Современи окончания Второй мировой войны и экономического бума 60-х годовзападный мир не переживал ничего подобного той волне всеобщего оптимизма,которая захлестнула его в середине последнего десятилетия уходящего века. Крахкоммунизма и окончание глобального противостояния сверхдержав, беспрецедентныйэкономический рост в новых индустриальных государствах, переход бывшихсоциалистических стран на рыночный путь развития, начало впечатляющегохозяйственного подъема в США и Западной Европе, широкое распространениедемократических институтов — все это не могло не порождать ощущения, чтобольшинство испытаний, на которые столь богато нынешнее столетие, осталось впрошлом.
Однако,вопреки поверхностным наблюдениям, современный мир отнюдь не стал более едиными сплоченным по сравнению с тем, каким он был тридцать лет назад, в разгар“холодной войны”, или шестьдесят, накануне гитлеровской агрессии. Остротавоенного, политического и идеологического противостояния несомненно снизилась,но при этом в гораздо большей мере возросло экономическое соперничество,ставшее даже более непримиримым.
Обликсовременной цивилизации разительно отличается от того, каким он был пятьдесятлет назад. В конце 40-х годов при всех различиях в уровне хозяйственногоразвития тех или иных стран все они были вовлечены в мировую системуиндустриального хозяйства. Опыт Германии и Советского Союза, на основемобилизации своих внутренних ресурсов построивших две гигантских промышленныхимперии, борьба между которыми определила исход Второй мировой войны, показалвсему миру, что в условиях массового индустриального производства максимальноенапряжение сил нации способно вывести на позиции мировой сверхдержавы дажеявного аутсайдера. При этом периферия, представленная главным образомколониальными владениями, оставалась неотъемлемой частью данной системы, в достаткеобеспечивавшей промышленные центры сырьем и энергоносителями.
Последующиеже десятилетия характеризовались прежде всего не политическим освобождениемразвивающихся стран и не идеологическим противостоянием западного и восточногоблоков, а нарастающей экономической стратификацией, составившей основаниенового мирохозяйственного устройства. Распад колониальных империй взначительной мере выключил освободившиеся государства из системы традиционногоразделения труда, сделав экономики развитых стран гораздо болеесамодоста-точными, нежели когда бы то ни было ранее. Развитие высокихтехнологий и превращение науки в главную производительную силу позволиловеликим державам отказаться от развития прежними темпами собственногоиндустриального производства, что породило “точки роста” в Латинской Америке иЮго-Восточной Азии. В результате к началу 90-х годов мир явственно разделилсяна три части: первая представлена развитыми постиндустриальными государствами,доминирующими в области высоких технологий и контролирующими основныеинвестиционные потоки; вторую составляют новые индустриальные страны,импортирующие технологии и капитал и экспортирующие продукты массовогопроизводства; к третьей относятся регионы, специализирующиеся на добыче сырья ипоставках сельскохозяйственных товаров, полностью зависимые от спроса на ихпродукцию и в силу этого вполне подконтрольные постиндустриальному сообществу.
Этотпроцесс стратификации некоторое время мог развиваться относительно малозаметно,в силу чего на протяжении десятилетий не рассматривался как основная тенденциямирового развития. Между тем события последних лет привлекли вниманиеэкономистов и социологов к проблеме экономического неравенства во всех егоформах и, как к наиболее острой, диспропорциальности хозяйственного развития вотдельных регионах планеты.
Можетпоказаться, что кризис 1997—1999 годов не имеет аналогов в новейшей истории.Во-первых, он не был инициирован катастрофой на финансовых рынках одной илинескольких ведущих западных стран', напротив, истоки кризиса оказалисьрасположенными на периферии постиндустриального мира или даже за его пределами.Во-вторых, мировой по своим внешним признакам хозяйственный кризис оказалсядостаточно четко регионализованным', хотя аналитики неоднократно предсказывалиего распространение на западные страны, влияние каждой новой волны кризиса нафондовые рынки США и ЕС становилось все слабее. В-третьих, три волны кризисапоразили Азию, Восточную Европу и Латинскую Америку, то есть все три центра,которые, как казалось многим, могли стать основными “полюсами экономическогороста” за пределами постиндустриального мира. На наш взгляд, впечатлениеуникальности этого кризиса обманчиво. Нетрудно заметить, что четверть века томуназад имело место событие, зеркальным отражением которого и оказалисьпроисшедшие на наших глазах хозяйственные катаклизмы. В 1973—1979 годахзападный мир был поражен крупнейшим структурным кризисом XX века. Его источникив значительной мере были скрыты в политике развивающихся стран, обладавших в товремя возможностью диктовать цены на энергоносители и сырье. Вполнезаслуживающий названия мирового кризиса, он поразил в первую очередь развитыестраны западного блока — США и Западную Европу. И, наконец, именно он взначительной мере и вызвал волну хозяйственного роста в Азии, серьезно ослабивпри этом экономические трудности, испытывавшиеся многими развивающимисястранами, а также Советским Союзом. Можно, на наш взгляд, утверждать, чтокризис 1997—1999 годов стал запоздалой корректировкой противоестественнойситуации, сложившейся в мировой экономике в результате событий 1973—1979 годов,хотя такая точка зрения до некоторой степени упрощает реальную картину событий.Гораздо обоснованнее выглядит позиция, согласно которой оба эти кризисаознаменовали начало и конец периода становления в западных странах зрелойпостиндустриальной системы. Историю ее поступательного развития, равно как иисторию ее влияния на остальной мир, мы и предполагаем рассмотреть в даннойстатье.
Годы рождения
Становлениепостиндустриальной системы было подготовлено прежде всего быстрым экономическимростом 50-х и 60-х годов, сопутствовавшим ему реформированием социальной сферы,результатом чего стало значительное повышение благосостояния населения западныхстран, и резким повышением роли науки и технологий во всех сферах общественнойжизни. Применение достижений научно-технического прогресса изменило структурупроизводства и занятости; рост благосостояния вызвал пересмотр традиционныхматериалистических ценностей, а возросшая роль науки и образования выдвинулицели развития личности на место одного из основных социальных приоритетов. Всеэти обстоятельства отчетливо прослеживаются на протяжении уже первыхпослевоенных десятилетий.
Между1946 и 1954 годами валовый национальный продукт в США рос со средним темпом 4,7процента в год; потребительские расходы увеличились за это десятилетие на 38процентов; безработица опустилась до уровня в 4 процента трудоспособногонаселения, а инфляция не поднималась выше 2 процентов в год. Аналогичными былии успехи европейских стран: между 1950 и 1973 годами средний темп роста их ВНПсоставлял 4,8 процента, причем основную роль в его обеспечении играл подъемпроизводительности, достигавший беспрецедентных 4,5 процента ежегодной Отличиеот межвоенной эпохи было разительным: мировой валовый продукт между 1950 и 1973годами увеличивался средним темпом в 2,9 процента ежегодно, что в три разапревосходило данный показатель для периода с 1913 по 1950 год; темпы ростамеждународного торгового оборота составляли 7 процентов в год против 1,3процента в предшествующий период. Как следствие, радикально измениласьструктура общественного производства. Несмотря на бурное развитие новыхотраслей промышленности, доля индустриального сектора как в валовомнациональном продукте, так и в структуре занятости резко снизилась на фонестремительного роста сферы услуг. Если в 1955 году в США в обрабатывающейпромышленности и строительстве было занято до 34,7 процента совокупной рабочейсилы и производилось около 34,5 процента ВНП (для Германии, Великобритании иФранции были характерны несколько более высокие цифры: 41,2 и 47,4; 44,4 и42,1; 30,4 и 43,2 процента соответственно), то с начала 60-х ситуация сталаменяться, и к 1970 году доля обрабатывающей промышленности в ВНП опустилась до27,3, а в занятости — до 25,0 процентов". В начале 70-х годов большинствоисследователей, рассматривавших становление постиндустриального общества,говорили о нем как об обществе, основанном на услугах,
Наэтом фоне существенно повысилось благосостояние граждан и были созданы условиядля социального мира. К 1947 году доля доходов, присваиваемая богатейшими 5процентами населения, снизилась до 20,9 процента с 30 процентов в 1929-м (в этиже годы доля национального дохода, получаемая беднейшими 40 процентамиамериканцев, последовательно росла, поднявшись с 12,5 до 16,8 процента). Ещесерьезнее снизилась доля 1 процента наиболее состоятельных граждан в совокупномбогатстве страны: достигавшая в 1929 году 36,3 процента, она упала в 1939 годудо 30,6, а в 1949-м — до 20,8 процента Правительство предпринимало активныеусилия по искоренению бедности (если в 1960 году на данные цели направлялось7,7 процента ВНП, то в 1965 году эта цифра выросла до 10,5, а в 1975 — до 18,7процента), тогда как повышающиеся требования к квалификации работниковспособствовали замещению прежнего олигархического класса волной новыхуправляющих-профессионалов. Все эти факторы отражались в стабильной социальнойобстановке и безудержном историческом оптимизме американцев.
Прогресснауки и образования стал третьей важнейшей чертой эпохи. Если накануне Великойдепрессии в США на сто работников приходилось только три выпускника колледжа,то в середине 50-х годов их число увеличилось до восемнадцати, количествоученых и персонала научно-исследовательских учреждений выросло более чем вдесять раз только с начала 30-х по середину 60-х годов, производствоинформационных услуг возросло с 4,9 до 6,7 процента ВНП, а доля в нем затрат наобразование увеличилась в период с 1949 по 1969 год более чем вдвое (с 3,4 до7,5 процента). В целом же за два десятилетия, прошедших после окончания Второймировой войны, расходы США на НИОКР выросли в 15, а расходы на все видыобразования — в 6 раз, хотя сам ВНП лить утроился. В 1965 году СоединенныеШтаты тратили на НИОКР и образование около 10 процентов ВНП.
Врезультате к началу 70-х годов традиционная модель экономики, оперировавшаяпонятиями “первичного”, или аграрного, “вторичного”, или индустриального, и“третичного”, состоящего из отраслей сферы услуг, секторов, оказалась взначительной мере неадекватной. На фоне резкого снижения роли добывающихотраслей и сельскохозяйственного производства, а также относительно стабильнойдоли промышленности в ВНП и занятости, новый, “четвертичный” сектор, включающийв себя отрасли, основанные на производстве и потреблений знаний, впервые занялодно из доминирующих мест в структуре народного хозяйства, превзойдя по своейзначимости сектор, традиционно называвшийся первичным.
Всеэто привело к двум важным следствиям. С одной стороны, в рамках самих развитыхэкономик перенос акцента на развитие новых секторов неминуемо должен былвызвать замедление традиционно исчисляемого экономического роста. Еще в 1967году был сформулирован тезис о том, что экспансия сферы услуг неизбежноприводит к снижению общей производительности и сокращению темпов ростаэкономики. В еще большей степени он справедлив по отношению к отраслямчетвертичного сектора, где рост расходов, связанный с внедрением техническихновшеств, не компенсируется соответствующим ростом основных стоимостныхпоказателей. Становилось очевидным, что накануне первой фазы постиндустриальнойтрансформации развитый мир вступает в эпоху значительной неопределенности. Ихотя подобная тенденция еще не означала кризиса, она свидетельствовала о возможномзамедлении темпов повышения благосостояния, нарастании социальной поляризации ипотенциальной дезорганизации государственных финансов, что и стало реальностьюв западном мире уже в середине 70-х.
Сдругой стороны, сдвиг в сторону сферы услуг и экспансия высокотехнологичныхотраслей привели к важным изменениям в мировой конъюнктуре. Во-первых, онипозволили американским и европейским компаниям начать перенос производства рядамассовых товаров за пределы национальных границ, что заложило основы развития такназываемых “новых индустриальных стран”. Во-вторых, технологические прорывы,серьезно сократившие потребности в сырьевых ресурсах, сделали западные страныболее независимыми от их традиционных поставщиков, первой реакцией которыхстали попытки установления контроля над рынками. Никогда ранее страны “третьегомира”, создавшие в эти годы картельные соглашения для регулирования экспорта нетолько нефти и редких металлов (меди, ртути, вольфрама, олова, бокситов), нодаже продовольственных товаров (кофе, какао, перца, бананов и арахиса) непредпринимали шага, столь ясно свидетельствующего о том, что на международнойарене они воплощают экономики, ориентированные на первичный сектор хозяйства, итем самым вверяют свои судьбы тенденциям, неумолимо утверждающим сокращениедоли первичного сектора до минимальных значений.
Такимобразом, формирование первых предпосылок перехода к постиндустриальномуобществу подготовило почву для резкого снижения роли первичного сектора как вэкономике развитых стран, так и в мировом масштабе в целом. Мы хотимподчеркнуть закономерность, значение которой поясним ниже: в условиях, когдатретичный сектор становится абсолютно доминирующей сферой общественногопроизводства, первичный окончательно теряет свое прежнее значение, К началу 70-хсложилась ситуация, в которой впервые в истории целостность исбалансированность мировой индустриальной системы была нарушена. В отличие оттрадиционных для капиталистической экономики циклических кризисовперепроизводства мы называем это явление первым системным кризисоминдустриальной экономической модели. В сложившихся условиях сам индустриальныйсектор занял место аграрного в качестве следующей потенциальной жертвытехнологического прогресса, и его очередь не заставила себя долго ждать.
Начало кризиса: первый “нефтяной” шок иего последствия
Первый“нефтяной” шок 1973 года надолго остался в памяти жителей всех западных стран,и поэтому именно с него обычно начинают отсчет кризисной эпохи 1973—1979 годов.Вряд ли подобный подход безупречен, но отказываться от него в рамках нашегоисследования мы не видим особых оснований.
Историявопроса хорошо известна. Плавный рост сырьевых цен стал реальностью уже в конце60-х. С 1965 по 1970 год нефть подорожала на 15 процентов, уголь — на 20,серебро — на 40, никель —на 60, а медь — более чем на 70 процентов. При этомрастущие объемы промышленного производства в развитых странах требовали всебольшего количества ресурсов, и в 1972 году ситуация на рынках впервые сталаподавать признаки выхода из-под контроля. В течение этого года индекс товарныхцен, рассчитываемый журналом “The Economist” без учета цены сырой нефти,повысился на 20 процентов; на следующий год его рост составил уже 60 процентов.В марте 1973 года президент США Р.Никсон был вынужден ввести регулирование ценна нефть, что послужило сигналом к началу паники. В июне цены поднялись на 12процентов, в октябре выросли еще на две трети в связи с началомарабо-израильского конфликта на Ближнем Востоке, а затем были повышеныстранами-членами ОПЕК в два раза единовременным волевым решением в январе1974-го. Результатом стало увеличение суммарной стоимости поступающей наамериканский рынок нефти с 5 миллиардов долларов в 1972 году до 48 миллиардов в1975-м.
Последствияоказались драматическими. Впервые за послевоенные годы в США и других развитыхстранах возникла серьезная инфляционная волна. Согласно официальным даннымфедерального казначейства, уровень цен в США вырос в 1973 году на 8,7, а в1974-м — на 12,3 процента. За период с 1972 по 1982 год стоимость жизни повысиласьна невиданные 133 процента. Доходность по долгосрочным облигациям в 1973 годустала отрицательной впервые со времен Великой депрессии, достигнув значения 1,1процента в год. Безработица выросла более чем вдвое, до 9 процентовтрудоспособного населения. Со своего рекордного уровня в 1051,7 пункта (IIянваря 1973 года) индекс Доу-Джонса упал к 6 декабря
1974года до 577,6 пункта, то есть более чем на 45 процентов. Аналогичные процессыразворачивались и в европейских странах. Инфляция в ФРГ, Франции и Великобританиипревысила в 1974 году 10 процентов в годовом исчислении, фондовый рынок пережилсамый серьезный спад за послевоенный период, а безработица, несмотря назначительный отток рабочих-иммигрантов из западноевропейских стран, выросла в1973—
1975годах более чем вдвое. Результатом стала рецессия, болезненно ударившая попромышленному производству в развитых странах. Темпы экономического ростагосударств-членов ОЭСР в 1974—1980 годы составили в среднем 2,8 процента противпочти 5 процентов за период 1950—1973 годов, а американская промышленностьсократила выпуск продукции почти на 15 процентов.
Несмотряна жестокость кризиса, диктат производителей сырья оставался столь сильным, чтона протяжении 1973—1975 годов цены на нефть, а также черные и цветные металлыпродолжали расти вопреки сокращению спроса. Ситуация объяснялась тем, что длястран “третьего мира” повышение цен оставалось единственным источником роста ихвалютных поступлений: в тот период экспорт нефти обеспечивал Саудовской Аравии96, а Ирану — 94 процента всех доходов от импорта, находясь в целом длястран-членов ОПЕК на уровне 83 процента. Замбия получала 93 процента валютныхдоходов от экспорта меди, Мавритания — 78 процентов от поставок железной руды,Гвинея — 77 процентов от продажи бокситов, и этим подобные примеры неисчерпываются.
Однакодаже самое эмоциональное описание проблем этого периода не способно в полноймере отразить его значения в экономическом развитии западного мира. 1973 годстал водоразделом между индустриальной и постиндустриальной эпохами; в этовремя многие важнейшие тенденции послевоенного этапа сменились напротивоположные, а большинство концепций, описывавших индустриальную экономику,обнаружили свою возрастающую неадекватность.
Напротяжении 70-х и начала 80-х годов формирование новой хозяйственной реальностиознаменовалось тремя резкими изменениями, в наибольшей степени преобразовавшимиэкономическую и социальную жизнь большинства западных стран.
Во-первых,индустриальный сектор впервые стал восприимчив к ограниченности сырья иэнергоносителей. На протяжении 1973—1978 годов потребление нефти в расчете наединицу стоимости промышленной продукции снижалось в США на 2,7 процента вгодовом исчислении, в Канаде — на 3,5, в Италии — на 3,8, в Германии иВеликобритании — на 4,8, а в Японии — на 5,7 процента; в результате с 1973 по1985 год валовой национальный продукт стран-членов ОЭСР увеличился на 32процента, а потребление энергии — всего на 5 процентов. Между 1975 и 1987годами при росте валового продукта более чем на 25 процентов американскоесельское хозяйство сократило потребление энергии в 1,65 раза, а в экономике СШАв настоящее время используется меньше черных металлов, чем в 1960 году. Какследствие, активизировалась структурная перестройка, наметились первые шаги кускоренному развитию нематериалоемких отраслей и свертыванию наиболеенеэффективных производств. Между 1970 и 1983 годами в США доля транспорта вобъеме ВНП снизилась на 21 процент, сельского хозяйства — на 19, строительства— почти на треть, тогда как доля отраслей сферы услуг выросла почти на 5,торговли —на 7,4, а телекоммуникаций — более чем на 60 процентов. Эти переменыпривели не только к тому, что рост производства в гораздо меньшей мере, чемранее, сопровождался ростом объема использованных сырья и энергии, в силу чегов конечном счете сложилась ситуация, позволяющая утверждать, что “сегодня мыживем в мире фактически неограниченных ресурсов — в мире неограниченногобогатства”. Существенно более важным следствием стало обострение вниманияпредпринимателей к рынкам той продукции, потребление которых могло расти, ненаталкиваясь на насыщенность спроса. В условиях, когда в США на каждых двухжителей приходился автомобиль, 99 процентов всех семей имели телевизоры,холодильники и радиоприемники, а более 90 процентов — пылесосы и автоматическиестиральные машины, насыщенность рынка однообразных массовых товаров былаочевидной; структурный кризис придал дополнительный динамизм таким новымотраслям промышленности, как телекоммуникационная и компьютерная, увеличилспрос на услуги образования и здравоохранения, обеспечил рост производствауникальных товаров, бум в области индустрии моды и развлечений и т. д.
Во-вторых,структурные перемены в экономике вызвали объективное снижение темповхозяйственного роста. Если между 1965 и 1973 годами экономики стран-членов ОЭСРразвивались с темпом около 5 процентов в год, то в 1974 году рост замедлился до2 процентов, оставаясь на этом уровне все следующее десятилетие. Особеннорадикальным оказалось, как и можно было предвидеть, снижение темпов роста втрадиционных отраслях: так, в 1973—1979 годах они составили в обрабатывающейпромышленности США 1,8 процента против 2,87 в 1948—1973 годах, на транспорте —соответственно 0,15 и 2,31, в сельском хозяйстве — 0,11 и 4,64, в строительстве— -2,02 и 0,58, в добывающей промышленности — -5,56 и 4,02; в целом же по сферематериального производства произошло падение темпов с 3,21 до 0,71 процента.Между тем такое развитие событий стало залогом долгосрочного процветаниязападного мира; направление дополнительных средств и усилий в областьразработки новых технологий, хотя и не повышало валовый национальный продуктстоль же быстро, как развитие массового производства (так, цена стандартногоперсонального компьютера из расчета на единицу памяти жесткого диска снизиласьмежду 1983 и 1995 годами более чем в 1 800 раз, а затраты на копированиеинформации уменьшились почти в 600 раз за последние 15 лет), обеспечилоабсолютное технологическое доминирование западных стран, определяющее лицо современнойэпохи. К началу 90-х годов члены “клуба семи” обладали 80,4 процента мировойкомпьютерной техники и обеспечивали 90,5 процента высокотехнологичногопроизводства. Только на США и Канаду приходилось 42,8 процента всехпроизводимых в мире затрат на исследовательские разработки, в то время как доляЛатинской Америки и Африки, вместе взятых, не превышала 1 процента.
В-третьих,середина 70-х годов ознаменовала и переломный момент в динамике распределениядоходов среди граждан западных обществ. Вначале нарастание неравенствасвязывалось с тем, чем повышение нефтяных цен в разной степени затронулобогатых и бедных; затем в качестве основной причины рассматривалось замедлениеэкономического роста; позднее акцент был перенесен на проблемы, с которымистолкнулось государство в финансировании социальных программ, направленных наискоренение бедности. Однако факт остается фактом: если в 1939 году околополовины населения США проживало в семьях с доходом ниже современного уровнябедности (пересчитанного в сопоставимых ценах), то в середине 70-х их доляснизилась до 11,6 процента, а к 1992 году вновь возросла до 14,5 процента. Внаибольшей мере ухудшилось материальное положение лиц, занятых в индустриальномсекторе. Согласно подсчетам экспертов, сегодня средний работник в сферематериального производства только для того, чтобы обеспечить себе ежегодныйдоход, соответствующий (с учетом инфляции) тому, что был получен им в 1973году, должен работать в среднем на 6 недель в году больше, чем ранее. Врезультате, если между 1950 и 1973 годами средний доход типичной американскойсемьи вырос на 110 процентов, то затем он трижды снижался в абсолютномвыражении (в 1973—1975, 1980—1983 и 1988—1992 годах), а в целом между 1973 и1996 годами его рост составил всего 15 процентов Индекс неравенства, отражающийотношение доходов высокооплачиваемых работников к доходам низкооплачиваемых,достиг своего минимального за последние 80 лет значения именно в 1972—1976годах, в то время как за период 1973—1990 годов его рост составил от 30 до 45процентов. Подобные процессы, на наш взгляд, являются неустранимым спутникомпостиндустриальной трансформации: в условиях экспансии наукоемкого производстванаиболее редким ресурсом становятся уникальные качества работников, и, какследствие, растут спрос (и заработная плата) высококвалифицированныхспециалистов, а также доходы тех, кто способен автономно производить информациюи знания. В производстве же массовых индустриальных благ среди работниковнаблюдается жесткая конкуренция, способствующая снижению заработной платы.Вполне естественно в этой связи, что на протяжении 80-х годов, в течениекоторых в США производительность в обрабатывающей промышленности выросла на 35процентов, роста реальной заработной платы отмечено не было; в Германии индексзаработной платы также оставался на прежнем уровне, хотя прибыль промышленныхкомпаний выросла вдвое. Таким образом, период становления основпостиндустриального общества характеризуется поступательным ростомимущественного и социального неравенства.
Однакобольшинство новых тенденций, зарождение которых относится к этому периоду, былодетально проанализировано исследователями много лет спустя, уже в 90-е годы.Первые же годы постиндустриальной эпохи обычно ассоциируются для ихсовременников с тяжелыми испытаниями, выпавшими на долю западного блока.
На грани катастрофы
Спецификаначавшегося в 1973 году кризиса полностью прояснилась тогда, когда сталоочевидно, что экономическое оживление, столь естественное после кризиса,оказалось несбывшейся мечтой. В конце 1974 года индекс Доу-Джонса оставалсяниже, чем за пятнадцать (!) лет до этого, в середине 1959-го; в течение всегопериода с 1974 по 1978 год вложения в ценные бумаги федерального казначействаприносили инвесторам только убытки. Финансовая система была дезорганизована:если за пять лет администрации президента Л.Джонсона суммарный дефицит составилоколо 44,8 миллиарда долларов, а за шесть лет правления президента Р.Никсона —67,0 миллиарда долларов, то всего за два года пребывания на посту Дж.Форда онпревысил 126,9 миллиарда долларов, а за четыре года, проведенных в Белом домеДж. Картером, составил 226,9 миллиарда. При этом темпы экономического ростабалансировали вблизи нулевой отметки. Даже некоторое ослабление кризиса вЯпонии и Германии (где темпы роста в 1973—1975 годах снизились с 10,5 до 3,4 ис 3,7 до 1,6 процента в год соответственно) не принесло облегчения США, так каксопровождалось укреплением марки и иены против доллара, терявшего стабильностьна мировых рынках. Инфляция, сначала несколько снизившаяся (до 6,9 процента в1975 году и 4,9 процента — в 1976-м), не прекращалась даже в условиях рецессии,что получило у экономистов название стагфляции, а затем начала вновь набиратьпрежний темп, поднявшись до 6,7 процента в 1977-м, 9 процентов в 1978-м годах идостигнув в марте 1979 года 10,09 процента в годовом исчислении.
Наблюдаяза вызванным их собственными же действиями обесценением доллара,нефтеэкспортеры пошли еще дальше. 27 марта цена на нефть была повышена на 9процентов, до 14,54 доллара за баррель, но уже 1 июля 1980 года она достигларекордных 34,72 доллара за баррель (для сравнения заметим, что в сегодняшнихценах это составило бы более 60 долларов за баррель, в то время как в начале1999 года цена порой опускалась до 10,2 доллара за баррель). Безостановочноросли цены и на другие виды базовых сырьевых товаров: между 1975 и 1980 годамицены на тонну каменного угля выросли с 38,5 до 45,3 доллара, железной руды — с22,8 до 28,1 доллара, древесины — с 61,8 до 137 доллара, меди — с 1320 до 2200долларов, никеля — с 4560 до 6500 долларов, а олова — с 6860 до 16750 долларов.Наиболее впечатляющей оставалась динамика цен на золото и серебро: с 1975 по1980 год серебро подорожало (из расчета за 10 граммов) с 1,42 до 6,62, а золото— с 56,8 до 214,4 доллара. Цены росли даже несмотря на крайне высокие уровнидобычи полезных ископаемых (так, в предшествовавшие кризису относительно“спокойные” 60-е объем поставленной на рынок нефти превысил масштабы ее добычиза все годы ее промышленной разработки, начатой, как известно, в 1857 году).
Переломитьтенденцию американская администрация и большинство социал-демократическихправительств Западной Европы попытались за счет усиления государственноговмешательства в экономику. Вторая половина 70-х годов ознаменовалась небывалымдля США ростом расходов федерального правительства (со 118,4 до 576,6 миллиардадолларов между 1965 и 1980 годами, что, соответственно, составляло чуть более17 и несколько менее 22 процентов ВНП). Как следствие, максимальная ставканалогов, которые уплачивала средняя американская семья, выросла между 1965 и1980 годами с 22 до 43 процентов ее доходов, а семья, получавшая доход в двараза выше среднего уровня, должна была платить налог в 54 процента. Ваналогичной пропорции выросли и налоговые платежи, взимавшиеся в пользу властейштатов и округов. Параллельно нарастающим темпом (на 4,5—9 процентов в год) шлоувеличение денежной массы. Период с 1971 по 1979 год специалисты совершенносправедливо называют “худшим этапом в истории американской денежной политики,начиная с 30-х годов”.
Междутем попытка исправить положение за счет регулирования процентной ставки безрадикального изменения бюджетной и налоговой политики не принесла существенныхрезультатов. Хотя новое руководство ФРС во главе с П.Уолкером к началу 1980года подняло дисконтную ставку до 13 процентов, величину обязательныхбанковских резервов на 8 процентов и прибегло к резким ограничениямпотребительского кредитования, инфляция составила в январе и феврале 1980 года17 процентов в годовом исчислении. При этом растущие цены на сырье, высокиеналоги и резко сократившийся потребительский спрос воплотились вбеспрецедентном снижении корпоративных доходов (прибыли General Motors упали на87 процентов, a Ford впервые с 1930 года объявила об убытках). Только за один1980 год абсолютное снижение инвестиций превысило 8,3 миллиарда долларов. Ростцен на потребительские товары по сравнению с повышением котировок на фондовомрынке был столь значительным, что инвестор, вложивший средства в 1960 году вакции компаний, входящих в Standard & Poor 500, мог продать их в 1980-м сноминальной прибылью в 35 процентов, однако полученные деньги обладали в двараза меньшей покупательной способностью, чем вложенные двадцать лет назад.Уровень безработицы к 1980 году превысил отметку в 7 процентов трудоспособногонаселения. Конец 70-х годов стал одним из самых драматических периодов вистории западных стран. Главная опасность в то время исходила не отвоенно-стратегической мощи СССР (а также его союзников), незадолго до этогофактически заставившего США вывести свои войска из Вьетнама и вторгшегося в1979 году в Афганистан, и не от набиравших силу фундаменталистских режимов,подобных иранскому, а от самого несовершенства индустриальной системы,требующей для своего развития все большего количества ресурсов и сырья. Еезависимость от внешних рынков оказалась столь существенной, что уже в 1974 годулидеры “третьего мира” вполне серьезным образом поставили на заседанииГенеральной ассамблеи ООН вопрос об установлении так называемого Новогомеждународного экономического порядка, основные принципы организации которогосегодня не могут восприниматься без значительной доли иронии. Фактически вультимативной форме западным странам предлагалось присоединиться к серииспециально разработанных торговых соглашений, определявших цены на большинствоосновных природных ресурсов, отказаться в одностороннем порядке от подавляющегобольшинства тарифных ограничений на импорт продукции из развивающихся стран, атакже изменить патентное законодательство таким образом, который сделал быпередачу современных технологий развивающимся странам максимально дешевой.
Выходиз создавшейся ситуации не мог быть традиционным. Потенциал прежних методоврегулирования экономики был исчерпан, как был исчерпан и потенциалиндустриальной системы в целом. Манипулирование величиной процентных ставок немогло привести к реальному облегчению, как не вели к нему и активные разработкиразвитыми странами собственных источников энергоносителей — в Техасе и нашельфе Северного моря. Гораздо более существенными стали два обстоятельства: содной стороны, получила политическое признание новая стратегия, основанная наослаблении государственного вмешательства в экономику и поощрении инвестиций ввысокотехнологичные отрасли; с другой, первый шок уже начал давать эффект, и в1979 году спрос на нефть обнаружил фактически ту же степень эластичности, что испрос на большинство потребительских товаров. В начале 80-х стало ясно, чтозападная экономическая система способна измениться, а значит и выжить в новыхсложных условиях. И, хотя до триумфального возвышения западных экономик надвсеми остальными субъектами мирохозяйственной системы оставались еще долгиегоды, первая волна кризиса была преодолена.
Некоторые уроки
Событияконца 60-х — начала 80-х годов можно определить как первый системный кризисиндустриального хозяйства. При этом, однако, следует иметь в виду триобстоятельства. Во-первых, собственно индустриальная составляющая экономикиразвитых стран не только не была разрушена, но и сохранилась фактически внеизменном виде: доля промышленного производства на протяжении всего периодаоставалась относительно стабильной, а технологический прогресс также исходил впервую очередь из потребностей промышленного сектора. Вторым важным моментомстала деформация традиционной трехсекторной модели экономики: в новых условияхтретичный сектор обрел доминирующую роль, тогда как отрасли первичного началиутрачивать свое значение. В-третьих, к началу 80-х годов в хозяйственнойструктуре развитых западных держав стали явно различимы очертания возникающегочетвертичного сектора, представленного высокотехнологичными отраслями ипроизводящего информацию и знания. Таким образом, первый системный кризисиндустриального типа хозяйства фактически подвел черту под историей первичногосектора экономики и открыл дорогу развитию четвертичного.
Насыщенностьданного периода драматическими событиями, важнейшими из которых оказались два“нефтяных шока”, была обусловлена самой логикой социального прогресса второйполовины XX века. В 70-е годы развивающиеся страны, ощущая, что их возможностидля маневрирования в новой хозяйственной среде стремительно сокращаются,предприняли попытку грубого “силового” воздействия на формирующийсяпостиндустриальный мир в тот момент, когда ему, казалось бы, нечего былопротивопоставить этой атаке. Следует особо подчеркнуть, что такоепротивостояние, как бы парадоксально ни звучало это утверждение, было, пожалуй,последним актом борьбы относительно равных по своему значению сил на мировойэкономической арене. Меры, предпринятые поставщиками природных ресурсов, быливесьма эффективными и достигли цели: на протяжении без малого целогодесятилетия западные страны безропотно платили по возросшим счетам “третьегомира”.
Однакопопытка поставить на колени постиндустриальную цивилизацию была обречена напровал, причем не только в силу общепризнанных причин, но и по соображениямгораздо более общего характера. Внутренние закономерности социального прогрессапредопределяли то, что креативные силы объективно должны были выйти из данногопротивостояния более мощными, тогда как паразитирующие на естественныхмонополиях обречены были оказаться более слабыми и зависимыми при любомсценарии развития событий. Пренебрежение этим обстоятельством дорого обошлосьгосударствам “третьего мира”, как тем, кто однозначно сориентировался наэксплуатацию своих природных богатств, так и тем, кто принял на вооружение идеюускоренной индустриализации на основе импортированных технологий.
Впервом случае экспортеры сырья считали возможным бесконечно долго получатьестественную ренту, в силу чего приток валютных поступлений сопровождалсянеконтролируемым ростом импорта товаров из западных стран. Только с 1980 по1982 год превышение импорта над экспортом в торговом балансе 40 наиболееотсталых аграрных стран выросло с 6,5 до 34,7 миллиарда долларов. В этойситуации их правительства вынуждены были активно привлекать кредиты западныхбанков, и если в 1974 году общий объем внешнего долга развивающихся странсоставлял 135 миллиардов долларов, то к 1981 году он достиг 751 миллиарда.Постиндустриальный мир, боровшийся с внутренним кризисом, одним только этимустранил возможность излишне радикального давления на него со стороныэкспортеров сырья. По мере осознания этого обстоятельства, а также в силусокращения спроса на природные ресурсы, алармистские настроения в западныхстранах стали проходить, а безнадежное положение государств “третьего мира” —становиться все более очевидным. На этом примере мы видим, что страны, специализирующиесяна производстве продукции первичного сектора, однозначно оказываются вподчиненном положении по отношению к тем, в экономике которых доминирует сектортретичный.
Вовтором случае были заложены основы для следующего акта исторической драмы.Возникло новое противостояние, одной из сторон которого оказались тегосударства, которые достаточно успешно осуществили индустриализацию, тогда какдругой остались постиндустриальные державы. Положение первых могло казатьсяболее предпочтительным, нежели то, в котором находились поставщики сырьевыхресурсов, однако это было иллюзией. Противоборство развитых стран с новымииндустриальными государствами было, при всей его болезненности дляпостиндустриального мира, гораздо менее опасным для него, нежели серия ударовсо стороны экспортеров природных ресурсов. Очевидно, что Запад не могобходиться без энергоносителей и сырья, производство которых не требовало приэтом сколь-либо уникального технологического обеспечения. Напротив, экономикановых индустриальных государств не только создавалась на основе применениязападных технологий и патентов, но и обладала правом на существование лишь дотех пор, пока постиндустриальный мир проявлял интерес к производимым в массовоммасштабе потребительским товарам. Поэтому осуществление “догоняющего” развитияоставалось в этом случае принципиально невозможным.
Такимобразом, как только победа западного мира в противостоянии с поставщикамиресурсов стала очевидной, перспектива его полного доминирования в мире также немогла подвергаться сомнению; отрицание ее могло исходить лишь от самодовольныхлидеров развивавшихся “на коротком поводке” новых индустриальных стран. Отсюдаследует и понимание природы второго системного кризиса индустриального типахозяйства: он порождается формированием в западном мире в качестве основногоуже не третичного, а четвертичного сектора хозяйства, а “жертвой” этогопроцесса окажется, соответственно, не первичный сектор, то есть добывающаяпромышленность и сельское хозяйство, а вторичный, то есть само индустриальноепроизводство как таковое. Поэтому второй системный кризис индустриального типахозяйства явится в То же самое время и кризисом индустриального типа хозяйствав целом, знаменуя собой начало эпохи полного доминирования постиндустриальнойцивилизации в планетарном масштабе. Однако мы не будем забегать вперед иобратимся более подробно ко второму периоду становления постиндустриальнойсистемы, основным содержанием которого стала внутренняя структурная перестройкаэкономики великих держав и сдерживание наступления новых индустриальных странна мировые рынки промышленных товаров.
Предпосылки возрождения
Анализируяпослевоенную эпоху, следует признать, что 80-е годы являются периодом, наиболеерадикально изменившим облик современной цивилизации. За это короткое времяпроизошло множество событий, определивших динамику развития тех или иныхсоциальных и политических процессов на много лет вперед. Среди них можноотметить начало перестройки в СССР и последовавший крах коммунизма, завершениеформирования Европейского союза и резкий упадок влияния развивающихся стран, нокакими бы значимыми ни остались эти перемены в памяти человечества, все онистали следствием важнейшего процесса, под знаком которого прошли 80-е годы, —формирования постиндустриального общества как целостной и самодостаточнойсистемы.
Именнов этот период в большинстве постиндустриальных стран было закрепленофактическое устранение первичного сектора из числа значимых компонентнациональной экономики. К началу 80-х годов доля добывающей промышленности вВВП Соединенных Штатов составляла около 2,6 процента, тогда как в Германии —1,1 процента, а во Франции и Японии — 0,8 и 0,6 процента соответственно. Ваграрном секторе создавалось менее 3 процентов американского ВВП и находилосебе применение не более 2,7 процента совокупной рабочей силы. Данные процессыбазировались прежде всего на более эффективном использовании ресурсов (толькомежду 1970 и 1983 годами энергоемкость промышленной продукции снизилась в СШАна 39 процентов, в Японии — на 40,3, а в Великобритании —на 45,2 процента) ирезком росте производительности в добывающей промышленности и аграрном секторе(если в 1900 году американский фермер тратил на производство ста бушелей зерна147 часов труда, то сегодня это требует лишь трех человеко-часов).
Кэтому же времени относится стабилизация и начало снижения доли вторичногосектора как в производимом валовом национальном продукте, так и в общейзанятости. Если в 1975 году создаваемая в промышленности доля ВНП составляла вв США 33,2 процента, в Великобритании — 28,4, в Германии — 38,0 и во Франции —30,2 процента, то в начале 90-х годов она колебалась в США между 22,7 и 21,3процента, а в странах ЕС — на уровне около 20 процентов. Еще более впечатляющимбыло сокращение индустриальной занятости. С 1972 года в Германии, с 1975-го воФранции и с конца 70-х в США началось ее снижение в абсолютном выражении. Врезультате доля занятых в обрабатывающей промышленности США достигла к концу80-х 18 процентов трудоспособного населения, оставаясь несколько выше — науровне около 24 процентов — в странах Европейского союза. Для большинстваразвитых стран в начале 90-х средняя производительность труда в обрабатывающейпромышленности была в пять-шесть раз выше, чем в 1950 году.
Фундаментальнойосновой отмеченных перемен стал прогресс в области науки и технологий.Занятость в информационном секторе в США возросла с 30,6 процента в 1950 годудо 48,3 проценту в 1991-м, а ее отношение к занятости в промышленности — с 0,44до 0,93. Резко сократилось число работников, занятых непосредственноматериальной производственной деятельностью (engaged directly in manufacturingoperations): данные по США для начала 80-х годов составляют около 12 процентов,а для начала 90-х — менее 10 процентов. Понятие “информационного общества”,введенное в научный оборот в начале 60-х годов, стало фактически общепринятымобозначением сложившейся в западном мире социальной реальности.
Такимобразом, все необходимые предпосылки для быстрого формированияпостиндустриальной системы имелись в наличии; между тем кризисные явлениясередины и второй половины 70-х годов серьезно нарушили внутреннююсбалансированность как экономик западных стран, так и мирового хозяйства вцелом. Именно поэтому в большинстве постиндустриальных держав приоритетыхозяйственной политики 80-х оказались сосредоточены вокруг решения насущныхэкономических проблем.
“Рейганомика” и ее позитивные результаты
Действия,предпринятые американской администрацией, пришедшей к власти по итогам выборов1980 года, основывались на осознании приоритета технологического прорыва иактивизации инвестиционной активности перед решением проблем государственногодолга и социальной защиты населения. Хотя абсолютные цифры американскихзаимствований поражали воображение, галопирующая инфляция поддерживала ихстабильное отношение к объему ВНП, а в 1974—1975 и 1978—1980 годах даже снижалаего. Поэтому было признано возможным почти в четыре раза (с 1,55 до 6,2процента) увеличить к 1983 году отношение бюджетного дефицита к ВНП, хотя это идовело его суммарное значение за два срока пребывания Р.Рейгана у власти до 1,7триллиона долларов. Причиной столь быстрого роста дефицита стала призваннаявозродить инвестиционную активность налоговая реформа. Известно, что между 1950и 1970 годами доля дохода среднего американца, уплачиваемая им в виде однихтолько федеральных налогов, выросла более чем в три раза — с 5 до 16 процентов,а рост налогов на корпорации в условиях кризиса привел к фактически полномуотказу предпринимателей от новых инвестиционных проектов. Проведенная в дваэтапа, с 1981 по 1984 год, рейгановская налоговая реформа стала одним изнаиболее противоречивых реформ в новейшей американской истории. С 1 июля 1981года налоги на личные доходы были заметно снижены (максимальная ставканалогообложения упала с 70,5 до 50 процентов), что обеспечило населениюсохранение почти 27 процентов средств, уплаченных им в виде налогов в 1980—1981 финансовом году. Снижение налогов на прибыли корпораций сэкономилосредства, эквивалентные 58 процентам всех затрат на техническое перевооружениепромышленности США в первой половине 80-х, и это вызвало экономический бум,определявший ведущее положение Соединенных Штатов в мире на протяжении целогодесятилетия. При этом резко выросли налоги на менее обеспеченные слои населения,а также отчисления на социальное страхование; следствием стали высокие темпыроста имущественного неравенства. Между тем в результате совокупные налоговыепоступления в федеральный бюджет между 1980 и 1988 годами выросли на 76процентов, хотя бюджетные траты по-прежнему росли быстрее доходов.
Другимнаправлением реформы стал отказ от поддержания искусственно низкой процентнойставки, якобы стимулировавшей инвестиции. Немедленно после прихода к властиновой администрации руководство ФРС всего за два месяца подняло базовуюпроцентную ставку на 600 пунктов и продолжало удерживать ее на этом уровне,несмотря на общее ухудшение экономической конъюнктуры в 1981—1982 годах. Этусоставную часть рейгановского эксперимента следовало бы назвать наиболееопасной, так как именно она порождала беспрецедентное социальное иэкономическое напряжение в стране. Фактически был взят курс на истреблениемалоэффективных производств и обеспечение выживания сильнейших. Для обеспечениядавления на рынок ФРС в 1981 и 1982 годах вплотную приблизила официальнуюпроцентную ставку к уровню в 20 процентов годовых, то есть почти на 400 пунктоввыше текущей доходности, приносимой облигациями федерального казначейства. Ксентябрю 1982 года инфляция снизилась с 9 до 4,5 процента в годовом исчислении.Продолжая в 1983—1984 годах удерживать ставку на уровне не ниже 14 процентовгодовых, ФРС обеспечивала доходность вложений в долгосрочные государственныеобязательства на уровне 8,1—8,2 процента, что было почти в 30 (!) раз вышеусредненного показателя второй половины 70-х.
Можнопо-разному относиться к тому, был ли избранный правительством курс оптимальным.Безусловно, предпринятые администрацией меры углубили рецессию 1980—1982 годов,сделав ее одной из наиболее тяжелых за последние десятилетия. Однако к 1986году налоговые поступления достигли докризисного уровня по отношению к ВНП, аинфляция составляла менее трети тех значений, которыми она характеризовалась в1979—1981 годах. Таким образом, ценой перенапряжения государственных финансов ирезкого увеличения дефицита бюджета были решены две важнейшие проблемы,характеризовавшие кризис конца 70-х — начала 80-х годов — радикально сниженыналоговые ставки и еще более значительно уменьшены инфляционные ожидания. Ценойподобной политики стал рост социальной напряженности, безработицы и числа лиц,живущих ниже черты бедности, а также разорение неэффективных предприятий инаиболее радикальное за послевоенный период сокращение занятости в промышленномсекторе. Последствия рейгановской реформы стали судьбоносными для американскойэкономики. Важнейшим из них оказался рост производственных инвестиций.Основными его источниками были, во-первых, средства самих американскихпредпринимателей, сохраненные в результате налоговой реформы, во-вmopых,активизировавшиеся банковские кредиты, вновь устремившиеся в промышленныйсектор, и, в-третьих, хлынувшие в страну иностранные инвестиции. Особую рольиграл первый фактор. Уже в 1981 году сбережения частных лиц достигли 9,4процента располагаемых доходов, что стало максимальным значением за весьпослевоенный период. Суммарные инвестиции в 1983—1989 годах удерживались науровне 18 процентов ВНП, причем корпорации резко —до 50 и более процентов —увеличили долю средств, направляемых в инвестиционные проекты. В течение первогосрока пребывания Р. Рейгана на посту президента инвестиции в основные фондыросли в среднем темпами в 12,3 процента в год, тогда как в период президентстваДж. Картера соответствующий показатель составлял всего 1,3 процента. Наиболееочевидным примером эффективности рейгановской либерализации стала немедленнаяотмена в январе 1981 года контроля над ценами на нефть, введенного еще в 1973году; это дало дополнительный импульс как инвестициям в энергосберегающиетехнологии, так и разработке нефтяных месторождений в самих США: в результатевсего за один — год импорт нефти сократился более чем на треть, а ее стоимостьснизилась столь резко, что уже в 1983 году правительство ввело ряд налогов дляпредотвращения (!) быстрого падения розничных цен на бензин. Энергетическийкризис завершился.
Важнуюроль в стимулировании производственных капиталовложений сыграли банки ииностранные инвесторы. За 1981—1989 годы ссуды, выданные банками коммерческим ипроизводственным компаниям, выросли более чем в два раза, тогда как показательВНП за те же годы повысился лишь на 75 процентов. Значительная часть кредитовбыла направлена в развитие высокотехнологичных отраслей, реальный эффекткоторого не всегда может быть отражен в стоимостных показателях. Иностранныеинвесторы уже к середине 80-х годов переориентировались с биржевой спекуляциина производственные операции. В этом секторе лидировали британские, германскиеи французские компании, тогда как японские предприниматели активно вкладывалисредства в финансовые институты и приобретали объекты недвижимости. Доляиностранных компаний в объеме американского промышленного производства достиглак 1987 году беспрецедентного показателя в 12,2 процента.
Другимзначимым следствием стал резкий рост производительности во всех отраслях американскойэкономики. В целом по народному хозяйству в 1981—1984 годах она росла с темпомв 1,2 процента, а в промышленности — 3,6 процента, тогда как в периодкартеровской администрации соответствующие показатели составляли 0,2 и 1процент. Нельзя также не отметить, что в условиях высокой безработицызаработная плата стагнировала, и, таким образом, относительные затраты наоплату труда уверенно снижались. В этой связи обращают на себя внимание триважных обстоятельства. Во-первых, скачок роста производительности с 2,3процента в 1970—1980 годах до 3,7 в 1980—1988 годах сделал США единственной изпостиндустриальных стран, в которой в 80-е годы этот показатель оказалсябольшим, чем в 70-е. Во-вторых, этот результат был достигнут при том, чтоотношение сбережений к объему ВНП оставалось в США в 2,7 раза ниже, чем вГермании, и в 5 раз ниже, чем в Японии. И, наконец, в-третьих, следует иметь ввиду, что в американской экономике-четвертичный сектор был развит в большеймере, нежели в других постиндустриальных странах; между тем именно в нем ростинвестиций далеко не пропорционален повышению производительности (между 1976 и1987 годами вложения в информационные технологии выросли в США почти в 4 раза,тогда как почасовая выработка на одного работника увеличилась не более чем на20 процентов). Мы хотим особо подчеркнуть, что в 80-е годы технологическийпрогресс в США принял самоподдерживающийся и самодостаточный характер,позволяющий ему развиваться в условиях, когда традиционные показатели несвидетельствуют об эффективности вложений. С этого момента вопрос одоминировании американской экономической модели в мировом масштабе стал лишьвопросом времени.
Именнодеиндустриализация американской экономики стала тенденцией, определившей еепозиции в последующем десятилетии. Между 1975 и 1990 годами доля занятых впромышленности сократилась с 25 до 18 процентов рабочей силы, тогда как запредшествующие 15 лет она уменьшилась лишь с 27 до 25 процентов. В эти же годыбольшинство высоких технологий, применявшихся ранее лишь в обороннойпромышленности или остававшихся слишком дорогими для их коммерческогоиспользования, воплотилось в предложенных рынку продуктах. Если в конце 50-хгодов производство компьютеров для нужд министерства обороны требовало дотаций,достигавших 85 процентов себестоимости, то в 1981 году фирма Apple представилапервый доступный по цене персональный компьютер, а через несколько лет объем ихпродаж в США превысил 1 миллион единиц. Если в 1964 году вычислительная машинаIBM 7094 стоила (в ценах 1995 года) около 6 миллионов долларов, то сегоднякомпьютер, обладающий в сто раз большими оперативной памятью и быстродействием,обходится не дороже 3 тысяч долларов. В эти годы были заложены основы системывенчурного капитала; в результате сегодня только в Калифорнии в рискованныетехнологичные проекты инвестируется больше средств, чем во всей ЗападнойЕвропе, а стадии промышленного производства достигают 37 процентов проектов,тогда как в ЕС этот показатель не превосходит 12 процентов.
Безусловно,описывая эти достижения рейгановских реформ, нельзя не отметить, чтобольшинство позитивных сдвигов, возникших в 80-е годы, стало ощутимым длябольшей части американских граждан лишь в 90-е. На первый же взгляд моглопоказаться, что новая экономическая политика не принесла явных результатов(даже темпы роста ВНП в годы администрации Р.Рейгана оставались ниже, нежелипри Дж. Картере); при этом именно 80-е годы принесли с собой высокуюбезработицу (в среднем 7,2 процента против 6,1 процента в 70-е годы и 4,7процента в 60-е), гигантские военные расходы (возросшие между 1980 и 1988годами со 134 до 290 миллиардов долларов), увеличение государственного долга,финансовые потрясения 1987 года, к которым мы еще вернемся, и, что самоесущественное, — возрастающее неверие американцев в способность их страныэкономически противостоять нарастающему давлению со стороны иностранных, впервую очередь азиатских, конкурентов. На этих аспектах нельзя не остановитьсяподробнее.
Эпоха “многополярности”
Приверженцамконцепции “многополюсного” мира следует помнить, что на протяжении всейпослевоенной эпохи именно 80-е годы стали, пожалуй, единственным периодомсуществования реально многополюсной политической и экономической системы. В этовремя экономическое противостояние перестало проходить главным образом по линии“Восток— Запад”; в различных регионах мира возникли мощные альянсы стран,бросившие вызов экономическому доминированию Европы и США. Хозяйственныйпотенциал советского блока еще оставался значительным, но на место мировойэкономической сверхдержавы уже выдвинулась Япония, а быстрое формированиерегиональных хозяйственных блоков в Латинской Америке и Юго-Восточной Азиидополняло картину экономического многообразия.
Какмы показали выше, радикальные действия рейгановской администрации в областиманипулирования процентными ставками и реформирования налогообложения вызвалиотносительно преходящие негативные процессы в национальной экономике, которыеуже через несколько лет сменились устойчивыми позитивными трендами. В то жевремя быстрый рост японской промышленности и укрепление позиций доллара намеждународных финансовых рынках привели к утрате прежнего оптимальногохарактера американского торгового баланса, и восстановление его оказалосьчрезвычайно сложным.
Обострениеконкуренции на основных мировых товарных рынках в 80-е годы было обусловленовполне объективными причинами. В условиях, когда успешное копирование новейшихтехнологических достижений оставалось достаточным для сохраненияконкурентоспособных позиций на мировых рынках, противостояние двух моделейразвития — западной, ориентированной на максимальное поощрение индивидуальнойинициативы и опирающейся на научный прогресс, и азиатской, основанной наэкстенсивном развитии массового промышленного производства при активнойподдержке государственных и полугосударственных структур — оказалосьисключительно жестким. К середине 80-х годов вполне определились главные группыконкурентов: среди них были США и европейские государства, занимавшие“оборонительные” позиции, и “наступающие” на рынках массовых товаров народногопотребления Япония и страны Азии.
ИменноЯпония оказалась основным соперником США и ЕС в эти годы. Уже к середине 80-хона обеспечивала 82 процента мирового выпуска мотоциклов, 80,7 процентапроизводства домашних видеосистем и около 66 процентов фотокопировальногооборудования; к 1982 году японские компании контролировали до 60 процентовамериканского рынка станков с числовым программным управлением. Между 1973 и1986 годами доля США в мировом производстве товаров и услуг снизилась с 23,1 до21,4 процента, доля ЕС — с 25,7 до 22,9, а доля Японии возросла с 7,2 до 7,7процента. Соответствующим образом ухудшались и позиции американских компаний.Если в 1971 году 280 из 500 крупнейших транснациональных корпораций былиамериканскими, то к 1991 году таковых осталось лишь 157; к этому времени Японияфактически догнала США, обладая 345 крупнейшими компаниями из 1000 (против 353у США); в конце 80-х годов она располагала 24 крупнейшими банками при том, чтов странах ЕС таковых было 17, а в Северной Америке — всего 5; 9 из 10крупнейших сервисных компаний также представляли Страну восходящего солнца. Вконце 80-х японское экономическое чудо продемонстрировало, насколько далекоможет зайти страна) исповедующая индустриальную парадигму, в окружении соседей,принадлежащих постиндустриальному миру.
Междутем противостояние японских и американских производителей в 80-е годыпредставляет собой классический пример увлеченности индустриальной нацииколичественными показателями своего успеха. Оценивая его, нельзя упускать извиду два важных момента.
Во-первых,хотя условия торговли США с остальным миром в 80-е годы серьезно ухудшились(как отмечает П.Крагман, уровень цен на американский экспорт снизился между1970 и 1990 годами более чем на 20 процентов по отношению к уровню цен наимпортируемые товары), Соединенные Штаты по-прежнему получали большую частьимпорта из стран с близким к их собственному уровнем развития, в силу чегообразовывавшийся торговый дефицит не был необратимым. Кроме этого, сами американскиекомпании, сокращавшие индустриальную занятость в США и перемещавшие рабочиеместа за границу, вносили существенный вклад в нарастание дефицита, в данномслучае достаточно формального (известно, например, что IBM, использующая вЯпонии 18 тысяч работников и имеющая годовой объем продаж в 6 миллиардовдолларов, стала с начала 90-х годов одним из ведущих японских экспортеровкомпьютерной техники, в том числе и в США). Данный фактор имел и имеет гораздобольшее значение, нежели то, которое ему обычно придается. Если в 1985 годуЯпония экспортировала в США товаров на 95 миллиардов долларов, а покупалатолько на 45 миллиардов, это еще не означало того гигантского разрыва, окотором часто говорят политики и экономисты. В том же году американскиекомпании произвели и продали в Японии товаров на 55 миллиардов долларов, тогдакак соответствующий показатель для японских фирм в США не превышал 20миллиардов. Если учесть это обстоятельство, то окажется, что японскиепроизводители поставили в США продукции на 115 миллиардов долларов, тогда какамериканские в Японию — на 100 миллиардов, и дефицит составлял не более 15процентов, а если учесть выплаты японских компаний за американские авторскиеправа и патенты, то фактически отсутствовал вовсе.
Во-вторых,японские производители тешили себя положительным сальдо своего торговогобаланса с США во многом подобно тому, как это делали поставщики нефти в периодвысокой инфляции в 1977—1980 годах. Анализируя процесс образования торговогодисбаланса между странами, нельзя не видеть, что такового фактически несуществовало в 1980 году, но уже в 1981-м он достиг 36 миллиардов долларов, в1982-м — 67 миллиардов, а в 1983-м превысил 113 миллиардов долларов. Что жепроизошло в этот период и какова была основная причина подобной ситуации? Ответна этот вопрос очень прост: важнейшим фактором роста американского импорта истагнации экспорта служило беспрецедентное повышение курсовой стоимости долларапо отношению к “корзине” основных мировых валют — только между серединой1979-го и первым кварталом 1985 года оно составило 73 процента. В этих условияхсовершенно естественным был как рост потребления импортных товаров в США, так иснижение по всем без исключения товарным позициям отношения объема экспортаамериканских товаров к общему объему их производства.
Японскиестратеги не учли двух обстоятельств: того, что усиление доллара объясняетсявременными трудностями американской экономики и поэтому не может быть чересчурпродолжительным; и того, что, пока расчеты ведутся в долларах, США не имеют внешнейторговли в собственном смысле слова, а проблема “восстановления” балансарешается посредством организации спекулятивной атаки против доллара,обесценивающей средства, полученные экспортерами от продажи их товаров в США.
Кактолько ситуация в американской экономике стала нормализовываться, началосьснижение процентных ставок, а вместе с ним — падение доллара на мировых рынках;за полтора года его курс снизился более чем на 25 процентов, а к февралю 1987года “отыграл назад” почти четыре пятых своего прежнего беспрецедентногоповышения. В результате с середины 1986 по середину 1988 года американскийэкспорт вырос более чем на треть, а дефицит торгового баланса сократился на 40процентов. Проявившиеся в эти годы тенденции фактически устранили дефицит в торговлеСША с европейскими странами, а снижение курса доллара еще на 15—20 процентовобеспечило бы и полное преодоление дефицита в торговле с Японией. Трудности80-х годов серьезно дезориентировали конкурентов США, которые, раз убедившись впривлекательности американского рынка, усилили присутствие на нем в первуюочередь в сфере распределения и торговли и предпочли отказаться от созданияпроизводственных мощностей. Это видно при сравнении американских и японскихпоказателей в сфере экспорта готовой продукции и перенесения производства заграницу. Если в 1988 году общий объем японского экспорта был всего на 20процентов ниже американского, то масштабы продаж произведенных за рубежомяпонских товаров отставали от аналогичного показателя американских компанийпочти в четыре раза, а реализация товаров через созданные за границей японскиеторговые конгломераты была вдвое большей, нежели через американские. Врезультате совокупный объем американских товаров, вывезенных из страны илипроизведенных за рубежом, почти вдвое превосходил аналогичный японскийпоказатель; таким образом, на фоне беспрецедентных формальных успехов японцевамериканские производители сумели самым серьезным образом пересмотреть прежниеориентиры, что стало залогом их успехов в 90-е годы.
Рождение новой реальности
Однакомежду серединой 80-х, когда западные страны, и прежде всего США, предпринималиособые усилия, обеспечившие их нынешнее процветание, и серединой 90-х, когдаоно стало реальностью, лежал кризис 1987 года — последнее испытание индустриальнойэпохи, вместе с тем показавшее, насколько новые реалии не похожи на прежние.
Вотличие от кризисов 1973—1974 и 1979—1982 годов, он не был явным образом связанс изменениями конъюнктуры на мировых товарных рынках; отчасти поэтому, отчастив силу резкого обвала фондового рынка и последовавшего за ним продолжительногозастоя биржевых котировок, многие исследователи сравнивают кризис 1987 года сВеликой депрессией. Однако именно такой подход наилучшим образом показывает,насколько различными были два этих потрясения.
Кризис1929 года, положивший начало Великой депрессии, явился наиболее острымклассическим кризисом индустриальной эпохи, прервавшим период беспрецедентногопромышленного роста. На фоне быстрого повышения доходов населения и прибылейпромышленных компаний огромные средства направлялись на инвестиционные нужды.На протяжении 20-х годов полученные американскими компаниями от реализацииакций и облигаций средства заметно превысили объемы финансирования изсобственных источников. В результате фондовый индекс совершил феноменальныйрывок: он вырос на 16 процентов в 1924 году, на 27 — в 1925-м, на 25—в 1927-м,на 29—в 1928-м и на 30 процентов с января по сентябрь 1929 года. Средства,помещенные в 1921 году в акции, на основании котировок которых рассчитывалсяиндекс Доу-Джонса, возросли к концу 1928 года почти в двадцать раз (!) даже безучета выплаченных по ним дивидендов. Объемы торгов также росли с невероятнойскоростью: если 12 марта 1928 года из рук в руки на Нью-Йоркской фондовой биржеперешло почти 3,86 миллиона акций, то 12 июня их количество выросло до 4,89миллиона, 16 ноября составило 6,64 миллиона, а 1929 год вошел в историю сновыми рекордами: 8,24 миллиона — 26 марта, 12,89 миллиона — 24 октября и 16,41миллиона — 29 октября.
Однако“перегретая” экономика не могла развиваться прежними темпами, и первые признакиспада проявились уже в августе 1929 года: в течение трех месяцев,предшествовавших биржевому краху в октябре, объем промышленного производства,оптовые цены и личные доходы населения снижались с годовым темпом в 20, 13,5 и17 процентов соответственно. Достигнув 3 сентября своего максимального значенияв 452 пункта, индекс “The New York Times”, составленный на основе котировокакций промышленных компаний, опустился к середине ноября более чем вдвое, доотметки в 224 пункта. Последовавший обвал в октябре 1929 года оказалсяразрушителен не столько в силу разового обесценения активов, сколько потому,что он положил начало продолжительному понижательному тренду, продолжавшемусядо середины 1932 года, когда 8 июля индекс достиг своего минимального значенияв 41,22 пункта. Совокупное его падение превысило 82 процента, а цены на акцииперешагнули свой докризисный уровень только через 25 лет, в 1954 году!
Фондовыйкрах вызвал снижение инвестиционной активности почти до нулевой отметки и резкоповысил спрос на деньги. Отказ ФРС от спасения попавших в сложное положениебанков вызвал волну массовых банкротств кредитых учреждений, нараставшую вплотьдо 1933 года, когда общее число разорившихся банков превысило 11,4 тысячи, чтосоставляло более 45 процентов их общего числа. Объем ВНП к этому временисократился более чем на 30 процентов, а безработица сохранялась на уровне около20 процентов трудоспособного населения вплоть до 1938 года. Кризис фактическинемедленно принял всемирный масштаб. Американский импорт упал к 1932 году почтив три раза — с 5,5 до 1,9 миллиарда долларов в текущих ценах, что породилозначительное положительное сальдо торгового баланса США; в условияхсуществования золотого стандарта это не могло не приводить к сокращениюфинансовых ресурсов в европейских странах и углублению кризиса. Только Япония,не связанная с США тесными торговыми отношениями, и Великобритания, вышедшая изрежима золотого стандарта 21 сентября 1931 года, сумели пережить его снаименьшими потерями. Японское промышленное производство к 1931 году находилосьна уровне 1928-го; в Великобритании в 1935 году его показатели были нижедокризисных всего на 6 процентов, а промышленный рост между 1932 и 1937 годамистал самым высоким в нынешнем столетии. В США же к 1933 году промышленноепроизводство снизилось на 60 процентов, в Германии — почти вдвое; в результатеамериканская экономика оказалась отброшенной на уровень 1922-го, а немецкая —даже 1908 (!) года.
Кризис1987 года начался в иной ситуации и сопровождался противоположнымипоследствиями. Хотя ему также предшествовал быстрый рост котировок на фондовыхрынках (ведущие американские индексы между 1974 и 1987 годами выросли более чемв четыре раза), в предшествующие кризису годы рынок оставался рынком ожиданий,и для снижения котировок оказалось достаточно не реального промышленного спада,а начала активных обратных подвижек курса доллара, по сути своей отрицательныхпоследствий для национальной экономики не имевших. В результате 19 октябряиндекс Доу-Джонса совершил самое большое в своей истории падение, потеряв втечение одной торговой сессии 508 пунктов, или более 22 процентов текущейрыночной стоимости. Последствия немедленно приобрели международный резонанс: втечение нескольких дней большинство европейских рынков понесли гораздо большиепотери, чем Уолл-Стрит. Тяжесть удара по азиатским странам была столь велика,что фондовая биржа в Гонконге закрылась почти на неделю.
Мыне будем останавливаться здесь на апокалипсических оценках, которые были даныситуации в те годы. Большинство экспертов, рассматривавших сложившеесяположение, предрекали глубокую депрессию и окончательный переход роли мировогоэкономического лидера к Японии, основываясь при этом почти исключительно нафинансовой стороне кризиса. Лишь немногие отмечали в качестве его причин низкуюнорму накопления, растущее социальное неравенство и сокращениеплатежеспособного спроса, стагнирующую производительность и так далее. При этомподавляющим большинством не принимались в расчет те факторы, которыеблагоприятствовали быстрому выходу из кризиса и сохранению за США лидирующейроли в мировой экономике.
Да,в эти годы США имели гигантский дефицит бюджета и допускали отрицательноесальдо своего торгового баланса с Японией; однако гораздо более существеннымоставалось то, насколько широко и эффективно использовались в стране достиженияинформационной революции. Самые поверхностные сравнения показывают, чтокабельными сетями к середине 90-х годов были связаны 80 процентов американскихдомов и только 12 процентов японских; в США на 1000 человек использовались 233персональных компьютера, в Германии и Англии около 150, тогда как в Японии —всего 80; электронной почтой регулярно пользовались 64 процента американцев, от31 до 38 процентов жителей континентальной Европы и лишь 21 процент японцев, иряд подобных примеров можно продолжить. Да, с конца 70-х годов японскаяпромышленность успешно вытесняла американских производителей с рынкамикрочипов, опередив США в 1985 году и обеспечив в 1989 разрыв в 16 процентныхпунктов; при этом США никогда не уступали лидирующих позиций в областиразработки программного обеспечения. В начале 90-х годов мировой рынокпрограммных продуктов контролировался американскими компаниями на 57 процентов,и их доля превышала японскую более чем в четыре раза. Как следствие, в середине90-х годов было легко восстановлено и равенство на рынке производствамикрочипов, а доли США и Японии выровнялись. Соединенные Штаты на протяжениивсех 80-х годов обладали стабильным положительным сальдо в торговле патентами инаучными разработками, постоянно расширяя и применение их в национальнойпромышленности. В 1991 году расходы американских компаний на информацию иинформационные технологии, составившие 112 миллиардов долларов, превысилиинвестиции в основные фондов (107 миллиардов долларов). К началу 1995 года вСША при помощи информационных технологий производилось около трех четвертейдобавленной стоимости, создаваемой в промышленности, а американские производителиконтролировали 40 процентов всемирного коммуникационного рынка, около 75процентов оборота информационных услуг и четыре пятых рынка программныхпродуктов. Все это стало реальностью потому, что уже с середины 80-х годов СШАдемонстрировали принципиально мной тип хозяйственного роста, нежели их основныесоперники.
Именнопоэтому если “за крахом 1929 года последовали углубляющаяся рецессия идальнейшие понижательные движения на рынке акций, [то] в 1987 году крах непрервал относительно быстрого экономического роста и не воспрепятствовалренессансу фондового рынка, вскоре оправившегося от первоначальных потерь”. В1987 и 1988 годах темп роста ВНП лишь незначительно Снизился по сравнению с1986 годом, а ни о какой рецессии не могло быть и речи. Американская экономикаоставалась самой мощной в мире, и хотя между 1973 и 1986 годами Япония иувеличила свой ВНП с 27 до 38 процентов от показателя США, последние жесткосохраняли соотношения ВНП с европейскими странами — с Германией, чей показательсоставлял 16 процентов американского, Францией (13—14 процентов) иВеликобританией (II—12 процентов); как следствие, с 1975 по 1990 годы отношениесуммарного ВНП стран ЕС и Японии к ВНП США повысилось всего на пять процентныхпунктов —со 107 до 112 процентов, что в конечном счете и стало реальной “ценой”тех 80-х годов, которые принято рассматривать как самый тяжелый период вразвитии американской экономики. Как следствие формирования нового типахозяйственного развития, Соединенные Штаты в большем объеме, нежели любая другаястрана современного мира, используют преимущества технического прогресса,который, как отмечал Ж.Фурастье еще накануне первого нефтяного кризиса, “имеетдля экономической жизни роль независимой переменной”. И расчеты показывают, чторадикальное изменение значения технологического фактора относится именно кначалу 80-х, когда постиндустриальные тенденции стали оформляться в некоеединое целое. Согласно данным, приводимым Джеймсом Гэлбрейтом, между 1980 и1989 годами роль технологического фактора в обеспечении хозяйственногопрогресса выросла более чем на четверть, тогда как значение потребительскогоспроса снизилось почти на такую же величину, а действенность протекционистскихмер осталась практически неизменной. Это лишний раз подчеркивает, что СоединенныеШтаты в гораздо большей степени, нежели любая иная страна, сумели правильноопределить ориентиры своего развития и вошли в 90-е годы как в эпоху, в рамкахкоторой они были обречены на успех.
Такимобразом, в 80-е годы проявились первые зримые признаки того, чтопостиндустриальный мир обрел ранее неведомую ему целостность и гармоничность.Начало десятилетия было отмечено радикальным изменением основных тенденций впотреблении важнейших ресурсов, что создало предпосылки для постепенноговозвращения сырьевых цен к докризисному уровню и существенно снизило масштабыхозяйственных притязаний развивающихся стран. Рейгановская налоговая реформа ианалогичные меры, предпринятые консервативными правительствами, в начале 80-хгодов пришедшими к власти в западноевропейских странах, высвободилизначительные средства, обеспечившие резкий рост производственных инвестиций, иподстегнули частную инициативу во всех отраслях хозяйства. Практикапротивостояния США и новых индустриальных стран во второй половине 80-х годов показала,что период, в течение которого индустриальная модель развития могла эффективноконкурировать с экономиками, основанными на доминировании новейших технологий,уходит в прошлое, и отныне именно технологическое превосходство оказываетсямощнейшим инструментом международной конкуренции. На 80-е годы пришлись ипервые результаты новой политики Запада, воплотившиеся в крушении наиболеенеэффективной из моделей индустриализма — коммунистической; следствием этогостало укрепление международной стабильности и резкое сокращение военныхрасходов, способствовавшее снижению остроты проблемы внутреннего долга ипозволившее увеличить ассигнования на социальные программы уже в первойполовине 90-х годов.
Вновых условиях важнейшими направлениями эволюции западного мира должно былостать формирование постиндустриальной цивилизации как целостной системы,объединяемой в том числе и ценностными ориентирами ее граждан. Вполне очевидно,что возможности инкорпорирования в нее Японии и государств Юго-Восточной Азииоставались незначительными, в первую очередь в силу того, что исповедуемая имипарадигма хозяйственного роста по самой своей природе не была адекватнойценностям постиндустриального строя. Не сумев одержать победы в технологическомсоревновании с США, Япония перешла к оборонительной позиции, став не форпостомпостиндустриального общества на Востоке, а создав вокруг себя сообществогосударств, полагавшихся на экспансию индустриального производства. Уверенностьяпонских предпринимателей и политических лидеров в возможности восстановлениясвоей экономической мощи за счет экспансии в Азии привела к тому, что самаЯпония к концу 90-х годов откатилась далеко назад по сравнению с серединой80-х. С учетом того, что это происходило в условиях, когда развитиечетвертичного сектора неминуемо должно было привести к глубокому кризисутрадиционной индустриальной модели, становится ясно, что важнейшей задачей,стоящей на повестке дня в 90-е годы (хотя никогда не провозглашавшейсяполитиками и экспертами достаточно открыто) оказалось окончательное сокрушениеиндустриальной системы и перераспределение экономической мощи таким образом,который соответствует уже осуществившемуся перераспределению кактехнологического, так и интеллектуального потенциала между основными центрамисовременного мира.
Этоизменение мы называем вторым системным кризисом индустриального типа хозяйства.Суть его заключается в неизбежном резком снижении роли индустриального секторав мировом масштабе; даже если значение индустриального производства и не упадетв обозримом будущем до минимального предела, как это в 80-е годы случилось спервичным сектором экономики, ведущая роль закрепится за четвертичным секторомхозяйства, представленным высокотехнологичными отраслями и производящим нематериальные блага, а информацию и знания, и, в конечном счете, самогочеловека. Таким образом, подобно тому, как экспансия третичного сектора вразвитых странах ознаменовала резкое снижение роли первичного в мировоммасштабе, быстрый прогресс четвертичного сектора ставит новые трудноразрешимыепроблемы перед экономиками, ориентированными на индустриальный тип развития.
Спроявлениями именно этого кризиса мы самым непосредственным образом связываемте события, которые развернулись в 1997—1999 годах и захватили всю перифериюпостиндустриального мира. Став самодостаточной системой, постиндустриальнаяцивилизация сегодня одна способна решать судьбы всего человечества и определятьперспективы хозяйственного развития и даже непосредственного выживания целыхрегионов. Безусловно, конфликт в Югославии показывает со всей очевидностью, чтоприемы и методы, применяемые развитыми странами на международной арене, поройвесьма далеки от идеальных; однако развивающимся странам некого винить всложившейся ситуации, кроме самих себя. Тот факт, что югославский конфликтхронологически последовал за кризисом в Азии и крахом ожиданий на экономическиеуспехи России, а не предвосхитил их, кажется нам исключительно симптоматичным.Вместе с 80-ми годами ушла не только индустриальная цивилизация, ушла и иллюзиямногополюсного мира. К лучшему это или к худшему, покажет время. Пока же,следуя логике нашей статьи, обратимся к оценке экономических проблем 90-х годов— периода беспрецедентного триумфа постиндустриальной модели. В последнеедесятилетие XX века западный мир вступил в условиях внешней и внутреннейстабильности, обладая всеми необходимыми предпосылками для быстрого иустойчивого хозяйственного роста. Подъем, обозначившийся в США с 1992-го, а вЗападной Европе — с 1994 года, стал первым проявлением успехов информационнойэкономики, триумфом “четвертичного” сектора хозяйства. В новых условиях ведущаяроль информационной составляющей должна была снизить интенсивность потребностизападного общества в максимизации материального богатства и, следовательно,сократить долю продукта, предлагаемую к реализации на мировых рынках новымииндустриальными экономиками, подобно тому как развитие сферы услуг задесятилетие до этого снизило потребности формирующейся постиндустриальнойцивилизации в естественных ресурсах и предопределило неудачу попытокразвивающихся стран диктовать свои условия западному миру.
Главнымресурсом в новой хозяйственной системе стал интеллектуальный капитал, илиспособность людей к нововведениям и инновациям. Именно его эффективноеиспользование привело к тому, что в 90-е годы во многих западных странах, и впервую очередь в США, был преодолен ряд негативных тенденций, казавшихсяопасными в прошлом. Впервые за последние тридцать лет федеральный бюджетСоединенных Штатов был сведен в 1998 году с профицитом, а европейские страныжестко ограничили параметры государственного долга перед введением евро.Показатели безработицы в США вернулись к цифрам сорокалетней давности. Инфляцияпочти полностью преодолена; не исключено, что скоро понадобится термин, противоположныйпонятию стагфляции и обозначающий снижение цен в период устойчивого роста. Чтоже стоит за этими беспрецедентными успехами и насколько устойчивы их основы?
Основные компоненты хозяйственнойреволюции 90-х
Современныйхозяйственный прогресс определяется прежде всего развитием информационныхтехнологий и связанных с ними отраслей промышленности.
Именнов этом секторе экономики производится ресурс, для которого не характернатрадиционно понимаемая исчерпаемость. Сегодня Запад получает реальную возможностьвывозить за пределы национальных границ товары и услуги, объемы экспортакоторых не сокращают масштабов их использования внутри страны. Тем самымформируется практически неисчерпаемый источник сокращения отрицательногосальдо, столь характерного для торговли постиндустриальных стран синдустриальным миром в 80-е годы. При этом развитие информационного секторапрактически не наталкивается на ограниченность спроса, так как, с однойстороны, его продукция остается относительно дешевой, а с другой, потребности вней по самой их природе растут экспоненциально. Выше мы отмечали, что в 1991году в США расходы на приобретение информации и информационных технологийпревысили затраты на приобретение основных фондов; в 1992-м этот разрывсоставил более 25 миллиардов долларов и продолжает увеличиваться. Новые моделикомпьютерных систем не только сменяют предшествующие все быстрее, но иобеспечивают себе все больший спрос на рынке: через два года после запускакомпанией Intel в массовое производство микропроцессора Pentium с технологиейММХ продавалось уже почти в 40 раз больше чипов, нежели процессоровпредшествующего типа lntel486DX через тот же срок после начала их серийноговыпуска. В результате сложились условия для лавинообразного нарастания спросана новые информационные продукты: темпы подключения к сети Интернет в США ибольшинстве других развитых стран растут в 1996—1999 годах на 60—100 процентовв год (число подключений в США составляло на 1 января 1997 года несколько менее40 на 1 тысячу человек, на 1 января 1998-го — чуть более 60 и на 1 января1999-го — 115). Экспансия индивидуальной занятости, столь естественная вэкономике, где каждый квалифицированный работник может приобрести всобственность все необходимое для создания готового продукта, стала одним изнаиболее эффективных мер борьбы с безработицей. В основных центрахсосредоточения информационных технологий — в перовую очередь в районах Бостона,Сан-Франциско, Лос-Анджелеса и Нью-Йорка — занятость в сфере услуг достиглафантастического показателя в 90 процентов общей численности рабочей силы, а вцелом в экономике США в 1992— 2005 годах ожидается создание более 26 миллионоврабочих мест, что в полтора раз больше, чем за период 1979—1992 годов. Нельзяне повторить также, что информационный сектор обеспечивает экономический ростбез пропорционального увеличения затрат энергии и материалов; правительствамипостиндустриальных стран уже одобрена стратегия десятикратного (!) сниженияресурсоемкости единицы национального дохода на протяжении ближайших трех десятилетий:потребности в природных ресурсах на 100 долларов произведенного национальногодохода должны снизиться с 300 килограммов в 1996 году до 31 килограмма в2025-м.
Вновых условиях на первый план выходят проблемы стимулирования инвестиционнойактивности и выработки корпоративной стратегии, способной обеспечить активноепроникновение компании на новые рынки. В этих вопросах как нельзя лучшепрослеживается радикальное отличие современной хозяйственной парадигмы отобщепринятой несколько десятилетий назад; оно во многом объясняет то качествоэкономического роста, благодаря которому постиндустриальная цивилизация занялауникальное положение в системе мирового хозяйства.
Нанаш взгляд, именно новая инвестиционная стратегия и новое качество современныхкорпораций сделали возможными последние успехи западного мира.
Традиционнаяэкономическая теория придает связке “инвестиции и рост” огромное значение;сокращение инвестиций принято считать предпосылкой снижения темповэкономического роста, что рассматривается как одно из явных свидетельствхозяйственного неблагополучия. Однако эти теоретические постулаты справедливытолько в тех случаях, когда инвестиции представляют собой часть национальногопродукта, направляемую на расширение производства посредством ее отвлечения изсферы потребления. Парадоксальность же постиндустриальной хозяйственной системысостоит в том, что наиболее эффективными становятся вложения в способностисамих работников, что фактически неотделимо от личного потребления. Такимобразом, даже снижение инвестиций в их традиционном понимании сегодня непрепятствует не только сохранению прежних результатов, но даже устойчивому ипоступательному росту экономики. В условиях развитого информационного хозяйстваэкономический рост и доля сбережений в валовом национальном продуктепревращаются из двух элементов, находящихся в тесной однозначной зависимости,во взаимно нейтральные переменные.
Напротяжении 90-х годов, в отличие от индустриальных экономик, постиндустриальныестраны пережили беспрецедентное снижение нормы сбережений, что, казалось бы,должно было стать основанием хозяйственного спада. После достижения этимпоказателем в 1975 году максимального для США значения в 9,4 процента, онснизился к 1996 году до 4,3, а к 1997 году до 3,8 процента — абсолютногоминимума за весь послевоенный период. Таким образом, норма сбережений вСоединенных Штатах в 80-е годы была в три раза ниже японской, а в 90-е — вчетыре раза ниже немецкой. При этом снижение нормы сбережений не имело столькатастрофического воздействия на инвестиционную активность, как то можно былопредположить. Конечно, использованные в 1996 году на инвестиционные нужды 18процентов американского ВНП не идут ни в какое сравнение с показателями страниндустриального мира — 28,5 процента в Японии, 36,6 процента в Южной Корее или42 процентами в Китае — однако вполне соизмеримы с данными для Швеции (14,5процента), Великобритании (15 процентов), Италии (17 процентов), Канады (17,5процента) или Франции (18 процентов). Таким образом, нельзя не признать, что всовременных условиях низкая норма сбережений сама по себе еще отнюдь неозначает неэффективности инвестиционной политики, проводимой в той или инойстране, и наоборот.
Стольже условным становится и утверждение о том, что низкий темп роста производительностисвидетельствует о переживаемых экономикой трудностях. Активные инвестиции вновые технологии и продукты зачастую не повышают традиционно понимаемуюпроизводительность, а снижают ее. Там, где результатом производства становятсяинформационные технологии или высокотехнологичные, но достаточно дешевыепродукты, производительность не может расти так же, как и в отраслях массовогопроизводства товаров народного потребления. Известно, что в послевоенный периодтемпы ее повышения в американской экономике были выше, чем в межвоенную эпоху ив десятилетия, предшествовавшие Первой мировой войне (2,3, 1,8 и 1,6 процентасоответственно). Несмотря на то, что в 80-е и начале 90-х годов на приобретениеновых информационных технологий в отраслях сферы услуг США было затрачено более750 миллиардов долларов, производительность в них росла примерно на 0,7процента в год. По отдельным отраслям положение было еще более парадоксальным:в розничной торговле, где ежегодный рост инвестиций в новые технологиисоставлял 9,6 процента, производительность увеличивалась лишь на 2,3 процента;в банковской сфере затраты на информационные технологии росли темпом в 27,9процента, а прирост производительности не превосходил 0,1 процента в год; вздравоохранении же увеличение инвестиций на 9,3 процента в год было сопряженосо спадом производительности на 1,3 процента в годовом исчислении. Такимобразом, широкомасштабные инвестиции не обеспечивают роста производительности,если они направляются в сферу технологических нововведений; однако посколькуразвитие новых технологий определяет, тем не менее, конкурентные способностистраны, оказывается, что показатель производительности не отражает реальнойстепени хозяйственного прогресса постиндустриальных держав. Еще один парадоксинформационной экономики состоит в том, что ни масштаб инвестиций, ни темпыроста производительности не дают оснований говорить как об устойчивостиэкономического роста в традиционном его понимании, так и, тем более, охозяйственном развитии страны в целом. В условиях, когда в 90-е годы нормысбережений в США оказались самыми низкими среди постиндустриальных стран,американские компании активизировали инвестиции за рубеж (их размер почти вполтора раза превосходил суммарный объем заграничных капиталовложений Японии и Германии),отдача которых оставалась значительно более высокой, нежели отдача капиталов,вложенных японскими, английскими и немецкими корпорациями в сами СоединенныеШтаты. На протяжении всего периода 90-х годов прибыль на вложенный капитал вамериканской экономике также оставалась более высокой, чем в Германии илиЯпонии. Для народного хозяйства США характерен непрерывный рост вот уже напротяжении семнадцати лет, причем в 90-е годы его темпы оказались выше (2,8процента), чем за период с 1978 по 1996 год в целом (2,4 процента). В последнеевремя отрыв США лишь усиливается: по итогам четвертого квартала 1998 года ростамериканской экономики в годовом исчислении составил 6,1 процента, тогда какдля одиннадцати стран, образовавших в начале 1999 года зону единой европейскойвалюты, он не превысил 0,8 процента, а экономики Германии и Японии, несмотря навысокие уровни инвестиционной активности, пребывали в условиях хозяйственногоспада (-1,8 и -3,2 процента соответственно). Комментарии, как говорится,излишни.
Всеэти факты и тенденции порождают множество вопросов, и самый интригующий из них:действительно ли в современных условиях низкие нормы сбережений совместимы сбурным хозяйственным ростом, или же мы переживаем относительнонерепрезентативный момент, и ближайшие годы восстановят прежнее состояние дел?На наш взгляд, новые закономерности вполне отражают реалии информационнойэкономики. Сегодня, когда к инвестициям следует относить и затраты на повышениетворческого потенциала человеческой личности, на поддержание ее способностиэффективно участвовать в общественном производстве, необходимо радикальноизменить представления об обусловленности экономического роста активностьютрадиционно понимаемых инвестиционных процессов. Учитывая затраты наобразование, здравоохранение, любые формы обучения и даже поддержаниесоциальной стабильности в обществе как инвестиционные по своей природе, мыобнаружим, что норма инвестиций в последние десятилетия не сократилась, норадикальным образом выросла. В современных постиндустриальных обществахсформировался саморегулирующийся механизм, позволяющий осуществлять инвестиции,стимулирующие хозяйственный рост, посредством максимизации личного потребления,которое всегда казалось их антитезой. И в этом мы видим одну из важнейших характеристикнового общества, которое сделало фактически все основные виды потребления,связанные с развитием личности, средством создания самого производительногоресурса. Там, где индустриальные нации вынуждены идти по пути сокращенияпотребления, постиндустриальные способны максимизировать его, причем с гораздоболее впечатляющими и масштабными результатами. Дальнейшее укрепление позицийпостиндустриального мира может происходить поэтому без излишних самоограниченийс его стороны.
Новоекачество современных постиндустриальных корпораций является как причиной, так иследствием изменившейся инвестиционной стратегии. Перемены в структурекорпорации отражают в первую очередь изменение фундаментальных качеств ееработников, происходящее по мере роста роли и значения интеллектуальнойдеятельности, в значитель-ной степени мотивированной надутилитарным образом. Напротяжении всего нынешнего столетия корпорации постепенно превращались изинструмента капиталистического принуждения в ассоциации, преследующие не толькочисто экономические, но и социальные цели, что стало особенно заметно ссередины 60-х годов, когда быстро распространялись новые технологии,предполагавшие децентрализацию, демассификацию, фрагментацию производства итребовавшие работников, одним из важнейших качеств которых является выраженноестремление к автономности. Эти перемены ознаменовали переход к системе гибкойспециализации, способной быстро отвечать на изменяющиеся потребности рынка иоснованной на радикально повысившейся степени свободы работника.
Однакони в 70-е, ни даже в 80-е годы западная корпорация не обрела качественно новогооблика. Для того, чтобы превратиться из той “адаптивной” корпорации, какой ееописывал О.Тоффлер, в компанию “креативную”, о которой сегодня уже можно вестиречь, должны были завершиться процессы превращения большей части ее персонала вработников, занятых преимущественно интеллектуальной деятельностью(knowledge-workers), а также сформироваться в обществе в целом и внутрикомпаний в частности новые ценностные ориентиры социального взаимодействия.
Первомуфактору принадлежит ведущая роль. Сегодня крупные компании индустриального типауже не контролируют производство в прежней мере. 500 американских компаний,обеспечивавших в начале 70-х годов около 20 процентов ВНП США, сегодняпроизводят не более одной десятой такового, а экспорт из США в 1996 годунаполовину состоял из продукции компаний, в которых было занято 19 и менееработников, и только на 7 процентов — из продукции компаний, применяющих трудболее 500 человек. Характерно, что подобным трансформациям мы обязаны нестолько деструкции крупных корпораций, сколько исключительно быстрому развитиюновых компаний, действующих, как правило, в наиболее высокотехнологичныхотраслях. В США, где венчурный капитал развит в большей степени, нежели вЕвропе, их успехи проявились с начала нынешнего десятилетия, в результате чегосегодня 15 из 20 самых богатых людей Соединенных Штатов представляют компании,возникшие в течение последних одного-двух десятков лет — Microsoft, Metromedia,Dell, Intel, Oracle, Viacom, New World Communications. В середине 90-х бумперекинулся на Европу: объем венчурного капитала, увеличиваясь с 1973 года встранах ЕС на 35—45 процентов ежегодно, достиг почти 9 миллиардов долларов. В1996 году был учрежден европейский фондовый индекс для высокотехнологичныхкомпаний, EASDAQ, в листинге которого находились 26 компаний общей стоимостью12 миллиардов долларов (в США в NASDAQ входили в середине 1998 года 5412компаний с суммарной капитализацией в 2,1 триллиона долларов); ростевропейского высокотехнологичного индекса составил примерно по 100 процентов ив 1997, и в 1998 году. Его германский и французский аналоги — Neuer Markt и LeNouveau Marche — только в первой половине 1998 года обнаружили рост на 131и 85процентов соответственно.
Особоевнимание обращает на себя то, что новые компании обязаны своим феноменальнымвзлетом одному или нескольким людям — их основателям и владельцам, неутрачивающим контроля над своим детищем. Так, Б. Гейтс владеет сегодня 21процентом акций Microsoft, оцениваемым более чем в 82 миллиарда долларов;М.Делл контролирует около трети акций компании Dell стоимостью около IIмиллиардов долларов; Дж.Безос составил состояние в 2 миллиарда долларов вкачестве основателя Amazon.com, интернетовской компании по продаже книг; Д.Филои Дж.Янг стали миллиардерами, будучи совладельцами не менее знаменитой Yahoo, аС.Кейз владеет значительным пакетом созданной им America-on-Line, рыночнаястоимость которой оценивалась летом 1998 года в 27 миллиардов долларов.
Приэтом особое значение имеет тот факт, что управление работникамиинтеллектуальной сферы не сводится к доведению разного рода приказов доперсонала, подобно тому, как это делалось в компании индустриального типа. Вусловиях, когда отдельные работники обладают всеми необходимыми навыками длясоздания готовых информационных продуктов, равно как и возможностямиприобретения в собственность всех нужных им “средств производства”, объективноскладывается ситуация, когда компания в большей мере нуждается в подобныхсотрудниках, чем они в ней. Вот почему, когда “все меньше и меньше людейявляются “подчиненными”, а все большее их число оказывается “коллегами””,руководству все чаще приходится “управлять работниками так, как если бы онибыли добровольцами”. Эта качественно новая степень свободы современногоработника делает непригодными принципы управления, сформировавшиеся вкорпорации индустриального типа. При этом даже в том случае, когда междуруководством и персоналом устанавливается конструктивное взаимодействие,сохраняется ситуация, когда значительная (а порой и большая) часть рыночнойстоимости компании определяется интеллектуальным капиталом ее работников и ненаходится под прямым контролем менеджеров. Именно это дает основаниеутверждать, что современная корпорация выступает чем-то большим, нежели простойсовокупностью составляющих ее личностей, а новым императивом социальногоповедения становится, по словам Т. Парсонса, институционализированныйиндивидуализм.
Основойвзаимодействия работников современной компании большинство исследователейназывает установившееся между ними доверие (trust), на базе которогоформируется ее так называемый социальный капитал. Указывая, что корпорации,отвечающие современным потребностям, не могут существовать вне нового типаповедения персонала, большинство авторов прямо утверждает, что новаяхозяйственная система “основывается на технологиях, но складывается извзаимоотношений; она начинается с микропроцессора и заканчивается доверием”,что “американская демократия и американская экономика достигли столь большихуспехов не от избытка индивидуализма или коммунитаризма, а от взаимодействияэтих противоположных тенденций”. Качественно новые взаимоотношения междуработниками компании становятся сегодня важным фактором повышения не только ееконкурентоспособности, но и ее рыночной стоимости. В той мере, в какойсовременные корпорации переходят от производства и продажи товаров к реализацииуслуг и информации, взаимоотношения внутри них становятся вполне очевиднымэкономическим благом, определяющим их позиции на рынке.
Врезультате возникает новая организационная модель, называемая нами креативнойкорпорацией. Ее деятельность организована уже не на основе решения большинстваи даже не на основе консенсуса, а на базе внутренней согласованности ориентирови стремлений. Впервые мотивы деятельности оказываются выше ее стимулов, аорганизация, базирующаяся на единстве мировоззрения и ценностных установок еечленов, становится наиболее гармоничной и динамичной формой производственного сообщества.
Креативнаякорпорация отличается от своих предшественников по целому ряду параметров.
Преждевсего она преодолевает внешние черты экономической целесообразности и отвечаетв первую очередь постматериалистическим устремлениям и идеалам ее создателей.Начиная функционировать, созданная таким образом компания движима не толькостремлением ее основателя предложить рынку принципиально новые услуги илипродукты, но и ощутить самого себя в качестве творца уникальной социальнойструктуры. Как следствие, креативные корпорации строятся вокруг творческойличности, гарантирующей их устойчивость и процветание. Успех владельцевкреативных корпораций обусловлен отнюдь не тем, что они контролируют большуючасть капитала своих компаний, а тем, что, как основатели бизнеса, ставшегоглавным проявлением их творческих способностей, они несут за него высшуюответственность, олицетворяя в глазах общества в первую очередь созданный имисоциально-производственный организм. Эти люди представляют собой живую историюкомпании, имеют непререкаемый авторитет в глазах ее работников и партнеров. Дляних характерно отношение к бизнесу как своему творению, а отнюдь не только какк своей собственности. В силу этого креативная корпорация, как правило, неследует текущей хозяйственной конъюнктуре, а формирует ее. Ее продукция илиуслуги чаще всего оказываются наиболее наукоемкими и качественно новыми; приэтом креативные корпорации не принимают форму диверсифицированныхконгломератов, а сохраняют узкую специализацию, заложенную в начале ихдеятельности. Следует отметить, что возникновение и развитие креативныхкорпораций не устраняет прежних типов корпоративных структур, подобно тому,как, по словам Д.Белла, “постиндустриальное общество не может заместитьиндустриальное, и даже аграрное”, а лишь определяет тенденции, “углубляющиекомплексность общества и развивающие природу социальной структуры”. Креативныекорпорации обнаруживают возможность постоянно преобразовываться, давая жизньновым и новым компаниям, так как в условиях, когда отдельные работникиперсонифицируют определенные процессы, не существует серьезных препятствий длявыделения из компании новых самостоятельных структур, руководствующихсяподобными же принципами.
Креативныекомпании, роль и значение которых с течением времени будет лишь возрастать,разительно отличаются от основанных на централизованном планировании ибезоговорочном подчинении руководству компаний индустриального типа,культивируемых сегодня прежде всего в азиатском регионе. Столкновениетрадиционных и новых инвестиционных и производственных парадигм, различия междукоторыми сегодня стали очевидными, и обусловило, на наш взгляд, тот кризис,свидетелями которого все мы оказались в последние годы.
Время триумфа
Начало90-х годов стало прелюдией ко второму кризису индустриальной модели,поразившему на этот раз уже не столько ресурсодобывающие регионы, сколькостраны, ориентированные в своем развитии на максимальное наращивание массовогопроизводства потребительских товаров и промышленного оборудования. Он оказалсяобусловлен важнейшими изменениями в хозяйственной системе постиндустриальногообщества: переходом к информационной экономике, сменой инвестиционной парадигмыи формированием новой стратегии современной корпорации. Таким образом,описываемый период стал вторым по своей значимости актом становлениясамодостаточной постиндустриальной цивилизации, и, подобно тому как первыйпериод умерил претензии ресурсодобывающих стран, второй резко ухудшил позицииновых индустриальных государств, исповедующих идею “догоняющего” развития. Ростконкурентоспособности постиндустриальных стран, особенно США, определяетсясегодня тремя основными факторами.
Во-первых,в Соединенных Штатах и постиндустриальном мире в целом сосредоточен уникальныйнаучно-исследовательский потенциал. Если среднемировое число научно-техническихработников составляло в начале 90-х 23,4 тысячи на 1 миллион человек населения,то в Северной Америке этот показатель достигал 126,2 тысячи. Развитые страныконтролировали 87 процентов из 3,9 миллиона патентов, зарегистрированных в мирепо состоянию на конец 1993 года. Эти показатели свидетельствуют не только обабсолютном доминировании постиндустриального мира в качестве источникаинноваций; они показывают, что США и Западная Европа стали основнымиоператорами того рынка, стоимость обращающихся на котором товаров постояннорастет. Только с 1970 по 1990 год цены на потребляемую в развитых странахпромышленную продукцию снизились почти на 25 процентов по сравнению с ценамиуслуг и информации, и эта тенденция лишь укрепляется в последнее время.Основными торговыми партнерами США выступают страны, где уровень оплаты трудафактически равен американскому или превосходит его; таким образом, изменив самуструктуру импорта, постиндустриальный мир ослабил давление на свои рынки состороны развивающихся государств. При этом в сфере производствавысокотехнологичной продукции они не способны конкурировать с СоединеннымиШтатами, в первую очередь потому что низкие доходы работников в этой сфереявляются не залогом выгодной рыночной позиции, а очевидной причиной дальнейшегоотставания. Если, например, в Индии заработная плата высококвалифицированныхпрограммистов составляет около 6 тысяч долларов в год, то следствием становитсяне высокая конкурентоспособность индийского программного обеспечения, а ростиммиграции индийских специалистов в США, так как в стране с 2 компьютерами на100 человек населения, количеством телефонов, не достигающим показателя одноголишь Лондона, и численностью пользователей Интернета, в полторы тысячи раз меньшей,чем в Соединенных Штатах, работники современных высокотехнологичных производствне в состоянии реализовать свой творческий потенциал. Возможности традиционнойценовой конкуренции сокращаются вместе со снижением роли индустриальногосектора, и это становится первой важной причиной укрепления позиций США иЗападной Европы в современной мировой экономике.
Во-вторых,радикально иной характер приобрела инвестиционная деятельность американских иевропейских компаний за рубежом. Часто отмечается, что за последние тридцатьлет доля американского экспорта в его общемировом объеме сократилась почти натреть; при ближайшем рассмотрении оказывается, однако, что доля американскихТНК в мировом промышленном производстве сохранялась на протяжении всего этогопериода на неизменном уровне, составлявшем около 17 процентов. Таким образом,сокращение американского экспорта было компенсировано его ростом со сторонызарубежных отделений американских компаний. При этом объем средств,направляемых последними на НИОКР, повышался в 90-е годы на 10—25 процентовежегодно, что более чем в пять раз превосходило темпы роста данного показателяв самих США. Таким образом, относительно низкая цена рабочей силы вразвивающихся странах становится ныне не столько фактором повышения их собственнойконкурентоспособности, сколько причиной еще более быстрого ростапроизводственного и научно-технического потенциала западных корпораций. Врезультате дисбаланс торговли США с остальным миром сегодня в значительной мерепреодолен; если оценивать доли отдельных регионов в американском экспорте иимпорте, бросается в глаза почти полное сходство соответствующих диаграмм: ниодин из основных торговых партнеров Соединенных Штатов не выделяетсярадикальным образом в качестве нетто-экспортера или нетто-импортера. Нельзятакже не отметить, что большая часть американских капиталовложений относится кпрямым инвестициям в производственный сектор или в научно-техническиеисследования, а производимая за границей продукция, как правило,реэкспортируется в США и Европу; вследствие этого возможное ухудшениеконъюнктуры в развивающихся странах не способно оказать на эффективность этихинвестиций резко негативного воздействия.
В-третьих,внутреннее потребление товаров и услуг в постиндустриальном мире быстро растет.Между 1990 и 1997 годами в США внутренний торговый оборот вырос более чем на 40процентов, причем наиболее быстро шло развитие потребительского рынка и сбытапродукции высокотехнологичных отраслей. Только с 1992 по 1997 год индексуверенности в стабильности ситуации на рынке (index of consumer confidence),отражающий в конечном счете потребительские ожидания, вырос более чем в двараза, достигнув самого высокого значения с 1969 года. Огромные дополнительныесредства американские граждане получили от непрекращающегося подъема котировокна фондовом рынке. Сегодня более 44 процентов американских семей держат вакциях средства, составляющие около 28 процентов их общего капитала, чтопревышает рекордный уровень, достигнутый в преддверии рецессии 70-х. Врезультате резкого повышения стоимости акций американских компаний финансовыеактивы национальных инвесторов выросли более чем на 10 триллионов долларовтолько за последние пять лет, причем большая часть этих средств былареинвестирована на внутреннем же рынке. Нельзя не отметить, что в условиях,когда значительная доля потребительских расходов приходится на приобретениеуслуг, в первую очередь в области здравоохранения и образования, которые немогут быть импортированы, постиндустриальные страны вполне естественным образомзащищают себя от прежних форм международной конкуренции, обеспечиваядополнительный фактор стабильности своих национальных экономик.
Однимииз наиболее заметных следствий хозяйственной стабилизации и достигнутых впоследние годы высоких темпов экономического роста стало снятие остротыпроблемы внутреннего долга и обеспечение беспрецедентного подъема на фондовомрынке.
Какизвестно, к середине 90-х годов государственный долг достиг почти 70 процентовВНП. Не менее 4 процентов ВНП, или почти 15 процентов доходов бюджета, ежегоднотратилось на выплату по нему процентов и обязательств. При этом правительствоСША, кроме собственно федерального долга, составлявшего около 4 триллионовдолларов, несло ответственность по выданным бюджетным гарантиям по целому рядупрограмм — начиная от развития сельского хозяйства и заканчивая помощьюучащейся молодежи, — стоимость которых достигала 6 триллионов долларов. Нелучше обстояли дела и на корпоративном уровне. Если в начале 50-х американскиекомпании выплачивали в виде процентов по кредитам не более одной двенадцатойвсех средств, направлявшихся ими на заработную плату, то к началу 90-х эта долявыросла до одной третий Около 90 процентов корпоративных прибылей посленалогообложения расходовалось на выплату банкам процентов по кредитам. Похожаяситуация имела место и в Европе. В Германии с 1980 по 1991 год долгфедерального правительства вырос с 38,05 до 243,21 миллиарда немецких марок,отношение его к объему экспорта поднялось с 10,9 процента в 1980 году до 75,3процента в 1993-м, к объему ВНП —с 2,6 до 16,6 процента, а к валютным резервам—с 43,1 до 368,4 процента. За следующие пять лет, с 1992 по 1997 год, отношениеобязательств германского правительства к ВНП еще почти удвоилось, достигнув 30процентов валового национального продукта. В Бельгии и Италии государственныйдолг уже превысил размер годового валового национального продукта.
Однакорезкое изменение экономической конъюнктуры дает возможность отказаться отоценки долговой проблемы как излишне острой и трудноразрешимой. Низкая инфляцияпозволила резко (с 7 до 4,75 процента годовых) сократить официальные процентныеставки, что ослабило давление на рынок государственных ценных бумаг. На фонероста американских инвестиций за рубежом долг американских компаний и масштабыактивности иностранных инвесторов, владеющих сегодня лишь 13 процентами активовСША, перестали служить основанием для отнесения Соединенных Штатов к числу“нетто-должников”. Экономический подъем обеспечил резкое увеличение налоговыхпоступлений и преодоление бюджетного дефицита. Если пять лет назад он достигал290 миллиардов долларов, или 5 процентов ВНП, то в 1998 и 1999 годах бюджетвпервые с конца 60-х был сведен с профицитом, составившим соответственно 39 и54 миллиарда долларов. При этом суммарные расходы бюджета, составлявшие 20,1процента ВНП в 1997 году, как ожидается, сократятся до 18,8 процента в 2003-м и17,7 процента в 2008-м. Европейские страны в преддверии перехода на единуювалюту установили максимальные значения государственного долга на уровне 60, абюджетного дефицита — 3 процентов ВНП, и эти ориентиры вполне достижимы к 2001году. Таким образом, конец 90-х годов стал первым в послевоенной историизападного мира периодом, когда актуальность проблемы долга снизилась; в то жевремя, как мы покажем далее, неспособность обслуживания своих финансовыхобязательств стала одной из характерных черт новых индустриальных государств,усугубляющей современный кризис в Юго-Восточной Азии.
Вследствиеэтих перемен наметился перелом в тенденциях на фондовом рынке. Если в 70-е и80-е годы курсовая стоимость акций большинства американских компаний росламедленнее их прибылей и дивидендов, сегодня положение радикально изменилось. Поподсчетам экспертов, доходы компаний, входящих в индекс Standard & Poor500, которые они способны получить в ближайшие пять лет, не превышают сегодня21 процента их текущей рыночной стоимости. В Италии, Германии, Франции,Великобритании и США отношение рыночной капитализации представленных на биржекомпаний к ВНП составило соответственно 22, 25, 38, 93 и 120 процентов ВНП.Если тенденция последних трех лет не прервется, можно предположить, что этотпоказатель в США к началу 2000 года вдвое превысит величину валовогонационального продукта.
Напротяжении последних семи лет на фондовых рынках западных стран сохраняетсясостояние, близкое к ажиотажному спросу. За четыре года индекс Доу-Джонса выросв три (!) раза — с 3832,08 пункта 30 января 1995 года до более чем II тыс.пунктов в мае 1999-го. При этом возросла активность трейдеров (если за весь1960 год на Нью-Йоркской фондовой бирже было продано 776 миллионов акций, то в1987 году около 900 миллионов акций переходили из рук в руки каждую неделю, а воктябре 1997 года был зафиксирован рекорд — почти 1,2 миллиарда акций былипроданы в течение одной торговой сессии) и изменился сам тип инвесторов (кначалу 1998 года в США 82 миллиона частных лиц были собственниками акций,причем около половины из них приняло решение о соответствующих инвестициях втечение предшествовавших восьми лет). Только с 1990 по 1995 год в США числовзаимных фондов, оперирующих на рынке акций, увеличилось вдвое — с 1127 до2211, количество счетов, открытых частными лицами, утроилось и составило 70,7миллиона, а суммарная стоимость принадлежащих им паев выросла в 2,8 раза (с1,067 до 2,82 триллиона долларов).
Несмотряна ряд противодействующих факторов, тенденция к повышению курсовой стоимостиакций американских и европейских компаний остается уверенной, а коррекциистановятся все менее значительными. Если в 1929—1932 годах стоимость акцийупала почти на 90 процентов, в 1974-м — более чем на 50, в 1982 — на 45процентов, то коррекция в 1987 году не превысила 25, а в 1997-м — 7—12процентов. Устойчивость роста котировок на фондовых рынках базируется навысоких темпах развития ведущих западных экономик, экспансиивысокотехнологичных компаний и тенденции к консолидации в крупнейших секторахрынка.
Принезначительных размерах основного капитала новые компании обладают гигантскойкапитализацией. Так, оценка компании Netscape, обладавшей в 1996 году фондами в17 миллионов долларов, но при этом контролировавшей 85 процентов американскогорынка интернетовских броузеров, превышала к этому времени 3 миллиарда долларов.Стоимость компании America-on-Line, составлявшая в 1993 году 268 миллионовдолларов, сегодня приблизилась к 27 миллиардам долларов.
Ростцен на акции подстегивается и процессом слияния и поглощения компаний,принявшим необычайную активность. Если с 1984 по 1991 год в Европе былосовершено около 900 слияний и поглощений в промышленном секторе, 141 — вфинансовом и 50—в сфере торговли и распределения, то на протяжении последующихсеми лет их общее число превысило 4 тысячи. Международные сделки подобного родаобеспечивали в 90-е годы более 70 процентов всех инвестиционных потоков междустранами — членами ОЭСР. В последнее время процесс ускорился: только в СШАчисло поглощений выросло с несколько более 5 тысяч в 1992 году до II тысяч в1997-м, а стоимость совершенных сделок возросла со 175 миллиардов до почти 1триллиона долларов. Всего же в мире в 1998 году было совершено более 26 тысячсделок по приобретению отдельных компаний или их значимых подразделений, асуммарная стоимость таких трансакций достигла 2,5 триллиона долларов.Характерно, что наименее активными соответствующие процессы оставались вазиатском регионе, где (включая Японию) произошло лишь 2 тысячи слияний,суммарная стоимость которых не превысила 60 миллиардов долларов, то есть 2,5(!) процента общемирового показателя.
Кконцу 90-х годов экономический бум в постиндустриальных странах серьезноизменил мировую хозяйственную конъюнктуру. Западный мир достиг небывалойнезависимости как от поставок сырья, так и от импорта традиционнойиндустриальной продукции, доминируя в производстве информационных ресурсов; в этихусловиях жесткая конкуренция на рынке массовых потребительских товаровобострилась до предела. Вследствие перехода на самоподдерживающийся типразвития место важнейшего инвестиционного ресурса занял творческий потенциалличности, а внутренние импульсы к максимальной самореализации во многомзаменили экономические мотивы деятельности. Лишенные таких возможностей,индустриальные страны были вынуждены все более активно наращивать инвестиции вподдержание своей конкурентоспособности. Важными факторами в этих условияхстановились перенесение относительно примитивных производственных операций вменее развитые страны и все более активная экономия на рабочей силе; однако этосвидетельствовало в первую очередь о том, что новые центры индустриализмаоказываются не в состоянии на равных конкурировать с постиндустриальнымидержавами.
Напротяжении последних лет в новых индустриальных странах фактически непроизводилось собственных оригинальных технологий, это усиливало их зависимостьот западных государств. Избранная ими стратегия требовала непрекращающихсявнешних инвестиций, так как внутренний потенциал накопления был фактическиисчерпан. Стимулируя искусственное недопотребление ради развития экономики, этистраны резко сужали масштабы своего внутреннего спроса, а нараставший выпусктоваров народного потребления все более однозначно ориентировался на внешнийрынок. Таким образом, индустриальный мир обрекал себя на полную зависимость отЗапада по меньшей мере в двух отношениях: достаточно было резкого сокращенияспроса со стороны зарубежных потребителей или значительного снижения экспортакапиталов, чтобы его хозяйственная система оказалась парализованной. И,наконец, летом 1997 года даже не какая-то одна из этих тенденций, а обеодновременно проявились в полной мере, разрушив надежды индустриальных стран навозможность следовать по пути “догоняющего” развития и положив начало нестолько последнему экономическому кризису XX века, сколько первому потрясениюнового столетия, существенно отличному от спадов и депрессий, которые испытывалзападный мир на протяжении последних десятилетий.
По пути в никуда: азиатская модельиндустриализации
Начинаяс середины 70-х годов весьма распространенным среди экономистов и политологовстал взгляд на Азию как на один из наиболее перспективных хозяйственныхцентров. Для этого у исследователей, имелись, казалось бы веские основания. Ужес середины 60-х годов в этом регионе были зафиксированы рекордные темпыэкономического роста, удерживавшиеся в течение десяти и более лет подряд исоставлявшие от 7 до 8 процентов в год для Таиланда и Индонезии, 8,1 — дляМалайзии, 9,4— 9,5 процента — для Гонконга, Южной Кореи и Сингапура и 10,2 —для Тайваня. В большинстве этих стран они не опускались ниже 7 процентов и в80-е годы, несмотря на радикальный рост цен на нефть и другие сырьевые ресурсы.Результатом этой безудержной экспансии стало снижение доли постиндустриальныхдержав в мировом ВНП с 72 процентов в 1953 году до 64 процентов в 1985 и 59процентов — в 1992-м. Между 1991 и 1995 годами восемь из десяти экономик,обнаруживших рост более чем на 50 процентов, были сосредоточены вАзиатско-Тихоокеанском регионе, причем для Китая и Индонезии эти показателисоставили соответственно 136 и 124 процента. К началу 1996 года Китай, Япония,Индия, Индонезия и Южная Корея входили в число двенадцати крупнейших экономикмира; помимо них Гонконг, Тайвань, Сингапур и Малайзия входят также в двадцаткулидеров по объему товарооборота (последняя с 19-миллионным населением более чемна 20 процентов превосходит по данному показателю Россию, а Индию — вдвое). Наоснове различных экстраполяций утверждалось, что восточно-азиатский регионспособен был довести свой вклад в мировой валовый продукт до 30 процентов к2000 году. По другим, совершенно фантастическим прогнозам, к 2050 году новыеиндустриальные государства Юго-Восточной Азии будут способны обеспечивать до 57процентов мирового производства товаров и услуг, в то время как страны-членыОЭСР, включая Японию, смогут претендовать на долю лишь в 12 процентов.
Оцениваяазиатский опыт индустриализации, нельзя не отметить, что хотя каждая из странЮВА приступала к модернизации в разное время (Малайзия, Сингапур и Тайвань — вконце 40-х годов, Южная Корея и Индонезия — в начале 60-х, Китай — в конце70-х, а Вьетнам и Лаос — на рубеже 90-х), все они повторили путь,характеризующийся односторонней ориентацией на развитие массового производства.В Южной Корее, например, к середине 80-х годов доля машиностроения в объемепромышленной продукции достигла примерно 25 процентов, а доля электроннойпромышленности — 17,8 процента; в 1970 году продукция металлургии, тяжелой ихимической промышленности обеспечивала лишь 12,8 процента экспорта, а в 1985-м— уже 60 процентов. В Индонезии промышленное производство развивалось стольбыстро, что удельный вес нефтедобычи, составлявшей в валовом национальномпродукте 22,3 процента в 1983 году, снизился к 1996-му до 2,4 процента. НаТайване доля сельского хозяйства в ВНП снизилась с 36 процентов в 1952 году до3,5 в 1993-м; соответствующие показатели для других стран региона были не менеевпечатляющими.
Приэтом быстрый промышленный рост не имел прочного основания в виде значительноговнутреннего спроса. Индустриализация в азиатских странах была начата при крайненизком значении валового национального продукта на душу населения. В Малайзиион составлял не более 300 долларов в начале 50-х годов, в разрушенной войнойКорее — около 100 долларов в конце 50-х, на Тайване — около 160 долларов вначале 60-х, в Китае в 1978 году — 280 долларов, а во Вьетнаме показатель в 220долларов был достигнут лишь к середине 80-х. Как следствие, объемы производимойпродукции серьезно превосходили потребности национального рынка. Еще в конце60-х, когда в Южной Корее эксплуатировалось не более 165 тысяч легковыхавтомобилей, был введен в действие завод, рассчитанный на производство 300тысяч автомашин в год; подобные примеры свидетельствуют о том, что экспорт сталнеобходимым элементом новой модели с самого ее рождения. Выбирая себе нишу вмировом разделении труда, новые индустриальные страны уделили особое вниманиеэлектронике и машиностроению. В той же Южной Корее производство подобнойпродукции увеличивалось на 20,7—21,1 процента в год; в Малайзии доля занятых вэлектронной промышленности в конце 80-х годов достигла 21 процента, а доля еепродукции в экспорте превысила 44 процента. В начале 90-х годов суммарныепоставки электроники из Южной Кореи, Сингапура, Тайваня и Гонконга оценивалисьв 45 миллиардов долларов в год.
Однакопоказатели промышленного развития не служат однозначным свидетельствомсоциального прогресса той или иной страны, если таковой не формирует широкиеслои экономически активного населения с высоким уровнем жизни. В Юго-Восточнойже Азии в течение всего периода ускоренной индустриализации сохранялись крайне низкиедоходы работников, причем ситуация усугублялась гигантскими нормами сбережений(для периода 1991—1992 годов составлявшими на Тайване — 24, в Гонконге — 30, вМалайзии, Таиланде и Южной Корее —по 35, в Индонезии —37, а в Сингапуре — 47процентов ВНП), не обнаруживающими тенденции к снижению. В подобных условияхважным источником хозяйственного роста стало непрерывное пополнение рядовфабричных рабочих представителями крестьянства, и до тех пор, пока численностьзанятых в индустриальном секторе могла безостановочно расти, реальных условийдля повышения заработной платы не возникало. К началу 90-х годов доля занятых впромышленности в общей численности активного населения выросла в Сингапуре до51 процента; в Южной Корее — до 48; на Тайване — до 40 процентов. При этомсредняя продолжительность рабочего времени в этих странах достигала почти 2,5тысячи часов в год, хотя в большинстве европейских государств стран оназаконодательно ограничена 1,5 тысячи часов. Как на ранних этапахиндустриального развития, так и в середине 90-х годов страны региона серьезноотставали по уровню оплаты труда промышленных работников: если в Германии назаводах BMW рабочий получает заработную плату до 30 долларов в час, а в США —от10 долларов в текстильной промышленности до 24 в металлургии, то в Корее иСингапуре квалифицированный специалист оплачивается из расчета не более 7долларов, в Малайзии — 1,5 доллара, а в Китае и Индии — 25 центов в час.
Причинытакого положения дел коренятся в желании азиатских лидеров ускоренно вывестисвои страны из доиндустриальной эпохи, опираясь на преимущества типичномобилизационной модели развития. Методами достижения подобных целей былиизбраны сдерживание заработной платы, поощрявшая экспорт управляемая инфляция,а также прямые и косвенные государственные дотации, служащие повышениюконкурентоспособности национальных компаний на мировом рынке. Так, например, в80-е годы в Южной Корее более 70 процентов всех кредитных ресурсов направлялосьв несколько крупнейших промышленно-финансовых корпораций, отличавшихсяминимальной рентабельностью (в 1988 году при объеме продаж в 32 миллиардадолларов прибыль корпорации Samsung составила 439 миллионов долларов [то естьоколо 1,5 процента], тогда как аналогичные показатели для компании Ford в томже году составили 144,4 и 22 миллиарда долларов [показатель прибыли — 14,5процента]). При этом ссуды на развитие экспортных производств выдавались подпроценты, в два раза более низкие, чем межбанковская ставка, и в четыре раза —чем средняя рыночная цена кредитных ресурсов.
Такимобразом, государства Юго-Восточной Азии развивались исключительно экстенсивнымиметодами, представляя собой образцовые индустриальные экономики. Сравнивая рольфактора производительности в общей динамике роста ВНП в различных странах в 50-е— 70-е годы, можно увидеть, что на Тайване при средних темпах роста в 9,4процента на него приходилось лишь 2,6 процента, в Южной Корее при темпах ростаВНП в 10,3 процента — всего 1,2 процента, в Сингапуре при ежегодном росте в 8,7процента — лишь 0,2 процента, тогда как, например, во Франции эти показателисоставляли 5,0 и 3,0 процента соответственно. Как отмечает П.Крагман, “молодыеиндустриальные страны Азии, так же как Советский Союз в 1950-е годы, добилисьбыстрого роста главным образом за счет поразительной мобилизации ресурсов… Ихразвитие, как и развитие СССР в период высоких темпов роста, стимулировалось впервую очередь небывалым увеличением затрат труда и капитала, а не повышениемэффективности производства”. Подобная политика не могла обеспечить социальногоблагополучия. На протяжении 80-х годов показатель ВНП на душу населения вТаиланде, Малайзии и Индонезии снизился соответственно на 7, 23 и 34 процентапо сравнению с аналогичным показателем, рассчитанным для стран “большойсемерки”. Несомненно, что будучи основан лишь на внутренних источниках,экономический рост в этих странах неизбежно замедлился и прекратился бы по мереих исчерпания; поэтому важнейшим фактором развития новых индустриальныхгосударств стал массированный приток капитала извне.
Начавшийсяеще в 60-е годы, он вскоре принял лавинообразный характер. Инвесторы стремилисьмаксимально использовать преимущества, связанные с дешевой рабочей силой ипривлекательными условиями производства, в силу чего самыми быстрыми темпамиросли капиталовложения в наименее развитые азиатские экономики. Так, между 1981и 1993 годами прямые иностранные инвестиции в Сингапур выросли в 3 раза, вЮжную Корею — в 4,5, в то время как капиталовложения в экономику Малайзиитолько с 1987 по 1992 год увеличились в 9 раз, Таиланда — в 15, а Индонезии — в16 раз. При этом следует отметить два характерных обстоятельства. Во-первых,рост инвестиций не обеспечивал, как правило, укрепления независимости этихстран от дальнейшего импорта комплектующих и технологий. Так, к концу 80-хгодов стоимость произведенных в Южной Корее компьютеров более чем на 85процентов состояла из импортных комплектующих, почти 95 процентов общего ихчисла производилось по лицензии, а программное обеспечение оставалосьиностранным на 100 процентов. Масштабы подобной зависимости весьма велики: в1995 году импорт десяти новых индустриальных стран Азии составил 748 миллиардовдолларов, что превосходит импорт Европейского Сообщества, причем большая егочасть представлена именно технологическими товарами. Во-вторых, основнымиинвесторами в новые индустриальные страны Азии оставались индустриальные жегосударства, и в гораздо меньшей мере — постиндустриальные державы. К середине90-х годов американские и европейские компании лидировали по объемам инвестицийтолько в Сингапуре и Южной Корее, тогда как там, где капиталовложения былиболее рискованными, лидерами оставались Япония и другие страны ЮВА. В 1993 годуЯпония, Тайвань, Сингапур и Гонконг обеспечивали 59,7 процента прямыхиностранных инвестиций в Таиланд, тогда как доля США не поднималась выше 20процентов; аналогичные данные по Малайзии для 1994 года составляют 62,2 и 11,6процента, по Вьетнаму по состоянию на конец 1995 года — 68,1 и 5,9 процента. С1994 по 1996 год тайваньские и сингапурские инвестиции в страны региона на 30процентов в год, а американские капиталовложения стагнировали, а иногда(например, в Индонезии) даже сокращались.
Кначалу 90-х инвестиции в Юго-Восточную Азию приобрели гипертрофированныйхарактер. Несмотря на низкие темпы экономического роста, прямыекапиталовложения в страны региона за один только 1996 год составили 93миллиарда долларов, увеличившись за пять предшествующих лет более чем в трираза. Еще более неправдоподобным был рост финансовых потоков, направляемых наместные фондовые рынки. Если в 1990 году их объем не превосходил 2 миллиардовдолларов, то за 1990— 1994 годы в целом он превысил 42 миллиарда, что взметнуловверх котировки акций местных фирм. Рыночная капитализация малайзийскихкомпаний превысила в 1994 году 300 процентов ВНП, что вдвое выше показателяСША.
Однакодаже этих средств оказывалось недостаточно для поддержания прежних темповроста, что потребовало активного вмешательства государства, которое посредствомукрепления финансовых институтов, созданных вокруг крупнейших корпораций илиотдельных правящих кланов, а также через прямое предоставление банковскихкредитов стремилось стимулировать хозяйственный рост и повысить объемыэкспорта. Как выяснилось позже, это вызвало самые неблагоприятные последствия —снижение эффективности производства и перегруженность хозяйственной системыкраткосрочными кредитами. К 1997 году 30 крупнейших корейских корпорацийпривлекли кредитов на сумму в 65 миллиардов долларов, что составляло на тотмомент 39 процентов ВНП страны; в результате процентные выплаты по этим займамстали настолько велики, что их покрытие могло осуществляться только из новыхссуд. В Малайзии суммарный объем выданных предприятиям кредитов достиг наканунефинансового кризиса 160 процентов ВНП. Увлечение краткосрочными заимствованиямиприобретало эффект пирамиды, которая неизбежно должна была рано или позднорухнуть.
Драматизмсложившейся к середине 90-х годов ситуации состоял прежде всего в том, чтовысокие нормы накопления сковывали развитие внутреннего рынка, в результатечего экономики стран Юго-Восточной Азии не могли даже поддерживать достигнутыйуровень развития без наращивания экспорта и постоянного притока инвестицийизвне, однако возможности мобилизации внутренних ресурсов оказались близки кисчерпанию. В 1995 году Мировой банк оценил потребности Вьетнама только вобласти создания современной производственной инфраструктуры в 20 миллиардовдолларов. Аналогичные программы в Индонезии, Таиланде, Малайзии и на Филиппинахпотребуют, по тем же оценкам, около 440 миллиардов долларов, а для Китая этацифра достигает 500 миллиардов. Даже в более развитых странах регионачувствовалось приближение кризиса: торговый и инвестиционный дефицит ЮжнойКореи достиг 23 миллиардов долларов, а внешний долг Тайваня вырос с 4 до 14процентов ВНП только за период с 1990 по 1994 год.
Внешняяторговля также не могла стать панацеей, какой она выступала прежде. Отношениеобъемов экспорта к ВНП достигло значений, свидетельствующих о явногипертрофированной зависимости региона от внешнего рынка; достаточно сказать,что в 80-е годы экономический рост Южной Кореи и Тайваня на 42 и 74 процентасоответственно был обусловлен закупками промышленной продукции этих стран состороны одних только США. В отличие от развитых стран, где доля поставляемой наэкспорт продукции составляет не более 7—8 процентов, в азиатских государствахона достигает намного больших значений— 21,2 процента в Китае, 21,9 вИндонезии, 24,4 на Филиппинах, 26,8 в Южной Корее, 30,2 в Таиланде, 42,5 наТайване, 78,8 в Малайзии и фантастического уровня в 117,3 и 132,9 процентасоответственно в Гонконге и Сингапуре. При этом зависимость стран ЮВА отпостиндустриального мира приобрела явно диспропорциональный характер. Доля,приходящаяся в экспорте большинства из них на США и Западную Европу,составляет, как правило, от 45 до 60 процентов, в то время как торговый оборотразвитых держав лишь в малой мере ориентирован на новые индустриальные страныАзии (соответствующая доля для Франции и Италии составляет 4,3 процента,Германии — 5,5, Великобритании — 7,7, а США — 16,3 процента). И, наконец,нельзя не видеть, что в 1995—1996 годах рост поставок из Азии стал замедляться.Если в 1995 году объем экспорта из Южной Кореи вырос более чем на 30, изМалайзии — на 26, из Китая —на 25, а из Таиланда — на 23 процента, тосоответствующие показатели в 1996 году составили уже 4,2, 4,0, 1,5 и 0,5 (поиным оценкам — 0,1) процента. Как следствие, текущий дефицит платежного балансастран ЮВА достиг в 1996 году 36,5 миллиарда долларов, увеличившись за год на 10процентов.
Несмотряна впечатляющий прорыв в ряды индустриальных держав, государства Юго-ВосточнойАзии не смогли заложить фундамент перехода к постиндустриальному типу развития,предполагающему высокие уровни потребления населения и широкое распространениепостматериалистической мотивации.
Еслипринять в качестве критерия стандартов потребления, близких постиндустриальным,сумму годового дохода в 25 тысяч долларов на семью, то сегодня 79 процентовтаких семей приходятся на развитые страны. Средний класс в новых индустриальныхгосударствах также крайне малочислен: в Индонезии к нему относят не более 4процентов населения, в Таиланде — около 7,6, а в Южной Корее —от 10,5 донесколько более 11 процентов, и одно только это делает сомнительной возможностьустойчивого хозяйственного роста в этих странах.
Неменее острой остается и зависимость государств региона от остального мира вобласти образования. В условиях низкого уровня жизни образованность невоспринимается в качестве значимой ценности, а творческая деятельность не можетстать органичной и настоятельной потребностью. Если во Франции 44, а в США — до65 процентов выпускников школ поступают в высшие учебные заведения, то вМалайзии этот показатель остается на уровне 12 процентов. Так как при этомбольшая часть студентов учится в технических вузах и не получает всестороннейуниверситетской подготовки, молодые специалисты могут успешно работать в сфереиспользования западных технологий, но не создавать новые; как следствие, вЯпонии, не говоря о других странах региона, на протяжении всех послевоенныхдесятилетий фактор повышения квалификации работников оставался последним средидесяти наиболее важных составляющих экономического роста. Сформировавшаяся в80-е годы ориентация на обучение студентов за рубежом также не оправдала себя:в середине 90-х более четверти южнокорейских, трети тайваньских и 95 процентов(!) китайских студентов, обучающихся за границей, видя перспективы,открывающиеся перед ними в Европе и США, не возвращались домой после окончанияучебы. Нерешенность во всех странах региона важнейших задач, жизненнонеобходимых для формирования основ постиндустриального общества, обусловиланеизбежный застой и спад в их хозяйственной динамике.
Нанаш взгляд, определяющей особенностью начавшегося в 1997 году кризиса являетсято, что он представляет собой кризис индустриального хозяйства впостиндустриальную эпоху, со всей определенностью показывающий, что сегодняразвитые страны вполне могут обойтись без “третьего мира”, в то время как “третиймир” не способен развиваться на собственной основе. Важнейшими причинамикризиса стали, как мы уже отмечали, узость национальных рынков странЮго-Восточной Азии, неспособность их к самостоятельному формированиютехнологической стратегии и крайняя зависимость от притока иностранныхинвестиций, вызванная ограниченностью возможностей внутреннего накопления.Поводом же оказалась финансовая дестабилизация, вызванная трудностямирефинансирования внешнего долга и невозможностью поддерживать стабильный курс национальныхвалют в большинстве стран региона.
Волнафинансового кризиса началась с девальвации тайского бата в августе 1997 года. Втечение месяца последовало обесценение национальных валют в Южной Корее,Индонезии, Малайзии и на Филиппинах. Резко упали цены на недвижимость; в одномтолько Бангкоке с конца 1995 года оставались невостребованными жилые и офисныепомещения общей стоимостью в 20 миллиардов долларов. При этом граждане,стремившиеся снять свои вклады в банках и инвестиционных фондах, не могли сделатьэтого, так как средства были вложены в разнообразные промышленные истроительные проекты. В течение считанных месяцев от благополучия азиатскихстран не осталось и следа. Примером может служить южнокорейская экономика,занимавшая накануне кризиса одиннадцатое место в мировой “табели о рангах”:внешний государственный долг достиг здесь 22 процентов ВНП, падение курсанациональной валюты превысило 30 процентов только за третий квартал 1997 года,валютные запасы оказались исчерпаны, а объем кредита, который был выделенстране в конце 1997 года, превосходил международную финансовую помощь,предоставленную в 1994 году Мексике, которую мало кто способен отнести к числуразвитых стран. Еще более катастрофическими стали последствия в Малайзии иИндонезии: в первом случае имеют место фактически полная изоляция страны отвнешнего мира и отмена конвертируемости ринггита, во втором — резкое снижениеуровня жизни привело к гражданским волнениям, свергшим в мае прошлого годарежим президента Сухарто.
Однакоособо следует остановиться на том, что кризис 1997 года, начавшийся напериферийных рынках, не оказал существенного влияния на глобальную финансовуюстабильность. Значимость потрясений осени 1997 года, которые многие аналитикипо горячим следам поспешили сравнить с событиями, имевшими место за десять летдо этого, отнюдь не оказалась столь велика. Снизившись с 21 по 27 октября с8060 до 7161 пункта, то есть несколько более чем на II процентов, индексДоу-Джонса вернулся к прежним позициям исключительно быстро: менее чем черезполтора месяца, 5 декабря, он достиг уровня в 8149 пунктов и завершил год наотметке 7908 пунктов — почти на 23 процента выше уровня закрытия 1996 года. ВЕвропе также не было зафиксировано никаких катастрофических последствийазиатского краха. В ходе октябрьского кризиса 1997 года индексы в Лондонеснизились на 7,6 процента, в Париже — на 11,2, во Франкфурте — на 14,5процента, причем обратные подвижки были быстрыми и радикальными. Между началомянваря и концом июня 1998 года основные фондовые индексы продолжили свой рост иподнялись до небывалых значений — американский Доу-Джонс — с 7908,25 до9367,84, немецкий DAX — с 4249,7 до 6217,83, итальянский Mibtel — с 16806 до26741, французский САС-40 — с 2998,9 до 4404,9. Максимальный рост в данном случаесоставил 59,12 процента, минимальный — 18,46 процента за полгода.
Кначалу 1998 года появилась возможность оценить воздействие азиатского кризисана западные финансовые рынки и экономику постиндустриального мира в целом.Во-первых, существенно снизились цены на рынках сырьевых и промышленныхтоваров, что было обусловлено девальвацией азиатских валют и увеличениемэкспорта из охваченных кризисом стран. Уже на этом этапе стало очевидным, чтоследующей жертвой катастрофы должна стать Россия, экономика которой полностьюзависит от экспорта энергоносителей и сырья. Во-вторых, оказалось, чтозависимость постиндустриальных экономик от экспорта в Азию существеннопреувеличена; при этом его сокращение фактически не коснулосьвысокотехнологичных производств. В-третьих, и это следует отметить особо,выявилась высокая степень подвижности (volatility) и непредсказуемостифинансовых рынков развитых стран. Если, например, в 1995 году средниеежедневные колебания цен закрытия индекса Доу-Джонса составляли 20,8 пункта присреднем значении индекса в 4215 пунктов (0,45 процента), то в 1997 году онидостигли 79,0 пункта при средней величине индекса в 7639 пунктов (1,02процента).
Следующеедействие драмы началось летом 1998 года. Достигнув максимума в 9338 пунктов 17июля, индекс Доу-Джонса упал к 31 августа до 7539 пунктов, снизившись несколькоболее чем за месяц почти на 20 процентов. Причиной тому стали финансовыепроблемы России, фактически полностью выключенной из мировых финансовых иторговых потоков, но весьма значимой в политическом аспекте. Уязвимостьсформировавшейся в ходе десятилетних реформ олигархической системы в полноймере проявилась в августе, когда государство отказалось от своих долговыхобязательств, за чем последовал крах большинства крупных банков, рубльподешевел в 4 раза, а фондовый индекс РТС снизился более чем в 12 раз (с 571пункта в ноябре 1997 года до менее чем 46 в сентябре 1998-го). К власти пришлоподдерживавшееся коммунистическим большинством парламента правительство воглаве с Е.Примаковым, а суммарные убытки, понесенные западными инвесторами,составили около 100 миллиардов долларов. К этому времени распространилосьмнение, что “азиатский кризис, выйдя за пределы малых стран и поразившийЯпонию, Латинскую Америку и государства бывшего советского блока, затронулпочти половину мировой экономической системы”.
Однакои в этот раз большинство западных рынков избежали серьезного воздействиякризиса. Уверенный рост американской экономики во втором полугодии 1998 ипервом квартале 1999 года привел к достижению индексом Доу-Джонса 11-тысячногорубежа. В европейских странах успехи были более скромными — в первой половине1999 года установить новое рекордное значение удалось только французскомуфондовому индексу, — что объясняется началом вооруженного конфликта в Косово,нерациональной экономической политикой социал-демократического правительства вГермании, замедлением роста в Англии и общей слабостью введенной с 1 января1999 года единой европейской валюты. Наиболее симптоматичным событием нынешнегогода стала реакция рынков постиндустриальных стран на кризис в Бразилии идевальвацию реала, а вернее отсутствие таковой. Тем самым было de factoпризнано, что пертурбации на развивающихся рынках фактически не способнынанести американской и европейской экономикам существенного вреда. В результатев диспуте между теми, кто предвидел неизбежное падение рынков и мировуюфинансовую дестабилизацию, и теми, кто рисовал перспективы беспрецедентнобыстрого роста фондовых индексов на достаточно отдаленную перспективу, к лету1999 года победа осталась за вторыми.
Двагода, прошедшие с момента девальвации тайского бата, со всей ясностью показали,что в современных условиях нормальное функционирование и эффективное развитиемировой постиндустриальной системы возможно даже при хозяйственнойдестабилизации в других регионах планеты. При этом дестабилизирующие факторывидятся нам не в действиях финансовых спекулянтов, а в глубинных основах модели“догоняющего” развития на базе заимствованных технологий и поощренияпроизводства, ориентированного на экспорт продукции в развитые страны. В связис этим финансовая поддержка оказавшихся в кризисной ситуации государств,представляется нецелесообразной и даже опасной, причем прежде всего для самихразвитых стран. Оказывая ее, правительства постиндустриального мира имеждународные финансовые организации закрывают глаза как на то, что вбольшинстве развивающихся стран, от Индонезии до России, средства,аккумулируемые в национальной экономике или привлекаемые за счет иностранныхинвестиций, используются в интересах либо отдельных финансово-промышленныхгрупп, либо коррумпированных представителей государственной власти, так и нато, что возможности развития массового производства примитивных материальныхблаг, основанного на импортируемых технологиях и капитале, являются сегодняабсолютно исчерпанными. Налицо второй системный кризис индустриальной моделиэкономического развития, который представляет собой уже не прелюдию общегокризиса индустриального общества, а непосредственно процесс его разрушения.
КонецXX века стал, таким образом, не только временем расцвета постиндустриальнойцивилизации, но и периодом переосмысления соотношения между ней и остальнойчастью человечества. Анализ складывающихся тенденций не может не убеждать врадикальном изменении баланса экономических сил в преддверии новоготысячелетия. Основы исключительного положения ведущих постиндустриальных державсегодня как никогда прочны, а возможности достижения такового иными странамиабсолютно иллюзорны.
Причинойэтому стал глобальный кризис индустриальной цивилизации. В последние годы взападных странах сложились все необходимые предпосылки для резкого сниженияроли индустриального сектора хозяйства, а в лице работников интеллектуальноготруда возник новый класс, способный отодвинуть на позиции малозначимойсоциальной группы традиционный пролетариат, носителя индустриальной идеологии.Как следствие, резко возросла зависимость мировой периферии от центра, и темсамым имевшему в прошлом самостоятельное значение промышленному производствунанесен мощный удар в планетарном масштабе. Роль основного факторахозяйственного прогресса переходит к информации и знаниям, обеспечивающим внастоящее время львиную долю успеха той или иной экономики на мировой арене.Именно они выступают тем стратегическим товаром, на который предъявляетсянаибольший спрос, обладающий при этом наименьшей ценовой эластичностью. Широкораспространив информационные технологии и сделав их неотъемлемым элементомсовременного производства, постиндустриальные страны могут диктовать цены наэтот вид продукции, что увеличивает пропасть между ними и остальным миром, гдегосударства, специализирующиеся на производстве промышленной продукции,оказываются в том же положении, в какое во второй половине 70-х попалипроизводители природных ресурсов, наивно полагавшие, что спрос на их продукциюникогда не сократится. Ориентируясь на развитие личностей своих граждан,фактически не ограничивая пределы производительного и непроизводительногопотребления, экспортируя товары и услуги, располагаемое количество которых несокращается при росте объемов продаж, постиндустриальные страны находятсясегодня в иной экономической реальности, чем остальной мир.
Однаконельзя забывать, что хотя индустриальные и доиндустриальные порядки повержены, онине исчезли. Большая часть человечества по-прежнему движима экономическимимотивами и занята в аграрном и промышленном производстве. Опыт последних лет совсей очевидностью показал, что соответствующие страны, каких бы видимых успеховони ни достигали, не способны на основе собственных усилий войти в сообществопостиндустриальных держав. Более того, сегодня становится ясно, что дажеактивная технологическая и инвестиционная “накачка” индустриальных стран неделает их постиндустриальными и не порождает нового социального порядка,который устанавливается сегодня в Соединенных Штатах и странах Европейскогосоюза. При этом расширяется не только хозяйственная, но и гуманитарная пропастьмежду двумя мирами, а готовность относительно отсталых стран отстаивать сегодняпод лозунгами национальной и культурной идентичности свое право на отсталость,не сильно отличается от той, с какой в прошлом веке они защищали свое правоназываться величайшими державами планеты.
Важнейшейпроблемой современного мира, и в этом также состоит один из уроков последнегодесятилетия, становится выбор оптимального типа взаимодействия междупостиндустриальным центром и индустриальной периферией. Сегодня, как никогдаранее, заметно, что изменившая хозяйственная реальность не дополняется соответствующимипеременами в глобальной политической стратегии западных стран. Обособившись иобретя почти абсолютную независимость от монопольных владельцев сырьевыхресурсов в 70-е годы и от поставщиков дешевой рабочей силы и массовыхпотребительских товаров в 90-е, западный мир со все большей охотой дает себявовлекать и вовлекается сам в политические процессы, разворачивающиеся в самыхэкзотических частях света. Между тем, на наш взгляд, избраннаяпостиндустриальными странами стратегия относительной хозяйственнойсамодостаточности должна дополняться следованием аналогичному императиву и вполитической сфере. Вряд ли стоит сегодня смешивать то, что эти страны могутсделать для процветания (истинного или кажущегося) остального мира и то, что имследует предпринимать в этом направлении. Меры, кажущиеся политикамспособствующими экспансии постиндустриального порядка, такие, например, какпредоставление массированной финансовой помощи Юго-Восточной Азии,предотвращение гуманитарных катастроф в Африке или военное вторжение вЮгославию с целью свержения тоталитарного режима, способны в самом ближайшембудущем стать причиной еще большего отдаления развивающихся стран от Запада иобострения противоречий между ним и остальной частью человечества.
Достижениезападными странами беспрецедентных экономических успехов не должно вызвать у ихлидеров головокружения от успехов. Сегодня, как и вчера, укреплениестабильности самого постиндустриального мира должно оставаться основнымприоритетом их деятельности. Искусственному поддержанию конкурентоспособностиазиатских экономик, продукция которых оказывает давление на рынки развитыхгосударств, следует предпочесть отказ от иллюзий возможности построения вглобальном масштабе социально ориентированной рыночной экономики. Широкомасштабнаяпомощь странам “четвертого мира”, поддерживающая не столько их голодающихграждан, сколько способность их правителей чувствовать себя независимыми,должна быть урезана ради обеспечения населения самих постиндустриальных страннеобходимыми возможностями в области образования и здравоохранения. Дажевоенные рейды против Сербии не приблизят краха режима Милошевича в той мере, вкакой это способен сделать он сам, неспособный к построению эффективнойэкономики и окруженный союзниками типа России.
Никогдаранее ни социальная риторика, ни политические действия западных стран не былистоль не согласованными с тенденциями, задаваемыми реальным ходомхозяйственного прогресса, чем сегодня. С одной стороны, постиндустриальныедержавы с достойной лучшего применения активностью пытаются политическими иидеологическими средствами установить порядок, с легкой руки К.Поппера частоназываемый “открытым обществом”. С другой стороны, все основные тенденции ихсобственного экономического и социального развития свидетельствуют, чтопоследние несколько десятилетий стали периодом быстрого нарастания ихобособленности от остального мира, максимальной замкнутости внутри самих себя.Покровительственные насмешки, которые западные социологи адресуют сегоднябывшим лидерам коммунистического блока, попытавшимся поставить идеологию надреальными хозяйственными процессами, могут показаться вполне невинными посравнению с тем, как посмеется история над ними самими, наивно полагающими, чтоих нынешнее могущество может преобразовать весь мир, причем против егособственной воли, не будучи при этом безвозвратно утрачено.
Запоследние тридцать лет мир радикально изменился. Но что изменило его?Освободительные движения в развивающихся странах? Усилия стран ОПЕК, пытавшихсяоспорить хозяйственное доминирование США и Европы? Экономический рост вЮго-Восточной Азии, превративший Страну восходящего солнца в Страну заходящегоиндекса? Реформы Горбачева, подарившего Восточной Европе свободу, а Германии —ее историческую целостность? На наш взгляд, все эти события либо явилисьнеудачной попыткой воздействовать на направление развития западного мира, либостали следствием такого развития, продемонстрировавшего не только превосходствопостиндустриальной модели над всеми прочими, но и невозможность выживаниядоиндустриальных по своей сути режимов в современных условиях. Именнохозяйственный и социальный прогресс, сделавший США и ведущие страны Европыпостиндустриальными державами, а значительную часть их граждан — носителямипостэкономических по своей сути ценностей, обеспечил те эпохальные перемены,современниками и участниками которых мы оказались. Если бы проводимая западнымиправительствами политика учитывала это обстоятельство в полной мере, она небыла бы такой, какой мы ее видим сегодня.
Упасинас Бог выступать за полное прекращение помощи развивающимся странам илибезучастное наблюдение за попранием прав человека. Мы лишь хотим отметить, чтов современных условиях постиндустриальные державы являются не толькосредоточием невиданной экономической и финансовой мощи, но в то же время, о чемпочти никогда не говорят социологи, и потенциальным источником беспрецедентнойдестабилизации, Внутри них зреют те же противоречия, которые уже проявилисьдостаточно явно на международной арене: нарастает разрыв между новым классомносителей знания и отчужденными слоями населения, чьи- ориентиры вполнематериалистичны, а цели — недостижимы. Новое социальное расслоение, ставшеестоль же естественным следствием постиндустриального прогресса, как и кризисиндустриальной модели, более фундаментально, а соответственно и более опасно,нежели все ранее имевшие место в истории формы классовых различий. Между темследует иметь в виду, что если в случае экономической дестабилизации азиатскихстран, политических кризисов в Восточной Европе или гуманитарной катастрофы вАфрике возврат к относительной стабильности может быть осуществлен достаточнобыстро, то в условиях, когда источником потрясений окажется сам развитый мир,деструктивные тенденции примут совершенно иной размах. Если признатьнеоспоримым фактом, что именно технологический и хозяйственный прогресс,достигнутый в рамках западного мира за последние десятилетия, преобразовалсовременную цивилизацию, то следует согласиться и с тем, что внутренняястабильность постиндустриальных держав является сегодня основным залогомобщемирового прогресса.
Мыне хотим заглядывать далеко в будущее; наша статья, и без того затянувшаяся,посвящена становлению постиндустриализма, и мы вполне осознанно обозначили вподзаголовке его хронологические рамки. Сегодня постиндустриальная системаобрела черты завершенности; не свободная, разумеется, от острых противоречий,она развивается на собственной основе по вполне определенным законам. И, какимбы ни стал мир в следующем столетии, несомненно одно: он окажетсямоноцентричным миром, черты которого будут однозначно заданы направлениемразвития постиндустриальной цивилизации.
Список литературы
В.Иноземцев.К истории становления постиндустриальной хозяйственной системы (1973—2000)