Андреев Леонид Николаевич
В
позднем дневнике Андреев, подытоживая свое творчество, несколько полемически,
но весьма точно характеризует особенности собственного дара. Коренным качеством
для него оказывается "нецельность", принципиальная несводимость к
однозначному ответу, к оформленности и застылости, так необходимым критикам -
оценщикам литературного качества всех времен и народов.
"Кто
знает меня из критиков? Кажется, никто. Любит? Тоже никто. Но некоторые
читатели любят - если и не знают. Кто они? Либо больные, либо самоубийцы, либо
близкие к смерти, либо помешанные. Люди, в которых перемешалось гениальное и
бездарное, жизнь и смерть, здоровье и болезнь, такая же помесь, как и я. В
каком бы то ни было смысле цельный человек ненавидит меня-писателя или боится.
Может быть, и потому, что знает мою ненависть и страх перед его цельностью, хотя
бы это была цельность Гете или Пушкина, или Брешко-Брешковского.
Имя
Леонида Андреева и по сею пору (после всех и всяческих культурно исторических
реабилитации) так и не обрело устойчивый статус в пантеоне русской культуры
двадцатого века.
В
самом деле, можно ли однозначно указать как на "андреевское" на одно
из вакантных мест в ряду символистов Мережковский - Брюсов - Сологуб - Блок -
Андрей Белый? Столь же сомнительным является присутствие писателя в колонне
реалистов знаньевцев Горький-Куприн-Бунин-Вересаев. Хотя именно по-этому
ведомству, из самых лучших побуждений, числили Андреева многие советские
благожелатели литературоведы, когда об Андрееве-реалисте (с обычными оговорками
о темных пятнах модернизма) можно было писать, а многое из его наследия можно
было печатать.
В
андреевской судьбе много предчувствий, сбывшихся предощущений и пророчеств.
Одним из самых ранних его произведений (полностью до сих пор так и не
опубликованных) была сказка о двух друзьях - светлом ангеле Лейо и безобразном
и злобном демоне Оро Лейо. Лейо просит за своего друга перед Иеговой, Оро
прощают, но дух гордости и свободолюбия побеждают в Оро, и независимость и
одиночество, еще более горькие из-за окончательной потери Лейо, оказываются
более ценным даром для непокорного демона, чем райские пределы.
Видимо,
и сам Леонид Андреев по своей природе нестатичен, его беспокойный дух мается
меж разными средами и стихиями, то сближаясь, то отдаляясь, все время колеблясь
между ожиданием любви и братства и чаяниями свободы и одиночества. Неупокоенный
дух этот до сих пор ощутим в его рассказах и пьесах.
Леонид
Николаевич Андреев родился 9 (21) августа 1871 г. в Орле. Вторая Пушкарная
улица, до сих пор сохранившаяся вместе с домом, где он провел детство, полна
своеобразного провинциального очарования, исконного российского тепла и
скромного уюта. Пушкарная слобода останется в рассказах Андреева полюсом
детскости, непосредственности, человеческой теплоты. Именно здесь могло
произойти пасхальное единение двух огрубевших, но не потерявших искру Божию
душ, о котором повествуется в знаменитом рассказе "Баргамот и
Гараська". На Пушкарной мальчик - герой рассказа "Алеша-дурачок"
испытывает первые потрясение и боль, при виде беззащитного и сирого ближнего
своего. Именно здесь для Андреева-повествователя локализована истинно
человеческая норма, в больших городах же природа людских отношений искажена.
Нельзя,
однако, сказать, что детство писателя было безоблачным: отец его, служащий
банка, разорился и умер, не оставив семье сколь-нибудь достаточного состояния.
В поздние гимназические и студенческие годы Андреев, который был старшим
братом, должен был сам добывать себе хлеб и помогать семье. В 1891 г. Андреев
поступает на юридический факультет Петербургского университета, в 1893 г. он
учится уже в Московском университете.
Молодой
Андреев разделял многие верования своего поколения и одновременно очень рано
стремился идти самостоятельным путем. Как и многие, он начинал круг своего
"умственного" чтения с полузапретного нигилиста Писарева, зачитывался
Шопенгауэром и Ницше. Но если других "русских мальчиков" в те годы
привлекал и практический радикализм, то Андреев-студент демонстративно
отстраняется от участия и в кружках самообразования и в "идейных"
кружках, из которых был прямой путь в революционное подполье. "Метафизический
бунт" в компании "орловских стариков" выражался исконным
российским образом - через шумные и обильные возлияния (атмосферу этого времени
очень ярко и сочно передает пьеса "Дни нашей жизни").
После
окончания университета в 1897 г. Андреев недолгое время служит присяжным
поверенным, но вскоре возможность работать судебным репортером в газете
"Курьер" окончательно определяет его жизненный выбор. Достаточно
быстро Андреев становится ведущим фельетонистом этой газеты а 5 апреля 1898 г. появляется
здесь и его рассказ - "Баргамот и Гараська" от которого сам писатель
ведет отчет своего литературного творчества (более ранние опубликованные опыты
он никогда не включал в свои сборники и собрания сочинений).
Литературный
дебют в "Курьере" сблизил Андреева с М. Горьким, под человеческим и
творческим обаянием которого Андреев находился многие годы и разрыв с которым в
1907 г. переживал крайне болезненно. Горький ввел Андреева в литературный
кружок "Среда" и стал крестным отцом первого сборника андреевских рассказов,
появившихся в 1901 г. Этот сборник имел неслыханный успех. С 1901 г. по 1906 г.
он выдержал двенадцать изданий. Пришли слава и богатство. Уже в 1902 г. в
продаже появились почтовые открытки с фотографией молодого беллетриста. В
феврале 1902 г. произошло другое, не менее знаменательное в жизни Андреева
событие - женитьба на Александре Велигорской, которой предшествовало
многолетнее ухаживание. От этого счастливейшего брака у Андреева появилось два
сына - Вадим, в будущем талантливый журналист и писатель (большую часть своей
жизни проведший за рубежом), и Даниил - один из самых своеобразных поэтов
мистиков и философов XX века (он в сталинскую эпоху остался по эту сторону
российской границы и потому значительную часть жизни провел в тюрьмах и
лагерях).
Личное
благополучие никак не отражалось на трагической направленности дара Андреева.
Он становится тончайшим барометром тех тектонических сдвигов в социальном и
духовном бытии России, которые он умел распознавать едва ли не раньше всех.
Он
первым заговорил о болезненных проблемах пола, о ситуациях, в которых человек
выступает одновременно в ангельской и звериной ипостасях (рассказы
"Бездна" и "В тумане" - 1903 г.) В 1904 г. вышла повесть
"Жизнь Василия Фивейского", в которой история библейского Иова
проецировалась на тревожную российскую почву того времени. Русский Иов оказался
бунтарем-богоборцем. Произведение "Красный смех" отразило в
невиданных доселе стилевых формах (субъективных, истерически-изломанных,
кричащих) события русско-японской войны 1904 - 1905 г.г. Андреев был первым и
здесь - лишь через несколько лет эта манера стала называться
"экспрессионизмом" и оказалась одним из характернейших явлений в
духовной жизни первой трети нашего столетия. В 1906 - 1908 г.г. появляются
пьесы "Жизнь Человека" и "Царь Голод", справедливо
считающиеся первыми экспрессионистскими опытами в мировой драматургии.
В
своем раннем дневнике, 1 августа 1891 г. Андреев записывает: "Итак, я хочу
быть известным, хочу приобрести славу, хочу, чтобы мне удивлялись, чтобы
преклонялись перед моим умом и талантом. Всего этого очень трудно добиться, но
данные у меня есть. Я говорю про ум и про известные убеждения, благодаря
которым я могу почитаться истинным сыном своего века. Я хочу написать такую
вещь, которая собрала бы воедино и оформила те неясные стремления, те
полусознательные мысли и чувства, которые составляют удел настоящего поколения.
Я хочу показать, что вся жизнь человека с начала до конца есть
сплошной бессмысленный самообман, нечто чудовищное, понять которое - значит
убить себя. Я хочу показать, как несчастен человек, как до смешного глупо его
устройство, как смешны и жалки его стремления к истине, к идеалу, к счастью. Я
хочу показать несостоятельность тех фикций, которыми человечество до сих пор
поддерживало себя: Бог, нравственность, загробная жизнь, бессмертие души,
общечеловеческое счастье и т. д. Я хочу показать, что одна только смерть дает и
счастье, и равенство, и свободу, что только в смерти истина и справедливость,
что вечно одно только "не быть" и все в мире сводится к одному, и это
одно вечное, неизбежное есть смерть. Я хочу быть апостолом самоуничтожения. Я
хочу в своей книге подействовать на разум, на чувства, на нервы человека, на
всю его животную природу. Я хотел бы, чтобы человек бледнел от ужаса, читая мою
книгу, чтобы она действовала на него как дурман, как страшный сон, чтобы она
сводила людей с ума, чтобы они ненавидели, проклинали меня, но все-таки
читали...и убивали себя. Мне хочется потешиться над человечеством, хочется
вволю посмеяться над его глупостью, эгоизмом, над его легковерием. И когда хоть
один человек, прочитавший мою книгу, убьет себя - я сочту себя удовлетворенным
и могу умереть сам спокойно. Я буду знать тогда, что не умрет семя, брошенное
мною, потому что почвой его служит то, что никогда не умирает - человеческая
глупость".
В
этой горькой и ультрапессимистической юношеской браваде есть и нечто
провидческое. Андреев не стал "апостолом самоуничтожения" (вспомним,
между прочим, что в свое время им невольно оказался Гете, автор "Страданий
юного Вертера", породивших эпидемию самоубийств среди разочарованного
юношества). Он не стал и певцом смерти, подобно поэту-символисту Федору
Сологубу, для которого смерть - "утешительница", прекрасная и вечно
юная невеста, а обручение с ней сулит освобождение от земного плена. Андреев не
стал русским продолжателем Ницше, хотя многие идеи и темы немецкого философа
(как и его старшего собрата - Шопенгауэра) отразились в его писаниях. В отличие
от многих писателей-современников, Андреев так и не сделался искусителем и -
это очень важно - всегда сам оставался искушаемым (даже опыты самоубийства он
ставил на себе, а сама дневниковая запись, видимо, предваряет одну из этих
попыток). В вышеприведенном отрывке провинциальный гимназист сумел предсказать
главное - то, что он станет выразителем мыслей и чувств, составляющих
"удел настоящего поколения". Родившись в смутную годину, Андреев
оказался гениальным воспринимателем, медиатором, конденсатором боли России и ее
страхов перед зловещим и неведомым будущим. В этом - источник его таланта и
популярности, его силы и слабости как писателя. Как писатель-философ,
вопрошающий бытие, он выбрал минимальнейшую, наиболее опасную дистанцию между
собой и Тем, кого он вопрошал, и потому часто оказывался беззащитным.
Поражение
первой русской революции совпало с самой глубокой личной трагедией Андреева -
смертью жены Александры в декабре 1906 г. В начале этого года Андреевым написан
"Елеазар", рассказ, трагическая тема которого все-таки разрешается
концовкой, вселяющей надежду. Божественный Август, хотя и ценой собственного
душевного опустошения, побеждает Елеазара, принесшего с собой из могилы
потусторонний холод и абсолютное отрицание жизни. Через год был написан
"Иуда Искариот", рассказ, в котором человеку и человечеству,
предавшему своего Спасителя, уже не оставлено никакой надежды. Андреев позже
вспоминал о парадоксальной собственной отстраненности во время создания одного
из самых сильных своих произведений: "Иуда Искариот" написан на
Капри, через три-четыре месяца после смерти Шуры, когда моя мысль вся была
порабощена образом ее болезни и смерти. Трудно передать всю степень насилия,
которое я употребил над собой. Уже сидя за работою, я не мог ни на минуту
отлучиться от стола, встать за папиросой; отойдя я немедленно забывал, что я
занят и пишу, долго ходил и думал о Шуре, пока случайно с удивлением не
натыкался на стол. Так, почти бессмысленно я исписал около сорока
страниц, которые и уничтожил; но за это время все же создавалась привычка,
которая позволила дальнейшую работу вести более нормально - но опять-таки при
полном отсутствии мысли".
Чуть
позже писалась повесть "Мои записки" - о человеке, полюбившем свою
тюрьму. Современники Андреева и писавшие о ней позже исследователи усматривали
в этой парадоксальной исповеди многие и разные смыслы; видели в ней и
злободневную политическую полемику, и антитолстовскую проповедь, и изысканные
психологические экзерсисы в духе "Записок из подполья" Достоевского.
Но сейчас, в свете опыта прошедшего двадцатого столетия, с очевидностью обнаруживается,
что "Мои записки" - это еще и праобраз будущих романов-антиутопий, а
их герои - апологет прекрасной на закате тюремной решетки - является ранним
предтечей героя-математика из романа "Мы" Е. Замятина,
"нумера" с ампутированными фантазией и стремлением к свободе. У
Андреева будущий "прекрасный новый мир" тоталитаризма пока еще не
протянулся за пределы тюрьмы, но философы, оправдывающие благостность и
целесообразность всеобщей "пронумерованности", уже имеются.
В
1908 г. писатель построил знаменитый свой дом на Черной речке, в финской
деревне Ваммельсуу, расположенной недалеко от Петербурга. Это был удивительный
деревянный замок, выдержанный в суровом северном стиле, все в этом доме
комнаты, окна, камин и даже рабочий стол писателя поражали своей огромностью.
Дом, внешний облик и внутренняя обстановка которого были продуманы самим
хозяином до мелочей (специально заказанная мебель, гигантские копии с фресок
Гойи, обрамлявшие стены кабинета и прочее), казался современникам одной
колоссальной декорацией к какой-то андреевской пьесе или повести о
противоборстве Человека и Рока. В этот дом писатель ввел свою вторую жену -
Анну Ильиничну Денисевич, подарившую ему двух сыновей - Савву и Валентина - и
дочь Веру, в этом доме он пережил годы войны и революции, близ него, в соседней
дачной деревушке, осенью 1919 г. он умер.
Вначале
1910-х годов слава автора "Жизни Человека" и "Рассказа о семи
повешенных", казалось, достигла своего апогея. Газеты и журналы не только
так или иначе комментировали практически все свежие андреевские публикации, но
фиксировали в многочисленных интервью с ним само появление новых замыслов
писателя. Светские хроникеры неукоснительно отмечали все более или менее
заметные события его личной жизни, было ли это очередное заграничное путешествие,
или покупка им моторно-парусной яхты. Критические дебаты вокруг андреевских
произведений подчас утрачивали собственно литературную основу и приобретали
привкус чуть не политического скандала. И самым главным - несмотря на постоянно
усиливающееся сетование критики на то, что Андреев "исписался",
"повторяет самого себя" и "вышел из моды" - был безусловный
успех у самого широкого круга читателей. Его "Полное собрание
сочинений" издается в 1913 г. гигантским для того времени тиражом 225 тыс.
экземпляров.
Но
для самого писателя, чуткого к переменам в жизни и литературе, это было время
напряженных, подчас мучительных творческих поисков.
Современников
не могло не поразить значительное смягчение андреевского виденья, еще недавно
достигшего, казалось, предела отчаяния и беспросветности "Почти трудно
узнать трагический талант Андреева в этом мягком, нежном рассказе, похожем на
идиллию и посвященном тихим, почти блаженным впечатлениям маленького ребенка, в
призме взглядов которого преломляются впечатления радостного именинного дня его
матери", - комментировал критик А. Измайлов появление в 1912 г. рассказа
"Цветок под ногою". Андреев теперь нередко обманывает ожидания своих
критиков, привыкших в психологии его героев вычитывать не "диалектику души",
а отражение сущностных начал бытия (как это было даже в самых пластичных его
вещах, подобных "Иуде Искариоту", "Вору", "Сыну
человеческому"). Столь же "неандреевскими" оказываются для них,
например, рассказы "Возврат" и "Он", ибо и там прямой
апелляции к чему либо, кроме парадоксов и причуд подсознания, нет. И совсем
неожиданным для Андреева предыдущего десятилетия оказывается написанный во
второй половине 1913 г. рассказ "Полет", несущий в себе столь мощный
- трагедийный, но утверждающий - пафос высокой предназначенности человека.
Безусловно, новый Андреев в определенной степени теряет прежнюю стилевую
терпкость, сгущенность мыслей и слов, жесткую сцепленность образного и
событийного ряда. Но взамен в его произведениях появляется большая тематическая
раскованность, шире становится его взгляд на мир и человека, менее однозначными
и более гибкими оказываются оценки таких глобальных бытийных категорий, как
жизнь и смерть, добро и зло.
Критик
С. Борисов, противопоставляя высокую оценку Андреева "вольной критикой
массового читателя" неприятию его "связанным всевозможными традициями
профессиональным критиканством", говорит о важности для его поздней прозы
того, что написано под текстом, о появлении в его произведениях каких-то
дополнительных, неподвластных однозначному истолкованию, смысловых оттенков. И
это утверждение представляется верным именно при сопоставлении новых качеств
андреевской прозы с прежней стилевой системой писателя, гораздо более
"концептуализированной", более однозначно подчиняющей вереницу
образов и мотивов "сверхидее" произведения.
Однако
нельзя сказать, что в произведениях начала 1910-х годов Андреев отказывается от
всего прежнего своего опыта прозаика и драматурга. Скорее его творения начинают
приобретать новые качества на путях синтеза жизнеподобного и условного,
традиционалистского и новаторского. Наиболее значительной попыткой подобного
сплава в прозе является написанный и напечатанный в 1911 г. роман "Сашка
Жегулев", который, к сожалению, крайне односторонне был прочитан и
критиками и современниками-литераторами. Рассмотрение этого романтического
предания в традиционном реалистическом ключе, анализ правдоподобия описываемых
в нем событий и похожести заглавного героя на какого-либо реального
предводителя одного из многочисленных в 1907 - 1908 г.г. "партизанских"
отрядов, - все это отнюдь не приближало читателя к пониманию романа.
При
всем этом упускалось главное - дистанция, которая была необходима писателю,
чтобы осмыслить события первой русской революции, столь еще свежие в памяти
современников, причем осмыслить "по-андреевски" - не как
"аграрные волнения" в таком то российском уезде, а как проявление
глобальных потрясений в глубинной толще русской истории. Характерно, что даже
такой тонкий ценитель, как М. Кузмин, подходя к проблеме "достоверности"
"Сашки Жегулева" (этой, по его мнению, "романтической, сжато
(особенно в первой части) и сильно написанной повести"), был принужден в
своей рецензии иронически констатировать: "Одно странно: если все
описанное Андреевым с подлинным верно, то неужели мы так отошли от революции и
смутных годов, что бывшее лет пять тому назад нам кажется былью Брынских
лесов". И не менее характерно, что "Сашка Жегулев" оказался
равно неприемлем ни для Горького, ни для консервативнейшего критика
"Нового времени" В. Буренина.
"Трогательность",
"лубочность", "слащавость", старательно и ядовито
высвечиваемые критиками в тексте романа, на самом деле оказываются проявлением
особой природы этого произведения, во многом связанной со становлением так
называемого "неомифологического" романа в русской прозе начала XX
века. "Мифологический каркас" повествования в "Сашке
Жегулеве" составляют свободно состыкованные друг с другом мифы
древнейшего, библейского и добиблейского происхождения, и "мифы"
позднейшие, навеянные темами и образами романтической, славянофильской и
народнической литературы. Концентрация этих источников вневременного, высокого
и "надбытного" в исходном, вполне реальном образе ученика выпускного
класса гимназии происходит в зеркально повторяющихся, лирических "зачинах"
двух частей романа "Саша Погодин" и "Сашка Жегулев". Именно
здесь читатель должен обрести своеобразный ключ к рассыпанным далее по всему
тексту романа перекличкам с Библией, житиями святых, народными песнями и
лубочными рассказами о справедливых разбойниках, шиллеро-байроновскими
(включающими в себя и пушкинского "Дубровского") характерами и
ситуациями, строками о народных слезах и мучениках за правое дело из Некрасова
и Надсона.
Андреев
возлагал на этот роман много надежд творческого и личного характера, в том
числе и надежду на примирение с Горьким, разрыв с которым произошел в 1908 г.,
после публикации андреевского рассказа "Тьма" и осудившей рассказ
статьи Горького "Разрушение личности". Еще в декабре 1910 г. Андреев,
будучи в Италии, не посещает каприйского изгнанника. Но 12 августа 1911 г.
Андреев прерывает почти трехлетнее молчание и отправляет Горькому письмо, в
котором пытается разобраться в причинах взаимного отчуждения и восстановить
отношения. Несмотря на холодноватый тон горьковского ответа, Андреев не теряет
надежд на примирение и посылает адресату "Сашку Жегулева". Горький не
принимает ни основную идею романа ни выявившиеся в нем стилевые новшества. Это
написано плохо-скучно и пестро, хотя повесть и насыщена фактами русской
действительности, - освещение и толкование фактов совершенно литературное, то
есть искусственное, не живое".
Примирения
не получилось, разрыв между двумя ранее очень близкими друзьями лишь еще резче
обозначился после этого эпизода. Те новые черты в творчестве Андреева, о
которых говорилось выше, лишь обострили существенные различия во взглядах на
жизнь и искусство двух писателей. Характерна реакция Андреева на знаменитое
письмо Горького "О карамазовщине", появившееся в газете "Русское
слово" 22 сентября 1913 г. и осуждавшее как "политически
несвоевременную" инсценировку в Художественном театре романа Ф. М.
Достоевского "Весы". Андреев прямо не присоединился к многочисленным
протестам представителей русской литературы и искусства против этого
горьковского выступления, однако косвенно выразил свою позицию однозначно. В
заметке "Леонид Андреев contraГорького", появившейся 26 сентября 1913
г. в газете "Утро России", говорилось "Нам сообщают, что Л. Н.
Андреев намерен выступить с защитой постановок Художественным театром
Достоевского. По мнению Андреева, такие корифеи русской литературы, как
Достоевский или Толстой, не могут быть рассматриваемы в узких пределах
современного общественного движения. Их значение глубже и шире, и задачи,
решаемые ими, не суть элементарные задачи сегодняшнего дня, но задачи мировые и
общечеловеческие. Интерес к стихийным творениям Достоевского, в частности,
может свидетельствовать лишь о зрелости общественной мысли, не боящейся
соблазна реакционных взглядов Достоевского. Да и самые взгляды эти, по мнению
писателя, могут иметь для нас глубокий психологический и историческии
интерес".
Начало
1910-х годов становится новым этапом и для драматургии Андреева. В 1912 г. в
третьем номере журнала "Маски" было опубликовано его первое
"Письмо о театре", в котором писатель вплотную подступает к своей
идее "театра панпсихизма" (полностью эта концепция развернута во
втором "Письме о театре", которое вместе с первым появилось в 22-й
книге альманаха "Шиповник" в 1914 г.)
В
этих статьях он пишет о несущественности для современной драмы внешнего
действия, предлагая отдать его кинематографу, о необходимости выражения на
сцене внутренних, душевных и интеллектуальных движений. "Жизнь стала
психологичнее, если так можно выразиться, в ряд с первичными страстями и
"вечными" героями драмы любовью и голодом - встал новый герой -
интеллект. Не голод, не любовь, не честолюбие мысли, человеческая мысль в ее
страданиях, радостях и борьбе - вот кто истинный герой современной жизни, а
стало быть, вот кому и первенство в драме". Андреев отвергает традиционную
реалистическую драму, называя ее "старой салопницей", "театром
притворства", но одновременно не приемлет и крайностей символистского
театра. В своем "театре правды", стремящемся выразить утончившуюся
психику современного человека, ориентирующемся одновременно и на Чехова
(являющегося, по утверждению Андреева, родоначальником "театра
панпсихизма") и на Достоевского (который называется в "Письмах "
"новой высочайшей вершиной", на которую поднялся театр), он идет теми
же путями синтеза реального и условного, что и в прозе этого периода. К пьесам,
написанным в этот период ("Анфиса", "Екатерина Ивановна",
"Тот, кто получает пощечины", "Мысль", "Собачий
вальс"), до сих пор снова и снова обращается русский и зарубежный театр,
каждый раз вычитывая новые смысловые слои и выразительные возможности.
Начавшаяся
в августе 1914 г. первая мировая война не могла не повлиять на внутренний
настрой такого писателя, как Андреев. Разительной казалась метаморфоза,
произошедшая с автором, который десять лет тому назад устами героя своей драмы
"Савва" провозгласил сверханархический лозунг о "голом человеке
на голой земле", а ныне отстаивающим принципы временного примирения с
государственностью во имя победы. Но, думается, что война лишь стала мощным
катализатором для вызревания в былом "индивидуалисте" той потребности
в единении с людьми, которое, как мы видели, возникло уже в начале десятилетия.
По воспоминаниям В. Беклемишевой, Андреев признавался: "С момента
объявления войны все исчезло: нет темного ужаса, нет тоски. Если бы меня
спросили, что со мной, я бы сказал: это воскрешение из мертвых. Это не мое
личное воскрешение из мертвых, это прежде всего воскрешение из мертвых
России". И хотя во многом восприятие войны строится им (особенно в первый
ее период) под знаком высокой трагедии, преображающей жизнь, подымающей ее до
библейских высот, это уже не типичная для Андреева трагедия отъединенного
индивида, но - путь воссоединения всех в одну судьбу. Андреев вспоминает свой
опыт публициста эпохи газеты "Курьер" и выступает с рядом пламенных
статей по горячим событиям. Публицистика выступает на первый план даже в его
драматургии: автор "Жизни Человека" пишет репортажно-хроникальную по
форме пьесу "Король, закон и свобода", посвященную захвату кайзером
Вильгельмом нейтральной Бельгии!
Андреев
верит, что следствием победы над Германией станет сокрушение в самой России
духа аракчеевских военных поселений, имеющих, по его мнению, прусское
происхождение. С этой мыслью связана и надежда на то, что завершение войны
будет началом освобождения России не только в духовном, но и в
социально-политическом смысле (в письмах знакомым он выражает ее открыто).
Во
имя воплощения своих чаяний в 1916 г. Андреев идет на еще большее ограничение
себя как художника слова, он соглашается быть одним из соредакторов новой
крупной газеты "Русская воля", еще более вовлекаясь в "большую
политику". Результаты горячо принятой Февральской революции очень скоро
стали разочаровывать Андреева. Он, как всегда, одним из первых смог
предчувствовать грядущую катастрофу и даже угадать будущую зловещую роль в ней
Ленина (статьи "Скоморох революции" и "Veni, creator!",
написанные в сентябре 1917 г.). Октябрьский переворот был, конечно, самым
страшным ударом по надеждам писателя на возрождение родины. Его дом на Черной
речке оказался на территории отделившейся Финляндии, вне пределов России. У
финнов шла своя гражданская война, которая несла с собой те же голод, холод и
страх. Громадный дом, почти неотапливаемый и разрушающийся, оказался просто
нежизнеспособным в этих условиях. Необратимо подточенными оказались душевные и
физические силы его хозяина. Последний страстный призыв Андреева бороться с
большевизмом, озаглавленный "S О S ", неоднократно перепечатывался в
русских зарубежных газетах и был переведен почти на все европейские языки. Уже
серьезно больной писатель строил планы о турне по Америке с антибольшевистскими
лекциями 17 сентября 1919 г., подготовку к этой поездке прервала смерть. Леонид
Андреев был верен себе до конца. Во всем - в жизни и в творчестве, во взлетах и
провалах, в Любовях и ненавистях - выразились не искоренимые ничем широта и
искренность его русской натуры. Знаменательными кажутся слова Андрея Белого - о
триумфе и трагедии его творческого пути "Он хотел быть огромным - не для
себя, он хотел отразить в своей бренной писательской поступи поступь Века, он был Дон Кихотом в прекраснейшем смысле, величие им сотворенного в ярком
стремлении к великому, жизнь его книг - эпопея. В личине его жило "Я"
всего мира, которое он не сумел осознать"!
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.leonidadnreev.net.ru