Сергей Петрович Трубецкой и его жена Екатерина Ивановна Трубецкая

Реферат.

Тема: Сергей Петрович Трубецкой и его жена Екатерина Ивановна Трубецкая.

2009 г.

Список литературы:

Марк Сергеев ”Несчастью верная сестра“.

Иркутск, Восточно-Сибирское книжное из­дательство, 1978.

С Екатериной Лаваль С. П. Трубецкой познакомился в 1819 году в Париже. В доме её кузины княгини Потёмкиной. Встреча произвела на обоих сильное впечатление. «Перед своим замужеством Каташа наружно выглядела изящно, ‑ пишет её сестра Зинаида, ‑ среднего роста, с красивыми плечами и нежной кожей, у неё были прелестнейшие руки в свете… Лицом она была менее хороша, так как благодаря оспе кожа его, огрубевшая и потемневшая, сохраняла ещё кое-какие следы этой болезни... По природе веселая, она в разговоре своем обнаруживала изысканность и оригинальность мысли, беседовать с ней было большое удовольствие. В обращении она была благородно проста. Правдивая, искренняя, увлекающаяся, подчас вспыльчивая, она была щедра до крайности. Ей совершенно было чуждо какое-либо чувство мести или зависти; она искренно всегда радовалась успехам других, искренно прощала всем, кто ей тем или иным образом делал больно»

Трубецкой «…скоро… предложил ей руку и сердце, и таким образом устроилась их судьба, которая в последствии так резко очертила характер Екатерины Ивановны и среди всех превратностей судьбы устроила их семейное счастье на таких прочных основаниях, которых ничто не могло поколебать впоследствии», ‑ писал декабрист Оболенский.

Отец Екатерины Ивановны ‑ граф Иван Степанович Лаваль отдавая дочь свою, юную графиню Екатерину, в руки князя Трубецкого, считал партию сию весьма достойной. Трубецкому было около тридцати, он уже был заслуженным героем, участником Бородинской битвы, заграничных походов войска российского 1813-1815 годов, имел чин полковника, служил штаб-офицером 4-го пехотного корпуса. Его род уходил в глубины истории, князь был богат, приметен, образован. Единственного не знал граф: его зять стоит в тайном обществе, и не просто стоит ‑ он управляет делами Северного общества, он готовится свергнуть царя, монархию, ему суждено сыграть одну из главных ролей в близкой уже героической трагедии.

Четыре с половиной года оставалось до Сенатской площади.

А пока ‑ сверкающая огнями свадьба ‑ 12 мая 1821 года! Упоительный медовый месяц, любящая и любимая жена, балы, путешествия, армейская служба…

А пока ‑ тайные встречи с друзьями, разговоры о цареубийстве проекты будущего России, которая сбросит коросту крепостничества, разорвёт цепи рабства.

Молодоженам отводят комнаты в доме графа Лаваля, их частыми гостями становятся члены Северного общества, и

Екатерина Ивановна узнаёт о том, что её муж состоит в заговоре. « В Киеве после одного из совещаний в доме Трубецких, ‑ вспоминает сестра Екатерины Ивановны, ‑ узнав, быть может, впервые, высказанные перед нею предложения о необходимости цареубийства, Екатерина Ивановна не выдержала, пользуясь своей дружбой к Сергею Муравьёву (Апостолу), она подошла к нему, схватила за руку и, отведя в сторону, воскликнула, глядя прямо в глаза: « Ради бога, подумайте о том, что вы делаете, вы погубите нас всех и сложите свои головы на плахе». Он, улыбаясь, смотрел на неё: «Вы думаете, значит, что мы не принимаем все меры с тем, чтобы обеспечить успех наших идей?» Впрочем, С. Муравьёв-Апостл тут же постарался представить, что речь шла об « эпохе совершенно неопределённой».

И вдруг неожиданная смерть Александра I в пути, в Таганроге, поставившая членов тайного общества перед необходимостью немедленного выступления.

…14 декабря 1825 года. Сенатская площадь. День гордости. День неудачи. Замешательство в Зимнем дворце, растерянный и перепуганный Николай. Но замешательство и в рядах восставших. Отчаянная храбрость одних и нерешительность других, оторванность от народа, ради которого они вышли на площадь, предательство доносчиков Шервуда, Майбороды, фон Витта, Бошняка, успевших предупредить правительство о заговоре, ‑ всё это не способствовало победе.

Стояние на Сенатской площади не могло быть бесконечным. Что-то должно было произойти. Но восставшие бездействовали, и тогда грянули дворцовые пушки, решившие исход «дела».

Трубецкой, определенный заговорщиками в диктатуры восстания, Сенатскую площадь не явился. Его арестовали одним из первых. Он был осужден как один из руководителей «возмущения» на смертельную казнь, потом замененную двадцатилетней каторгой, а после ‑ на вечное поселение в Сибири.

Надо представить себе Екатерину Ивановну Трубецкую, нежную, тонкого душевного склада женщину, чтобы понять, какое смятение поднялось в её душе. «Екатерина Ивановна Трубецкая, ‑ пишет Оболенский, ‑ не была хороша лицом, но, тем не менее, могла всякого обворожить своим добрым характером, приятным голосом и умною плавною речью. Она была образована, начитана и приобрела много научных сведений во время своего пребывания за границей. Немалое влияние в образовательном отношении оказало на неё знакомство с представителями европейской дипломатии, которые бывали в доме её отца, графа Лаваля. Граф жил в прекрасном доме на Английской набережной, устраивал пышные пиры для членов царской фамилии, а по средам в его салон собирался дипломатический корпус и весь петербургский бомонд».

Поэтому когда Екатерина Ивановна решилась следовать за мужем в Сибирь, она не только вынуждена была разорвать узы семейной привязанности, преодолеть любовь родителей, уговаривающих остаться, не совершать безумия, она не только теряла этот пышный свет, с его балами и роскошью, с его заграничными путешествиями и поездками «на воды», ‑ её отъезд был ещё и вызовом всем этим «членам царской фамилии, дипломатическому корпусу и петербургскому бомонду». Её решение следовать в Сибирь раскололо общество на сочувствующих ей откровенно, на благословляющих её тайно, на тайно презирающих и открыто ненавидящих.

Хорошо осведомленная через чиновников, подчинённых её отца, обо всём, что делается за стенами тюрьмы над Невой, она узнала дату отправления в Сибирь мужа и уехала буквально на следующий день после того, как закованного в кандалы князя увезли из Петропавловской крепости, уехала первой, ещё не зная, сможет ли кто-нибудь из жен декабристов последовать её примеру.

24 июля 1826 года закрылся за ней полосатый шлагбаум петербургской заставы, упала пёстрая полоска, точно отрезала всю её предыдущую жизнь.

Её сопровождал в дороге секретарь отца. Его звали Карл Август Воше.

Через месяц с небольшим они были уже в Красноярске.

Нынешнему человеку, легко меняющему автомобиль на поезд, а поезд на реактивный самолет, возможно, путь такой покажется небыстрым. Но только через семьдесят лет пойдут в Сибирь поезда и через сто лет полетят самолеты. По тем же временам, когда в кибитку были впряжены лошади, которых приходилось и покормить, и пустить в гору шагом, и дать им передохнуть, надо было останавливаться на ночлег в лежащих на пути городах и деревнях не только для отдыха, но и потому, что ночью небезопасно было двигаться по таежным дорогам. А сами дороги…

её дорожный экипаж сломался. Трубецкая бросила его и пересела на неторопливую почтовую тройку. Приплачивала деньги ямщикам ‑ скорей, скорей, скорей! ‑ а вдруг князь Сергей ещё в Иркутске?

Декабристов в столице Восточной Сибири не было ‑ их уже разослали на близлежащие заводы.

Князь Евгений Петрович Оболенский, которому на первых порах было назначено местом пребывания Усолье на Ангаре, соляной завод, находящийся в шестидесяти верстах от Иркутска, вспоминая эти дни, говорит, что «вопреки всем полицейским мерам скоро до нас дошла весть, что княгиня Трубецкая приехала в Иркутск: нельзя было сомневаться в верности известия, потому что никто не знал в Усолье о существовании княгини и потому выдумать известие о её прибытии было невозможно… Я был уверен, что она даст мне какое-нибудь известие о старом отце, ‑ но как исполнить намерение при бдительном надзоре полиции ‑ было весьма затруднительно».

Связь помог установить один из местных жителей.

«Он верно исполнил поручение ‑ и через два дня принёс письмо от княгини Трубецкой, которая уведомляла о своём прибытии, доставила успокоительные известия о родных и обещала вторичное письмо… Письмо вскоре было получено, и мы нашли в нем пятьсот рублей, коими княгиня делилась с нами.

Тогда же предложила она нам писать родным, с обещанием доставить наше письмо… Случай благоприятный был драгоценен для нас, и мы им воспользовались, сердечно благодаря Катерину Ивановну за её дружеское внимание».

В начале октября было получено указание препроводить декабристов ещё дальше ‑ в Нерчинские рудники, и, когда их собрали в Иркутске перед отправкой за Байкал, Екатерина Ивановна увидела, наконец, мужа.

Николай I, разрешив женам ехать в Сибирь за мужьями, вскоре понял, что поступил вопреки собственному мстительному замыслу ‑ сделать так, чтобы Россия забыла своих мучеников, чтобы время и отдалённость, отсутствие сведений об их жизни стерли их имена из памяти народной. Женщины разрушили этот замысел.

Закона запрещающего жене быть со своим мужем не было, даже и осужденным как уголовный преступник, в те поры не было. Кроме того, в законе говорилось:

«Статья 222: Женщины, идущие по собственной воле, во все время следования не должны быть отделяемы от мужей и не подлежат строгости надзора».

Однако Трубецкую от мужа отделили.

В январе 1827 года Трубецкая обратилась к губернатору с письмом, но только в апреле, подписав отречения от своих дворянских и человеческих прав, она отправилась за Байкал.

Вынеся столь жестокую нравственную пытку, Трубецкая предполагала, что дальше всё пойдёт проще, надо только промчаться оставшиеся полторы тысячи верст и соединиться с любимым человеком, мужем, другом. И вот она в Большом Нерчинском заводе, тогдашнем центре каторжного Забайкалья. Здесь её догнала Мария Николаевна Волконская, с которой отныне им уже не суждено было расставаться до последнего часа.

Благодатский рудник.

Рудник Благодатский. коротенькая улица вросших в землю бревенчатых домов, каменистая почва, местами прикрытая травой, голые, выстриженные сопки ‑ лес сведен на пятьдесят километров, дабы каторжникам не служил укрытием каторжникам, если вздумают бежать. Над всем этим убогим, нагим пейзажем высится усечённая пирамида горы Благодатки, изъеденная снаружи, выгрызенная внутри ‑ в темных норах добывают здесь заключенные свинец с примесью серебра.

Вторым возвышением, правда не пытающимся соперничать с горой Благодаткой, была каторжная тюрьма. Разделённая на две неравные части, она прятала по вечерам в тёмной утробе своей убийц, грабителей, разбойников ‑ им отведена большая часть ‑ и государственных преступников ‑ им отведена меньшая часть, поделённая дощатыми перегородками на коморки. В одной из них помещены были Трубецкой, Волконский и Оболенский.

Тяжесть этого заточения описал Трубецкой в письме Екатерине Ивановне в Иркутск от 29 октября 1826 года:

«Здесь находят нужным содержать нас ещё строже, нежели мы содержались в крепости; не только отняли у нас всё острое до иголки, также бумагу, перья, чернила, карандаши, но даже и все книги и самое Священное писание и Евангелие… В комнате, в которой я живу, я не могу во весь рост уставляться, и потому я в ней должен или сидеть на стуле, или лежать на полу, где моя постель. Три человека солдат не спускают с меня глаз, и когда я должен выходить из неё, то часовой с примкнутым штыком за мною следует. Сверх этого мне наделано множество угроз, если я с кем-либо вступлю в сношение личное или письменное или получу или доставлю письмо тихонько».

Комендант Нерчинских рудников Бурнашев ‑ человеконенавистник и садист, во власти которого находились судьбы тысяч людей, сосланных в глухой угол Сибири, ‑ весьма сожалел, что в приказе, с коим присланы были «князья» к нему, содержалась фраза: «беречь их здоровье». «Я бы их через год всех извёл», ‑ хвастался он открыто. Камеры были тесны, на работу водили в кандалах, пища была более чем скудной, приготовлена ужасно. Тюрьма кишела клопами, казалось, из них состояли стены, и нары, и потолки, зуд в теле был постоянным и невыносимым. Невольники добывали скипидар, смазывали им все тело. Это помогало лишь на короткий срок, потом клопы набрасывались на несчастного с новой силой, а от скипидара облезала кожа. Женщины, возвращаясь из тюрьмы после короткого свидания с мужьями, должны были немедленно стряхивать платье.

Можно представить, каким событием, каким счастьем был для заключенных приезд двух отважных женщин. Они покупали в Нерчинске ткань и шили рубашки узникам, ибо одежда тех превратилась в рубище. Бурнашев выговаривал им, что «одевать заключённых ‑ дело не княгинь, а казны», и если Волконская находила порой дипломатический ход в разговорах с комендантом, то мягкая и вспыльчивая Трубецкая была резкой, приводила начальника Нерчинских рудников в неистовство.

Княгини объединили всех восьмерых узников в товарищескую семью, соединили их сестринской любовью, материнской заботой. Они организовывали обеды для декабристов, во всем отказывая себе.

Но главным для узников было облегчение не столько физических мук, сколько нравственных. С приездом героических женщин стал несбыточным замысел Николая I отторгнуть декабристов от мира. Женщины были их прилежными секретарями, писали их родным, сообщали о жизни, о нуждах, о состоянии здоровья, подбадривали, пересказывали их письма, в тюрьме писаные, но не отосланные, обо переписка ссыльным была запрещена. А письма эти, пройдя сквозь руки нерчинского, иркутского, петербургского начальства, коему предписано было вскрывать и прочитывать, и, попав, наконец, в руки адресатов, распространялись, переписывались десятки раз, дарились друзьям дома, а стало быть, будили память и сочувствие, ободряли жен других декабристов, собравшихся в далекий путь.

Видеться с мужьями доводилось нечасто, да и то в присутствии офицера и солдат. Чтобы хоть издали поглядеть на узников, женщины садились на склоне горы так, чтобы был виден тюремный двор, и сердца их содрогались, когда в стужу во двор выбегали полураздетые люди. Именно после такого зрелища отправились они за двенадцать верст, в Большой Нерчинский завод, купили ткань, сшили рубашки. Нерчинцы, завидев княгинь, отворачивались, уходили на другую улицу, не поднимали глаз от земли ‑ таков был приказ начальства. И всё же сочувствие сибиряков нет-нет, да и прорывалось сквозь личину отчуждения. А уж за пределами Нерчинска каждый встречный узнавал княгинь и низко им кланялся.

Самопожертвование этих прекрасных русских женщин было безграничным. Однажды Трубецкая застудила ноги: на свидание с мужем и его товарищами к тюремному забору она пришла в старых, изношенных, прохудившихся ботинках, потому что новые, привезенные с собой в студеные края, она изрезала, чтобы сшить мужу и одному из его товарищей теплые шапочки, прикрывающие голову от стужи, оберегающие их в забоях от падающих беспрерывно осколков руды.

Какую нежность чувств пронесли жена и муж Трубецкие сквозь жуткое сибирское тридцатилетие, какую нерастраченную силу привязанности, чистоты!

Полина Анненкова вспоминает: «… заключенных всегда окружали солдаты, так что жены могли видеть их только издали.

…Кроме того, эти прелестные женщины, избалованные раньше жизнью, изнеженные воспитанием, терпели всякие лишения и геройски переносили всё… Таким образом, они провели почти год в Нерчинске, а потом были переведены в Читу. Конечно, в письмах к своим родным они не могли умолчать ни о Бурнашеве, ни о тех лишениях, которым они подвергались, и вероятно, неистовства Бурнашева были приняты не так, как он ожидал, потому что он потерял свое место…»

Письма княгинь будоражили общество, вызывали нарекания, ропот, намеки на то, что жестокость сия исходила от самого государя императора. На счастье декабристов, Бурнашев был заменён генералом Станиславом Романовичем Лепарским, человеком, умевшим сочетать верность престолу с душевностью, сегодняшний день ‑ с историей, прекрасно понимавшим, как будет выглядеть тюремщик в глазах будущих поколений.

В то же самое время у правительства возникла мысль собрать декабристов-каторжан в одно место, чтобы уменьшить их революционизирующее влияние на местное население и на каторжан-уголовников. Таким местом была выбрана стоящая на высоком берегу реки Ингоды деревушка Чита. 11сентября 1827 года, опередив на два дня мужей своих, Трубецкая и Волконская выехали в Читу.

Чита.

Чита. Тогда это была маленькая деревня, состоявшая из 18 только домов. Тут был какой-то старый острог, куда первоначально и поместили декабристов.

Жены декабристов ежедневно ходили к забору острога: сквозь щели между плохо пригнанными бревнами можно было перекинуться с узниками словцом, подбодрить, передать весточку из Петербурга или Москвы. Екатерина Ивановна устраивала, как шутили женщины, целые приемы: она садилась на скамейку, обо, будучи полной, уставала стоять, и поочередно беседовала с узниками. Сперва женщин отгоняли от ограды, потом привыкли к этим «посиделкам», а со временем, стараниями коменданта Лепарского, семейных начали ненадолго отпускать к женам, хотя и под присмотром офицеров.

В воспоминаниях декабристов, в их письмах из Сибири столько душевных слов, столько чувства благодарности достойнейшим русским женщинам, выраженных и прозой и стихах. А вот записей об их жизни, почти нет. Многое можно только представить…

Жизнь после каторги.

В 1839 году закончился срок каторги декабристам, осужденным по первому разряду. Но испытания на этом не закончились. Царь не выпускал их из Сибири. Собранные в свое время в одну группу в Чите, а затем в Петровске, они теперь были размётаны по всей зауральской земле ‑ в Якутии и на Енисее, в Бурятии, в Тобольске, в Ялуторовске. Семья Трубецких поселилась в Оёке ‑ небольшом селе близ Иркутска, в соседних сёлах жили Волконские, Юшневские, Никита Муравьёв и другие.

«Двумя главными центрами, ‑ пишет Н. А. Белоголовый, ‑ около которых группировались иркутские декабристы, были семьи Трубецких и Волконских, так как они имели средства жить шире и обе хозяйки ‑ Трубецкая и Волконская ‑ своим умом и образованием, а Трубецкая и своей необыкновенной сердечностью, были, как бы созданы, чтобы сплотить всех товарищей в одну дружескую компанию; присутствие же детей в обеих семьях вносило ещё больше оживления и теплоты в отношения…

В 1845 г. Трубецкие жили ещё в Оёкском селении в большом собственном доме. Семья их тогда состояла, кроме мужа и жены, из 3-х дочерей ‑ старшей Александры, двух меньших прелестных девочек, Лизы ‑ 10 лет и Зины ‑ 8 лет, и только что родившегося сына Ивана.

В половине 1845 года произошло открытие девичьего института Восточной Сибири в Иркутске, куда Трубецкие в первый же год поместили своих двух меньших дочерей, и тогда же переселились на житьё в город, в Знаменское предместье, где купили себе дом.

Сергей Петрович затеял строить дом поближе к центру города. Он сам рисовал чертеж этого деревянного особняка, похожего на старинные северные дома, с анфиладой комнат, с каином.

В этот дом переселились уже без Екатерины Ивановны. Её сразила тяжелая болезнь. Глубокая душевная усталость, простуда, тяготы бесконечных дорог и переселений, тоска по родине и родителям, смерть детей ‑ вмиг сказалось все, что пронесла эта удивительная женщина, умевшая в самые трудные минуты жизни оставаться внешне спокойной и жизнерадостной. «Дом Трубецких, ‑ вспоминает Белоголовый, ‑ со смертью княгини стоял как мертвый; старик Трубецкой продолжал горевать о своей потере и почти нигде не показывался; дочери его вышли замуж, сын же находился пока в возрасте подростка».

В 1825 г. новый царь, Александр II, издал манифест. Один из его пунктов имел отношение к декабристам: через тридцать лет бесконечных сибирских лет им «милостиво» разрешалось выехать в Россию, с ограничениями, с оговорками, но разрешалось.

«Когда Трубецкой уезжал, ‑ рассказывает старый иркутянин Волков,‑ его провожало очень много народу. В Знаменском монастыре, где погребены его жена и дети, Трубецкой остановился, чтобы навсегда проститься с дорогой для него могилой».

Сергей Петрович поселился в Киеве, где жила старшая дочь, потом немного пожил в Одессе, переехал в Москву…Всюду было неуютно, пустота в душе не восполнялась.

22 ноября 1860года, через шесть лет после смерти жены, он скончался от апоплексического удара.

На его столе остались незавершенные «Записки декабриста» Во вступлении ‑ называется оно «Письмо неизвестному» (должно быть, Сергей Петрович имел в виду будущего читателя, а стало быть, и нас) ‑ он как бы подводит итог жизни: «Как же я благословляю десницу божью… показавшею мне, в чем заключается истинное достоинство человека и цель человеческой жизни, а между тем наградившую меня и на земном поприще ни с каким другим, не сравненным счастьем семейной жизни, и неотъемлемым духовным благом, спокойной совестью».