Русь и норманны

Толочко П. П.

Северными соседями восточных славян являлись скандинавские народы, чьи воинские дружины, судя по свидетельствам летописи, предпринимали частые грабительские набеги на Русь. Какое-то время их данниками были новгородские словене, кривичи, финно-угорские племена чудь и меря. «Въ л'Ьто 6367. Имаху дань варяги изъ заморья на чуди и на словЪнех, на мери и на всЪхъ, кривичЪхъ». Трудно сказать, сколь регулярной была эта дань. Отдельные летописные известия указывают скорее на ее эпизодический характер. Местное население неоднократно восставало против варягов и изгоняло их за море. «Въ лито 6370. Изъгнаша варяги за море, и не даша им дани, и почаша сами в собЪ володЪти».

В отличие от прибрежных районов Западной Европы, куда норманны устремлялись в большом количестве, Русь не знала сколько-нибудь интенсивной их экспансии. Географическое положение Северо-Западной Руси не давало возможности норманнам неожиданно нападать на города и захватывать их. Что касается глубинных районов восточнославянских земель, то трудности здесь были еще большими. Проникнуть незамеченными по системе рек и волоков к Смоленску, Чернигову или Киеву скандинавы практически не могли.

И тем не менее, варяги на Руси были. Задача современных исследователей состоит не в том, чтобы как-то дезавуировать этот очевидный факт или, наоборот, объявить его определяющим в развитии древнерусской государственности (как это до сих пор имеет место в западной историографии), а в том, чтобы объективно разобраться в нем и найти ему правильное объяснение. Здесь историков поджидают значительные трудности, и они их далеко не всегда успешно преодолевают. Главная состоит в отсутствии качественных письменных источников. Скандинавские саги носят заметные фольклорные традиции да к тому же «страдают», что вполне естественно, норманнской позицией. Сильно обедненными, а порой и искаженными до неузнаваемости, оказались известия «Повести временных лет» после ее редактирования сторонниками Мстислава Владимировича. Большей объективностью обладает археологический материал, но его использование носит все еще чисто иллюстративный характер.

Норманнизм, как научное течение, имеет давние корни. Родился он в России в XIX в., а уже затем подхвачен историографией западных стран, где и прижился. Сейчас, вероятно, нет необходимости вдаваться в историографические подробности, тем более, что современные западные исследователи проблемы варягов на Руси и сами отмежевались от многих крайностей старой норманнистской школы. От крайностей — да, но не от концепции в целом. Чтобы яснее представить себе позицию неонорманнистов, необходимо привести хотя бы некоторые их высказывания и положения.

Герберт Янкун: «Североевропейские варяги, называемые на востоке норманнами, были здесь (на Руси.— П. Т.) не только как купцы, но также и как воины, которые должны были охранять длинный путь при помощи системы укреплений. Так можно предполагать здесь картину господства шведских норманнов при помощи главных опорных пунктов Новгорода, Киева и системы других укреплений». Говоря о черноморской торговле варягов, Г. Янкун утверждает, что она велась, главным образом, товарами, которые изымались в качестве дани у покоренных славянских племен.

Гюнтвр Штоклъ: «Содействующие импульсы к этому (государственному.— П. Т.) развитию придали, несомненно, шведские варяги и их господство на Руси... Это первое русское государство средневековья выросло из соединения многих элементов. Варяги были только одним элементом среди многих, одной исторической силой среди многих. Русская история только через варягов есть такая же фикция, как и русская история без варягов».

Мартен Стенберер: «В Киеве, как и других шведами основанных местнос-тях на Руси, шведская гегемония продолжалась только короткое время. Их торговля была необходима прежде всего им самим, их господство над некоторыми пунктами на больших реках было только эпизодом в жизни русского народа».

Рудольф Пертнер: «Они (викинги.— П. Т.) вели длительные войны против Франции и англосаксонского королевства, они основывали филиалы государств в Средиземноморье, создали Киевскую империю на Руси». И далее: «Эта восточная страна (восточные словяне — П. Т.) без границ и горизонтов была неспособна к собственному управлению и созданию государственного порядка, так что норманны должны были придти для того, чтобы эти джунгли расчистить и дисциплинировать их жителей».

Торстен Капелле: «На Руси имеется целый ряд важных пунктов, которые по меньшей мере своим происхождением обязаны викингам. Так можно назвать Старую Ладогу, бывшую в продолжении всего IX в. в значительной части скандинавской... В древнем Новгороде уже перед возникновением собственно средневекового города, как свидетельствуют находки, проживали шведы... В Гнездове возле Смоленска имеются многочисленные викингские погребения с характерными шведскими украшениями и вооружением... Главным пунктом деятельности северных людей является старый Киев, на проживание скандинавов в котором, кроме хроники Нестора, указывают археологические находки».

Эрик Граф Оксенстиерна: «Город Новгород был столицей викингов. Под черноземом толщиной в 14 м находится археологический слой первого шведского поселения. В Смоленске раскопано наибольшее количество скандинавских погребений. Однако здесь находят и много славянского материала... В Киеве раскопано много могил со шведским материалом. Такие могилы обнаружены также в Чернигове. Археологи раскопали поселения викингов и в других районах — Ростове, Суздале, Муроме. Викинги составляли только часть населения».

Среди исследователей 60—70 гг. XX в. особо следует выделить позицию некогда одного из наиболее убежденных сторонников норманнизма Холгера Арбмана. В монографическом труде, посвященном истории викингов, достаточно четко просматривается некая раздвоенность его убеждений. С одной стороны, он утверждал, что шведы, продвигаясь на восток, и на юге подчинили себе местное, главным образом славянское, население и дали ему политическую организацию. С другой — был явно смущен небольшим числом скандинавских находок в древнерусских городах. Рассказав о раскопках Новгорода, X. Арбман заметил, что скандинавского материала мало: овальная брошка Х в. и несколько кольцевых брошек — это все, что указывает на контакты со скандинавами. В Киеве археологических свидетельств скандинавских поселений нет до Х в. Однако, чтобы не расстаться с иллюзией  шведского   политического приоритета на Руси уже в IX в., X. Арбман высказал предположение, что возможно ранние материалы скандинавов в этих городах еще не нашли.

Практически все историки, утверждающие большую роль скандинавов в сложении Киевской Руси, в качестве главного источника используют «Повесть временных лет». Это логично. В русской летописи действительно содержатся выигрышные для их точки зрения сведения. О том, как и в какое время они туда внесены, никто не говорит. X. Арбман, правда, назвал рассказ летописи Нестора ненадежным источником о начале экспансии шведов на востоке, но не потому, что он сочинен неизвестным редактором Мстислава Владимировича, а потому, что оказался неполным. В нем ничего не сказано о времени до Рюрика.

Особенно большой популярностью пользуется статья летописи о призвании варягов. «И изъбрашася 3 браться с роды своими, пояша по собй всю русь, и приидоша, старЪиший, Рюрикъ, сЪде НовЪгородЪ, а другий Синеусъ, на БЪлЪ-озерЪ, а третий Изборьсте, Труворъ». Два брата, как это уже давно доказано, оказались мифическими. Появились они под пером летописца, плохо знавшего шведский язык. Си-неус (или Sine hus) означает «свой род», а Трувор (или thru voring) — «верная дружина». Не все так ясно, как кажется, и с Рюриком. Историчность его не подвергается сомнению, но этническая принадлежность и роль в русской истории еще нуждаются в определении.

Более ста лет историческая наука пользуется гипотезой Ф. Крузе, согласно которой Рюрика «Повести временных лет» следует идентифицировать с Рюриком Ютландским, без критического анализа. Исследователей, как правило, мало смущало то обстоятельство, что новгородцы направили приглашение не более близким своим заморским соседям — шведам, а далеким датчанам. Как, впрочем, мало кто обращал внимание на то, что на Руси существовали отнюдь не только шведские варяги. В последнее время появились работы, показывающие большое место датчан в русско-скандинавских связях IX — начала XI в..

Чем оно обусловлено? Ответ на этот вопрос следует искать в исторической обстановке балтийского поморья VIII— Х вв. Датчане — ближайшие соседи северо-западной группы славян и находились с ними в постоянных контактах. К сожалению, связи эти еще не исследованы во всей их полноте, а между тем, они интересны не только сами по себе, но и в плане изучения русско-скандинавских отношений. Традиционно сложилось так, что многие западные исследователи  ищут  доказательства скандинавского влияния на славян и не придают аналогичного значения обратным связям.

Анализ археологических материалов показывает что в VIII—Х вв. в балтийском регионе сложилась своеобразная культура, в создание которой внесли свой вклад норманны, саксы, каролинги и славяне. В свое время Герберт Янкун, пытаясь дать этническую характеристику жителей Хайтхабу, высказал осторожное предположение, что среди них была и небольшая группа славян. Детальное изучение находок и, в первую очередь, керамики подтвердило справедливость этого вывода. Вольфган Хюбенер, а затем и Хайко Штоер показали, что в Хайтхабу присутствует в значительном количестве славянская керамика VIII—Х вв., аналогичная тон, которая распространена вдоль всего южного побережья Балтийского моря.

В плане скандинаво-славянских контактов большой интерес представляет археологический комплекс Менплин, выявленный на северном берегу р. Пены, неподалеку от города Анклама (Германия). Состоял он из укрепленного поселения площадью около 9,7 га, курганного могильника площадью около 2,7 га и гавани. Здесь обнаружены погребения двух типов: трупосожжения без урн и трупосожжения с урнами. По характеру могильных сооружений — каменные обкладки в виде лодок и колец — некрополь близок к могильникам Скандинавии. Лучшими аналогами ему,. как считает Ульрих Шокнехт, являются датские могильники Линдхолм Гот,. Гоярно, Рие Фатигард. Что касается погребального инвентаря, то наряду с вещами скандинавского круга, здесь имеются и типично славянские, В качестве урн в погребениях находились великолепные славянские сосуды так называемого фельдбергского типа. Раскопки поселения, выявившие остатки срубных домов с подклетами, также дали исключительно славянскую керамику. Скандинавская керамика здесь не только не производилась, но и не привозилась сюда. Наблюдения над топографией археологического комплекса, а также изучение материалов раскопок позволили Ульриху Шокнехту придти к выводу, что в Менцлине проживало как скандинавское, так и славянское население.

Славянская керамика IX—Х вв. широко представлена в материалах Бирки, могильников о-ва Готланд и многих других типично скандинавских памятников.

Наблюдения, сделанные на основании археологических исследований, находят подтверждение и в письменных источниках. Титмар Мерзебургский и другие средневековые хронисты отмечали смешанный, преимущественно славяноскандинавский,  характер  населения' многих южнобалтийских торговых городов: Хайтхабу, Рерика, Старигарда, Волина, Зеебурга, Щецина и др. Столь тесное и длительное взаимодействие скандинавов (датчан и шведов) и западных славян неизбежно вело к определенному их этноязыковому сближению, а возможно и ассимиляции на преобладающей этнической основе. Поразительный феномен вживания уже первого поколения варягов на Руси не может найти удовлетворительного объяснения, если не предположить, что еще до прихода на берега Волхова и Днепра они были уже наполовину славяне.

Мысль о связи варягов с южнобалтийскими славянами не новая. Ее высказали еще М. Стрыйковскии и И. Гизель, а затем поддержали М. В. Ломоносов, М. А. Максимович, С. А. Гедеонов. Из советских историков ее сторонниками выступили В. В. Вилипбахов, А. Г. Кузьмин и др. Однако вплоть до наших дней она не получила убедительных аргументов. Сейчас, благодаря накоплению археологических данных, их становится все больше. Керамические комплексы, так называемого, балтийского облика обнаружены в Новгороде, Пскове, Старой Ладоге, городке на Ло-вати и др. Они датируются преимущественно IX—Х вв. и свидетельствуют о массовом проникновении в пределы Северной и Северозападной Руси поморославянского населения. Начало процесса расселения поморских славян в бассейн р. Великой и Псковского оз., как считает В. В. Седов, относится уже к VI—VII вв. . На тесную связь псковских кривичей и новгородских словен с венедским (западнославянским) регионом указывают и данные лингвистики.

Говоря о южнобалтийском происхождении предков новгородцев, некоторые исследователи склонны видеть в них потомков славян-мореходов, которые высадились на берегу Ладожского оз., а затем по Волхову поднялись к оз. Ильмень и заложили Новгород. Выводы эти представляются конструктивными, но вовсе не исключают других путей проникновения славян на север. Отказ от южного пути расселения славян в район Новгорода и Ладоги, как это наблюдается в работах некоторых советских археологов и историков, конечно же, требует более серьезной аргументации, чем простой ссылки на наличие западного. Видимо, на севере Руси в VIII—IX вв. встретились два колонизационных потока — южный и западный. Только этим можно объяснить столь быстрое освоение трансевропей-ского торгового пути, начинавшегося от Хайтхабу, проходившего через славянские города Старигард, Волин, Щецин, Ладогу, Новгород, Киев и заканчивавшегося в Константинополе.

Приведенный археологический экскурс, думается, проясняет вопрос о том, почему Рюрика пригласили на Русь. Датчане во многих пунктах проживали совместно со славянами, а следовательно, знали и их язык. Сказанное, однако, не означает, что Рюрик непременно выходец из Ютландии. Он мог происходить и из какого-либо славянского или славяно-скандинавского торгового города и быть не обязательно чистокровным норманном. Даже простая постановка такого вопроса, по мнению историков-норманнистов XIX в., исключалась чисто скандинавским именем Рюрика. А. Кунник писал в связи с этим: «Имена Рюрик, Олег, Руальд, Свенельд,— как вы их не мучте, не отзовутся вам по-славянски».

Но как же тогда быть со свидетельством средневековых источников о торговом городе венедских ободритов — Рерике, которым в 808 г. овладел датский король Гетрик? Как относиться к свидетельствам Алама Бременского, согласно которым имя Рерик выступает как второе название славян-ободритов? Кем бы ни был Рюрик по происхождению, связь его с ободритским краем или торговым городом Рерик кажется вполне правдоподобной. В раннем средневековье человек нередко обретал имя города, из которого был выходцем. Письменные источники знают этому немало примеров. Имя короля Бирки Берна происходит от названия о-ва Бёрко (Bjorko).

Под 862 г. киевскими князьями в «Повести временных лет» названы Ас-кольд и Дир, которые якобы первоначально являлись боярами Рюрика, но отпросились у него в поход на Константинополь и попутно овладели Киевом. Эта версия, имеющая широкое хождение в зарубежной литературе, убедительно отведена еще А. А. Шахматовым. Анализ летописных известий привел его к заключению, что эти князья IX в.— потомки Кия, последние представители местной киевской династии. Позже к аналогичным выводам пришли Б. А. Рыбаков, М. Н. Тихомиров и другие исследователи, подкрепившие свои разыскания свидетельством польского хрониста Яна Длугоша, который писал, что «После смерти Кия, Щека и Хорива, наследуя по прямой линии, их сыновья и племянники много лет господствовали у русских, пока наследование не перешло к двум родным братьям Аскольду и Диру. Аналогичная летописная традиция отразилась и в Киевском Синопсисе.

Княжили братья, по-видимому, в разное время. Дира упоминает аль-Масуди, но его сведения основываются на более ранних источниках. Согласно Масуди, Дир, самый выдающийся из славянских князей, владел многими городами и обширными территориями, в его столицу приезжали мусульманские купцы. Значительно больше сведений сохранилось об Аскольде. Отрывочные записи Никоновской летописи, почерпнутые из каких-то более древних, не дошедших до нашего времени источников, представляют его как крупного государственного деятеля, занимавшегося не только внутренними делами страны, но и международными. Об этом свидетельствуют его походы на Константинополь, печенегов, волжских болгар.

Особенно большой резонанс получил поход русских дружин 860 г. на Константинополь. Несмотря на относительную неудачу, он сыграл решающую роль в утверждении международных позиций Киевской Руси. Содействовало этому и первое принятие Русью христианства. «Повесть временных лет» не сохранила известий об этом важном событии, но византийские источники не оставляют сомнений в его исторической реальности. Уже упоминавшийся патриарх Фотий в своем «Окружном послании» извещал, что русские, покорившие соседние с ними народы и дерзнувшие поднять руку на Ромейскую державу, ныне исповедуют христианскую веру и приняли к себе иерарха. Аналогичные сведения содержатся и в «Жизнеописании Василия I», составленном его внуком Константином Багрянородным. В нем говорится, что Василий I установил дружеские отношения с русскими и склонил их к принятию христианства. В определенной связи с русско-византийским договором 60-х гг. IX в., как полагают  исследователи,   находится активность Руси на Востоке. Поход на Абесгун преследовал не только корыстные цели русских, но и явился выполнением союзнических обязательств по отношению к Византии, находившейся в состоянии войны с Арабским халифатом.

В 882 г. на киевском столе произошла смена династий. Убив Аскольда, власть захватил родственник Рюрика — Олег.( Летопись в статье 879 г. отмечает, что Рюрик перед смертью передал княжение (по-видимому, с центром в Ладоге) Олегу «от рода ему суща». Традиционно эта фраза служила указанием на норманнство последнего. В свете новых изысканий в области славяно-скандинавских контактов, появилась точка зрения, что родичем Рюрика мог быть и представитель одного из местных знатных семейств. В любом случае, еще до прихода в Киев, Олег был тесно связан со славянской средой и являлся выразителем интересов ее феодальных кругов. Его активная деятельность на киевском столе является убедительным свидетельством тому.)  Освещение этого события «Повестью временных лет» противоречиво и мало понятно. «И придоста къ горамъ киевскимъ, и увЪда Олегъ, яко Оскольдъ и Диръ княжита... У приплу подъ Угорское, похоронивъ вой своя, посла ко Асколду и Дирови, глаголя, яко «Гость есмь, и идемь въ Греки от Олга и от Игоря княжича. Да придЪта к намъ к родомъ своимъ». «Аскольдъ же и Диръ придоста, и выскаша вой прочий изъ лодья... И убиша Асколда и Дира».

Данный текст ставит целый ряд вопросов. Если Аскольд и Дир принадлежали к окружению Рюрика, то почему факт их княжения в Киеве был столь неожиданным для Олега? Как могло случиться, что в Киеве осталось не замеченным прохождение по Днепру большой флотилии? Зачем понадобился маскарад с укрыванием воинов и почему киевские князья пошли к Ояегу, а не он к ним, что со всех сторон выглядело бы более логично?

Думается, что в реальной жизни события развивались несколько иначе. Идея захвата Киева возникла у Олега не тогда, когда он подплывал к городу,

а значительно раньше и, думается, не без соучастия окружения Аскольда. Слишком все у Олега вышло гладко. Овладеть Киевом силой у него не было никаких шансов. Что могла сделать сравнительно небольшая северная дружина (пусть даже и дополненная отрядом кривичей) с хорошо укрепленным городом, в котором к тому же находился значительный воинский гарнизон? Вряд ли помогла бы делу и та хитрость с укрыванием воинов, о которой столь наивно пишет летописец. Ведь коварное убийство Аскольда в Угорском (видимо, здесь уже в IX в. был загородный княжеский дворец) вовсе не гарантировало Олегу беспрепятственного вступления в столицу Руси. Тем временем овладел он ею без малейших усилий. Летопись спокойно подытоживает события 882 г. словами «и съде Олегъ княжа въ Киевъ». Все это наводит на естественную мысль, что Асколъд стал жертвой не столько Олега и его воинства, сколько собственных бояр, которых не устраивала его политика. Именно такое объяснение предложил В. Н. Татищев: «Убийство Оскольдово. Довольно вероятно, что крещение тому причиною было, может киевляне, не хотя крещения принять, Олега позвали».

Ни о каком норманнском завоевании Киева, следовательно, не может быть и речи. Произошел, по-существу, политический переворот, в результате которого на киевский престол взошел новый человек. Олег и его окружение фактически поступили на службу среднедне-провскому раннефеодальному государству, которое к этому времени прошло уже длительный путь развития. Не случайно в Киеве варяги принимают и название этого государства: «И седе Олегъ къняжа Кыеве; и бета у него мужи Варязи, и отътоле прозъвашася Русию».

Время княжения Олега в Киеве характеризовалось активизацией консолидационных процессов. Власть Киева распространилась не только на полян, древлян и северян, но и новгородских словен, кривичей, радимичей, хорватов, уличей, на неславянские племена чудь и мерю. Значительных успехов достигла Киевская Русь в конце IX — начале Х в. и на международной арене. Одним из важных мероприятий Олега в качестве киевского князя явилась попытка оградить свое государство от беспокойных соседей, в том числе и варягов. Этой цели, видимо, служила ежегодная дань в 300 гривен, которую Русь выплачивала варягам, «мира деля». Исследователи справедливо полагают, что между сторонами заключен обычный для тех времен договор «мира и дружбы». Свидетельства летописи о регулярном привлечении киевскими князьями для военных походов варяжских дружин указывают, видимо, па договорную обусловленность этой помощи.

Итак, говоря о варягах на Руси, правильно видеть в них не только датчан или шведов, но также западных сла-вян-вагров, балтов, финно-угров. На ранних этапах они прибывали на берега Волхова и Днепра преимущественно как купцы; позже использовались киевским правительством в качестве наемной военной силы. Некорректные ссылки на летописные известия о варягах, чем часто грешат зарубежные исследователи, создают обманчивое впечатление чуть ли не равного их участия в восточнославянском   государственном строительстве. Но даже в исправленном виде «Повесть временых лет» не дает оснований для таких выводов. После прихода на Русь Рюрик, согласно статье 862 г., сел в Новгороде, Синеус в Белоозере, Трувор в Изборске. После смерти братьев «прия власть Рюрикъ, и раздая мужемь своимь грады, овому Полотескъ, овому Ростовъ, другому Бйлоозеро». Как-будто предвидя будущие претензии порманнистов, Нестор объяснил: «А перьвии насельвици в Новъгородъ словЪне, въ Полотьски кривичи». В 882 г. Олег, спускаясь вниз по Днепру, «приде къ Смоленську съ кривичи, и прия градъ, и посади мужъ свои; оттуда поиде-внизъ, и взя Любець, и посади муж свой» . В Киеве он сел сам.

Где же тут равное участие? Рюрик, а позднее и Олег не основывают свои города, а овладевают уже существующими, не утверждают в них политическую власть, а лишь меняют старую администрацию на новую — «свою», как уточняет летописец.

Конечно, новая княжеская династия Руси, будучи по происхождению северной, на первых порах содействовала вовлечению варягов в процессы государственной жизни страны. Это естественно. Но вовлечение это никогда не приобретало форм господства, засилия чужеземцев. Процесс их притока на Русь строго контролировался, а проживание в славянской среде имело свою регламентацию, выражавшуюся в экстерриториальности варяжских дружин по отношению к крупным древнерусским городам. Письменные источники свидетельствуют, что всякий раз, как только задачи, в решении которых нужна была помощь варягов, оказывались выполнены, киевские князья старались избавиться от них. При этом не только не одаривали их за службу со щедростью родственников, но, нередко, не платили даже обусловленные денежные суммы. Владимир Святославич, например, когда варяжская дружина начала слишком переоценивать свою роль в овладении Киевом и потребовала выкуп от киевлян по две гривны с человека, просто отказал им в этом. Оскорбленные таким, отношением, варяги заявили Владимиру: «сольтилъ еси нами, да покажи ны путь въ Греки», онъ же рече имъ и идите». Речь идет, по существу, о высылке из Руси строптивых союзников. Аналогичная ситуация возникла и в годы правления Ярослава Мудрого, отказавшего в выплате денег варяжскому отряду Эймунда, участвовавшему в отражении печенежского нападения на Киев. Скупость Ярослава отразилась в Эймундовой саге.

Эти и другие аналогичные факты указывают на то, что славяно-скандинавская по происхождению, княжеская династия на Руси очень быстро стала просто славянской, не мыслившей себя вне интересов того государственного организма, во главе которого она оказалась. Это справедливо и по отношению к тем представителям северных народов, которые поступали на службу к киевским князьям и оседали на Руси на постоянное жительство. В течение одного-двух поколений они полностью ассимилировались и сохраняли из своего прошлого, пожалуй, только имена или прозвища. В море славянской правящей знати варяжский элемент незначителен и, конечно же, не сыграл самостоятельной структурообразующей роли. Говорить о какой-то гегемонии варягов на Руси, пусть и кратковременной, как представляется почти в каждой зарубежной работе, посвященной норманнской проблеме, по меньшей мере, несерьезно.

Нечеткость в определении роли варягов на Руси имеет место и в некоторых исследованиях советских авторов. Иллюстрацией сказанному может быть интерпретация известного эпизода из истории Ладоги, отраженного в королевской саге. В ней рассказывается, что Ипгигерда, выходя замуж за Ярослава Мудрого, позаботилась о том, чтобы один из ее родственников Ярл Рагнвальд получил во владение Ладожскую землю. «Княгиня Ингигерд дала Ярлу Рагнвальду Альдейгьюборг и то Ярлство, которое ему принадлежало». В. Глазырина и Т. Н. Джаксон, полагают, что речь здесь идет о передаче Ладожской области в условное держание скандинавам .

Думается, что вывод этот шире самого явления. Не скандинавам отдавалась Ладожская земля или княжество в условное держание, а одному из представителей киевской княжеской администрации, который был скандинавом. Это разные вещи. Так можно договориться до того, что и вся Русь находилась в условном держании скандинавов. В оценке этого исторического факта значительно ближе к истине был А. Н. Насонов, утверждавший, что в первой половине XI в. киевские князья держали в Ладоге наемного варяга-воина, которого приходилось содержать, давать ему и его мужам жалование по договору. Рагнвальд, как явствует из той же саги, находился на службе у великого киевского князя, собирая дань из далекой Ладожской земли в пользу Ярослава и защищал его государство от внешних вторжений. «Он (Рагнвальд.— П. Т.) был великим хевдингом и был обязан данью конунгу Ярицлейву... "И когда умер ярл Рагнвальд, сын Ульва и то Ярлство взял Эйлив... Это звание ярла давалось для того, чтобы ярл защищал государство конунга от язычников ».

Аналогичный исторический эпизод произошел на юге Руси столетием раньше, когда один из Игоревых воевод — Свенельд — получил право сбора дани с древлянской земли. Б. Д. Греков полагал, что Свенельд являлся посадником, в руках которого сосредоточилась большая территория уличен и древлян. Основным аргументом такого вывода служили слова Игоревой дружины об обогащении отроков Свенельда. «Отроци Св'Ьньлъжи изодЪлися суть ору-жемъ и порты, а мы пази. Пойди, кня-же, с нами в дань, да и ты добудеши и мы». Думается, заинтересованное отношение Свенельда к древлянской земле определялось его участием в сборе княжеских даней, в результате чего в его дуках (и дружины) оседала определенная часть изымавшегося в пользу государства прибавочного продукта. Получить же землю на правах феодальной собственности или условного держания он не мог хотя бы потому, что там в это время сидел представитель местной славянской династии князь Мал. Позже, когда древлянская земля перешла в руки сына Святослава — Олега, Свенельд потерял даже и право сбора даней. Достаточно вспомнить, как решительно присек Олег попытку сына Свенельда Люта поохотиться в пределах его феодальных владений. Лют был убит. Подбивая киевского князя Ярополка выступить походом на Олега, Свенельд говорил: «Пойди на братъ свой и прими волость его». В этих словах еще одно свидетельство того, что древлянская земля никогда не передавалась в руки боярина Свенельда на правах феодального владения.

Случаи передачи варяжским «мужам добрым, смысленным и храбрым», как отмечает летопись, в управление (а по терминологии того времени в «держание») некоторых древнерусских городов имелись и при Владимире Святославиче. «И избра отъ нихъ (варягов.— П. Т.) мужи добры, смыслены и храбры, и роздал имъ грады». Речь, вероятно, идет о городах-крепостях на юге Руси, которые оказались на переднем крае борьбы с печенегами и нуждались в помощи умелых варяжских воинов. И не только их. Несколько позже Владимир  осознает  недостаточность этих мер, прикажет построить по пограничным рекам Десне, Остре, Трубеже, Суле и Стугне новые города-крепости и населить их «мужами лучшими» «отъ Словень, и отъ Кривичь, и оть Чюди, и от Вятичь, и от сихъ».

Во всех приведенных случаях привлечения варяжских «мужей лучших» на службу Киевскому государству нет и намека на то, что этот процесс регулировался и направлялся, скажем, из Дании, Швеции, или Вагрии, либо на ущемление суверенитета Руси. Наоборот, инициатива здесь находилась в руках киевских князей, и можно только удивляться, как они сумели обратить свои связи со славяно-скандинавским севером па пользу восточнославянскому государству.

В заключение посмотрим, как выглядят русско-скандинавские связи в свете археологических данных. Надо сказать, что эта категория источников продолжает оставаться недостаточно разработанной. Исследователи в большинстве своем удовлетворяются простым фактом присутствия. Есть скандинавские находки на древнерусских поселениях, значит были и люди, их принесшие. При этом обнаруживается характерная тенденция: все, что не укладывается в наше привычное представление о комплексе славянских древностей, мы спешим объявить чужеродным. Так произошло, в частности, с камерными или срубными погребениями, которые объявлены типично скандинавскими. И это при том, что бесспорно скандинавскими являются погребения в ладьях, ладьевидных и круглых каменных обкладках. Недоказанное положение скандинавского происхождения деревянных гробниц превратилось в главный этноопределяю-щий признак захоронения норманнов.

Д. А. Мачинский полагает, что рассказ Ибн Фадлана о погребении русов в подземной могиле-доме находит аналоги в древнейших скандинавских погребениях в камере под Ладогой (IX в.) и Псковом (X в.), но в еще большей степени уже в камерных погребениях Х в. Смоленска, Киева и Чернигова. Казалось, если русы суть норманны, то логично было бы привести примеры их захоронений из самой Скандинавии, а не из территории восточных славян. Исследователя должно было бы смутить и то обстоятельство, что рассказ Ибн Фадлана иллюстрируют в большей мере срубные гробницы не на севере, где, как он думает, находилась исконная территория варяго-русов, а на юге — в Киеве и Чернигове, куда они переселились позже.

Г. С. Лебедев также считает камерные могилы погребениями варяжских дружинников.

К вопросу об этнической принадлежности камерных гробниц вернемся чуть позже, сейчас же необходимо определить удельный вес скандинавских погребений на могильниках наиболее исследованных древнерусских центров. Здесь не обойтись без статистики, и хотя это не идеальный метод исследования, он все же способен более-менее объективно отразить реальную ситуацию. Довольствоваться чисто эмоциональными замечаниями «много», «многочисленные», «в значительном количестве» уже невозможно.

Вот как выглядят в цифровом выражении утверждения западных (да и некоторых советских) исследователей о наличии «многочисленных викингских» погребений на древнерусских могильниках. В Киеве из примерно 150 исследованных погребений, достоверно камерных зафиксировано не более 15 или около 10 % от общего количества. При этом, как показал А. П. Моця, только 5—6 могил (3—3,5 %) можно бесспорно связать со скандинавами, остальные принадлежали скорее представителям угро-финского населения. В Шестовице из 167 захоронении, покоившихся в 148 курганах, только 13— 14 идентифицируются как скандинавские, или 8—9 % общего числа. В Чернигове среди почти 150 исследованных погребений связывается со скандинавами всего несколько могил. Близкая картина наблюдается и в Гнездове, одном из главных, с точки зрения историков-норманнистов, опорных варяжских пунктов на Днепре. Здесь раскопана и изучена тысяча курганов и только 60 из них оказалось погребениями скандинавов.

Из приведенных статистических данных видно, сколь невелик удельный вес скандинавов, как и представителей других северных народов, в жизни древнейших древнерусских центров. Причем, во многих из них, по крайней мере поднепровских, варяги представляли собой в большинстве случаев второе и третье поколения скандинавов на Руси.

Теперь об этнической атрибуции камерных могил. Вывод Г. С. Лебедева, Д. А. Мачинского и других исследователей о том, что они принадлежали шведам, на поверку оказался несостоятельным. Он основывался лишь на факте наличия аналогичных или близких камер в могильнике Бирки, однако, как показала А.- С. Грёслунд, вопрос этот не решается так просто. Оказывается, в материковой Скандинавии погребений в камерных гробницах, в том числе и срубных, нет. Они есть в Западной Европе, в частности в Нижней Фризлан-дии и Саксонии-Вестфалии. В Бирке их обнаружено примерно 10 % всех раскопанных могил и выступают они здесь отнюдь не местным элементом. Если трупосожжения по характеру и могильной утвари полностью соответствуют обычным могилам материковой Швеции того же времени, то трупоположения в камерах, согласно А.-С. Грёслунд, демонстрируют тесную связь Бирки с Западной Европой.

Поскольку район распространения камерных гробниц, являлся, по существу, соседним с территорией расселения западно-поморских славян, не исключено, что он распространялся и в их среде. Разумеется, это не значит, что он не мог быть позаимствован и какой-то группой норманнов, но считать его специфически скандинавским нет никаких оснований. Утверждение Г. С. Лебедева, что погребения в срубах или камерах принадлежали исключительно королевской знати, убедительно отведено А.-С. Грёслунд на том основании, что в могильнике, находящейся в 12 км от Бирки, королевской усадьбы Адель-зо, они не встречены вовсе. Исследовательница полагает, что камерные могилы, не имея местных прототипов, свидетельствуют о международном характере Бирки и принадлежали купцам, ведшим международную торговлю [98]. Наличие таких могил во многих торго-во-ремесленных центрах Балтийского поморья, Поволховья и Поднепровья, кажется, подтверждает справедливость такого вывода.

Следует отметить также, что сруб-ные камерные гробницы имеют традиции и в Среднем Поднепровье. В них хоронили умерших здесь в скифское и сарматское время.

Еще более показателен в определении места скандинавов в жизни Руси IX— Х вв. археологический материал. Скандинавские вещи встречаются во всех древнейших русских центрах, но ни о какой их многочисленности, как это часто можно прочитать в трудах западных историков и археологов, не может быть и речи. Если вычленить из круга северных по происхождению древностей финно-угорские и балтские находки, а также франкские мечи, то окажется, что собственно скандинавских вещей на Руси не так уж и много. В Киеве, например, при самом тщательном подсчете, их количество не превысит двух десятков предметов. Это скорлупообразные фибулы IX—Х вв. (всего 10), происходящие из южных районов Швеции: кольцевидные фибулы с длинной иглой — три; круглые фибулы с обычной иглой — три; витые браслеты — два, близкие готладским; несколько экземпляров наконечников ножен меча. К кругу скандинавских древностей обычно относят исследователи и стеклянные игральные шашки в виде усеченного конуса с верхом в виде полушара, широко бытовавшие в варяжской среде. Встречаются они и в Киеве. Еще X. Арбман на основании химического анализа полагал, что стеклянные игральные шашки происходили из при-рейнских областей. Ю. Л. Щапова относит их производство к одному из средиземно-византийских центров. Из районов нижнего течения Рейна и Эльбы поступали на Русь стеклянные геммы, элипсоидные и кольцеобразные ребристые бусы.

Не более полутора-двух десятков скандинавских вещей обнаружено в Шестовице, где, учитывая дружинный характер поселения, их, казалось бы, должно быть особенно много. В Гнездове скандинавские находки встречаются не чаще, чем западнославянские, восточные  или  западноевропейские. Аналогичное положение и в других старейших древнерусских центрах: везде скандинавские вещи составляют только небольшую долю из общего числа археологических находок IX—XI вв.

Если обратиться к археологическим комплексам торгово-ремесленных центров Балтийского поморья, то окажется, что в них примерно в таком же соотношении встречаются вещи, происходящие из Руси. Серебреники Владимира и Ярослава найдены на Готланде, в Несбю (Норвегия), на западнославянских землях; сумки кожаные с лировидными пряжками известны в Бирке; лунницы серебряные с зернью встречены на Готланде (33 экз.) и в Норвегии (4 экз.); шиферные пряслица происходят из Бирки, Лунде, Сигтуны, Хайтхабу. В Сигтуне и на о-ве Готланд зафиксированы крестики с выемчатой эмалью, глиняные расписные яички, монетные гривны.

Кроме перечисленных, в район Балтийского поморья поступали из Руси некоторые виды древнерусского вооружения, снаряжения верхового коня; вещи женского металлического убора; сданные бусы; бронзовые наременные бляшки и др. Исследовательница женского костюма в Бирке Инга Хег полагает, что хотя в целом он выдержан в северо-скандинавских традициях, отдельные его части (например, рубашки), имеют много аналогов в восточноевропейском (славянском) народном уборе. Некоторые виды драгоценных тканей импортировались в Бирку с Востока, Византии и Руси. В качестве восточноевропейского импорта исследовательница рассматривает и льняные ткани, которые в это время не производились в Скандинавии.

Kaк видим, анализ археологических материалов показывает, что во взаимоотношениях между Русью и южноскандинавским регионом в IX—XI вв. имела место   определенная   паритетность. В пользу этого свидетельствует и тот факт, что стороны располагали на территории друг друга (прибегая к современной терминологии) торгпредствами. Торговый двор скандинавов с церковью св. Олафа находился в Новгороде, русские купцы обладали аналогичным торговым подворьем на о-ве Готланд. Археологически здесь выявлены фундаменты двух каменных древнерусских храмов.

В исследовании вопросов взаимодействия Скандинавии и Киевской Руси главным является, пожалуй, даже и не количественная сторона дела. Греческое присутствие на Руси в это время ощущается еще меньше, чем норманнское, но влияние Византии на различные стороны ее жизни оказалось неизмеримо большим. Объясняется это, по-видимому, тем, что южная Скандинавия и Русь находились примерно на одном уровне социального и историко-культурного развития, в то время как Византия во всех отношениях стояла выше их на целый порядок. Культура Скандинавии для Руси (как, впрочем, и наоборот) не была социально престижной, а поэтому не могла получить сколько-нибудь заметного  развития. Практически ни одна из категорий ремесленных вещей, занесенных на Русь скандинавами, не стала образцом для подражания русских мастеров. Исключением являются предметы вооружения, но они имели в значительной мере международный характер.

Таким образом, ни письменные, ни археологические источники не дают оснований видеть в варягах силу, оказавшую значительное влияние на ход общественно-политического и социально-экономического развития восточных славян. Приходя на Русь в небольшом количестве, варяги вливались в те общественные структуры, которые возникали и развивались до них и независимо от них.

Список литературы

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.kurgan.kiev.ua