Жизненный и творческий путь Вольфганга Амадея Моцарта

ДЕТСТВО И ПЕРВОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ. «Маленький волшебник», которым любовалась и восхищалась вся Европа, Вольфганг Амадей Моцарт родился 27-го января 1756 года в бедной семье придворного органиста и капельмейстера города Зальцбурга, Леопольда Мо­царта. Его отец, родом из Аугсбурга, происходил из семьи простых ремесленников-переплетчиков; в детстве своем он терпел большую нужду и тогда еще поставил себе целью добиться некоторого благосостояния. казино рулетка
В молодых годах он переселился в Зальцбург для изу­чения юриспруденции, но недостаток средств к жизни вынудил его поступить в услужение к графу Турну. Впо­следствии, когда обстоятельства несколько изменились, он стал заниматься преподаванием музыки и вскоре на­столько прославился как сведущий музыкант, от­личный скрипач и органист, что получил место придвор­ного органиста и капельмейстера. Его жена, Анна-Мария Пертль, уроженка Зальцбурга, отличалась необыкновенной красотой, и в дни моло­дости муж и жена считались самой красивой и счаст­ливой парой в Зальцбурге. Непреклонный, несколько суровый нрав Леопольда смягчался веселостью и добро­душием его жены—двумя драгоценными душевными свойствами, которые маленький Моцарт всецело унасле­довал от матери. Кроткая, преданная, она благоговела перед своим мужем, во всем ему подчинялась и всю свою душу вложила в любовь к нему и детям. Из семерых детей в живых остались только дочь Ма­рия-Анна и сын Вольфганг, любимец и гордость мате­ри. Насколько мать была склонна к баловству, настоль­ко отец был строг и требователен. С раннего возраста занялся он воспитанием детей, приучая их к порядку и к неуклонному подчинению долгу. В то же время он ис­полнял роль няньки, укладывал Вольфганга спать, при­чем должен был непременно поставить его на стул и петь с ним песню, которую мальчик тут же сочинял на фан­тастические слова вроде: oragnia fiaga tafa. Затем Вольф­ганг целовал отца в кончик носа и обещал ему, что ког­да он вырастет большой, то посадит отца под стеклян­ный колпак, чтобы предохранить его от всего дурного, и будет постоянно держать его при себе в большом по­чете. Каждый вечер повторялась эта церемония, и толь­ко после нее мальчик спокойно засыпал. Так, под надзо­ром горячо любящего и боготворимого отца, лелеемый ласками матери, рос будущий гений, и в его чистой художественной душе на всю жизнь отразился свет его счастливого детства. До трех лет Вольфганг ничем не отличался от обык­новенных детей: это был живой и веселый ребенок, с чрезвычайно нежной и впечатлительной душой: он постоянно спрашивал, любят ли его, и начинал плакать, если даже в шутку получал отрицательный ответ; он пла­кал также, если его чересчур хвалили. Все свои игры он любил сопровождать музыкой, и пока в этом единствен­но выражалась его музыкальность. Сестра его Наннерль, как называли ее в семье, обна­ружила большие музыкальные способности, и когда ей минуло 5 лет, отец начал ее учить игре на клавесине. Первый урок, на котором присутствовал трехлетний Мо­царт, произвел на него такое сильное впечатление, что совершенно его переродил. Невольно припоминаются слова нашего великого поэта:
Но лишь божественный глагол До слуха чуткого коснется, Душа поэта встрепенется,— Как пробудившийся орел. Для Моцарта этот урок был божественным глаголом, который говорил о его назначении и указывал ему его путь на земле. С этих пор Моцарт забыл все свои преж­ние игры и всецело погрузился своей детской, но гени­альной душой в музыку. По целым часам стоял он у кла­весина, отыскивая разные созвучия, и хлопал в ладоши от радости, когда находил терцию или квинту. Отец по­пробовал показать ему маленький менуэт, и так как Вольфганг безошибочно его повторил, то отец решился начать с ним занятия музыкой. Отец боялся слишком рано знакомить Вольфганга с правилами сочинения, но это не помешало маленькому композитору написать свой первый концерт, когда ему было всего 4 года. Однажды отец застал его за целой ки­пой нотной бумаги, на которую дождем сыпались кляк­сы. Эти кляксы мальчик спокойно вытирал рукой и поверх них писал ноты. На вопрос отца: «Что ты пи­шешь?»—он уверенно отвечал: «Концерт для клавеси­на; первая часть уже почти готова». К этому заявлению отец отнесся, конечно, с недоверием и смехом, но когда заглянул в бумагу и разобрался в этой массе клякс и нот, то слезы умиления и восторга выступили у него на гла­зах: перед ним лежал не исполнимый по трудности, но совершенно правильно написанный концерт! Дом Лео­польда Моцарта посещался местными музыкантами, ко­торые приносили ему свои сочинения и часто их вместе исполняли. Так, однажды один из них принес шесть сво­их новых трио. Сели их играть. Но не успели музыкан­ты разместиться, как явился маленький Моцарт со своей собственной крошечной скрипкой, полученной им в подарок, и предложил свои услуги. Услуги эти были от­вергнуты, так как Моцарт никогда не учился на скрип­ке. Оскорбленный музыкант залился горючими слезами. Чтобы утешить его, ему позволили сесть возле Шахтнера, его большого друга, и играть с ним вторую скрипку, «но так тихо, чтобы не было слышно». Моцарт уселся. Шахтнер, как он сам рассказывает, за­метив вскоре, что он лишний, перестал играть, а маль­чик сыграл с листа все шесть трио. Тот же Шахтнер рас­сказывает, что у него была скрипка, которую Моцарт очень любил за ее мягкий, нежный тон. Шахтнер часто играл на ней у Моцартов. Однажды он пришел к ним и застал Вольфганга, занятого своей, только что получен­ной им скрипкой. «Как поживает ваша скрипка?»:— спросил он, продолжая играть, и затем, прислушавшись, сказал: «А знаете, ваша скрипка на полчетверти тона ниже настроена, чем моя, если вы ее не перестроили с тех пор». Шахтнер посмеялся, но отец, зная необыкно­венный слух своего сына, послал за скрипкой, и по про­верке оказалось, что мальчик был прав. Почти до десяти лет Моцарт чувствовал непреодоли­мое отвращение к звуку трубы. Даже самый вид ее вы­зывал в нем такой страх, как будто ему показывали дуло заряженного пистолета. Желая отучить сына от такого нервного страха, Леопольд Моцарт попросил своего дру­га, трубача Шахтнера, затрубить изо всей силы в при­сутствии мальчика. Но при первых же звуках ребенок смертельно побледнел, стал опускаться на пол и, навер­но, лишился бы чувств, если бы Шахтнер не прекратил этого испытания. С этих пор отец не пытался больше приучать сына к звукам трубы, и со временем его отвра­щение к этому инструменту прошло само собой. Ученье у маленького Моцарта шло очень успешно: всякому занятию, за которое он принимался, Моцарт предавался всей душой. Особенно нравилась ему мате­матика; он испещрял мелом стены, скамьи, пол и мог ре­шать в уме очень сложные математические задачи. Во время его музыкальных упражнений никто не смел по­дойти к нему с шуткой или даже просто заговорить с ним. Когда он сидел за фортепиано, лицо его делалось таким серьезным и сосредоточенным, что, глядя на этот преждевременно развившийся талант, многие опасались за его долговечность. В шесть лет он был настолько за­конченным артистом, что отец решился предпринять путешествие, чтобы показать и за границей искусство своих талантливых детей. Они отправились всей семьей, и сначала попытали счастье в Мюнхене, а затем, поощ­ренные необыкновенным успехом, в 1762 году отправи­лись в Вену. По дороге им пришлось остановиться в Нассау, где их пожелал слышать местный епископ, который за пять проведенных там дней, вместе с игрой, наградил их одним дукатом (3 руб.). Проезжая мимо одного мо­настыря, они зашли в него помолиться. Моцарт тем вре­менем пробрался к органу и заиграл. Монахи, сидевшие с гостями за трапезой, услыхав чудные звуки, побросали еду и гостей и в немом восторге столпились вокруг ма­ленького виртуоза. На границе гениальный ребенок так очаровал таможенных чиновников своей игрой и своей детской прелестью, что их пропустили без осмотра. В Вене их встретили как желанных знакомых гостей, так как слава о необыкновенных детях дошла туда раньше их. Можно сказать, что Вена положила начало их триум­фальному шествию по Европе. Тотчас по приезде они получили приглашение ко двору в простой, а не прием­ный день, чтобы можно было лучше ознакомиться с деть­ми. Император Иосиф был большой любитель музыки и отнесся к ребенку с живым интересом. Он подверг всестороннему испытанию талант и искусство мальчи­ка, заставлял играть одним пальцем трудные пассажи, велел закрыть клавиши салфеткой, но Моцарт и поверх салфетки сыграл так же безукоризненно, как без нее, так что в конце концов император прозвал его «маленьким колдуном». Но в этом маленьком колдуне скрывалось высокомерие великого артиста; он не любил играть пе­ред людьми, не понимающими музыки; если же прось­бами или обманом удавалось его уговорить, то он играл только пустые, незначительные вещи. И при дворе он остался верен себе: не соглашался играть ничего серьез­ного, пока наконец не позвали Вагензейля, одного из луч­ших композиторов и музыкантов того времени. «Теперь я сыграю вам концерт,— сказал он ему,— а вы мне пере­вертывайте страницы». С августейшими дамами Моцарт обошелся очень любезно: к императрице он забрался на колени и осыпал ее поцелуями; принцессе Марии-Антуа­нетте, тогда его ровеснице, он обещал руку и сердце в благодарность за то, что она подняла его, когда он упал на гладком паркете. Двор отнесся к маленьким артистам чрезвычайно ласково; примеру его последовали все бо­гатые, знатные жители Вены, и на Моцартов вместе с приглашениями посыпались деньги. Леопольд Моцарт остался доволен не только материальным и музыкаль­ным успехом своих детей, но вообще приемом и поче­том, с которым их везде встречали, а главное тем, что семейство его вращалось в таком изысканном, высоком обществе.
Скарлатина, которою заболели оба ребенка, положи­ла конец чествованию маленьких артистов. По выздоров­лении их все семейство Моцартов отправилось в даль­нейший путь. Останавливаясь по дороге во всех более или менее значительных городах и возбуждая всюду вос­торг и удивление, они наконец прибыли в Париж в 1763 году, снабженные многочисленными рекомендатель­ными письмами. Их соотечественник барон Гримм, уже давно пересе­лившийся во Францию и бывший в то время секретарем герцога Орлеанского, сумел заинтересовать детьми королевскую семью, и их пригласили в Версаль.
В Париже, как и в Вене, Моцарт выступал много раз публично как пианист, скрипач и органист, и своей игрой на всех трех инструментах воз­буждал всеобщий восторг и изумление. Гримм пишет про него, что однажды ему пришлось аккомпанировать од­ной певице, не зная арии и не имея нот: вслушиваясь в мелодию, он угадывал последующие аккорды. Затем ария была повторена несколько раз, и каждый раз маль­чик менял аккомпанемент. В то время Париж не отли­чался музыкальностью, даже не любил музыки, но па­рижане носились с чудесными детьми как с модной и любопытной новинкой, осыпая их подарками и хвалеб­ными стихами. Из Парижа все семейство направилось в Лондон. Король английский Георг III и супруга его Со­фия-Шарлотта, большие любители и знатоки музыки, оказали маленьким артистам такой прием, который пре­взошел всякие ожидания. Сам король так полюбил Мо­царта, что, встречаясь с ним на улице, высовывался из экипажа и посылал своему любимцу воздушные поце­луи. В Лондоне Моцарт познакомился с одним пев­цом итальянской оперы, Манцуоли, который, из симпа­тии к даровитому ребенку, научил его петь, и Моцарт своим тоненьким детским голоском распевал трудней­шие арии с искусством, которому мог бы позавидовать иной певец. Его очень полюбил проживающий в Лондо­не сын Себастьяна Баха — Христиан. Часто сажал он его к себе на колени и вперемежку с маленьким виртуозом исполнял всевозможные пьесы: он играл несколько так­тов, затем Моцарт продолжал, и так искусно, что можно было подумать, что играет один и тот же человек. В Лондоне Моцарты дали много блестящих по успе­ху и сбору концертов, но их музыкальные триумфы были прерваны опасной болезнью отца: ему предписан был отдых, и музыку на время пришлось отложить. Тогда маленький композитор, воспользовавшись свобо­дой, стал писать свои первые симфонии для оркестра. По выздоровлении отца они пробыли еще некоторое время в Англии, затем посетили Голландию, где им менее посчастливилось: сначала Наннерль, а за нею Вольфганг опасно заболели, и родители не чаяли уже видеть их здоровыми. К счастью, дети оправились, но Моцарту долго пришлось лежать в постели. Однако неутомимый композитор не мог оставаться долго в без­действии; он потребовал, чтобы ему положили на ко­лени доску, и больной, слабыми, дрожавшими ручон­ками продолжал писать свои симфонии. Давши не­сколько концертов в Голландии, Моцарты заехали еще раз в Париж, откуда вернулись в Зальцбург, пробыв в отсутствии около трех лет. Моцарты вернулись на родину не только с европей­ской славой, но также с деньгами и с таким количеством подарков, что могли бы открыть лавочку. Все жители Зальцбурга считали долгом сделать им визит и взглянуть как на диковинку на своих прославившихся сограждан. Слава Моцарта дошла до Зальцбургского ар­хиепископа; чтобы проверить ее основательность, он ве­лел запереть ребенка в своем замке на неделю, в про­должение которой мальчик должен был написать орато­рию. Он исполнил эту задачу. В партитуре, богато укра­шенной кляксами и детскими каракулями, рукой отца написано по-латыни: «Оратория Вольфганга Моцарта, сочиненная в марте 1766 года, 10 лет». После того Вольф­ганг получил место скрипача при Зальцбургской капел­ле с жалованьем 12 флоринов 30 крейцеров в год. Год, проведенный в Зальцбурге, был посвящен всесто­роннему систематическому музыкальному образованию Вольфганга. Он между прочим занимался скрипкой, хотя и не так усердно, как фортепиано, но по словам своего строгого критика — отца,— мог бы быть лучшим скрипа­чом своего времени, если бы захотел. Однако этот про­славленный и серьезный музыкант очень часто прерывал свои занятия, чтобы поиграть с любимой кошкой или про­галопировать по комнатам верхом на отцовской палке. ВТОРОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ: ВЕНА И ИТАЛИЯ.
Предполагавшиеся празднования по случаю бракосо­четания принцессы Иозефы с королем неаполитанским привлекли Моцартов через год снова в Вену (1767). На этот раз Вена и венцы встретили своих гостей ме­нее радушно: в городе свирепствовала оспа, жертвой ко­торой пала сама принцесса Иозефа. Праздники замени­ли трауром. Невозможно было ни попасть ко двору, ни давать концерты. В довершение несчастия оба ребенка схватили ту же ужасную болезнь, и Моцарт был так сильно болен, что девять дней пролежал слепой. Им ничего не оставалось, как вернуться в Зальцбург. Но через год они снова отправились в Вену. Как только Мария-Терезия узнала об их приезде, она призвала их к себе и с большим участи­ем расспрашивала об их жизни. Император Иосиф пред­ложил Моцарту написать оперу и выразил желание ви­деть его самого во главе оркестра. Моцарт никогда не отказывался от работы. Как только ему доставили пер­вые страницы текста, он тотчас же принялся за музыку и вскоре ее окончил. Несмотря на юный возраст автора опера была написана смелой, опытной рукой и отлича­лась благородством и оригинальностью мелодий. Тем не менее она не была поставлена: против нее ополчился весь лагерь старых, завистливых музыкантов: лавры мальчи­ка не давали им спать, и они не могли примириться с необходимостью играть под управлением двенадцатилет­него капельмейстера; они стали распространять дурные, ложные слухи не только об опере, но и о сочинениях Моцарта, говорили, что оперу написал отец, отца и сына называли спекулянтами, шарлатанами . Их злые языки работали так успешно, что испуганный антрепренер Аффлиджио отказался поставить оперу. Леопольд Мо­царт вел деятельную борьбу против этой интриги, но ни его энергия, ни желание императора видеть эту оперу не помогло: к несчастью антрепренер имел по контрак­ту исключительное право выбирать пьесы для своего ре­пертуара, и первая опера Моцарта «La finta simplice» («Притворная простушка») не была им принята. Огор­ченные первой неудачей Моцарты вернулись в Зальцбург, но в предприимчивой голове Леопольда уже созрел план путешествия в Италию. В это время Италия представляла собой главный му­зыкальный центр; она была наполнена музыкальными школами, консерваториями и давала послед­нюю оценку артистам: каждый серьезный музыкант счи­тал своим долгом побывать в ней и услышать ее приго­вор, без чего он считался не вполне законченным. По­этому туда стекались артисты со всех концов света; одни—за славой, другие—за падением. И Леопольд Моцарт считал нужным показать Италии своего гениаль­ного сына. Целый год был посвящен изучению итальян­ского языка, и как только все приготовления к путешест­вию были окончены, отец поспешил увезти Вольфганга в Италию. Путешествие предпринято было зимой, в декабре 1769 года, и совершилось благополучно, хотя у Моцарта потрескались руки, а лицо обветрило, как у любого солдата. Но горячий прием вскоре отогрел ма­ленького замерзшего музыканта: Италия встретила его не как ученика, а как знаменитого артиста. Филармоническая академия в Болонье избрала Мо­царта своим членом. Чтобы получить это почетное звание, он должен был решить труднейшую контрапунк­тическую задачу. То, над чем другие долго трудились, и часто без успеха, Моцарту было так же легко, «как съесть кусок хлеба». Его заперли в отдельную комнату, но через полчаса он стал стучать в дверь. Думая, что мальчик шалит, не хотели отворить дверь, но он про­должал стучать, и его пришлось выпустить: оказалось, что Моцарт окончил свою задачу. Его приветствовали громом рукоплесканий. Про его необыкновенную память рассказывают следующее: во время страстной недели в Ватиканской церкви исполнялись Miserere, которые за­прещалось переписывать и продавать под страхом отлу­чения. Самое знаменитое было Miserere Аллегри, и Мо­царт, прослушавши его раз в церкви, написал его дома на память. Весть об этом необыкновенном событии до­стигла самого папы, но вместо отлучения этот просту­пок доставил Моцарту еще большую славу: папа поже­лал его видеть и пожаловал ему орден «золотой шпоры», дающий в Италии права дворянства и свободный вход в папский дворец. Все эти почести не омрачили светлой души Моцарта; он оставался все тем же невинным ве­селым ребенком. Только в Милане, когда ему заказали оперу «Митридат, царь Понтийский», он на время оста­вил свои шалости, до которых был большой охотник и, погруженный в работу, стал задумчив, серьезен и писал с таким усердием, что у него заболели пальцы. Отец вся­чески старался развлечь его, не давать ему уставать; по его просьбе мать и сестра писали Моцарту веселые пись­ма, но он в ответах просил об одном—молиться за успех его оперы. Постановка оперы обошлась не без интриг: многие, завидовавшие Моцарту, старались по­дорвать доверие к произведению юного автора, но все злые языки смолкли при первой же репетиции; опера под личным управлением Моцарта прошла с необыкновен­ным блеском, и успех ее возрастал с каждым представ­лением.
Через год по возвращении в Зальцбург Моцарту по­ручено было от имени Марии-Терезии сочинить ор­кестровую серенаду с пением и хорами по случаю брако­сочетания эрцгерцога Фердинанда с принцессой Моденской. Серенада мальчика совершенно затмила собой оперу другого композитора — Гассе, написанную к тому же торжеству. Эрцгерцог и эрц­герцогиня из ложи рукоплескали молодому автору и кри­чали: «Bravissimo maestrino!» В продолжение празднеств серенада была повторена несколько раз. Моцарт, кроме денег, получил золотые часы, осыпанные бриллиантами и украшенные портретом Марии-Терезии. Пребывание в Италии не много дало денег Моцартам, но они при­обрели симпатии итальянской публики, дружбу многих выдающихся людей и музыкантов, а главное—наш юный герой вернулся в Зальцбург, увенчанный итальян­скими лаврами — в то время самыми драгоценными.
Последующие затем годы не представляют особого интереса в жизни Вольфганга. Время в Зальцбурге по­текло в строго определенном порядке, среди серьезных разнообразных занятий: Моцарт давал уроки, играл в капелле, упражнялся на органе, скрипке и фортепиано. Из ребенка Моцарт превратился в юно­шу. Моцарт сохранил свою любовь к шалостям и проказам. Зальцбург с его причудливыми, фантастическими постройками, расположенный среди живописной, рос­кошной природы, служил благоприятной обстановкой для младенческих лет Моцарта: красота местности отра­зилась на гармоническом строе его души, и он на всю жизнь сохранил страстную любовь к природе. Лучше все­го сочинял он на открытом воздухе, среди зелени. Но Моцарт давно уже вышел из детского возраста; гений его, выросший вместе с ним, жаждавший проявиться во всей своей силе, не находил себе ни простора, ни пищи в Зальцбурге. Маленький провинциальный городок, ли­шенный театра и других духовных интересов, не мог удовлетворить Моцарта ни строем своей жизни, ни сво­им обществом. Единственное и любимое развлечение зальцбуржцев состояло в стрельбе по цели. Каждое воскресенье они отправлялись за город и изготовляли но­вые раскрашенные мишени, на которых обыкновенно изображалось самое выдающееся событие в Зальцбурге за истекшую неделю. Положение Моцарта было пока очень незавидно: он оставался все тем же первым скрипачом в придворной капелле, состав которой был далеко не блестящий. Ар­хиепископ зальцбургский Иероним, человек крайне за­вистливый и черствый, питавший особенную неприязнь к Моцарту, не давал ему ходу, хотя отлично знал ему цену. Со своими подчиненными Иероним обращался не­обыкновенно грубо. В своей капелле он покровительствовал итальянцам, тем более, что в то время по всей Германии царило музы­кальное владычество итальянцев: им давались лучшие места и большие оклады, тогда как на соотечественни­ков, даже самых выдающихся, не обращалось никакого внимания. Моцарт нравственно задыхался в Зальцбурге и от души его ненавидел. Отец, отлично понимавший страстное желание сына вырваться отсюда, сознавал, что гений его заглохнет в таком мертвом царстве. Мало того, он решился рас­статься со своей горячо любимой женой, с которой не разлучался ни разу во все время их счастливого супру­жества, и дать ее в спутницы молодому беспечному сыну. Добрая мать, не обладавшая ни таким светлым умом, ни такой твердой волей, как ее муж, не могла, конечно, за­местить его при сыне, так же как не могла быть руково­дительницей его поступков; но Леопольд Моцарт верил, что присутствие уважаемой, любимой матери воздержит Вольфганга от опрометчивых и ложных шагов и охра­нит его душу от соблазнов, против которых так трудно бороться одинокому неопытному молодому человеку в чужих странах. Обоим путешественникам вменялась в обязанность крайняя бережливость: средства их были более чем ограничены; пришлось даже занять в долг, что­бы обставить их с должным комфортом. Все произведе­ния Вольфганга были вновь начисто переписаны и пе­реплетены в маленькие тетради для большего удобства; куплена хорошая дорожная карета, так как Моцарту по­добало путешествовать не как бедному, неизвестному музыкантишке, а как уважаемому и знаменитому ар­тисту. Когда все приготовления были окончены, Лео­польд наткнулся на непредвиденное препятствие: архи­епископ отказался дать Моцарту отпуск, говоря, что не­чего ему разъезжать по чужим странам и собирать милостыню. Тогда Леопольд решился на рискованный поступок и потребовал отставки сына, что, конечно, возбудило страшный гнев архиепископа, который угрожал лишить Леопольда его места при капелле; но Леопольд готов был все перенести для блага сына, и силы только тогда оставили его, когда двинулась карета, увозившая тех, кто ему был дороже всего на свете; в изнеможении упал он на стул, забыв в своем горе благословить их на дальний путь. Но тотчас же вспомнил, подбежал к окну и послал свои благословения вслед уезжающим. К счастью для семьи, архие­пископ одумался, и Леопольд остался при капелле.
МЮНХЕН, МАНГЕЙМ, ПАРИЖ. Моцарт уехал, полный светлых надежд на счастливое будущее. Он не думал о том, что ему предстоит теперь бороться одному со всеми превратностями судьбы, что отца его не будет с ним. Как выпущенная на волю птич­ка, он радовался своей свободе, все находил прекрасным, от всего приходил в восторг. Моцарт воображал, что слава его имени проложит ему прямой путь ко двору любого кур­фюрста, и заранее наслаждался мечтой создать нацио­нальную немецкую оперу, которая положила бы конец итальянскому владычеству. Но его ждал целый ряд ра­зочарований. Приехав в Мюнхен, Моцарт тотчас же от­правился к инспектору музыки, графу Зеау, который хотя и принял его приветливо, но, к удивлению молодо­го артиста, никогда не слышал о триумфах его первого путешествия. В подтверждение своих слов Моцарту пришлось показать все свои свидетельства и дипломы. Тогда граф приподнял свой ночной колпак в знак ува­жения и посоветовал Моцарту обратиться прямо к кур­фюрсту с просьбой дать ему место композитора при его капелле. Курфюрст уже слышал об отставке Моцарта и был недоволен таким непочтительным и своевольным поступком молодого человека; он и не подозревал, ка­кой великий музыкант так скромно просит у него места, и посоветовал ему сначала попутешествовать и приоб­рести некоторую известность. Моцарту пришлось вто­рично уверять, что он был уже и во Франции, и в Ита­лии, и в других странах, что имя его известно многим, так же, как и его талант. Но курфюрст не дал ему до­кончить речь и удалился, объявив коротко и ясно, что у него нет вакансии. Моцарту ничего более не оставалось, как собраться в дальнейший путь. Мюнхен­ские друзья, ценившие его дарование и желавшие удер­жать его в своем городе, предложили собрать десять бо­гатых любителей музыки, которые согласились бы вы­плачивать Моцарту по дукату в месяц, что составило бы 600 флоринов в год, за несколько музыкальных произве­дений. Простодушный и доверчивый Моцарт готов был принять это предложение, казавшееся ему очень выгод­ным, и с восторгом сообщил эти планы отцу, прося его совета и согласия. Но планы эти пришлись не по сердцу умному и дальновидному старику. Насколько сам он был скромен в своих требованиях, настолько честолюбив по отношению к сыну. Такая зависимость от десяти лиц ка­залась ему положением мало заманчивым, да он еще и сомневался, найдутся ли эти благодетели, и считал уни­зительным для сына оставаться в Мюнхене без службы. Он советовал им ехать дальше, говоря, что «прекрасны­ми фразами, похвалами и bravissimo не заплатишь ни за проезд, ни за квартиру». И вот наш странствующий му­зыкант со своей старушкой матерью перекочевали в Мангейм, этот «рай музыкантов», как его тогда называли. Те­атр и музыка процветали там под просвещенным покровительством курфюрста Карла Теодора, старавшегося привлечь к себе даровитых музыкантов большим жало­ваньем и заботой о том, чтобы они чувствовали себя у него хорошо и без стеснения. К удивлению Моцарта, и тут немногие его знали и сначала отнеслись с недовери­ем, которое им внушал его маленький рост и невзрач­ная наружность. Вскоре своим замечательным талантом, своим ласковым, веселым обращением он привлек к себе симпатии своих собратьев по искусству, и сам, попав в среду образованных и серьезных музыкантов, почувство­вал себя, как рыба в воде. «Я пребываю в великолепном настроении духа и уже потолстел»,— писал он отцу.
Его особенно полюбил капельмейстер Каннабих, в семье которого он был принят, как родной сын: он там обедал и часто проводил вечера за фортепиано, в дру­жеской беседе. Вечером, по привычке, приобретенной в родительском доме, Моцарт вынимал из кармана книгу и читал. Он занимался музыкой с симпатичной, мило­видной Розой Каннабих, к которой чувствовал влечение. Спокойная и серьезная, эта тринадцатилетняя девушка-ребенок обнаруживала редкий для своего возраста здра­вый смысл и положительность суждений. В жизни Моцарта она промелькнула «как мимолетное виденье», и чувство его к ней не оставило глубоких следов. Моцарт увлекался часто и раньше, но история не сохранила нам имен покорительниц его юно­го сердца. Одна из них только известна нам: это его двою­родная сестра, с которой он познакомился в Аугсбурге во время своего путешествия. Свежая, бодрая, с несколь­ко грубоватыми чертами лица, эта девушка дитя приро­ды, представляет собой резкую противоположность рассудительной Розе. В ее присутствии Моцарт сам пре­вращался в необузданного ребенка, и две недели, про­веденные им у ее родных, прошли в непрерывных ша­лостях, дурачестве и болтовне. При расставании оба про­ливали такие потоки слез, что сцену их трогательного прощания не замедлили изобразить на мишени для стрельбы. Они обменялись портретами и вели некото­рое время переписку, но письма Моцарта полны одних шуток, и чувство его к девушке было так же кратковре­менно, как их свидание: он уехал веселый, беспечный, и вскоре новая, более сильная страсть овладела его помыс­лами и сердцем. Но девушка не так скоро охладела к то­варищу своих игр: за ее резвостью скрывалось более глу­бокое чувство, и впоследствии, когда она говорила о Мо­царте, в ее словах звучала горечь разочарования.
Как в Мюнхене, так и в Мангейме Моцарту невозмож­но было оставаться без определенного положения, а потому он не замедлил явиться к инспектору музыки, графу Савиоли, который представил его курфюрсту. Мо­царт получил приглашение играть при дворе и был при­нят чрезвычайно любезно всей курфюрстской семьей. Моцарт попросил Савиоли выхло­потать ему место придворного композитора. Моцарт, исполненный самых радужных надежд, каждый день бегал к графу в ожидании ответа. Но ответ не приходил: курфюрст был слишком занят то охотой, то придворными праздниками. Так, по крайней мере, объяснял Моцарту граф Савиоли. На самом же деле про­тив него шла деятельная, хотя и скрытая интрига, в ко­торой, как полагают, главную роль играл некий Фоглер, вице-капельмейстер. Он ненавидел Моцарта за его гени­альность. Пока наш путе­шественник оставался в Мангейме на положении гостя и частного лица, музыканты относились к нему друже­любно; но лишь только до них дошли слухи, что он хло­почет о месте при капелле, как в их сердце поднялась тревога, и они употребили все усилия, чтобы удалить дерзкого и опасного соперника. Интриганы убедили лег­коверного курфюрста, что Моцарт «не более, чем шар­латан, изгнанный из Зальцбурга, потому что он ничего не знает, и что следовало бы отправить его поучиться в Неаполитанскую консерваторию», прежде чем давать ему какое-либо место. Граф Савиоли стал избегать Мо­царта. Наконец ему удалось поймать графа, и вот через два месяца тщетных ожиданий он услышал ответ: «К со­жалению — нет!» Бедному Моцарту пришлось покинуть Мангейм, чего ему очень и очень не хотелось, и он ни­как не мог решиться уехать. Магнит, приковывающий его к Мангейму, скрывался в пятнадцатилетней певице, красавице Алоизии Вебер, к которой Моцарт почув­ствовал первую страсть. Алоизия была дочерью перепис­чика нот Вебера, обремененного громадным семейством и терпевшего крайнюю нужду. Она обладала необыкно­венно сильным красивым голосом и в шестнадцать лет обещала сделаться знаменитостью. Моцарт писал ей арии, заставляя ее разучивать их под своим руководством, давал ей уроки. Не сознавал ли он сам сво­его увлечения или не желал в нем признаться отцу, но в письмах своих он только восхищается ее пением, ничего не говоря о ее личности и тщательно скрывая от отца свои чувства. Тогда старушка мать, воспользовавшись временем, когда Мо­царт обедал, написала потихоньку отцу про своего блуд­ного сына. Леопольд, не касаясь сердечной тайны сына, обратился к его рассудку: «От твоего благоразумия и от твоей жизни зависит — остаться ли посредственным му­зыкантом, которого забудет мир, или же сделаться зна­менитым капельмейстером, имя которого сохранится в истории. Уезжай в Париж—и немедленно!» Моцарт опомнился. «После Бога — сейчас отец! это было моим девизом в детстве; при нем же я остаюсь и теперь»,— пи­сал он отцу. Как ни горько ему было, но, покорный воле отца, он подчинил свою страсть рассудку, простился со своими друзьями и уехал, обменявшись клятвами верности с его возлюбленной. Конечной целью их путешествия был Париж. Отец полагал, что этот всемирный город отнесется к юноше-артисту так же радушно, как он отнесся когда-то к ар­тисту-ребенку. На Париж возлагались самые большие надежды. На­ши путники, пробыв в дороге четырнадцать дней, при­были в Париж 23 марта 1778 года. За пятнадцать лет их отсутствия Париж во многом изменился, и, к особому огорчению матери, цены на все увеличились вдвое. Из экономии им пришлось взять скверную темную комна­ту в нижнем этаже, такую маленькую, что в ней не мог­ло поместиться фортепиано. «Я чувствую себя довольно сносно,— пишет он отцу,— но мне ни тепло, ни холодно, ничто меня не радует; что меня больше все­го поддерживает, ободряет, так это мысль, что вы, доро­гой папа и дорогая сестра, здоровы, что я — честный не­мец, и что если я не могу всего высказать, то, по край­ней мере, могу думать то, что хочу; но вот и все». Его состояние духа отразилось не только на содержании пи­сем, но даже на самом почерке: он стал таким неразбор­чивым и небрежным, что отец счел нужным прислать ему красиво написанный алфавит. Бедный юноша грустил в разлуке с девушкой, которая своей красотой и талантом произвела такое сильное впечатление на его воображе­ние; единственное утешение он находил в переписке с Веберами, посредством которой получал известия об Алоизии и о том, что она еще не нарушила своей клят­вы верности. Моцарту нужно было устроиться в Париже, найти уроки, занятия, составить знакомства. Как в первое свое пребы­вание, так и теперь он нашел себе главную поддержку в лице своего друга и покровителя, барона Гримма. В Версаль, где в то время жил двор, Моцарту не удалось попасть, но вместо этого Гримм старался ввести его в знатные, богатые дома и дал ему письмо к графине Шабо. К несчастию, выбор баро­на оказался очень неудачным: графиня выказала себя с очень непривлекательной стороны. Когда Моцарт в на­значенный день явился к ней, его заставили как не­счастного просителя ждать полчаса в громадной нетоп­леной комнате. Наконец вышла графиня и предложила ему сыграть на отвратительном клавесине, заявив, что другие ее инструменты в неисправности. Скромный Мо­царт отвечал, что он с удовольствием исполнит ее жела­ние, но просит графиню провести его в более теплую комнату, так как у него окоченели руки от холода. «О да, вы правы!»—ответила хозяйка и, предоставив Мо­царта самому себе, уселась с гостями за большой круг­лый стол и принялась рисовать, не обращая ни малей­шего внимания на бедного музыканта, который сидел один, вдали от всех, ежась от холода; окна и двери были открыты, все тело его пробирала дрожь, зубы стучали, как в лихорадке, голова начинала болеть, но он не ре­шался уйти, боясь обидеть Гримма. Так прошел целый час; наконец, чтобы выйти из этого ужасного положения, Моцарт сел за несчастный клавесин и сыграл вариации: его слушатели продолжали рисовать и болтать между собой, так что Моцарт играл «для столов, стульев и стен».
Сыграв половину вариаций, он встал и хотел поки­нуть негостеприимный дом, но хозяйка попросила его подождать возвращения ее супруга. Моцарту пришлось ждать еще с полчаса, пока не явился хозяин дома. Он отнесся к своему гостю иначе, выслушал его вниматель­но, и благодарный Вольфганг, забыв все не­приятности, холод и дурной инструмент, стал играть «так, как я играю, когда бываю в духе». Но кажется, это знакомство не принесло большой пользы Моцарту, как и вообще на этот раз в Париже ему не везло, тем более, что он не умел извлекать выгоды из своего положения и из своих знакомств. Гримм доставил ему уроки у гер­цога де Гин Сам герцог играл на флейте, дочь же его играла отлично на арфе (для них Моцарт написал свой концерт для флейты и арфы, хотя и недолюбливал этих инструментов). С m-lle Гин Моцарт занимался теорией; ученица его обладала исключительной памятью и была достаточно даровита, судя по тому, что уже на третий урок она написала трехголосные задачи. Отец хотел, чтобы она познакомилась с основ­ными правилами сочинения и была бы в состоянии пи­сать маленькие вещи для обоих инструментов. Однако Моцарт оказался слишком требовательным учителем; он наивно воображал, что музыка должна даваться другим так же легко, как и ему, и выходил из себя из-за того, что его ученица на четвертый урок не может написать менуэт: он решил, что у нее нет идей, что она глупа, без­дарна и бестолкова. В конце концов ему отказали, запла­тив за труды три луидора, которые он с негодованием отверг.
Чем больше он жил в Париже, тем меньше Париж ему нравился. Единственную его отраду составляли друзья: Гримм и знаменитый, хотя уже старый певец— Рааф, да еще некоторые из его мангеймских товарищей, приглашенных участвовать в так называемых Concerts spirituels—концертах, сходных с нашими симфони­ческими, Через мангеймских артистов директор концер­тов, Легро, заказал Моцарту приписать 4 новых хора к Miserere Гольцбауера, которые предполагалось в скором времени исполнить. Эту крайне спешную работу Моцар­ту пришлось сочинять в кабинете директора, что было очень стеснительно. Но никакие препятствия не могли сдержать его творческой силы: хоры поспели вовремя и вышли превосходными. Он снова принял предложение того же самого директора написать симфонию для одного из концертов. Моцарт окончил ее необыкно­венно скоро и сдал директору. Оставалось четыре дня для переписки. Но на другой день Моцарт нашел ее не­переписанной на столе директора; он удивился, но про­молчал. Через два дня он снова зашел—симфония со стола исчезла. Моцарт, почуяв недоброе, стал искать в комнате и нашел ее в углу, под кипой старых нот. При­творившись, что ничего не подозревает, он спрашивает Легро, отдана ли его симфония для переписки. «Нет, я забыл»,— вот единственное объяснение, которое он по­лучил, и симфония не была исполнена. Моцарт пред­полагал, что здесь скрывалась интрига, главным участни­ком которой он считал итальянца Камбини. Он писал отцу: «Если бы здесь у людей были уши, чтобы слышать, сердце, чтобы чувствовать, и хоть какое-нибудь понятие о музыке — я бы над всем случившимся посмеялся, но я окружен скотами и тварями (что касается музыки)». Он перестал бывать у Легро, но впоследствии имел одно большое удовлетворение: у Раафа он случайно встретил директора, который извинился в своем дурном поступ­ке и попросил его написать новую симфонию. Моцарт не умел питать к своим врагам ни вражды, ни злобы; он принял предложение и написал симфонию, которая так и называется французской или парижской. Зала, в кото­рой исполнялась в первый раз эта симфония, была на­звана впоследствии в честь Моцарта залой «Pas de loup» — «Волчий шаг», что представляет перевод слова Wolfgang (Вольфганг). Симфония прошла блестяще, имела громадный успех, и обрадован­ный автор побежал после концерта в Пале-Рояль, уго­стил себя мороженым, прочел по четкам молитву, как обещал, и, счастливый, вернулся домой. Этой симфонией и ограничились его успехи в Париже. Ко всем же неуда­чам присоединился последний и жестокий удар — поте­ря горячо любимой матери. Старушке плохо жилось в Париже, где она проводила целые дни одна в своей ка­морке, как в одиночном заключении. Продолжительные путешествия, тяжелые условия их жизни, утомление над­ломили ее силы, и она слегла. Четырнадцать дней и но­чей провел Моцарт у постели матери, моля Бога только об одном: чтобы Он послал ей тихую кончину, а ему бы дал силы перенести удар с покорностью и мужеством христианина. «Бог щедро даровал мне обе эти ми­лости»,— писал он, и после смерти матери его первая за­бота была об отце и сестре. Он весь трепетал при мыс­ли, что этот удар может повлечь за собою смерть других любимых ему существ, и просил своего зальцбургского друга Буллингера приготовить отца к печальному из­вестию, причем писал ему, что мать почти безнадежна, что он сам готов ко всему и во всем видит волю Божию. Когда же Моцарт получил ответ отца и увидел, что отец принял удар с твердостью и смирением, то упал на ко­лени и благодарил Бога за эту новую милость.
СЛУЖБА В ЗАЛЬЦБУРГЕ. После смерти матери осиротелый Моцарт почувство­вал себя еще более одиноким в Париже, да отец его и не желал, чтобы он оставался там без материнского надзо­ра. Леопольд Моцарт теперь ясно видел, что Париж не оправдал возложенных на него надежд, и потому, как только в Зальцбурге освободилось место придворного органиста, он выхлопотал это место своему сыну и на­писал ему, чтобы тот немедленно выезжал. В октябре 1778 года Моцарт оставил Париж без сожаления, но с от­вращением думая о ненавистном ему Зальцбурге. Он писал отцу, что принимает эту должность единственно из любви к нему и радуется только тому, что будет жить вместе с дорогими ему отцом и сестрой. Ничто другое не влекло его туда: жизнь в Зальцбурге после свободной, независимой, хотя и тяжелой жизни в Париже казалась ему настоящим рабством; поэтому он нисколько не то­ропился к месту своего назначения. Оставшись на не­сколько дней в Страсбурге, Моцарт по просьбе друзей дал там два концерта, причем оба раза играл в пустой и вследствие того холодной зале; первый концерт дал при­были 3 луидора, второй — всего один. Но Моцарт менее всего думал о деньгах; его радовало то, что на его кон­церт собрался весь цвет Страсбурге кого музыкального мира, и раздавались такие восторженные и громкие ап­лодисменты, как будто зала была битком набита. Моцарт увлекся и сверх программы играл так много, что хвати­ло бы на целый концерт. Из Страсбурга он поехал в дорогой его сердцу Мангейм, сгорая нетерпением увидеть любимую девушку и осуществить так долго и тайно лелеемую мечту — сде­лать ее своей женой. Но Алоизия, тогда уже придворная певица, пере­селилась вместе с остальными музыкантами. Верный по­клонник последовал за ней и повез ей новую дань своей любви — чудную арию. Но тут ко всем ранам его души присоединилось разочарование в первой любви: Алои­зия ему изменила! Первоклассная певица, блестящая кра­савица, окруженная толпой поклонников, девушка до­вольно неглубокая и пустая, она забыла своего скромно­го, далекого друга, и только впоследствии поняла, какого великого гения она в нем потеряла. Теперь же, когда в комнату вошел в странном костюме — в красном кафта­не с черными пуговицами в знак траура — бледный и изнуренный юноша, которого горе, конечно, не могло украсить, то Алоиза его не узнала. Моцарт сразу понял, что он забыт; в нем проснулась гордость, и чтобы не по­казать ей, как ему больно, он прямо подошел к форте­пиано и пропел: «Я с удовольствием оставляю девушку, которая меня не хочет».
Так кончилась его первая любовь. После того он дол­го еще оставался в Мюнхене, в надежде, что его друзья найдут ему какое-нибудь занятие или место при капел­ле, что даст ему возможность избежать службы в Зальц­бурге. Леопольда между тем страшно беспокоило про­медление Моцарта, и он писал ему письмо за письмом, требуя его скорейшего приезда. Непривычно суровый тон этих писем так огорчал сына, что он по целым ча­сам плакал.
Наконец, когда никакой надежды на получение мес­та не осталось, Моцарт уступил требованиям старика и вернулся в Зальцбург, где его встретили с распростер­тыми объятиями: кухарка наготовила ему любимых ку­шаний, отец убрал его комнату, поставил новый шкаф, новое фортепиано, знакомые наперебой предлагали ему своих лошадей и экипажи. Но Моцарт оставался груст­ным: его музыкальные мечты не осуществились, он по­терял мать и обманулся в любимой девушке. Из этого унылого состоя­ния духа его вывел наконец курфюрст Карл-Теодор, за­казавший ему оперу «Идоменео, царь Критский». Мо­царт воспрянул духом, работа закипела, и он, по обы­чаю того времени, поехал кончать оперу на место ее первого представления, в Мюнхен. Музыка оперы при­водила всех в восторг; и артисты, и оркестр прилагали все свое старание, чтобы угодить знаменитому автору. Моцарт ликовал и с восторгом писал отцу о своих успехах. Слава о его новом произведении дошла и до Зальцбурга; многие из его друзей приехали в Мюнхен на первое представление. Не вытерпел и старик отец: не рассчитывая на позволение архиепископа, он дождался его отъезда в Вену и, забравши Наннерль, приехал к сыну, чтобы присутствовать при его триумфе. Этот день старик мог считать счастливейшим в своей жизни, до­стойной наградой за долгие годы самоотвержения и тру­да, с которыми он старался исполнить трудную задачу образования и развития гения своего сына: представле­ние доказало ему, что цель его достигнута. После отъез­да отца Моцарт еще долго оставался в Мюнхене: прора­ботав без устали над оперой, он отдыхал в кругу друзей, запасаясь бодростью и весельем, прежде чем вернуться в кабалу зальцбургской службы. Но архиепископ, гостив­ший в то время в Вене, внезапно вызвал Моцарта к себе. Желая блеснуть при венском дворе пышностью своей обстановки и своей капеллой, архиепископ выписал туда своих лучших музыкантов. Моцарт обрадовался случаю познакомить Вену со своим, теперь уже созревшим, та­лантом. «Я прибыл сюда шестнадцатого, слава Богу, совершен­но один, в почтовой карете, в 9 часов утра,— писал Моцарт отцу.—Первым делом я отправился к архиепископу. У меня прекрасная комната в одном месте с ним. В 12 ча­сов, к сожалению, для меня несколько рано, мы идем обе­дать. За стол садятся два камер-лакея, контролер, конди­тер, два повара, Чекарелли, Брунетти и моя милость. Тут мне ка­жется, что я в Зальцбурге. За столом развлекаются грубы­ми шутками; ко мне никто не обращается, потому что я все время молчу, а если говорю, то всегда с величайшей серьезностью, и тотчас после обеда ухожу к себе». Из этого письма видно, что архиепископ ставил сво­их музыкантов на одну ступень с лакеями. Он смотрел на них как на своих рабов и, пользуясь их временем и искусством для своей личной выгоды, не только ничем не вознаграждал их, но даже лишал возможности кон­цертом или игрою в частных домах пополнить несколь­ко свои доходы. Бедные музыканты проживали свои по­следние гроши во славу своего повелителя. Моцарт спра­ведливо называет архиепископа зонтиком, заслоняющим его от мира. Он не смел выступить публично иначе, как в доме архиепископа или с его разрешения, которого никогда не получал. Ему пришлось отказаться от своего концерта, которого желала вся венская публика, а также от блестящего вечера у графини Тун, где присутствовал сам император. Моцарт с негодованием пишет отцу об отношении к нему архиепископа. Великий музыкант, чествуемый и признаваемый всеми, кроме того, кому он служил, не мог примириться с положением раба. Во вре­мя музыкальных собраний музыкантам предназначался самый отдаленный угол комнаты, где они сидели отдель­но от остального общества. Подобное обращение оскорб­ляло его достоинство как человека и как музыканта, тем более, что он представлял своей игрой и личностью глав­ный интерес этих вечеров. Раздра­жение обеих сторон росло с каждым днем, и наконец, следующее обстоятельство подало повод к окончатель­ному разрыву. Архиепископ спешил отправить своих людей обратно в Зальцбург; это распоряжение расстраи­вало все планы Моцарта, собиравшегося пожить в Вене подольше, заручиться симпатиями публики и подгото­вить себе почву, при первой возможности навсегда из­бавиться от власти архиепископа: он искал себе учени­ков, намеревался дать концерт вопреки запрещению и, обеспеченный сбором, хотел остаться в Вене. Между тем архиепископ настаивал на скорейшем отъезде, при каж­дой встрече говорил Моцарту в лицо грубости и дерзо­сти, на которые тот по просьбе отца отвечал молчанием. Но вот однажды к нему входит посланный и передает приказание немедленно выехать. Моцарт, не успевший еще окончить всех своих расчетов, не мог исполнить та­кого нелепого требования, но собрал свои пожитки и пе­реехал к знакомым, отложив отъезд до приведения в по­рядок своих дел. Когда же он явился к архиепископу, тот, дав полную свободу своей ярости, обрушился на Моцарта с самыми площадными ругательствами и вы­гнал его вон. Моцарт не отвечал, считая унизительным для достоинства человека возражать на подобные речи; он ушел, весь трепещущий от сдерживаемого негодова­ния. Вечером он пошел развлечься в оперу, но вынуж­ден был уйти после первого акта и лечь в постель: «Я весь горел, дрожал всем телом и шатался на улице, как пьяный». Весь следующий день он оставался дома и до обеда пролежал в постели. Жизнь в Зальцбурге наполняла его унынием, а отношение к архиепископу поддерживало в нем постоянное раздражение, что было противно его светлой душе. Всякое действие, подобное поступку архиепископа носит в самом себе зародыши того наказа­ния, которым история карает своих преступников — веч­ного позора. Великие люди, великие деятели являются представи­телями народного духа, выразителями эпохи; они — сама история. Им дана страшная сила двигать мир вперед, им дана бессознательная власть возвеличивать и унижать людей, так как уже одно соприкосновение с гением де­лает историческим самое незначительное имя. Друзья, понимавшие и лелеявшие гений, заслуживают глубокой признательности потомства; его враги — вечного прокля­тия. Архиепископ сам произнес свой приговор и занял то позорное место в истории, кото­рое ему подобает по заслугам!
ЖИЗНЬ В ВЕНЕ. С переселением в Вену начинается новая эра в жизни Моцарта: он окончательно освобождается от влияния отца. является вполне самостоятельным и вступает в пе­риод самый зрелый и самый богатый творчеством. Вена как нельзя более подходила к его характеру и вку­сам: в ее кипучей жизни театры чередовались с концерта­ми; сами венцы, живые, веселые, были наиболее подходя­щим обществом для подвижного и полного жизни Моцар­та. После Зальцбурга Вена казалась ему раем; он возлагал на нее самые блестящие надежды, которые, (увы!) не осу­ществились во всю его жизнь. Моцарт не мог получить в Вене того значения и того положения, которых заслуживал силою своего таланта. Император Иосиф очень любил му­зыку, сам играл на виолончели и ежедневно после обеда устраивал у себя музыкальные собрания, на которые никто не допускался, кроме участвующих. Главными рас­порядителями и душою этих вечеров были: камердинер Страк, игравший на виолончели, и, имевший неограни­ченное влияние на своего государя, придворный музыкант и «кумир» Иосифа — Сальери. Моцарт мечтал получить место придворного композитора, но Страк и Сальери оце­пили императора волшебным кругом, за черту которого никто не мог переступить. Как два цербера, охраняли они вход в свое святилище от вторже­ния опасного для них врага, так как понимали, что с появ­лением Моцарта владычеству их настанет конец. Они все­ми силами старались поддерживать в Иосифе вкус к лег­кой итальянской музыке, чтобы он не разочаровался в них самих, и так ловко вели интригу, что не допустили Мо­царта сделаться даже простым преподавателем принцев. Только под конец, когда, потеряв надежду приобрести подходящее для себя положение, Моцарт хотел оставить Вену. Чтобы удержать его, ему дали место придворного композитора с окладом в восемьсот флоринов.
Моцарту приходилось зарабатывать свой хлеб менее всего любимой им педагогической деятельностью. С даровитыми учениками он занимался не только охотно, но вкладывал в занятия всю свою душу; одним из любимых его учеников был Гуммель, который, будучи ребенком, провел два года в доме Моцарта. В последст­вии, когда Гуммель уже юношей давал концерты в Бер­лине и узнал, что в зале случайно находится Моцарт, он спрыгнул с эстрады, отыскал его в публике и бросился на шею своему любимому учителю.
Вскоре у Моцарта образовался большой и самый раз­нообразный круг знакомых: графиня Тун, князь Голи­цын, Ван Свитен и многие другие считались его лучши­ми друзьями, и двери их домов были ему гостеприимно открыты. К числу его хороших знакомых принадлежал Глюк, живший в то время в Вене, но особенно искрен­ние и теплые отношения у него сложились со стариком Гайдном; он называл его «папа» и говорил ему «ты», что составляло в то время редкое явление, особенно при большой разнице лет обоих артистов. Моцарт относил­ся к Гайдну с почтением и благоговением, как ученик к великому учителю,— обстоятельство тем более замеча­тельное, что Гайдна в то время не признавали в Вене, и свою популярность и славу приобрел он только впослед­ствии, по возвращении из Лондона, когда его юный друг уже покоился в могиле. Моцарт посвятил Гайдну шесть больших квартетов, говоря, что у Гайдна он научился, как их писать. О его отношении к Гайдну можно судить еще по сле­дующему случаю: В Вене жил некто Кацелух, хороший пианист и дурной композитор. За неудачу своих произ­ведений он питал ненависть ко всем, чьи вещи пользо­вались успехом, и всегда всех бранил. Однажды он ска­зал Моцарту про одно из произведений Гайдна: «Вот это мне не нравится, вот этого я бы так не сделал». «И я тоже,— возразил ему Моцарт спокойно,— но потому только, что ни вам, ни мне этого бы в голову не при­шло». Этими словами Моцарт доказал свою преданность Гайдну и нажил себе непримиримого врага в Кацелухе. Гайдн же всегда и всем говорил про Моцарта, что счита­ет его величайшим гением своего времени, и эти теплые и искренние отношения сохранились у них до конца. Моцарт со слезами провожал Гайдна, когда он уезжал в Лондон, и не думал больше с ним увидеться; он не ошиб­ся: это свидание было последним, но старик пережил сво­его молодого друга и оплакивал его преждевременную кончину. В Вене Моцарт встретился со своими старыми знакомыми—Веберами. Его первая лю­бовь — Алоизия, в то время уже г-жа Ланге, состояла при­мадонной придворного театра, а в семейной жизни не пользовалась счастьем. Старик Вебер уже умер, и вдова его с дочерьми переселилась тоже в Вену. В семье их Мо­царт нанял комнату; вскоре между молодым артистом и средней дочерью, Констанцией, возникла симпатия, ко­торая возрастала с каждым днем. Констанция окружила Моцарта нежной заботой и внесла в одинокую и трудо­вую жизнь луч женской теплоты и ласки. Когда же он, утомленный, возвращался домой, то у них поднималась веселая болтовня, хохот и всевозможные игры. Мать Кон­станции была женщина чрезвычайно тяжелого характе­ра, имела склонность к спиртным напиткам и изливала все свое раздражение на нелюбимую дочь Констанцию. Несправедливость и нравственные мучения, которым подвергалась бедная девушка, еще более увеличивали привязанность к ней Моцарта, решившегося вырвать ее из тяжелой домашней обстановки и назвать своей женой. Но старик Леопольд, питавший мало доверия к семье Веберов, не давал своего согласия, да и старуха Вебер неизвестно по каким причинам тоже воспротивилась это­му браку и отказала Моцарту от дома. Графиня Вальдштетен, его большой друг, принимавшая теплое участие в судьбе молодых людей, взяла Констанцию к себе по­гостить, чтобы дать молодым людям возможность видеть­ся чаще и без стеснения. Старуха Вебер, узнав об их сви­даниях, уже намеревалась вытребовать дочь через поли­цию, но младшая сестра, Софья, предупредила Моцарта, и он, чтобы спасти свою возлюбленную от скандала и оградить ее от произвола взбалмошной старухи, решил немедленно жениться, не дождавшись согласия отца, в 1782 году. В тот же вечер состоялась их скромная свадь­ба, после которой графиня Вальдштетен устроила им чисто царский ужин. Молодые плакали от счастья, и, гля­дя на них, плакали присутствующие. Моцарт обожал свою Констанцию, и во время ее ча­стых болезней ни на минуту не отходил от нее: он ста­вил свой письменный стол к ее постели и работал; ее сто­ны во время родов нисколько ему не мешали; он подбе­гал к ней, целовал ее, успокаивал и затем возвращался к работе. В такой обстановке написал он шесть больших квартетов, посвященных Гайдну. Когда во время опас­ной болезни жены в комнате больной должна была соб­людаться безусловная тишина и Моцарт сидел возле по­стели, в комнату кто-то шумно вошел. Моцарт, вскочив, чтобы остановить вошедшего, повернулся так неловко, что перочинный нож по самую рукоятку вонзился ему в ногу. Моцарт, боявшийся крови и физической боли, даже не вскрикнул, но вышел в другую комнату, где ему сде­лали перевязку. Нога распухла и причиняла ему боль­шие страдания, но в комнате жены он старался даже не хромать, чтобы она не заметила и не испугалась. Врач предписал ему ради здоровья ранние прогулки вер­хом: уезжая в пять часов утра, он никогда не забывал ос­тавлять на столе жены нежную записку с наставлениями, что она должна делать и как беречь себя в его отсутствие. Такая глубокая привязанность, конечно, не могла не вызвать взаимности, и Констанция нежно любила свое­го мужа, хотя далеко не в такой степени, как была лю­бима им. Она была женщина простая, добрая, и вот как сам Вольфганг описывает ее своему отцу: «Она не дур­на, но и далеко не красива. Вся ее красота заключается в игре маленьких черных глазок и в прекрасном росте, у нее нет блестящего ума, но достаточно здравого смысла, чтобы быть хорошей женой и доброй матерью. Она умеет вести хозяйство, у нее золотое сердце, я ее люб­лю и она меня любит всей душой,— скажите мне, могу ли я желать лучшей жены?» Но беда-то и заключалась в том, что Констанция не умела вести хозяйство, и издержки превышали скудные доходы маленькой семьи, начинавшей впадать все в большую и большую нищету. Однажды друг, пришед­ший их навестить, застал Моцарта с женой в самом раз­гаре пляски посреди комнаты. На вопрос удивленного приятеля ему объяснили, что дрова все вышли, купить не на что, им холодно и они танцуют, чтобы согреться. Конечно, друг выручил их из беды, приказав принести дров, но, к несчастью, не всегда можно было рассчитывать на помощь близких, и Моцарту приходилось не только из­ворачиваться, но и прибегать к услугам ростовщиков. Нуждаясь сам, Моцарт первый приходил на помощь друзьям: всякий, даже враг его, мог рассчитывать на его поддержку. Он помогал советами, трудом, деньгами, а если их не было, отдавал свои золотые вещи, которых никогда не полу­чал обратно. Он вы­ручал друзей своих из беды всегда и везде, где мог, и делал это просто и искренно, считая это долгом каждо­го христианина. Однажды Михаилу Гайдну, брату зна­менитого Иосифа Гайдна, были заказаны
шесть дуэтов к известному сроку. Гайдн заболел и не мог вовремя исполнить заказ. Архиепископ со свойственным ему жестокосердием при­казал прекратить выдачу жалованья Гайдну. В этом жал­ком положении застал его Моцарт как раз накануне сро­ка. Ни слова не говоря, он вернулся домой и на другой день принес Гайдну шесть готовых дуэтов.
Помимо денежных затруднений, семейное счастье Моцарта омрачалось холодными отношениями отца и сестры к его жене. Он все надеялся, что ближайшее зна­комство их с его милой Констанцией произведет желан­ную перемену, внесет любовь и теплоту в их отношения. С этой целью он возил жену в Зальцбург, но ошибся: не­приязнь и предубеждение против всей семьи Веберов пустили слишком глубокие корни в сердце старого Мо­царта, и он до конца дней своих оставался сдержанным и холодным, что глубоко огорчало его сына. Наоборот, мать Констанции, вначале тоже противившаяся браку, с каждым днем все более и более привязывалась к Моцар­ту, который своим мягким, ласковым нравом совершен­но покорил суровое сердце тещи. Констанцию он редко пускал к матери, боясь неприятностей, но сам чуть не ежедневно забегал к ним в предместье, где они жили, всег­да с пакетиком кофе, сахара или с другим гостинцем. Моцарт любил общество, любил веселиться и прово­дить время в кругу хороших друзей за фортепиано, в ве­селой беседе за стаканом пунша. Страстный танцор, он с особенным искусством и грацией исполнял менуэт — модный тогда танец, посещал маскарады, устраивал у себя балы по подписке с кавалеров — вероятно, по обы­чаю того времени, а также по недостатку средств. «На прошлой неделе я давал бал в своей квартире,— пишет Моцарт отцу.— Само собой разумеется, кавалеры плати­ли по два гульдена каждый. Танцы начались в шесть ча­сов и окончились в семь. Как, только один час? Нет, нет! В семь часов утра». МУЗЫКАЛЬНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ И ТВОРЧЕСТВО. Концерты, частные и публичные, составляли главную статью скудных доходов Моцарта. Он был постоянным участником музыкальных собраний у графа Эстергази, барона Ван-Свитена — его большого друга, у русского посланника князя Голицына, у графини Тун и в других богатых домах, где его ценили как музыканта и любили как человека. За эти собрания его хорошо вознагражда­ли, и повторялись они очень часто. Случалось, что его фортепиано путешествовало ежедневно из дома в дом, так как в то время фортепиано имелось далеко не в каж­дом доме. Кроме этих частных собраний, в Вене существовали так называемые академии, род наших симфонических концертов. Они устраивались по подписке, то есть если находилось 150—200 посетителей, вносивших плату впе­ред, то назначалось несколько академий. Программы их составлялись настолько большие, что в наше время од­ного подобного концерта хватило бы на два-три вечера. Моцарт, принимая участие в чужих академиях, давал и свои собственные, в которых выступал в качестве дири­жера, композитора и пианиста. Во время исполнения он требовал полного внимания от слушателей. «Ничто не выводило его так из себя, как движение, шум и болтов­ня во время музыки. Это возбуждало в кротком и весе­лом человеке величайшее раздражение, которое он явно выказывал. Известно, что однажды в середине игры он встал из-за фортепиано и покинул своих невниматель­ных слушателей». Зачастую после утомительного концерта Моцарт по тре­бованию публики снова садился за фортепиано и импро­визировал. Он охотно исполнял это, потому что импрови­зация была любимым родом его творчества, и кто раз его слышал, тот уносил на всю жизнь неизгладимое впечатле­ние. Певица София Никлас рассказывает: «Однажды его попросили проимпровизировать. Он согласился охотно, как всегда, и сел за фортепиано. Двое из присутствующих музыкантов предложили ему две темы. Певица подошла к его стулу, чтобы следить за игрой. Моцарт, любивший с ней пошутить, взглянул на нее и спросил на своем добро­душном австрийском наречии: «Ну что? У вас тоже есть темка на душе?» Она ему пропела. Тогда он начал свою чудную импровизацию то на одну, то на другую тему и в заключение соединил все три вместе к великому удоволь­ствию и изумлению слушателей. Случалось, что Моцарт, возвратившись домой после утомительного концерта, немедленно садился за рояль и продолжал свои импровизации до глубокой ночи. «В эти часы его творчество создавало свои божественные песни,— сообщает нам его биограф Нимчек.— В безмолв­ной тишине ночи его воображение разрасталось, возбуж­даясь к самой кипучей деятельности, и расточало все бо­гатство звуков, вложенное природой в его гений. Тут Моцарт весь превращался в чувство и созвучия, и из-под его пальцев вытекали чудные мелодии. Только тот, кто слышал Моцарта в эти часы, мог познать всю глубину и ве­личину его музыкального гения; свободный и ничем не стесненный дух его смелым полетом возносился в самую высокую область искусства». Плодовитость его творчества была изумительна: нет та­кого рода музыкальных произведений, в котором бы он не попробовал свои силы: он писал все, начиная с танцев и кончая симфониями и операми. Двух месяцев ему было достаточно, чтоб написать большую оперу, и несколько часов, чтобы написать увертюру к «Дон Жуану». Почти что к каждому концерту он писал что-нибудь новое. Известно, что три его лучших симфонии написаны менее чем в два месяца: 26-го июня симфония Es-dur; 25 июля — симфония G-moll; симфония C-dur — 10 ав­густа 1788 года, хотя год этот не отличался особой пло­довитостью и принадлежал к одним из самых тяжелых в жизни Моцарта. Эти симфонии стоят в ряду самых вы­дающихся произведений этого рода по тому искусству, с которым они написаны, а также по богатству и глуби­не содержания. Написанные в такой короткий промежу­ток времени, эти симфонии совершенно не сходны меж­ду собой, но, напротив того, каждая из них имеет свой определенный, ярко очерченный характер. В первой из них (Es-dur) преобладает светлое настроение. Вторая (G-moll), названная Лебединой песней (Schwanengesang), носит отпечаток мечтательности и страстности. Третья (C-dur) - Юпитер, полна величествен­ной красоты и кипучей жизни. Последняя часть ее изу­мительна по тому необычайному мастерству, с которым Моцарт, как бы шутя, сосредоточил самые сложные зву­ковые сочетания. Можно смело сказать, что одного года было бы достаточно, чтобы имя Моцарта стало бессмерт­ным, так как в один год он успевал дать искусству боль­ше, чем другой во всю свою жизнь. К сожалению, произведения, которые в наше время принесли бы ему мил­лионы, в то время не давали почти ничего. Издателей не было, приходилось издавать все за свой счет или по под­писке; большинство же своих вещей он писал для уче­ников, для своих концертов или, из любезности, для ар­тистов. Как скудно оплачивались труды, можно судить по тому, что за такую оперу, как «Дон Жуан», он полу­чил всего сто дукатов. Известно, что Моцарт писал охотнее всего среди зе­лени, на даче или в саду. Часто случалось, что за недо­статком времени или от избытка вдохновения он проси­живал за работой целые ночи. Тогда он стучал в тонкую перегородку к своему соседу, большому любителю му­зыки и обладателю прекрасного винного погреба. Сосед знал, что значит этот стук в стену: «Моцарт работает, надо послать ему вина». Вино было необходимо для под­держания сил и бодрости во время ночной работы. Если сосед не присылал вина, то Констанция готовила ему его любимый пунш, что дало повод его врагам распростра­нить ложный слух о его любви к крепким напиткам. Все знавшие его близко и друзья его отрицали это как кле­вету. Во время его работы Констанция садилась возле него и рассказывала ему веселые сказки; слушая их и сме­ясь от всей души, Моцарт продолжал сосредоточенно и безостановочно работать над своими бессмертными про­изведениями. Гений его творил непрерывно. За обедом он забывал о еде, ком­кал салфетку и устремлял неподвижный взор в простран­ство, прислушиваясь к мелодиям, звучавшим в его голо­ве. Поэтому жена всегда резала ему говядину из опасе­ния, что в минуту вдохновенной рассеянности он вместо говядины отрежет свои пальцы. Совершая свой утрен­ний туалет, он бегал взад и вперед по комнате, очевид­но, сочинял, и часто, когда парикмахер трудился над его прической, он вскакивал и бросался к роялю, а бедный парикмахер с бантиком в руке устремлялся за ним. Во время таких приступов вдохновения Моцарт сначала напевал тихо, потом все громче и громче, наконец, весь го­рел и не терпел, чтобы ему мешали. Ему было достаточ­но двух-трех нот, одного намека, чтобы вспомнить до мельчайших подробностей все то, что мимолетом созда­ло его воображение; поэтому он никогда не расставался со своей за­писной книжкой. О необычайной быстроте его работы можно заключить из следующего факта: в Вену приеха­ла знаменитая молодая скрипачка — Стриназакки. По примеру почти всех приезжих артистов она обратилась к Моцарту с просьбой написать арию для ее концерта. Моцарт обещал, но к ужасу артистки в вечер накануне концерта ария не была начата. Моцарт, успокоив ее, сел за работу, и вскоре ария была готова. Моцарт сам исполнил партию фор­тепиано — по нотам. Но императору, смотревшему в би­нокль, показалось, что на пюпитре перед Моцартом ле­жит лист чистой нотной бумаги. Он призвал его в ложу и приказал показать ему новую арию. Моцарт принес лист совершенно девственной чистоты: всю свою партию он сымпровизировал. «Как ты смел!»—воскликнул им­ператор в негодовании. «Но ведь все ноты были!» — возразил Моцарт. Рассказывают, что накануне первого представления «Дон Жуана» увертюра еще не была на­писана, а Моцарт беззаботно проводил вечер среди дру­зей. Наконец его почти силой засадили за работу; он пи­сал всю ночь при помощи вина и сказок жены, так как каждую минуту готов был заснуть; в семь часов утра увертюра была сдана переписчику и вечером сыграна с листа с большим блеском. Эта необычайная быстрота творчества объясняется тем, что вся черная подготовительная работа совершалась у него в голове, и он записы­вал уже готовое; случалось даже так, что, записывая одно, он в то же самое время сочинял другое. Он никогда не сочинял за роялем, а, по выражению жены, писал ноты, «как письма».
Музыка Моцарта изящна, благородна, грациозна. «Моцарт бесконечный мелодист; все у него поет, темы его сонат — настоящие арии. Он мелодист приятный, благозвучный; он поет лирически, не страдая за челове­чество. Этот человек испытал так много страданий, что отклик их должен бы был звучать в его музыке, между тем она полна света, мира и душевной ясности. В его музыке редко слы­шатся страсти, но она проникнута чувством, глубокой поэзией, полна жизнерадостности и веселья. В ней нет сентиментальности, но в каждой ноте сияет любовь и красота. В музыке его нет ничего грубого, пош­лого; душа его какою была в жизни, такою же вылилась и в его творениях; «за что ни брался Моцарт, из всего у него выходили жемчужины».
Любимой формой сочинения Моцарта, более всего удовлетворявшей потребностям его духа, была опера; и она всецело обязана ему своим развитием и тем драма­тизмом, который впервые у него выступил в музыке на­равне с действием и со словами. До него в опере, как и во всей музыке, царила итальянская школа, основанная на ложных началах. Ее главная цель была виртуозность и внешние эффекты; на содержание, на соответствие слов с музыкальной фразой не обращалось внимания. Свободный полет фантазии был стеснен нелепыми пра­вилами, созданными рутиной, но не вытекавшими из внутренней потребности, что иногда мешало достиже­нию надлежащей силы и красоты выражения. Притом допускались такие антихудожественные приемы, как остановка среди фразы с целью дать возможность певцу выдержать удобную для пения гласную или показать в длинном пассаже подвижность своего голоса. Иногда действие прерывалось в ожидании скучной ритурнели (припева) или же чтобы дать певцу время запастись воз­духом для длинной ферматы (выдержанной ноты). Моцарт преобразовал оркестр и первый применил его в том полном составе, в каком употребляется он до сих пор. Младенческие оперы Моцарта написаны всецело под влиянием итальянских композиторов, но уже в «La finte giardiniera» его гений начал проявлять свою самобыт­ность, а в последних сочинениях все ярче и ярче высту­пало направление, возродившее оперу к новой жизни. Лучшие его оперы, в которых его гений достиг полного расцвета и проявился в полном блеске и силе, это — «Свадьба Фигаро», «Волшебная Флейта» и «Дон Жуан». Все три оперы были написаны им в Вене; Моцарт сам выбрал сюжет «Свадьбы Фигаро» из комедии того же названия Бомарше, а известный в то время либреттист да Понте передал слова для оперы. Постановка оперы встре­тила немало препятствий: во-первых, император запре­тил представление пьесы Бомарше на сцене нацио­нального театра; когда же он, познакомившись с изме­нениями и сокращениями либретто, разрешил оперу, то против нее вооружились все завистливые и недоброже­лательные музыканты с итальянцами во главе. Чтобы положить конец всем интригам, император приказал не­медленно поставить Фигаро. О первом представлении его существует два совершенно различных рассказа: одни передают, что певцы и музыканты так дурно исполняли свои партии, что Моцарт в отчаянии вбежал в ложу к императору, прося его защиты; другие рассказывают, что первое представление было блестящим и представляло настоящий триумф: театр был переполнен, почти все номера повторялись два-три раза, так что опера про­должалась вдвое дольше. Последнему рассказу можно скорее верить, так как он подтверждается письмом Леопольда Моцарта, приехавшего в Вену на это представ­ление, и еще тем курьезным фактом, что вслед за пер­вым представлением «Фигаро» вышло запрещение требо­вать повторения номеров. Конечно, о таком запрещении позаботились враги Моцарта, употреблявшие все усилия, чтобы помешать успеху его произведений. Одно время «Фигаро» затмил успех оперы «Cosa rara» Мартини, и в продолжение двух лет после того представления «Фигаро» не давались, возобновившись только в 1789 году. За все неудачи и неприятности в Вене Моцарта воз­наградила Прага. Музыкальная публика в Праге была гораздо развитее венской, обладала более тонким и ху­дожественным вкусом, и Моцарт среди нее нашел себе надлежащую оценку. Немедленно после постановки «Фи­гаро» в Вене антрепренер пражской Оперы Бондини поставил ее у себя; опера привела слушателей и испол­нителей в необычайный восторг: певцы и оркестр по­слали Моцарту приглашение приехать в Прагу и при­ложили к письму сочиненное в честь него стихотворе­ние. Конечно, Моцарт не замедлил воспользоваться приглашением и вместе с женой отправился в Прагу. Их поместил у себя граф Тун и в тот же день устроил в сво­ем доме концерт, после которого Моцарта повезли на бал, где собрался весь цвет пражской молодежи и все тан­цы состояли из мотивов «Фигаро». Вообще, в то время в Праге «говорили только о «Фигаро», слушали только «Фигаро» и вечно все «Фигаро»,— как пишет сам Мо­царт. Нечего и говорить о том, как публика и артисты отнеслись к Моцарту; достаточно сказать, что он послал письменную благодарность дирижеру оркестра, Стробаху — так доволен он был сам исполнением своей оперы. Тут же, среди своих друзей, он сказал, что с удовольстви­ем написал бы оперу для публики, которая так хорошо его понимает, как здесь; Бондини поймал его на слове и заключил с ним контракт, по которому Моцарт обязы­вался представить новую оперу к началу будущего сезо­на, за сто дукатов. Эта опера называлась «Дон Жуан». В Праге Моцарт дал два концерта с громадным успехом и возвратился в Вену, обогащенный тысячей флоринов. Текст к «Дон Жуану» Моцарт поручил тому же да Пон­те, и в сентябре 1787 года снова отправился в Прагу за­канчивать оперу на месте ее первого представления. Им­пресарио приготовил Моцарту помещение в гостинице «Трех львов», но Моцарт проводил большую часть вре­мени в виноградном саду своего друга Дуссека, где и пи­сал за каменным столом среди зелени, окруженный друзьями, с которыми болтал и играл в кегли, что ни­сколько не мешало его творчеству. Про репетиции «Дон Жуана» рассказывают следую­щие анекдоты: одна певица никак не могла вскрикнуть достаточно естественно и сильно. После многих тщетных повторений Моцарт пошел на сцену, подкрался к ней сзади, неожиданно и довольно грубо схватил ее за руку — она вскрикнула, как нельзя лучше. «Вот так хо­рошо,—засмеялся Моцарт,— вот так и надо кричать». У одного трубача тоже никак не выходило одно трудное место, и Моцарт направился к нему, чтобы объяснить, как этот пассаж должен звучать. Трубач обиделся: «Того, что вы хотите, нельзя сделать, и не вам меня учить иг­рать на трубе». «Боже меня избави от этого,— восклик­нул Моцарт,— дайте мне ноты, я их исправлю». И он из­менил это трудное место. О том, как он написал увертю­ру накануне представления, уже сказано: увертюру исполнили с листа, и «хотя много нот попадало под пю­питры», по выражению самого Моцарта, но вся опера прошла с блестящим успехом. Надо заметить, что ор­кестр состоял из далеко не первоклассных артистов, но, воодушевленные гениальной музыкой и присутствием автора, они доказали, что при добром желании даже с небольшими силами можно достигнуть многого. Настро­ение и прием публики были самые торжественные; тот­час после представления импресарио послал да Понте восторженное письмо, начинавшееся так: «Да здравствует да Понте! Да здравствует Моцарт! Все импресарио и все исполнители должны вас благословлять!»
В Вене «Дон Жуан» был поставлен в первый раз толь­ко год спустя и не имел никакого успеха. Моцарт на­столько знал вкусы венцев, что и не ожидал никакого успеха. Вскоре после «Дон Жуана», считающегося луч­шей оперой Моцарта, он написал «Cosi fan tutte» по за­казу императора и на слова да Понте. Опера имела успех, но продержалась на сцене очень недолго.
«Волшебная Флейта» обязана своим возникновением следующему случаю: в Вене жил один антрепренер Шиканедер, незаслуженно пользовавшийся дружбою Моцар­та, что, к сожалению, случалось довольно часто. Антре­пренер этот прогорел, и ему приходилось плохо. Он обратился за помощью к Моцарту, прося написать ему оперу с чудесными превращениями, чтобы заинтересо­вать публику и привлечь толпу в театр. Текст составил сам Шиканедер, и Моцарт, увлеченный великодушием, а также фантастическим сюжетом, написал музыку без­возмездно, прося только вернуть ему партитуру, которая могла бы послужить ему источником большого дохода. Шиканедер благодаря «Волшебной Флейте» поправил свои дела и не только ничего не заплатил автору за его труды, но без его ведома перепродал партитуру. «Волшебная Флейта» была дана в первый раз 30 сентября 1791 года. Вопреки ожиданиям успех ее в первом действии был небольшой. Моцарт, бледный и взволнованный, побежал на сцену к Шиканедеру, кото­рый всячески старался его успокоить. С каждым актом успех оперы возрастал, и под конец публика стала уси­ленно вызывать автора. Но Моцарт, оскорбленный хо­лодным приемом вначале, спрятался в самый дальний угол сцены; его с трудом убедили выйти к публике. Некто Шнек, сидевший во время пер­вого представления в оркестре, пришел в такой восторг, что со своего стула дополз до дирижерского места, схва­тил руку Моцарта и поцеловал ее. Моцарт ласково пог­лядел на него и, продолжая дирижировать правой ру­кой, левой погладил его по щеке. Вскоре «Волшебная Флейта» облетела всю Германию и стала одной из лю­бимейших опер. Небывалый успех ее вызвал массу под­ражаний, и повсюду стали давать: «Волшебное кольцо», «Волшебную стрелу», «Волшебное зеркало» и т.д. Все эти оперы, однако, доказали авторам и публике, что одного волшебного названия мало для верного успеха. ПОСЛЕДНЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ. «РЕКВИЕМ» И СМЕРТЬ. Положение Моцарта в Вене продолжало быть тягост­ным. Венцы не умели достаточно его ценить, не пони­мали его музыки, которая рядом с итальянской казалась им слишком тяжеловесной и поражала их слух непривычными сочетаниями и приемами. При дворе он тоже не нашел должной оценки благодаря проискам Сальери и других музыкантов. Во всех торжественных придвор­ных концертах, в которых участвовали лучшие силы, Моцарт отсутствовал: его намеренно забывали, оставля­ли в стороне. Во время празднеств по случаю бракосоче­тания эрцгерцога Франца с принцессой Елизаветой была поставлена опера Сальери «Аксур», а «Дон Жуан» вслед­ствие этого отложен чуть не на целый год. Моцарту как придворному композитору только по­ручали писать танцы для придворных балов! Между тем жена его продолжала часто хворать; ее бо­лезнь требовала тщательного ухода, долгого пребывания на водах; семья увеличивалась, а средства уменьшались, и в будущем не предвиделось никакого улучшения поло­жения. Моцарт падал духом, переставал работать, и в письмах его к друзьям прорываются восклицания: «Ка­кой я несчастный!» В надежде поправить свои средства он предпринял небольшое артистическое путешествие. В Дрездене он играл при дворе курфюрста и получил сто дукатов; в Лейпциге дал концерт, блестящий по успеху, но скуд­ный по сбору, отчасти благодаря тому, что сам Моцарт направо и налево раздавал даровые билеты. Про этот концерт рассказывают, что на репетиции Моцарт взял слишком скорый темп. Музыканты отстали; он начал снова — еще скорее, и так четыре раза, пока музыканты не рассердились и не заиграли с должным огнем. Затем Моцарт объяснил друзьям, что сделал это нарочно, так как видел, что все эти почтенные музыканты уже в пре­клонных годах, и нужно было их раздосадовать для того, чтобы они сыграли с огнем и блеском. В Берлин он приехал как раз в день представления своей оперы «Констанция и Бельмонт, или Похищение из Сераля», написанной в то время, когда он был жени­хом. Он пошел в театр и сел возле оркестра. Внимание зрителей невольно было привлечено этим маленьким незнакомцем, все время делавшим довольно громкие за­мечания об исполнении. Когда же вторые скрипки вме­сто d взяли dis, то этот странный человек закричал на весь театр: «Черт возьми! Берите d!» Тогда только его уз­нали. В театре произошел переполох, и примадонна, г-жа Баранус, отказалась петь перед великим маэстро. Он должен был пойти на сцену, успокоить ее и обещать, что сам разучит с нею партию. Путешествие не увеличило средств Моцарта: то не­многое, что ему удалось получить, он частью оставил в дороге, частью раздал друзьям; поэтому, собираясь в об­ратный путь, он советовал жене радоваться его возвра­щению больше, чем деньгам. Моцарт предпринимал еще путешествие в Мюнхен и Мангейм, но оно, как и пер­вое, не дало ему материальных выгод. Вскоре после того умер император Иосиф, и ему на­следовал сын его Леопольд II. После смерти Иосифа в составе придворной капеллы произошли некоторые пе­ремены, но они ничем не отразились на печальном по­ложении Моцарта: он по-прежнему оставался в стороне, забытый теми, кто больше всего должен был бы ценить его гений. Только друзья его—пражцы, верные своей симпатии, поручили Моцарту написать оперу в честь коронования Леопольда II королем Богемским. Для тек­ста были взяты слова Метастазио, знаменитого в свое вре­мя либреттиста, и опера называлась «Милосердие Тита». В восемнадцать дней вся опера была не толь­ко окончена, но уже разучена! Однако на этот раз праж­цы, отвлеченные мыслями о празднествах, отнеслись ме­нее тепло к своему любимцу. Нужда, заботы, неудовлетворенность положением начинали пагубно отражаться на настроении и здоровье Моцарта, и в Прагу он поехал уже полубольной. В теат­ре он чувствовал себя дурно, постоянно принимал лекарство; холодный прием подействовал на него тем бо­лее угнетающе, что именно от Праги он ждал сочувст­вия и поддержки. Прощаясь с друзьями, он не мог удер­жаться от слез, как будто чувствовал, что это прощание— последнее. По возвращении в Вену он снова принялся за «Волшебную Флейту»; часто во время работы ему де­лалось дурно, он лежал в продолжительных обмороках, но, оправившись, принимался за сочинение с удвоенным рвением; и трудно себе представить, сколько мог создать этот больной и расстроенный человек в последний и са­мый тяжелый год своей жизни, как будто спешил дать искусству сразу все то, что могла бы отнять у него преж­девременная смерть. В то время как Моцарт был всецело погружен в «Вол­шебную Флейту», к нему пришел какой-то странный не­знакомец — высокий, худой, в сером плаще, с серьез­ным лицом, и передал ему анонимное письмо, автор ко­торого в самых лестных выражениях просит его написать «Реквием». Моцарт принял заказ, назначив за него пять­десят дукатов. Незнакомец снова явился, выплатил все деньги сполна вперед, обещав по окончании заказа уве­личить вознаграждение за то, что автор был скромен в своих требованиях; при этом он заявил, чтобы Моцарт никогда не пытался узнать имя заказчика, ибо это ему не удастся. Эта таинственность и странная внешность незнакомца произвели удручающее впечатление на рас­строенное воображение Моцарта. Он принял его за су­щество сверхъестественное, и с тех пор его не покидала мысль о скорой смерти. Моцарт принялся за сочинение «Рек­виема» со всей страстностью измученной души, приго­товляющей себя к смерти, так как был уверен, что пи­шет этот реквием для себя.
Эта таинственная история, так печально подейство­вавшая на Моцарта и долгое время смущавшая всех своей загадочностью, теперь разъясняется совершенно просто. Возле Вены в своем имении жил граф Франц-Вальзек фон Штуппах; он любил музыку, сам играл на виолончели, хотя плохо, и устраивал у себя музыкальные собрания. Граф страстно желал прослыть за композитора, но ро­ковая прихоть судьбы лишила его таланта. Тем не ме­нее, чтобы исполнить заветную свою мечту, он заказы­вал разным композиторам квартеты и другие сочинения и затем, тщательно переписав, выдавал их за свои. В его столе нашли написанную его рукой симфонию, в кото­рой узнали творение Моцарта. У графа умерла жена; он хотел почтить память покойной торжественным реквие­мом, который заказал Моцарту при посредстве своего управляющего Лейтгеба — той самой таинственной лич­ности, что вручила Моцарту письмо. Таинственность за­каза ему была необходима для того, чтобы иметь возмож­ность выдать реквием за свое сочинение, что ему и удалось: сначала в доме его хорошего знакомого, а за­тем во время торжественной службы по покойной в мо­настыре местечка Нейштат. Реквием был исполнен как произведение графа, как ге­ниальная дань его скорби по жене.
Между тем Моцарт под влиянием мысли о роковом для него значении реквиема все слабел и слабел. Недомогание, впервые обнаружившееся в Праге, все усиливалось: весе­лый и беспечный Моцарт стал мрачным, его преследовала мысль, что его отравили, тем не менее он продолжал рабо­тать даже ночью. Жена, с постепенно возрастающим ужа­сом следившая за развитием непонятного ей недуга, всяче­ски старалась развлечь Моцарта, собирала вокруг него дру­зей, возила его за город, надеясь на благотворное влияние природы, и вот однажды, во время прогулки, он решился сообщить ей то, что таким гнетом лежало на его душе. Со слезами на глазах он ей сказал: «Я знаю, что пишу реквием для себя. Я чувствую себя слишком плохо, и дол­го не протяну. Наверное, мне дали яд — я не могу отде­латься от этой мысли». Испуганная Констанция прибег­ла к энергической мере: она немедленно отняла у него партитуру и тем самым принудила его отдохнуть. Во вре­мя этого насильственного отдыха Моцарт написал кан­тату для масонской ложи, членом которой он состоял. Блестящий успех кантаты, исполненной под личным уп­равлением автора, благотворно отразился на угнетенном состоянии его духа. Он объявил жене, что чувствует себя лучше, что отравление — не более чем плод его расстро­енного воображения, и просил вернуть ему ноты. Успо­коенная жена, поверив его словам, исполнила его жела­ние, но как только он принялся за реквием, то опять впал в уныние, заговорил об отравлении и на­конец слег в постель. Руки и ноги у него распухли и он не мог сделать почти ни одного движения. Две недели пролежал он больной, с необыкновенным терпением и кротостью перенося свои страдания: ни единой жалобы не вырвалось у него, на­против того, он старался быть приветливым, веселым и с неудовольствием позволил перенести в другую комна­ту свою любимую канарейку, пение которой ему меша­ло. Часто вечером он переносился мысленно в театр и, глядя на часы, говорил: «Вот теперь поет царица ночи!» За день до смерти он сказал жене: «А я бы хотел еще раз послушать ее!» И стал напевать чуть слышным голосом арию Папагено. Реквием продолжал его занимать: накануне смерти он попросил друзей своих спеть с ним реквием и сам пел партию альта, но при первых же нотах заплакал от мыс­ли, что реквием не будет окончен. «Разве я не говорил, что пишу его для себя?» В самый день смерти он подо­звал к себе своего друга и ученика Зюсмейера, долго бесе­довал с ним, объясняя ему свои планы насчет оконча­ния реквиема. На долю этого счастливого ученика вы­пала великая честь докончить бессмертное произведение гениального учителя. Незадолго до смерти Моцарту при­несли заявление о назначении ему тысячи флоринов еже­годно по подписке от венгерского дворянства; другое за­явление из Амстердама о назначении ему еще большей суммы за несколько музыкальных произведений в год. Мало того, ему принесли назначение его капельмейсте­ром в церковь св. Стефана; эта должность давала поми­мо большого содержания и большие доходы. Теперь, когда было поздно, когда нужда и неудачи завершили свое роковое дело, перед Моцартом откры­валась обеспеченная блестящая будущность, которой он не мог воспользоваться. Он просил передать назначение при церкви св. Стефана Альбрехтебергеру, впоследствии учителю Бетховена, говоря, что «ему перед Богом и людь­ми принадлежит это место!» Моцарта ежедневно навещала сестра жены, София Гайбль, и когда однажды она вошла к нему, он встретил ее словами: «Слава Богу, что вы пришли; эту ночь оста­нетесь здесь, вы должны видеть, как я умру». Софья Гайбль старалась успокоить и разуверить его, но он от­вечал ей: «Я чувствую запах смерти на языке; и кто же поддержит мою милую Констанцию, если вы уйдете». Вечером послали за врачом, которого после долгих по­исков нашли в театре и уговорили прийти к боль­ному до конца представления. Врач объявил Моцарта безнадежным и велел приложить к его пылающей голо­ве холодный компресс, который так потряс умирающе­го, что он впал в бессознательное состояние и не прихо­дил больше в себя. В бреду он все говорил о реквиеме, надувал губы, воображая, вероятно, что играет на тру­бе. Около полуночи он приподнялся на постели, глаза его открылись, затем он повернулся к стене и как будто задремал. Он скончался в час ночи 5-го декабря 1791 года. Его тело выставили в рабочем кабинете, и на другой день толпы народа приходили поклониться праху великого музыканта. После смерти его вдова осталась без всяких средств к существованию с двумя малолетними сыновь­ями. В пенсии Констанции отказали, но посоветовали ей устроить концерт, на который император пожертвовал настолько большую сумму, что ее хватило на уплату дол­гов. Печальная весть о кончине Моцарта быстро разнес­лась повсюду. В Праге, в церкви св. Николая, состоялась торжественная служба, на которой присутствовало не­сколько тысяч человек. Всю церковь убрали трауром, посреди нее возвышался катафалк, залитый огнями и окруженный учениками гимназий; более ста двадцати музыкантов исполняли реквием Реслера. Так пражцы почтили память своего любимца. В Вене же происходи­ло совершенно обратное: хлопоты о похоронах взял на себя Друг Моцарта Ван-Свитен, но странно, что ни ему, ни кому из друзей Моцарта не пришла мысль взять на себя расходы по похоронам и обставить их прилично; теперь же, при скудных средствах Констанции, похоро­ны были назначены самые бедные. Отпевание тела Моцарта происхо­дило 6 декабря в три часа дня в часовне при церкви св. Стефана. Убитая горем Констанция чуть не заболела, и ее отправили на некоторое время к знакомым. Никто не проводил праха Моцарта на кладбище и ни­кто не присутствовал при его погребении; мало того, за не­достатком средств не могли купить отдельного места для могилы, и тело Моцарта опущено было в общую яму, куда зарывались 10—15 гробов сразу, и которая возоб­новлялась каждые десять дней. Над ним даже не позабо­тились поставить крест, так как жена его предполагала, что крест будет поставлен от церкви; и когда Констан­ция, оправившись от потрясения, поспешила на клад­бище, то она нашла там нового сторожа, не сумевшего показать ей место, где похоронен ее муж. Хотя впослед­ствии и воздвигли памятник там, где, по догадкам, пред­полагалась могила Моцарта, но до сих пор наверняка неизвестно место его последнего упокоения!
Вся жизнь этого великого музыканта и особенно его смерть дают яркую характеристику отношения людей к своим гениальным современникам. Отказывая им в долж­ной оценке и уважении при жизни, современники сами себе воздвигают вечный памятник бесславия. Гении же, подобные Моцарту, не имеют надобности в том, чтобы люди напоминали о них ничтожными сооружениями из камня и металла. Они сами себе воздвигают нерукотвор­ные вечные памятники.
ИСТОЧНИКИ 1. «Новая биография Моцарта». А. Д. Улыбышева. (Перевод М. Чайковского с примечаниями г.Лароша. Изд. Юргенсона), 2. «Моцарт» Людвига Ноля. 3. «В. А. Моцарт» Отто Яна. 4. «История литературы фортепианной музыки». Курс А. Г. Рубинштейна. 1888—1889. Составитель Ц. Кюи. 5. «История музыки» Саккетти. А. Каталог произведений Моцарта: «Mozart's Werke». Из­дание Брейткопфа и Гертеля в