Особенности стиля лирики А.
С. Пушкина
Со дня опубликования «Руслана и Людмилы» имя Пушкина неизменно
было в центре не только идейной и общеэстетической, но и стилевой борьбы.
И дело тут не в одном лишь генеральном
значении Пушкина для нашей культуры. Дело еще и в том, что среди русских
писателей Пушкин, как не раз говорилось, являет собою тип художника
прежде всего. В классическом нашем искусстве всегда была сильна мысль о
внутреннем единстве духовной деятельности, сквозило пренебрежение ко всякой
специализации, дифференциации ее, в частности, - к эстетическому началу как
таковому.
В этом отношении
Пушкин был «гармоничнее», «художественнее» своих гениальных преемников; при
мысли о Пушкине тот час же возникает внутренний образ четкой и стройной,
законченно-совершенной, кристального стиля.
Это свойство Пушкина в
свое время хотели использовать деятели «чистого искусства», от Фета до акмеистов.
Однако же они не имели особого успеха на этом поприще – и совершенно ясно
почему. Пушкин не «просто великий стилист», форма, стиль у него не самодовлеет.
Недаром Толстой по контрасту вспомнил о Пушкине: «вон у Пушкина: его читаешь и
видишь, что форма стиха ему не мешает». Толстой тут выражает мысль, в сущности,
очень точно очерчивающую главный принцип стилистики Пушкина: форма – это
гармоничное, точное выражение чего-то ( т.е. содержания, сути духовной).
Как только нарушается это строгое равновесие, как только совершается перекос в
ту или иную сторону (у некоторых акмеистов, например в сторону «формы как
таковой»), так мы сразу интуитивно знаем, что пушкинский стих, пушкинская
традиция тут уже переосмыслены в своей сути, а не в деталях.
Кардинальное свойство,
о котором сейчас идет речь, делает стихи Пушкина очень «выгодным», адекватным
материалом для современных раздумий о стиле - о смысле самой это категории.
Ныне ясно, что стиль нельзя толковать как одно лишь «своеобразие»,
индивидуальность художника: сама практика творчества и усилия многих
литературоведов, теоретиков искусства вновь показали, что в стиле, в стилевых
факторах нельзя искусственно изолировать общее и своеобразное; индивидуальный
стиль – лишь одна из ступеней, один из уровней в скользящей шкале стилевых
категорий: стиль произведения, индивидуальный стиль художника, стиль школы,
стилевая тенденция …
При трактовке стиля
как категории ближе к конкретной истине не слишком простая формула «стиль – это
художественная форма» и не слишком общая и статичная формула «единство
содержания и формы», а также обозначения, как переход содержания в форму, формы
в содержание, - сам фактор, закономерность, момент этого перехода. Стиль
– это закон художественной формы, как момент перехода в дух, в содержание. Это художественная форма,
взятая в плане ее закона и динамики вширь и в глубь.
Особенно показательна
в этом отношении лирика Пушкина: тот принцип гармонии, стройности, полный
сообразности и соразмерности всех элементов, который столь кардинально важен для
Пушкина, в его лирике выступает обнажено – он не заслонен всем тем, с чем
приходится иметь дело в крупных жанрах в силу самой жанровой специфики:
В те дни, когда мне были новы
Все впечатленья бытия –
И взоры дев и шум дубровы,
И ночью пенье соловья,
Когда возвышенные чувства,
Свобода, слава и любовь
И вдохновенное искусство
Так сильно волновали кровь, -
Часы надежд и наслаждений
Тоской внезапной осеня,
Тогда какой-то злобный гений
Стал тайно навещать меня.
Печальны были наши встречи:
Его улыбка, чудный взгляд,
Его язвительные речи
Вливали в душу хладный яд.
Не истощимый клеветою
Он провиденье искушал;
Он звал прекрасною мечтою;
Он вдохновенье презирал;
Не верил он любви, свободе,
На жизнь насмешливо глядел –
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел.
(1823г)
Это стихотворение по сути и по форме обратило на себя особое
внимание самого Пушкина и – Белинского, одинаково ненавидевшего в период статей
о Пушкине как голую риторику с «хорошим содержанием», так и бессодержательное
рифмоплетство. Тут есть высокая, глубокая мысль – и пристальное претворение.
Это претворение, эта гармония сути и формы прежде всего видны в композиции –
вообще в одном из наиболее мощных лирических средств Пушкина, с его архитектонизмом, стремлением к
стройной форме.
Если взглянуть на
другие стороны стиля – на лексику, ритмику, на систему деталей, то увидим ту же
особенность : ясное, чуткое соответствие внешних форм – внутренним, образных
сил, средств – духовному, содержательному заданию. Все – мера в меру, везде –
сообразность и соразмерность : всего не более и не менее, чем требуется для
прямого дела. Это – законченно-замкнутое художественно-стилевое решение.
Почти в каждом
стихотворении Пушкина есть эта внутренняя четкость композиционных средств. Мало
того, она сплошь и рядом выведена во вне, акцентирована, возведена в доминанту.
Так, Пушкин очень любил лирическую композицию «двух частей», соединенных между
собой по контрасту или какому-либо иному принципу. Сплошь и рядом две части –
это просто две строфы: столь четко деление, столь важен, подчеркнут принцип
симметрии.
Высоко над семьею гор,
Казбек, твой царственный шатер
Сияет вечными лучами.
Твой монастырь за облаками,
Как в небе реющий ковчег,
Парит, чуть видный, над горами.
Далекий, вожделенный берег!
Туда б, сказав «прости» ущелью,
Подняться к вольной вышине!
Туда б, в заоблачную келью,
В соседство Бога скрыться мне!.. (1829г)
Пушкин любит стихотворение – развернутое сравнение. Ему
импонирует простота, наглядность, контрасты и действенность этой формы. Два
образных алгоритма, две линии резко оттеняют, «освежают» друг друга – и вместе
дают естественное, живое целое. Сплошь и рядом сама разгадка, секрет сравнения
оттянуты в конец:
…Таков
И ты, поэт!
Тем самым ясность и
само влияние композиции на контекст резко увеличиваются; в то же время Пушкин
всегда в душе озабочен тем, чтобы композиция, при всей ее резкости, была именно естественной,
живо-непринужденной; отсюда, например, любовь как раз к развернутым сравнениям
– тропу более свободному и открытому, чем напряженное, субъективно-спресованная
метафора:
На небесах печальная Луна
Встречается с веселою зарею,
Одна горит, другая холодна.
Заря блестит невестой молодою,
Луна пред ней, как мертвая, бледна,
Так встретился, Эльвина, я с тобою.
(1825)
Пушкин неизменно ценит
такие средства поэтики, как
рефрен :
…Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан…
Храни меня, мой талисман,
Храни меня во дни гоненья,
Во дни раскаянья, волненья:
Ты в день печали был мне дан.
Когда подымет океан
Вокруг меня валы ревучи,
Когда грозою грянут тучи, -
Храни меня, мой талисман.
кольцо («Не пой, красавица»),
сравнение:
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя,
То по кровле обветшалой
Вдруг соломой зашумит,
То, как путник запоздалый,
К нам в окошко застучит.
вообще композиционный повтор, - средства, дающие композиции и
четкость, и легкую и ясную условность, и напевность, свободу одновременно:
Сквозь волнистые туманы
Пробирается луна,
На печальные поляны
Льет печально свет она.
По дороге зимней, скучной
Тройка борзая бежит,
Колокольчик однозвучный
Утомительно гремит.
…Грустно, Нина : путь мой скучен,
Дремля смолкнул мой ямщик,
Колокольчик однозвучен,
Отуманен лунный лик.
Но все это не значит,
что композиция, как и другие средства стиля, подчиняется у Пушкина одному лишь
закону строгости и симметрии. То есть они подчиняются, но сама его стройность,
строгость неизменно внутренне полна и напряжена. «Сладкозвучие», музыка, бег,
напевность пушкинского стиха нередко сбивают с толку; он кажется только плавным
и легким, тогда как на деле он скрыто патетичен, конфликтен. Многие даже и
сведущие люди споткнулись на «простоте», мнимой бездумности и гладкости
Пушкина. Играет роль и то, что строки Пушкина уже «автоматизировались», в
сознании стали само собой разумеющимися.
Для пушкинской композиции
нередко характерно прямое и четкое сопоставление чисто человеческого и
пейзажного планов. Пушкин любит природу, любит ее и в вихре, и в покое; но
неизменно природа для Пушкина – напоминание о простоте, свободе, духовном
пределе в самом человеке:
На холмах Грузии лежит ночная
мгла,
Шумит Арагва предо мною.
Мне грустно и легко, печаль моя светла,
Печаль моя полна тобою,
Тобой, одной тобой
Унынья моего
Ничто не мучит, не тревожит,
И сердце вновь горит и любит — оттого,
Что не любить оно не может…
Бросается в глаза, что между описанием природы и остальной
частью стихотворения (выражением чувства) нет никакой логической связи. Однако
если мы попробуем отбросить пейзаж и начнем читать стихотворение с третьего
стиха (“Мне грустно и легко, печаль моя светла ”), то сразу станет ясно, что
выражение чувства не мотивировано пейзаж создает лирическое настроение и тем
самым подготавливает читателя к восприятию следующих строк. Третий стих состоит
из двух коротких предложении, каждое из которых — оксюморон (соединение
логически не сочетаемых, противоположных понятии) Читатель как бы стоит перед
загадкой если “мне грустно”, то почему одновременно и “легко” Второй оксюморон
не прибавляет ничего нового, а по смыслу повторяет первый: если “печаль”, то
почему “светла”?
...Синонимический повтор того же оксюморона усиливает
напряжение' отчего может быть такое странное сочетание чувств.
Переходу тихой нежности в бурную страсть, резкой смене словаря
и синтаксического строя соответствует и полное изменение структуры стиха...
Вместо спокойной симметричной композиции первого четверостишия
— композиция неуравновешенная, стих беспокойный... напевная стихотворная
интонация уступает место неровной, изменчивой, выражающей страстный,
прерывистый характер речи.
Нередко видим у Пушкина стихи, в которых природа, просторы
мира и мироздания будто и не названы прямо, но подразумеваются, составляют
скрытый фон; именно это часто дает опять-таки такую внутреннюю полноту и
объемность его внешне совершенно простой и строгой лирической композиции, его
художественной идеи:
Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит, -
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем
Предполагаем жить, и глядь, как раз умрем.
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля –
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальнюю трудов и чистых нег.
Здесь ничего не сказано о полях, лесах и т.д.; но, читая эти
потетически-светлые строки, невольно видим человека, который стоит где-то,
положим, у парапета Невы в сером, каменном городе – и думает о любимой, и
представляет широкую степь, свою молодость, небо, простор; представляет, возможно, так и не увиденную Италию, «адриатические
волны».
Издавна имя Пушкина было в скрещении лучей при обсуждении
вопроса о так называемых «классическом» и «романтическом» началах в искусстве,
о двух генеральных принципах жизнеощущения и художественной организации
материала. Действительно, многими любимое и в старые, и в новые времена мнение,
будто Пушкин – это прежде всего «гармония» (в узком смысле), «классика»,
спокойствие, светлая созерцательность
стройная радость, «нирвана», в противовес стихии, опровергается,
во-первых, самой практикой лирического творчества как раннего, так и позднего
Пушкина, а во-вторых – и самим характером тех споров, которые шли по этой части
вокруг его поэтики. Вообще в литературе о Пушкине не раз напоминалось, что Пушкин писал не только «Я вас любил…» и
«На холмах Грузии…», но и
Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещаиет снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна…
Домового ли хоронят,
Ведьму ль замуж выдают?..
(1830)
и многое другое в том же духе. Метод письма у Пушкина тут
остается «стройным», но жизнеощущение отчасти тяготеет к «хаосу». Но дело,
собственно, не в том, чтобы в пику сторонникам «дневного», «светлого» Пушкина
доказать, что Пушкин, наоборот, был
«ночным» и «темным», а в том, чтобы восстановить истину в ее рельефности.
Пушкин в данном случае
гармоничен в высоком и философском значении слова: он не боится «стихии», а
одолевает ее, обретает над ней художественную власть. Поэт всю жизнь сражался
как раз с «классицизмом», а отстаивал «истинный романтизм» против романтизма
ложного. Это второе было столь вразумительно, что мысль, традиция была
немедленно подхвачена и в какой-то степени держится до сих пор: мы внутренне
очень различаем романтизм как нечто дутое и фальшивое, как то, что «темно и
вяло», - и романтизм как порыв к высокому, как поиск духовного содержания
человеческой жизни, как личностное начало.
Пушкин – «одно в
одном» «стихии» и «классики», подрыва и «нирваны» (высшего созерцания): такова
природа его гармонически-художественного гения. Не ведать этого – исказить ведущую черту жизнеощущения, стиля
Пушкина. Конечно, каждый ищет и находит в Пушкине подтверждение своим стилевым
принципам, это естественно, это было и будет; но и исконным характером
исходного материала надо считаться. Универсальность, многомерность – эти
качества Пушкина ныне не должны быть забыты в пользу более частных и плоских.
При подготовке данной работы были использованы материалы с
сайта http://www.studentu.ru