшихся в живых чёрных были обращены в рабство".10 Догбе приводит и другого французского историка. М. д'Авезака11: "Чёрная раса, давным-давно тому назад куда более многочисленная, вначале подчинила себе белую расу и владычествовала над нею: но эта последняя постепенно умножилась, сбросила иго своих господ и из рабов, в свою очередь, превратилась в хозяев".12 Эти фрагменты в данном случае используются для обоснования не только былого величия расы, но и конфронтационной модели культуры и представлений об истории как непрерывном чередовании гегемонии отдельных народов: кто сегодня в зените могущества, тот завтра будет унижен и наоборот. Это едва ли не основные тезисы вульгарного культурного национализма. Одновременно чередование эпох, каждая из которых связана с господством определённой расы - любимая забава охотников до "эзотерического знания", безобидный повод дать уму порезвиться в прозрениях незримой сути метафизики истории (в частности, Елена Блаватская любила об этом поразмыслить). Естественно, подобные мистические спекуляции радостно отмечались и принимались на вооружение нарождающейся африканской и афро-американской интеллигенцией, видевшей в атлантах и проч. своих предков. По мысли самого И.-Э. Догбе, африканцы поработили белых, заставляя их делать самую грубую и унизительную работу. Согласно "закону последовательного чередования", белые взяли верх и отплатили сторицей за свои страдания. И так повторяется в истории испокон века. Но в следующий период господства Африка сплотит народы на добровольной основе, без принуждения - только ей это под силу. Ошибкой, за которую африканцы были наказаны временным унижением, было злоупотребление своим господством, гордыня, которой следует избегать впредь. Это представление свойственно и растафари. Во время триумфальных гастролей во Франции (только на встречу в аэропорт Бурже съехались 50 тысяч поклонников) Боб Марли поведал, что придёт время, и Франция станет Эфиопией. Так уже было когда-то, потом французы обладали некоторыми частями Африки, объявив их территорией Франции. Но скоро время опять всё расставит по своим местам, и Франция будет принадлежать Африке. Присоединение будет бескровным, и Африка станет центром планетарной цивилизации. При этом произойдут удивительные перемены в науках и искусствах. Африка благословенна, она, как ваза с изысканными фруктами, выделяется на Земле. Без всякого принуждения она объединит народы, ибо Бог возлюбил Африку, здесь дух Его нисходит в человека. Эти тезисы Марли проиллюстрировал ссылкой на всемирно-историческое значение идей и опыта Хайле Селассие I по управлению Эфиопией, служащих образцом для всего человечества.13 Учитывая, что интервью дано в 1980 г., последние слова приобретают вид глумливого ёрничества, но надо иметь в виду мифологическую природу сознания растамана Марли, где реальный покойный монарх и Джа Растафари - персонажи разных измерений. Маркус Гарви учил, что Бог наказал африканцев за то, что они 400 лет держали в рабстве евреев.14 Но эта констатация лишена у Гарви нравственной оценки, как и его учение в целом, в котором нравственным полагается лишь то, что служит величию расы - для другой расы, соответственно, нравственные ценности прямо противоположны.15 На наказание африканцев за помыкание евреями Гарви смотрел "философски", т.е. в соответствии со своей философией естественной расовой вражды, по которой противника бессмысленно ненавидеть за то, что он действует согласно своей природе, а можно лишь учиться у него сильным сторонам и даже уважать, если борьба идёт честно, ведётся без увёрток - отсюда контакты Гарви с Ку Клукс Кланом, в котором он видел честных белых, ведущих открытую игру, в отличие от коварных и лицемерных белых либералов - дружков полукровки Дюбуа. Когда чернокожие владели миром, - пересказывает уже знакомый нам сюжет Гарви, - они тоже притесняли и презирали подчинённых им белых. и это было нехорошо, но это - закон природы и дело житейское. Моральный же урок состоит совсем в другом: белые смогли мобилизовать силы и свергли господство чёрных. Чёрные же сдались и деградировали, окончательно отсекая себе путь к реваншу подражанием культуре белых и попавшись на хитрую приманку интеграции и безрасового общества, чего по тем же законам природы просто не может быть. Как белый сумел вылезти из пещер и подчинить другие расы, - наставляет Гарви, - так и нам надо самосовершенствоваться и извлечь из этой истории урок.16 Бросается в глаза, что популярные среди чёрных националистов фрагменты - часть чисто умозрительных спекулятивных историософских построений, предназначенных обосновать правомерность господства как раз именно белой расы. Для этого используется архетипический сюжет, в котором герой или олицетворяемая им группа в детстве испытывают несправедливые преследования, но затем мстят жестоким обидчикам, которые не знали меры, будучи вознесены судьбой, за что и покараны.17 Кстати, именно этот архетип стал основой хилиастических "колониальных культов", в которых ожидается смена статусе" чёрных и белых. Как раз в этом видит основной порок растафари О. Паттерсон. Но расистский контекст и голословность историософских нравоучений д'Авезака и д'0ливе остаются незамеченными, их охотно используют в прямо противоположных целях как "авторитетное" ("ещё в начале XIX века!") "научное" свидетельство. Например, в своей сорбоннской диссертации И.-Э. Догбе делает такой вывод из цитирования упомянутых мыслителей: "Что африканцы своим прошедшим заслужили право считаться одним из первых народов, возникших на Земле, что впоследствии они знали продолжительный период своей гегемонии, воплотившийся в цветущей цивилизации, на несколько веков опередившей ряд других цивилизаций, которым она стала матерью, - всё это сегодня несомненно; сомнения и маловерие рассыпаются перед лицом самых очевидных исторических свидетельств, одно другого убедительнее".18 Ещё один автор, размышления которого о бренности житейских дел возвышаются до уровня "самых очевидных исторических свидетельств" и охотно цитируются - граф Константин-Франсуа Волни.19 Это глубокомысленные сентенции путешественника, созерцающего Пирамиды, о суетности всего преходящего: подумать только, африканцы дали нам искусство, науки, а ныне – рабы; вот как играет людьми судьба. Этот фрагмент цитируется не только в публицистике, но и такими серьёзными учёными, как Ш.А. Диоп и Л. Барретт.20 Последним, кстати, для обоснования исторических взглядов братии растафари. Диоп, кроме того, ссылается на раздумья ещё одного путешественника, Риенци, в 1836 г. размышлявшего о том, что некогда "египетская раса" господствовала над другими.21 Таким образом, некоторые исторические представления, регулярно приводимые в трудах культурных националистов, возникли вне этого течения и первоначально использовались в совершенно ином контексте. Их отбор в качестве аргументов ещё раз свидетельствует, никогда не ездил на велосипеде, который ругал как олицетворение европейского суетного духа. Как Э. Блайден и русские славянофилы, арабские или же индийские националисты, Джонсон явил собою пример чисто интеллигентской субъективной реакции на аккультурацию, будучи сам в большой степени дитём европейской культуры.66 Наибольший вклад в культурный национал