1. патер шрайбер попадает в историю сперва начало

Б.ВОЛОДИНМОСКВА 1 968МЕНДЕЛЬ1. ПАТЕР ШРАЙБЕР ПОПАДАЕТ В ИСТОРИЮ Сперва — начало. Он родился в Силезии — там, где берет свое начало Одер (Одра). Зеленые отроги Одерских гор и Моравских Бескид и доли­на меж ними, в которую Одер, сбежав с плато, поворачивает, чтобы течь на север, вбирая ручьи и речушки, — эта часть страны в ту пору называлась Кулендхен, по-немецки «Коровья земелька». Чехи — исконные здешние жители — называли и называют ее «Краваржско», что означает то. же самое. Правда, один краевед писал, что название так переводить нельзя — оно, мол, происходит от княжившего здесь рода Краваров. Но дру­гие не соглашались и говорили, что фамилия произошла от на­званья земли — ведь ее писали даже потом «фон Кравари» (то есть «из Краваржска»). Не так уж велика эта земля: километров сорок с востока на запад да около тридцати с севера на юг, но чуть ли не вся ев­ропейская история прошла через нее. К северу от Краваржска, у самой польской границы, — ста­ринный город Опава, более трех веков называвшийся по-немец­ки Троппау. К западу от нее — Оломоуц, именовавшийся по-немецки 'Ольмюц. Эти города знамениты. У их стен происходили битвы. В них были резиденции — постоянные и времен­ные — герцогов, королей, императоров и епископов. В них подписывались почетные дипломатические трактаты и позорные договоры. Потому-то они давно вошли в историю. Войдут они и в это повествование (правда, по другой причине). А в западной части Краваржска — маленький город Одры. До немецкой колонизации он назывался Винанов, потом Одрау, по названью реки. Человек, которому посвящена книга, родил­ся в часе ходьбы — меньше чем в старой миле' от Одры. Де­ревня Хинчицы, где он появился на свет, тогда, в 1822 году, тоже называлась на немецкий лад— Хейнцендорф. Под сенью австрийской «кайзерлихе унд кёнцглихе» — «императорско-ко-ролевской» — короны все называлось на немецкий лад. "Австрийская миля —^ 7,58 километра. Соседнее с Хинчицами приходское село Дольне Вражны — в нем костел, где венчали, крестили и отпевали, — было тогда Гросс-Петерсдорфом. Моравия и Силезия были «Statthalterei Mahren und Schle-sien» — моравско-силезским штатгальтерством, наместничест­вом. Столицу Моравии Брно — город, где прошла вся созна­тельная жизнь человека, о котором книга,—называли Брюнном. Чешским королем вот уже три чека непременно числился очередной австрийский император — так же, как российский числился царем «царства Польского» и князем «великого кня­жества Финляндского». ...Почти всю европейскую историю помнит маленькая земля Краваржска. Через нее прошла на Оломоуц и дальше, к венгерской зем­ле, страшная батыева рать, а позднее куманы, и тысячи чехов и поляков были убиты или угнаны на невольничьи рынки. На пустовавшие земли, на пепелища сожженных деревень маркгра­фы переселяли колонистов-немцев, крестьян из своих западных ленов. Но земля Краваржска, видимо, долго оставалась по пре­имуществу чешской, и, когда по дорогам Моравии загрохотали кованые телеги таборитов. Одры сделался одним из опорных пунктов гуситского воинства. Это отсюда гуситы нападали на владения ольмюцкого епископа, отсиживавшегося в замке Ша-умбург; Отсюда наносили удары по разноплеменным кресто­носцам. Здесь в шестнадцатом веке распространилось лютеранство, а потом-свирепствовала чума, а спустя несколько десятилетий свирепствовали рейтары Фердинанда Габсбурга и польского ко­роля Сигизмунда. Они пришли восстанавливать истинную ка­толическую веру вместо истинной евангелической и гуситской. Восстанавливали жестоко, ибо речь щла о внушении убежде­ний. И восстановили. И чтобы искоренить до конца всякую — и религиозную и на­родную — оппозицию, насадили иезуитские и капуцинские мо­настыри, пожгли чешские книги и протестантские библии, за­менили все исконные названия на немецкие. Все подданные Священной Римской империи германской нации — так имено­валось тогда австрийское государство — должны были подчи­няться одному порядку, молиться по одному обряду, говорить на одном, на немецком языке. Единый порядок насаждался твердой рукой. Привилегии, когда-то бывшие у крестьян-немцев, ликвидировали. Барщину драли со всех одинаково, не разбирая национальности, — до шести дней в неделю. Кроме барщины — оброк и налоги даже на могилы, на собак и на собранные в лесу грибы. Сверх на­логов донимали рекрутчиной. А сверх всего в восемнадцатом веке сначала бродила по здешним местам вольная дружина Ан-дреаса Шебесты, потом чума и трижды пруссаки — в силез-скую, в Семилетнюю и в «картофельную» войну. Крестьяне Кулендхен не раз бунтовали. Бунты подавлялись жестоко. Но императрице Марии-Терезии все же пришлось из­давать патенты, по которым барщина не должна была быть бо­лее трех дней. И хоть она издавала эти патенты не раз, их снова пришлось трижды издавать ее сыну императору Иоси­фу II, дабы как-то сдержать крестьянские бунты и оберечь хозяйство страны от полного разорения. Потом император Иосиф II крепостную зависимость от­менил, и крестьяне стали лично свободны. Жениться могли по своему усмотрению. Могли уезжать в города и заниматься ре­меслами; Все могли. У них только земли не было. Им ее не пе-' редавали. Они ее пахали. Они даже как-то продавали и покупа­ли друг у друга наделы; но при этом по хитрому австрийскому земельному праву наделы оставались собственностью помещи­ков. А потому и в девятнадцатом веке крестьяне Кулендхен, все — и немцы, и чехи, и «бауэры», то есть сидевшие на за­крепленном в вечную аренду наделе земли, и «хальббауэры», то есть испольщики, и «гертлеры», не имевшие поля владельцы лишь дома с садом и огородом, и безземельные «хойслеры», «домкаржи», у которых и домик-то был уже без сада, и, нако­нец, полная голь перекатная, бобыли-«хюттлеры», «хижинщи-ки», если перевести дословно, то есть поденщики, батраки, ко­торым давался за труд лишь хлеб да кров в принадлежащей помещику развалюхе, — все они в те годы, чем и как бы ни добывали они хлеб для себя, обязаны были отрабатывать для благоденствия графини Марии Трухзес-Цаль-Вальдбург, или же сиятельного графа Лихновского, или же на им­ператорской инфантерии полковника графа Иозефа Коллоредо по полтора дня «Fuprobot» — пешей барщины, и по полтора дня «Robot mit dem Pferde» — барщины конной; Досталось кулендцам-краваржцам и в девятнадцатом веке. Три императора: два католика — французский злодей Бо­напарт и свой, в отцы родные богом данный, христианнейший, обожаемый. Священной Римской империи монарх Франц и еще один, увы, православный, не истинной христианской веры союз­ник отца родного, российский император Александр — избрали ближние поля под театр, на котором были разыграны знамени­тейшие в истории действа, включая и аустерлицкую трагедию. Для бауэров, гертлеров, хойслеров, хюттлеров, как для нем- цев, так и для чехов, эти спектакли равно обернулись рекрут­чиной, реквизициями, постоями и, наконец, просто шествием разноплеменных мародеров, считая и родных австрийских. А напоследок, как водится, еще эпидемией сыпняка. Русские, австрийские, французские, польские конные и пе­шие полки проходили то на Запад, то на Восток, то снова на Запад, и так до 1815 года, пока не кончились наполеоновские войны. Кроме того, то под Гогенлинденом, то под Ульмом и здесь вот, под боком, при Аустерлице, и во многих более мелких сра­жениях, и затем — спустя восемь лет, в 1813-м — под Лейп­цигом, в расписанной историографами, художниками слова и кисти «Битве народов», иные из парней «Коровьей земель­ки» — как немцы, так и чехи, онемечившиеся и недоонемечив-шиеся, — исправно складывали свои головы за доброго госуда­ря Франца, так несправедливо разжалованного Бонапартом — навязавшегося еще после этого ему в зятья! — из императоров Священной Римской империи в императоры просто австрий­ские — подумать только!.. Нет, парни из Одрау, из Гросс-Пе-терсдорфа и Хейнцендорфа просто-таки с рвением и радостью отдавали свои жизни и за попранную честь и за благоденствие обожаемого монарха, ко всему еще столь подло злодеем-род­ственничком лишенного сразу и Иллирии, и Галиции, и Север­ной Италии, и прирейнских областей. Из хинчицких жителей, например, остался ради этого под Лейпцигом Иозеф Швиртлих. Но не всем же умирать, иные уцелели. Уцелел Иозефов свояк Антон Мендель. И в той трехднев­ной лейпцигской бойне уцелел и в последующих сражениях то­же. И в 1817-м вернулся к родным пенатам. Пенаты числились в волостном кадастре как «надел в 30 иохов' и крытый черепицею дом с садом под нумером 58». Надел этот был для Хейнцендорфа не из маленьких, а из наибольших: в деревне числилось 72 дома и 102 семьи, и на них приходилось всего 665 иохов посредственной пашни и 155 иохов луга. Впрочем, размер в 30 иохов надел приобрел уже к концу 30-х годов после десятилетнего полновластного хо­зяйствования Антона. Дом и надел, видимо, при несколько меньших размерах поля, были приобретены отцом Антона, Валентином Менделем. Судь­ба менделевского рода в прошлом была изменчивой, ибо, как свидетельствует один достоверный источник, она человеками играет. ' И о х — старинная мера площади, в данном случае \|^ гек­тара. Самый первый из известных в роде Менделей — Мартин Мендель жил в горной деревушке Весзидель (по-старочешски село называлось «Весь Сидельны», то есть «Стольное село»; видно, там когда-то давно была резиденция местного князя). Мартин в весзидельских книгах был записан «гроссбауэ-ром», «большим хозяином», зажиточным крестьянином. Но у потомков его хозяйство из рук поплыло. И вряд ли по неради­вости — шестидневная барщина, войны да эпидемии могли ра­зорить при любом трудолюбии и бережливости. ...Кстати, в церковных книгах фамилию Мартина менявшие­ся в приходе пасторы (Мартин был лютеранином) писали каж­дый по-разному. Один писал «Менделе». Другой — «Мендт-ле». А при смерти написали «Мандула» — славянскую фами­лию. Да в их деревне почти все жители были славяне — чехи и поляки. Сын Мартина и женат был на чешке, на Катарине Ондре. Мартинова старшего внука звали Вацлав Мендель, а другого звали Ржига (то есть Грегор). Вацлав-то и переселился в Хейнцендорф из Весзиделя — недальний это был переезд: за милю, если не меньше. Что его толкнуло на to — неизвестно. Известно лишь, что Вацлав Мендель числился уже просто бауэром, а наследники — стар­ший сын и старший внук — и поля-то не имели. Они владели только лишь домиком и садом, отмеченными в кадастре не­счастливым тринадцатым нумером. А среди младших в своем поколении детей и внуков Вацлава были даже и полные бобы-ли-хюттлеры, тот же Ржига Мендель. Лишь правнук Валентин сумел выбиться: возвысился вновь до прадедова состояния, перебрался из старого дома с садом в новый уже и с садом и с наделом. А при Антоне надел увеличился и перешел из аренды в пол­ную собственность главы семьи, и Антон Мендель стал не про­сто бауэром, а бауэр-грундбезитцером, то есть землевладель­цем. Однако, несмотря на успешное восхождение по социальной хинчицкой лестнице, до самого 1848 года Мендели были обя­заны отрабатывать летом полтора дня в неделю «пешую бар­щину» в господском саду и господских полях и полтора дня «барщину конную», а зимою валить деревья, очищать их и вы­возить из леса, принадлежавшего императорской инфантерии полковнику графу Иозефу Коллоредо. — так же, как и все прочие. Антону Менделю было двадцать восемь лет, когда он вер­нулся с солдатчины. Он был мужик сильный и работящий. И как все в их роду, он был хороший садовник, умевший искусно, будто ласкаючи, подрезать и прививать яблони. И па­сечник он был еще. И обладал к тому же серьезным характером: если что ре­шал, то от своего не отступался. Папаша Валентин мог быть спокоен, что в руках первенца ^— Антон был старшим из сы­новей — хозяйство не захиреет. Все к тому и шло. Добрым католикам господь бог повелел в свое время же­ниться, чтобы добрые католики множились, аки песок морской. Правда, лютеране, кальвинисты, англиканцы, православные и мормоны считают, что бог предписал эту работу им, а иудеи и магометане — что им, а язычники — что им, и не один гос­подь бог, а многие господа боги. Атеисты — неверующие, в свою очередь, говорят про Законы Природы. Женился Антон Мендель через год по возвращении. В деревне было всего семьдесят два дома, и в них всего сто две семьи, и все — одни Мендели, Блашке, Калихи, Кунче-.ры, Касперы, Фучики, Швиртлихи, Шиндлеры. Все были напрочь привязаны к своим наделам, домикам с садом и без сада, опутаны податями, заботами, пешей и кон­ной барщиной. Из деревни уходили только на ярмарку. И на войну. Ив Мариацелль к Деве Непорочной на моление. И для тех, кто не ходил на войну и не ездил в Ольмюц или Брюнн на ярмарки, за границей волости мир кончался — в нем был еще только один очень дальний паломнический путь — за Дунай, в Альпы, до Мариацелль — миль восемьдесят' под молитвы по петляющим горным дорогам. Словом, обычно мир кончался в Одрау. И даже женихов и невест на стороне не искали. Из Клейн-Петерсдорфа, что за оврагом, и то брали редко. Женились на своих: Блашке — на Калиховых, Кунчеры — на Касперовых, Мендели — на Блаш-ковых да на Швиртлиховых. И в итоге все поперемешались: за-века получилось, что вся д&ревня друг другу родня — без разбору у кого в роду чехи, у кого одни немцы. Насчет «ра­совой чистоты», как при потомках, никто тогда не заикался. И .женился Антон Мендель, конечно же, на свояченице. На Розине Швиртлих, на сестре Иозефа, сложившего голову под Лейпцигом. Пока они с Ибзефом воевали, меньшего Антонова брата же­нили на Юдите Швиртлих — вот они с однополчанином- и ста­ли-свояками. . . ' То есть более 600 километров. 10 Юдита была старше мужа на двенадцать лет. И даже стар­ше Антона на девять. Антонов брат, наверное, рад был бы же­ниться на Розине — на младшей. Но «гертлер»-садовладелец Мартин Швиртлих младшую дочь прежде старшей по обычаю не мог отдать. И по обычаю и по здравому смыслу это следовало: куда потом денешь перестарку? И конечно, за старшей дочкой, ко­торая засиживалась в девках, приданого было побольше. Наконец, брату, как младшему, надо было идти в зятья — в женин дом. Наследником менделевского надела по закону мог быть только Антон как старший. Так что если за Антона отдать Розину, а за младшего Юдиту, то обе четы будут обес­печены. Дай бог только Антону благополучно довоевать во сла­ву христианнейшего, истинно католического и столь несправед-' ливо обиженного императора Франца. Судьба второй четы была предрешена в деталях заранее, и свадьбу можно было играть тотчас по возвращении Антона с войны, но Мартин Швиртлих, видимо, попытался кое-что из приданого попридержать — вот год и прошел в торгах. Иму­щественно-династические проблемы селяне деревни Хинчицы, что в Силезии, решали столь же тщательно и неуступчиво и со столь же дальними расчетами, как и европейские царствую­щие фамилии. Но расчеты и торги кончились. Антону Менде­лю досталась младшая из дочерей Мартина Швиртли-ха — Розина, девица миловидная, приветливая, добрая, трудо­любивая, рачительная и крайне набожная. И во исполнение уже упомянутого божьего наказа у Антона и Розины Мендель по­шли дети. Первую дочь бог прибрал. В 1820 году у них родилась вторая дочь, и она осталась жить. Третью дочь снова бог прибрал. А в магдалинин день 1822 года родился сын. И, получив установленное обычаем вознаграждение, кото­рое в тех местах в ту пору приносили чаще не в кошельках, а в мешках да в корзинах, патер Гросс-Петерсдорфского прихо­да Иоганн Шрайбер накинул белую с золотыми кре­стами епитрахиль и окрестил новорожденного самым, пожалуй, распространенным в мире именем, которое на многих языках звучит лишь с небольшой разницей: «Иоанн», «Иоганн», «Ян», «Иван», «Джон», «Жан», «Ханс», «Хуан», «Жоан», «Джован-ни». (Тождественность, как ни звучит имя в каждом случае, видна каждому.) Патер Шрайбер наверняка сказал при этом, что выбор име-11 ни сделан удачно. Ведь то было имя многих святых и королей, и даже римских пап, которых полагалось почитать всячески. То было, наконец, имя и самого патера — скромного приход­ского священника Шрайбера из Гросс-Петерсдорфа, а разве не приятно, когда новоиспеченный малыш, которого ты держишь в руках, становится еще одним твоим тезкой — так сказать, твоего полку прибывает. Как не быть такому разговору! Как миновать эту тему за стаканчиком — другим — третьим доброго шнапса и круж­кой — другой — третьей пива во здравие законнорожденного новорожденного и благоденствие его родителей!.. Страница из церковной книги, на которой рукою патера Иоганна Шрайбера были записаны по соответствующей форме новорожденные младенцы, коих он крестил от мая по ноябрь 1822 года, хранит на себе приметы той приятной беседы за ста­канчиками и кружками. Всего на этой странице семь записей — в том году в Гросс-Петерсдорфском приходе рождалось по одному новому католи­ку в месяц. Из тех семи крещенных Шрайбером младенцев двое были незаконнорожденными: в графе «Отец» у них ничего не написано. Характерно, что записи о крещении незаконно­рожденных, сделанные патером Иоганном, отличаются от про­чих четкостью линий: они выведены спокойною и твердою ру­кой. Но зато как гуляло его перо, как прыгали буквы, когда Шрайбер записывал крещение законнорожденных!.. Своему тез­ке Менделю он даже записал не тем числом день рождения. Крестнику впоследствии не раз пришлось объяснять, что он появился на свет в магдалинин день, то есть 22 июля, а не двумя днями раньше, как записал, возвратясь после того, что у добрых людей сопутствует крестинам, патер Шрайбер. Если бы патер Шрайбер знал, что из-за такой оплошности он войдет в Историю! Если бы он знал, что он так войдет в нее!.. Конечно, было бы просто великолепно, если бы все люди знали, что именно войдет в Историю из их слов и поступков! Они бы в соответствующих случаях были поосмотрительнее. Патер Шрайбер сначала (и правильно!) записал бы дату рождения Менделя и только после этого отправился бы его кре­стины праздновать. Алоис Штурм, муж старшей сестры Менделя, был бы, на­верное, куда добрее и щедрее к зятю своему. И ольмюцкие бюргеры не захлопывали бы двери перед но­сом бедного студиозуса, знай они, кто напрашивается к ним в домашние учителя.12 Господин директор Флориан Шиндлер, быть может, поспо­собствовал тому, чтобы временно исполнявший обязанности учителя в его училище каноник Мендель получил бы возна­граждение за свою работу без специальных хлопот. Профессор Венского университета г-н Рудольф Кнер был бы, быть может, снисходительнее к 'молодому монаху из Мо-равии, явившемуся сдавать экзамен на право учительствования. (Неведомо, правда, была ли бы эта снисходительность благом?..) Знаменитый мюнхенский ботаник Нэгели тогда, быть может, совсем по-другому постарался оценить содержание трудов и пи­сем, которые посылал ему господин Мендель, член Брюннско-го ферейна естествоиспытателей. Может быть, л сам великий Чарлз Дарвин заинтересовался бы ссылкой на статью неизвестного ему г-на Менделя, которая была на читанной им странице некоей специальной книги. А достать саму статью труда ему не составило бы!.. А уж советник-то штатгальтера господин гофрат Климеш, конечно, не стал бы в некоторой запальчивости шептать прела­ту Менделю, что его у-бе-рут, коли его высокопреподобие не станет сговорчивей! И аббат Ансельм Рамбоусек, наверное, не стал бы зараба­тывать геростратовой славы приказанием сжечь личный архив своего бывшего друга и своего предшественника по аббатскому посту патера Грегора Менделя, а если бы и сжег кое-что, то держал бы при этом язык за зубами. И тогда биографы и биологи смогли бы без хлопот выяснить многие неведомые нам ныне детали и жизненного пути и той замечательной работы Грегора-Иоганна Менделя, которая по­ложила начало науке, называющейся теперь «генетика». ...Впрочем, практика человеческая свидетельствует и о том, что когда некоторые люди заведомо адресуют истории свои сло­ва и поступки, эти слова и поступки в ряде случаев тоже ока­зываются не самыми удачными. Вот ходит рядом Коленкур и черкает в книжечку. Или вышколенный адъютант подхватыва­ет из-под рук лист с наложенной резолюцией и покрывает напи­санное лаком, чтоб чернила никогда не выцвели; А потомки чи­тают коленкуровы мемуары и «собственной Его Императорского Величества рукой на подлинном» начертанное и смеются, су­кины дети! Ах. если бы знать, как попадать в Историю только в краен-•вом виде! - II.^ МИРСКАЯ СЛАВА Теперь — конец. Шестьдесят два года спустя он был знаменит. Перед смертью о его здоровье справлялись разные люди. Конечно, члены капитула монастыря святого Томаша и по­слушники, монастырский садовник пьяница Мареш и само его преосвященство епископ моравский Франц Бауэр. Спрашивали и шушукались прихожанки старобрюннского со­бора Вознесения Девы Марии и бедняки со всего города — вер­нее, те из них, что были постоянными просителями благотвори­тельных обществ. Узнавали члены правления ипотечного ландесбанка, а также книготорговцы, снабжавшие его литературой, и еще господа ап­текари, медики и профессора городских гимназий, институтов и училищ, те, что были членами здешних ферейнов любителей науки. Осведомлялись, наконец, чиновники самой канцелярии само­го моравского штатгальтера, которая помещалась в здании, не­когда принадлежавшем монастырю святого Томаша. И даже чи­новники императорско-королевского министерства культов и про­свещения, если кто-то из брюннских чинов являлся в Вене в министерство, между прочими вопросами роняли: • — Ну, как там этот ваш аббат Мендель? Еще жив?.. Для чиновников министерства культов и чиновников морав­ского штатгальтерства, а также для епископа Франца Бауэра и даже для членов монастырского капитула шестидесятидвухлет­ний больной аббат был кладезем разного рода неудобств. Все они были людьми благовоспитанными, а многие были и по-настоящему религиозными, и просто добрыми, и сострада­тельными. Однако смерти настоятеля монастыря святого Тома­ша ждали как облевчения. А он никогда не думал, что его смерти будут так ждать. ...Сему предшествовала почти десятилетняя история, нашед­шая себе отражение и в официальных печатных органах авст­ро-венгерской монархии и в обширной казенной переписке. Началась она весной 1874 года, когда немецкая либераль­ная партия провела через рейхсрат закон о так называемом Религиозном фонде: «§ 1. С целью покрытия потребностей католического куль­та, а в особенности для урегулирования нормальных доходов Службы-Спасения душ, владельцы • церковных бенефиции и по­стоянные духовные общины обязаны производить определенные взносы в Религиозный фонд. § 2. В качестве меры для определения взноса в Религиоз­ный фонд принимается определенная с учетом платежного экви­валента стоимость бенефиция или имущества общины, со вклю­чением в оное всего находящегося в собственности монастырей, но за вычетом ценностей, содержащихся в библиотеках, а так­же научных и художественных коллекций». Франц-Иосиф утвердил этот закон и приказал опубликовать его в «Имперском бюллетене распоряжений и узаконений». По­сле этого закон вошел в силу в соответствии с конституцией Австро-Венгерского государства, которое — не лишено любо­пытства — не имело официального названия. При утверждении конституции 1867 года название в текс­те, как это ни странно, было опущено, и процарствовавший уже 19 лет Франц-Иосиф превратился в императора Австрии, кото­рая не числилась в законе империей, и в короля Венгрии. И рейхсрат тоже стал рейхсратом — имперским советом — неизвестно какой империи. Но это к слову'. Когда закон о Религиозном фонде вступил в силу, австрий­ская католическая церковь встала на дыбы, ибо ее права в оче­редной раз были ущемлены самым чувствительным образом. Закон этот был не первым в серии законов, ограничивавших в Австрии ее власть и доходы. Да и эта серия законов была не первой — в XVIII веке австрийским патерам приходилось еще туже: правительство закрывало монастыри, вмешивалось в на­значения на церковные должности и ограничивало общение епи­скопов и прелатов с Ватиканом. Оно, конечно, никогда не мы- ' После поражения Австрийской империи в войне с Пруссией (1866) и утраты ею былого влияния среди германских государств центральному Правительству пришлось пойти на ряд уступок и внутри страны — расширить функции парламента (рейхсрата) и зе­мельных сеймов, несколько демократизировать избирательное пра­во, урезать позиции церкви, а главное — согласиться на политиче­скую автономию Венгрии — на признание ее равноправной частью «двуединого государства». Принцип государственного «дуализма» и был закреплен в конституционном акте 1867 года. Причем изъятие из названия государства слова «империя» подчеркивало признание этого принципа.15 слило упразднить католицизм как таковой. Оно просто предпо­читало иметь в лице церкви не автономное церковное государ­ство в своем светском государстве, а послушный правительству аппарат Службы Спасения душ, по-чиновничьи исполнявший то,' что от него требуют светские власти. Однако революция 1848 года подтолкнула правительство отказаться от «иозефинизма» — упомянутая политика была провозглашена императором Иосифом II и называлась по его имени. Франц-Иосиф вернул церкви ее старинное могущество. По конкордату, заключенному с Ватиканом в 1855 году, католи­цизм был объявлен государственной религией, церковь безраз­дельно ведала всем просвещением и была, например, единствен­ным судьей в вопросах брака для католиков-австрийцев. Но на ватиканском престоле в это время сидел папа Пий IX. Никто прежде не сидел на папском престоле столько, как Пий, — 32 года! И ни один из римских первосвященников двух последних столетий не пытался вернуть католицизму по­зиции, которые церковь занимала в Европе до XV века, — не Пытался столь рьяно, столь упорно, а главное — столь агрес­сивно и безоглядно. Его энциклика «Quanta cura» и приложение к ней «Silla-bus» — «Перечень главнейших заблуждений нашего време­ни» — произвели впечатление взрыва. Папа объявлял в них борьбу социализму и веротерпимости, гражданскому браку и светскому образованию, пантеизму, натурализму и абсолютно­му рационализму — нет возможности пересказывать все во­семьдесят положений перечня. Когда разразился скандал вокруг «Силлабуса» — этот пе­речень неведомо каким путем достался газетчикам, хотя и был документом, «"не подлежащим оглашению», — то Ватикан стал твердить, что в «Перечне» ив энциклике «Quanta сига» идет речь о догматической (то есть «теоретической») нетерпимости к указанным заблуждениям и никакой практической нетерпи­мостью (то есть кострами для инакомыслящих) пока не пахнет. Но все это уже не изменило хода событий. Один из видных мыслителей того времени, физиолог Поль Бэр, сказал, что папа Пий IX сыграл помимо своей воли впол­не прогрессивную роль, ибо он наиболее нагляд­ным образом доказал абсолютную невозможность для сколько-нибудь разумного существа пребывать в лоне католиче­ской. церкви в качестве верующего ее сочлена и столь же пол­ную непримиримость самой идеичеловечес-16кого прогресса с существованием римского папства. Ответом на взрыв а-нтикатолического движения, охвативше­го разные слои тогдашнего европейского общества, был созван­ный Пием IX Вселенский собор в Риме. 16 июля 1870 года со­бор утвердил «Схему Христовой церкви» («Shema di Ecclesia Christi»), где сызнова была провозглашена абсолютная верхов-' ная власть папы и еще догмат его непогрешимости: «Когда он (папа) говорит ex cathedra, то пользуется той са--мой непогрешимостью, которую Божественный Искупитель да­ровал своей церкви при определении доктрин, касающихся ве­ры и нравственности». Но все эти безудержные попытки Пия IX закрутить .до от­каза гайки привели, как всегда, к обратному -результату — к катастрофической утрате позиций, к утрате даже прежних вер­ных союзников. И в католической Австро-Венгрии христианней­ший Франц-Иосиф был принужден утвердить серию законов, разрешавших гражданский брак, лишивших церковь монополии в просвещении, и, наконец, уже упомянутый закон о Религиоз­ном фонде. Смысл последнего был прост: австрийская католическая церковь лишалась значительной части дотаций. Нуждавшиеся в них церковные учреждения должны были получать дотации из фонда в основном за счет взносов других, богатых — за счет доходов монастырей. До того Религиозный фонд пополнялся за счет «добровольных» сборов не только с церковных учрежде­ний, но и со светских обществ. Австрийская буржуазия решила приберечь деньги для собственных дел. Управление фондом и взыскания в него были возложены на светские власти, и в марте 1875 года настоятель августинско-го монастыря святого Томаша в Брюнне прелат Грегор Мен­дель получил из канцелярии штатгальтера Моравии и Силезии предписание прислать декларацию о монастырском имущест­ве, подлежащем обложению налогом в Религиозный фонд. Вот так и Началась та история, принесшая аббату широкую мирскую славу. Прелат Мендель — мы присутствовали при его крещении в Иоганны, в монашестве же он принял 'имя Грегор — был ли­цом, в городе хорошо известным. В чиновных кругах его счита­ли «дисциплинированным подданным». В числе других сановни­ков провинции аббат святого Томаша принимал участие в дея­тельности многих комитетов и комиссий ландтага, в правлениях Земельного банка, научных и филантропических обществ. 17'. Ny 119 района Г. Москва Сам граф Тун, очередной наместник и будущий премьер-министр, представляя прелата к награждению орденом Франца-Иосифа, писал о нем в реляции: «...призванный к выполнению избирательного права в Мо-равский ландтаг в составе избирателей от курии крупных по­мещиков [прелат Мендель был] единственным, кто всегда от­давал свой голос избирателя только кандидатам Конституцион­ной партии... Эта последовательная позиция свидетельствовала о чрезвы­чайно редкой степени мужества и твердости характера, тем в большей степени заслуживающей похвалы [что прелат Мен­дель] открыто противостоял всем остальным здешним сановни­кам своего сословия и вынужден был иметь дело с некоторы­ми неприятными последствиями, которые тяжко сказывались на исправлении им своей должности... В интересах правительства, чтобы эти выдающиеся заслуги прелата Мендла l в деле защиты конституции в Моравии были отмечены во всеуслышание знаком Высочайшей Милости... Обращая внимание Его Величества на этого верного Высо­чайшему Императорскому Двору и пользующегося глубоким уважением всей Конституционной партии [подданного], а также учитывая его плодотворную деятельность в прошлом на протя^ жении многих лет в качестве супплента и весьма заслуженного человека в Брюннской высшей реальной школе... ходатайствую нижайше о Высочайшем Пожаловании рыцар­ским крес-том ордена^Франца-Иосифа»2. Ну что ж, судя по реляции и другим свидетельствам, .пре­лат Мендель последовательно поддерживал Немецкую либе­ральную партию (именно она называлась еще «Конституцион­ной»). А ведь это церковь вознесла его на высокий аббатский пост, вручила бразды и ключи .от имений стоимостью в сотни тысяч флоринов и тем самым автоматически сделала одним из ста семидесяти членов избирательной курии, которые выбирали из своей среды двадцать пять депутатов — четвертую часть Мо-равского ландтага! Все без исключения церковные сановники провинции, почти все церковные иерархи Австро-Венгрии принадлежали к консервативной партии дворян-аристокра­тов. Предшественник Менделя на посту настоятеля дважды был ' Так в подлиннике.2 В книге О. R 1 с h t е г, „Oregor Johann Mendel, wie er wirklich war", цитируемый текст, к сожалению, приведен в виде весьма произволь­но разорванных кусков. Возможные неточности, содержащиеся в источнике, взяты в скобки (стр. 53—56 указанного источника).18 депутатом от этой партии, А Мендель осмелился высказать соб­ственную точку зрения на политические дела и голосовал за либералов — за партию бюргеров и обуржуазившихся поме­щиков. За самую левую партию в тогдашних австрийских пар­ламентах — ив имперском и в земельных. За партию, от ко­торой тогда исходили все демарши, направленные про­тив церкви — на упразднение прав, предоставленных ей по конкордату. В кругах Немецкой либеральной партии его называли «прогрессивным аббатом» и еще «моравским Гельферсторфе-ром» — по имени единственного священника-депутата от ли­бералов в рейхсрате. В этом прозвище содержится намек на возможную карьеру аббата в будущем. А представители властей называли его «дисциплинирован­ным подданным», ибо либералы поддерживали центральную власть и боролись против автономистских стремлений Венгрии, Чехии и Моравии. Носителем этих стремлений в те годы была в первую голову местная аристократия, а высшее духовенст­во было ее частью. Мало того, что он демонстративно голосовал не за своих. Он еще подписал коллективный протест избирателей-либералов, где консерваторы обвинялись в подтасовке выборов — тех вы­боров, на которых депутатские мандаты получила большая груп­па священников-консерваторов ив их числе доверенное ли­цо епископа патер Андреас Хаммермюллер. Сам епископ моравский и сам архиепископ ольмюцкий на­зывали Менделя предателем дела церкви и. изменником идее моравского патриотизма. И потому за поддержку либералов Менделю был пожалован рыцарский крест, и прелат не без некоторого тщеславия носил на сутане «миниатюру» ордена, то есть его уменьшенную ко­пию на изящной цепочке; то и другое было им куплено у юве­лира в Вене еще перед аудиенцией во дворце. Подлинные орде­на на ленте тогда принято было носить только в особо торжест­венных случаях. Кстати, ранг ордена — рыцарский крест — определялся не столько самими заслугами, сколько положением награждаемого лица. И потому, посылая Менделю запрос о стоимости монастыр­ского имущества, чиновники канцелярии штатгальтера не ожи­дали никаких непредвиденных событий. Собственно говоря, правительство явочным порядком еще до принятия закона при необходимости потихоньку монастыри уже доило, и в канцеляр­ском архиве среди прочих бумаг хранилось подписанное Мен- l? делем прошение августинского капитула о послаблении в по­борах. В том прошении упоминались все невзгоды последнего сто­летия — войны, налоги, конфискации, пожары и последние ко­лебания курса акций на бирже, из-за которых монастырь поте­рял сумму в 1416 флоринов 41 крейцер'. Было упомянуто, как выросли цены за последние шесть лет: на мясо — на 19 процентов, на муку — 4 процента, на одежные ткани — 8 процентов, на дрова — 16 процентов сверх прежней стоимости. Подчеркивалось, что капитул монастыря малочислен и поэтому вынужден прибегать к платным услугам посторонних лиц при заболеваниях братьев и прочих нуждах. Указывалось, .что Служба Спасения душ связана с тяготами и риском — лишь за последнее время двое молодых августин­цев заразились от тифозных больных, которых исповедовали и соборовали. Заразились и умерли. Подчеркивалось, наконец, что монастырь приносит практи­ческую пользу, ибо попечение о науке во всех ее направлениях всегда рассматривалось общиной как первейшая задача. На чле­нов капитула возложена обязанность заполнять непременно ва­кансии профессоров философии и математики в одном из брюннских институтов, и сверх того еще два его члена препо­дают: один — немецкий и французский языки в Брюннской ре­альной школе, а другой — немецкую литературу в Краковском университете. Они, по общему признанию, заслуживают в этом деле похвалы. «...Учитывая все вышеизложенное, конвент2 надеется воз­звать к мягкосердечию и состраданию высоких властей, ибо ни одному