О «клеточке» социальной субстанции, или с чего
начинать анализ деятельности
Момджян К.Х.
1. О «логомахии» и «логомахах»
Итак, выше мы привели наиболее абстрактные определения
деятельности, характеризующие ее как субстанцию, т. е. способ существования
социальной действительности, который выделяет ее во внешнем мире и служит
основанием ее внутренней системной целостности.
Считая невозможным определить субстанцию через ее
собственные модусы, мы пытались охарактеризовать деятельность через родовое
понятие движения, рассматривая ее как форму самодвижения, конкретнее — как
разновидность информационно направленной активности саморегулирующихся
адаптивных систем. Характеризуя, далее, специфику социальной активности, ее
отличие от способа существования биологических систем, мы связали ее с синтезом
целенаправленности как высшей формы информационного поведения и труда как
особого типа приспособления к среде, адаптивно-адаптирующей активностью.
Фиксируя эти признаки деятельности, мы заранее
предупредили читателя о предварительном характере наших определений. Очевидно,
что, констатация целенаправленного трудового характера человеческой
деятельности, не подкрепленная рассмотрением ее реальных механизмов носит
сугубо поверхностный, описательный характер. Полнота объяснения требует
перехода от «внешних» спецификаций деятельности к анализу ее внутреннего
устройства, благодаря которому она и обретает свои отличительные свойства.
Именно такой содержательный анализ деятельности — уже
не как некой «формы движения», атрибутизации его родовых свойств, а как действительного
субъект-объектного и субъект-субъектного опосредования — мы предпримем в данном
и последующих разделах данного труда. Но возникает один «посторонний», можно
сказать, традиционный для российского менталитета вопрос: «с чего начать»
конкретное рассмотрение структурной, функциональной и динамической организации
деятельности, ее реальных форм и состояний? Учитывая, что среди тех, кому
адресована эта книга, находятся будущие преподаватели, которым предстоит читать
систематический курс социальной философии, в котором темы должны быть связаны
неслучайной последовательностью, а не выскакивать произвольно, «как черт из
табакерки», сделаем несколько самых общих замечаний о логике построения такого
курса.
Нужно сказать, что вопрос «с чего начать» (и как продолжить)
рассмотрение социальной реальности, активно обсуждался и обсуждается многими
школами социальной философии, предлагающими различные варианты такого «начала».
Однако некоторое число специалистов считает проблему «начала» надуманной, не
имеющей реального значения для познания, а интерес к ней — проявлением
приснопамятного «схоластического теоретизирования» или, если использовать более
нейтральный в идеологическом плане термин, некоторой «логомахии».
Мы полагаем, что подобный подход, логическим завершением
которого является призыв «начинать, с чего начнется» (в соответствии с
известной рекомендацией — «ввязаться в бой, а там посмотрим»), нельзя принимать
всерьез. В отношении социальной философии он столь же неуместен, как неуместно
приглашение строителю начинать постройку дома «с чего придется» — можно с
фундамента, а можно и со стен или даже с крыши. Реакция строителя на подобное
приглашение будет очевидной, и этим она отличается от реакции философов,
умудряющихся искать и «находить» аргументы в пользу самых странных идей.
Объяснением такой позиции (но едва ли ее оправданием)
может служить лишь искреннее непонимание критиками «логомахии» сложных и
неявных законов, определяющих процессуальную системность науки.
В самом деле, следует принимать в расчет, что не
только общество, но и моделирующая его философская теория представляет собой
динамическую саморазвивающуюся систему. Отдельные категории и целые
тематические блоки, образующие ее, нельзя рассматривать в духе Парменида как
нечто константное, неподвижное, лишенное генетических связей и взаимопереходов,
подчиненных законам мыслительного процесса — столь же объективным, не зависящим
от произвола человеческой воли, как и законы природы32.
Как и все в этом мире, философская теория общества
имеет свои «начала и концы», которые не зависят от вкусов и пристрастий ученых
и которые нельзя не учитывать в процессе преподавания. Важно лишь понимать, что
на разных этапах своего самодвижения социальная философия характеризуется
разными «началами». Одно дело — начало реального познания объекта, создания
науки, предполагающее движение от чувственно-конкретного к первичным
абстракциям; другое дело — начало систематизации уже накопленных абстракций,
означающей переход от «теории в себе» к «теории для себя», и, наконец, третье —
начало рефлексивного изложения созданной теории33.
Принцип «начинать с чего придется» может быть (с
большими оговорками) отнесен лишь к первому из «начал», когда ученые отбирают и
стремятся осмыслить наиболее интересные с их точки зрения свойства объекта, еще
не владея информацией об их реальной, объективной значимости.
Переход к систематизации накопленного материала и его
последующему изложению убивает эту «свободу выбора», возможность исходить из
субъективных гипотетических предпочтений «интересного неинтересному», «важного
— неважному» и т. д. Обнаружив реальную систему опосредований и взаимопереходов
между различными разделами, аспектами и уровнями своей теории, критически
мыслящий ученый, стремящийся связно рассказать о ней непосвященным, вынужден подчиняться
объективной дисциплине материала и соотносить его со столь же объективными
законами мышления, которые запрещают человеку (не верящему, естественно, в
теорию врожденных предустановленных идей) предпосылать концептуальные следствия
концептуальным причинам, сложное — простому, мыслительно конкретное —
мыслительно абстрактному и т. д. и т. п.
В самом деле, никого не удивляет тот факт, что
знакомство с математикой начинается для нас с таблицы умножения, а не сразу с
теории дифференциального и интегрального исчисления. Такая же объективная
последовательность изложения существует и в социальной философии, для которой
проблема начала есть прежде всего проблема логичного, последовательного,
однолинейного изложения материала, лишенного скачков и повторений, которые
могут характеризовать и характеризуют реальное развитие познания34.
Как нетрудно заключить из вышесказанного, началом
содержательного рефлексивного изложения ставшей социально-философской теории мы
считаем констатацию субстанциальной природы социального. При этом мы прекрасно
понимаем, что это «начало» является результатом долгого и трудного развития
излагаемой науки, которое начинается, конечно же, не с поисков субстанции, а с
фиксации «непосредственного бытия» общества, т.е. совокупности простейших,
неопределенных в своей сущности чувственно-конкретных характеристик, постепенно
«испаряющихся до степени абстрактного определения» этой сущности.
Субстанциальная характеристика социального как раз и
снимает в себе все возможные различия между чувственно-конкретными проявлениями
социума, а с другой стороны, содержит в латентной форме все его логические
модусы, все концептуальные спецификации объекта. Признав деятельность
субстанцией социального, мы как мы приковываем себя к ней, обрекаем себя на
постоянный ее анализ. Что бы ни изучал социальный философ: принципы структурной
организации общества или функциональные опосредования сфер общественной жизни,
динамику истории или принципы ее типологии, — он изучает все ту же человеческую
деятельность в различных ее проявлениях и спецификациях35.
Сказанное определяет логику дальнейшего изложения.
Предположив деятельностную природу общественной жизни, мы должны
конкретизировать это утверждение, восходя от наиболее простых характеристик
человеческой деятельности ко все более сложным ее проявлениям, от самых «тощих»
абстракций ко все более конкретным утверждениям.
Это означает, что наряду и в связи с субстанциальным
началом изложения мы должны обнаружить некоторое простейшее проявление
деятельностной субстанции, начиная с которого можно последовательно рассмотреть
мир социального в прогрессирующей сложности его характеристик.
Иными словами, речь идет об установлении некоторой
элементарной «клетки» социальной субстанции, которая, подобно клеткам живого
организма, является простейшим носителем субстанциального свойства и из
множества которых складываются сложные «надклеточные» образования36.
Установление подобной клетки социального вызывало и
вызывает острые споры философов и социологов37 (равно как и протесты
противников «логомахии», не понимающих, что обнаружение «клеточки» помимо всего
прочего удобно педагогике, так как позволяет ей начать рассмотрение сущностных
свойств социального с наиболее простой его модели38).
Отвлекаясь от содержательной полемики по специальным методологическим
вопросам, мы признаем простейшим целостным проявлением общественной жизни
социальное действие и начинаем с него свой анализ деятельностной субстанции.
Тем самым мы следуем сложившейся философско-социологической традиции, так как
именно действие являлось логическим началом для многих крупнейших теоретиков —
от М. Вебера до Т. Парсонса, не жалевших сил для углубленного анализа этой
формы социальной реальности.
2. Об «изначальности» социального действия
Лесоруб валит топором дерево, токарь обрабатывает на
станке металлическую болванку, продавец заворачивает купленный товар в бумагу,
писатель ударяет по клавишам пишущей машинки, политик ставит свою подпись под
документом — таковы многочисленные примеры социальных действий, ежеминутно
совершаемых людьми.
Нетрудно видеть, что во всех приведенных примерах мы
имеем дело с осмысленным поведением человека, его деятельностью, принципиально
недоступной животным. В то же время речь идет о простейших явлениях этой
деятельности, тех микро-актах, из которых складываются сложные формы
совместного человеческого поведения — наука, политика, спорт, торговля и пр.,
образующие в своей совокупности человеческое общество.
Стремясь предварить анализ сложных форм общественной
жизни рассмотрением простейших актов деятельности, мы сталкиваемся с серьезными
методологическими трудностями. В самом деле, нетрудно видеть, что все
приведенные примеры действия не могут быть объяснены сами из себя. Так,
действия продавца, заворачивающего товар в бумагу, будут вполне бессмысленны, если
отвлечься от действий покупателя, которому предназначен товар; подпись под
документом становится осмысленной лишь как итог переговоров с партнерами,
которые она венчает, и т. д. и т. п.
Мы видим, что эти акты социального действия обретают
функциональный характер лишь при условии их «встроенности» в сложную систему
взаимодействия, интеракций между людьми, координирующими совместные проявления
активности. Именно это обстоятельство имел в виду П. Сорокин, полагая, что роль
может быть понята лишь в контексте целой драмы, и протестуя против ее
«исходности», т. е. исходности отдельных человеческих действий для социальной
теории.
Возражая против этого методологического вывода, мы не
можем не согласиться с посылками, из которых он был сделан. Не вызывает сомнений
субстанциальная первичность взаимодействий по отношению к отдельным актам
действия, в которых человек опосредует свою связь с партнерами или соперниками
по взаимодействию воздействием на топор, перо, бумагу и прочие предметы. Этот
вывод логически вытекает из признания изначальной коллективности человеческой
деятельности, являющейся одним из важнейших признаков последней.
Выше, характеризуя свойства деятельности, мы начали с
целенаправленной адаптации к среде путем ее предметной переработки, т. е.
указали на свойство, отсутствующее в иных царствах бытия. Однако наряду с этим
признаком, специфицирующим социальную субстанцию, мы можем и должны выделить
отличительные признаки другого рода, которые, говоря философским языком,
специфицируют субстанцию, будучи специфицированными ею.
Речь идет о выделении таких отличительных свойств
деятельности, которые наличествуют и в других сферах бытия, не являются
монопольным достоянием социального, но получают в нем особое качественное
выражение, особые формы и механизмы проявления.
Одним из таких признаков деятельности является ее
коллективный характер. Конечно, в отличие от целенаправленного труда, присущего
только человеку, коллективность не может считаться специфическим свойством
людей, так как присуща животным, ведущим образ жизни, в котором потребности
каждой отдельной особи могут быть удовлетворены лишь путем кооперации усилий с
себе подобными40.
Это обстоятельство, однако, не дает оснований
сомневаться в необходимости коллективного образа жизни людей (равно как и отождествлять
социальные и природные формы коллективности, как это делают некоторые биологи,
рассуждающие об обществе муравьев или пчел).
В самом деле, уже древние мыслители прекрасно
понимали, что живое существо, именуемое «человек», находится в ряду таких «коллективистов»,
представляет собой «общественное животное», не способное самостоятельно
обеспечивать свою жизнь. Условием его существования является кооперация с
другими людьми, в которой человек нуждается в той же мере, что и в продуктах
питания или создающих их средствах труда.
Это не означает, конечно, что, оказавшись на
необитаемом острове в положении Робинзона Крузо, человек непременно умрет или
потеряет человеческий образ, обрастет шерстью, лишится членораздельной речи,
как предполагал Линней, в классификации которого особое место отводилось
«человеку одичавшему». Люди способны выживать в самых экстремальных условиях,
но лишь благодаря тому, что коллективность изначально присутствует в
деятельности любого одиночки.
В самом деле, незабвенный герой Дефо выжил на
необитаемом острове с помощью продуктов чужого труда — разнообразных
инструментов, спасенных им с затонувшего корабля. Но даже если бы он сумел
самостоятельно создать все необходимое для жизни, и тогда признак
коллективности незримо присутствовал бы в его труде. Она проявилась бы прежде
всего в самой способности целенаправленного груда, в наличии сознания, которое,
как доказали психологи, вместе с выражающей его речью является продуктом
совместных усилий, возникает лишь в процессе коммуникации индивидов,
предполагает их умение «смотреться», как в зеркало, в своих человеческих
собратьев.
В этом плане функциональная автономия ставших
человеческих индивидов (которая, как мы увидим ниже, нарастает с ходом
общественного развития и позволяет людям обособляться от непосредственно
коллективных форм деятельности и даже противопоставлять себя коллективу,
выключаясь из общественного распределения «живого» труда) ничуть не отменяет
субстанциальной «обреченности» человека па коллективные формы существования.
У современной науки не вызывает сомнений тот факт, что
кооперация и координация человеческих усилий является условием существования
людей — и в онтогенезе (процессе становления и развития индивидуальной
человеческой жизни), и в филогенезе (процессе становления и развития рода Homo
Sapiens).
В самом деле, современных ученых не надо убеждаться в
том, что любой человеческий индивид способен обрести свою субстанциальную
«самость», стать чем-то отличным от животного, лишь погружаясь в
социокультурную среду, взаимодействуя с себе подобными. Об этом однозначно
свидетельствуют жестокие опыты, поставленные самой природой, — случаи, когда
потерявшихся детей «воспитывали» животные. Увы, красивая сказка о Маугли никак
не соответствует действительности. Человеческий детеныш, взращенный волками,
никогда не смог бы возвыситься над зверями; силе когтей и клыков можно
противопоставить лишь силу человеческого ума, который обретают только в
обществе себе подобных и благодаря ему. Статус человека не даруется простым
актом рождения — им создается лишь биологическая «заготовка», «возможность
человека», которая претворяется в действительность только в результате особой
деятельности общества по социализации каждой индивидуальной жизни.
Так же и в филогенезе коллективность явилась изначальной
характеристикой, необходимым и важнейшим фактором формирования человеческой
деятельности. Современная наука, как уже отмечалось выше, решительно отказалась
от некогда популярной концепции, согласно которой люди, существовавшие
поодиночке, объединились в коллектив, заключили между собой «общественный
договор», чтобы прекратить состояние «войны всех против всех», или по
каким-нибудь другим причинам41. В действительности на путь гоминизации
(очеловечивания) могли встать лишь существа, первоначально ведшие коллективный
образ жизни, в рамках которого только и возможно становление и закрепление
целенаправленной предметно-преобразующей адаптации к среде существования. При
этом «мера коллективности» (проявляющейся, в частности, в заботе о слабых и
больных) в сообществе предлюдей должна была превосходить самый высокий «индекс
солидарности», возможный в сообществе животных (именно об этом свидетельствуют
ископаемые останки неандертальцев с признаками прижизненной инвалидности,
скончавшихся через много лет после получения увечья, что невозможно в животных
сообществах42).
Итак, мы утверждаем, что условием существования людей,
удовлетворения их жизнеобеспечивающих потребностей является кооперация и
координация их взаимных усилий. Тем самым мы признаем, что изначальной формой
человеческой деятельности является взаимодействие людей, предполагающее их
способность «оказывать друг на друга то или иное влияние, соприкасаться друг с
другом и иметь между собой ту или иную связь... В отсутствие такого влияния
(одностороннего или взаимного) невозможно никакое социокультурное явление»43.
Но означает ли очевидная «несамостоятельность»
отдельных человеческих действий, что они не содержат в себе необходимых
признаков социальной субстанции, отличающих ее от физических взаимодействий и
активности живых систем? Значит ли это, что мы не можем рассматривать действие
в качестве «элементарной клеточки» социальной субстанции, с которой начинается
процесс ее рефлексивного рассмотрения?
Мы полагаем, что ученые, дающие положительный ответ на
поставленный вопрос, превышают реальный минимум методологических требований,
предъявляемых к той исходной абстракции, с которой начинается процесс
рефлексивного рассмотрения социальной субстанции.
Не останавливаясь на рассмотрении этой
методологической проблемы, напомним, что когнитивная потребность в нахождении
«клеточки» социального возникает не на этапе реального развития науки, как
полагает Сорокин, а только в процессе рефлексивного изложения уже созданной
теории.
Поэтому, «стартуя» с социального действия, мы знаем о
его вторичности, производности от систем человеческого взаимодействия, но
держим это знание «в уме», скрываем до поры до времени от «непосвященных»,
постепенно вводя их в курс дела, восходя от простого к более сложному. Нас не
смущает онтологическая несамодостаточность. действия, не способного
существовать автономно, само по себе — как
это делают живые клетки, «умеющие» образовывать одноклеточные организмы.
Нас не смущает также структурная неразвитость действия, не содержащего в себе
(пусть даже латентно) всего многообразия структурных определений общества.
Единственное, что нужно для того, чтобы начинать с
действия, — это уверенность в том, рубка дерева дровосеком или поднятие штанги
тяжелоатлетом при всех возможных оговорках есть целостное проявление
человеческой деятельности, содержащее в себе все атрибутивные свойства
социальной субстанции, отличающие ее от физических или биологических
взаимодействий. Нужно быть уверенным в том, что эти акты представляют собой
простейшую достаточную форму деятельности, являются презентирующим состоянием
целого, а не отдельной частью, лишенной его интегральных свойств. В том, что
это именно так, мы и должны убедить читателя.
Примечания
1 Токарев С.А. Ранние формы религии. М., 1990. С. 67.
2 Лишь в конце XX в. набирающее силу экологическое
движение признало подобное отношение к животным не только аморальным, но и
противоправным. Уважение к «естественному праву живого существа на жизнь»
возросло настолько, что в некоторых странах вступило в противоречие с соображениями
экономической целесообразности. Так, шведский закон воспрещает содержание
кур-несушек в клетках, а не в вольерах, несмотря на то, что этот запрет
неблагоприятно сказывается на себестоимости яиц.
И в данном случае дело не обходится без перегибов, о которых
свидетельствует вполне серьезная фраза американского журналиста, полагающего,
что общественное мнение Запада отнеслось бы к руандийской трагедии с куда
большей заинтересованностью, если бы телевидение показывало вместо убитых людей
страдающих домашних животных — кошек и собак.
Как бы то ни было, изменившееся отношение к «братьям
нашим меньшим» означает всего лишь возросшее уважение человека к самому факту
жизни и вовсе не означает нового поворота к антропоморфизму, неразличения
органических и социальных форм жизни.
3 В философской литературе существуют разные
интерпретации ключевой категории «качество». Наиболее важное для нас различие
связано с проблемой единичности или множественности в качественной
определенности объекта.
Некоторые философы полагают, что один и тот же объект
способен одновременно обладать неограниченным количеством качеств. Качественная
определенность ассоциируется при этом не с неизменными сущностными свойствами
объекта, а с множеством его несущественных свойств или возможных состояний.
Другие философы, напротив, убеждены в неправомерности
такой ситуативной характеристики качества и полагают, что каждому объекту
присуще одно-единственное качество, раскрывающее себя как множество свойств и
состояний. Качество в данном случае рассматривается как единственная сущностная
определенность объекта, делающая его тем, что он есть, позволяющая тем самым
отличать его от других объектов. Так, отличая единственность качества от
множественности свойств, Гегель писал: «Нечто есть то, что оно есть, только
благодаря своему качеству, между тем как, напротив, вещь, хотя она также
существует лишь постольку, поскольку она обладает свойствами, все же не связана
неразрывно с тем или другим определенным свойством и, следовательно, может
также и потерять его, не перестав из-за этого быть тем, что она есть» (Гегель.
Энциклопедия философских наук. М., 1974. Т. I. С. 290).
Мы присоединяемся к последней точке зрения, согласно
которой нельзя говорить, например, о многокачественности молекулы воды, имея в
виду наличие или отсутствие в ней посторонних примесей или же различие ее
агрегатных состояний.
Молекула воды обладает одним-единственным качеством —
быть водой, а не углекислым газом или серной кислотой, что определяется
неизменностью ее существенных химических свойств.
Иное дело, что тот же самый химический субстрат может
предстать перед нами уже не как вода, а скажем, как питье, необходимое средство
человеческой жизнедеятельности. В этом случае наличие или отсутствие
посторонних примесей, делающих продукт годным или негодным к употреблению,
приобретает существенный характер, образующий его главное и единственное
потребительное качество.
Ниже мы неоднократно столкнемся с подобным отличием
природного субстрата от социальной предметности. Было бы неверно в этой связи говорить
о многокачественности скульптуры (имея в виду ее эстетическое качество и
качество камня, из которого она изготовлена) или о «двух качествах» человека,
характеризующих его как биологический организм и как социокультурную
индивидуальность. В действительности и скульптура и человек обладают
одним-единственным качеством, одной-единственной сущностью, которая содержит в
себе «в снятом виде» природные характеристики субстрата, теряющие свое
самостоятельное значение.
4 Это не значит, конечно, что субстратный подход
совсем не подходит для качественной характеристики социальных объектов.
Напротив, он может и должен использоваться при анализе общественных явлений —
но только в пределах той корреляции, которая существует между их социальными
свойствами и субстратной, природной организацией.
Выше, рассуждая о связи разных «царств бытия», мы
говорили об их структурном пересечении, в результате которого биологические и
социальные объекты содержат в себе в снятом виде все свойства физических тел,
«кроятся» из материала атомов, молекул и т. д. и т. п. Нередко физические и
химические свойства вещества оказывают прямое воздействие на сущность состоящих
из него биологических и социальных явлений.
Особо это касается объектов живой природы, поскольку
жизнь находится в прямой генетической связи с высокомолекулярными химическими
соединениями, подготовившими ее возникновение, т. е. определяющими тот
«химический минимум», без которого нет и не может быть живой системы. Точно так
же и в случае с социальными объектами специфицирующие их свойства могут
находиться в зависимости от свойств образующего их вещества, что создает
возможность их субстратных соотнесений.
В самом деле, выбирая себе одежду или жилище, мы
учитываем материал, из которого они сделаны, и отличаем хорошую квартиру в
кирпичном доме от плохой квартиры в блочной пятиэтажке, костюм из дорогой
шерсти от костюма из дешевой синтетики. Именно в таких случаях — когда
потребительские и меновые свойства предмета напрямую зависят от «первичных»
физико-химических свойств вещества, из которого он изготовлен, мы можем и
должны использовать субстратный подход для спецификации социальных качеств (чем
занимается, к примеру, такая общественная дисциплина, как товароведение).
5 Такое различение осуществляется наукой в двух
взаимосвязанных случаях — применительно к объектам, выполняющим различные
функции в рамках одной и той же целостной системы, и применительно к объектам с
идентичным функциональным назначением.
В первом случае мы отличаем двигатель внутреннего
сгорания от рулевого управления или бензобака, исходя из представлений об
автомобиле как системе, способной к целостному функционированию и
«распределяющей» обязанности его поддержания между своими подсистемами,
компонентами и элементами. Именно это различие «места и роли» отдельных частей
кладется в основу их качественной спецификации, что позволяет нам безошибочно
отличать одну часть от другой, имеющей иное назначение, иной способ
существования в поле системной целостности.
Во втором случае функциональный подход позволяет нам
отличать уже не карбюратор от аккумулятора, а, скажем, исправный карбюратор от
неисправного, или же «Жигули» и «Вольво», имеющие общую функцию, но исполняющие
ее с разной степенью эффективности. Сопоставляя однотипные предметы, мы можем
установить градации их качества, зависящие от функционального совершенства,
соответствия своему назначению (устанавливаемому по многим параметрам, в число
которых совсем не обязательно входят субстратные свойства материала, из которых
изготовлена вещь).
6 Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. Часть
первая. Логика. М.; Л., 1929. С. 252.
7 Учитывая многозначность терминов «функция»,
«функционирование», будет более точным говорить не о «функциональных объектах»,
а об объектах, имеющих внешнее функциональное назначение. Нетрудно догадаться,
что отсутствие такого не мешает ни обществу, ни живым организмам, ни даже
«субстратным» образованиям типа молекулы воды иметь свою внутреннюю
«функциональную организацию», «функционировать» в том значении слова, которое
мы разбирали в предыдущем разделе, т. е. воспроизводить, воссоздавать свою
целостность.
8 Именно поэтому крупнейший представитель
отечественной антропологии В.П. Алексеев вынужден специально оговаривать
различие между философской проблемой спецификации социума и естественнонаучной
проблемой морфологической спецификации человека в животном царстве. Смешение
этих проблем приводит к «внесению и оценку специфики биологии человека
элементов учета его социальной природы, трудовой деятельности и т. д. В
зоологическую систематику при этом привносится посторонний критерий, который не
вытекает из самой биологии и имеет к ней лишь косвенное отношение» (Алексеев
В.П. Становление человечества. М., 1984. С. 87).
9 Ильенков Э.В. Субстанция // Философская
энциклопедия. Т. 5. М., 1970. С. 151.
10 Естественно, мы не можем утверждать, что
субстанциальностью бытия как существованием по собственным законам обладает
любое из целостных органических или социальных образований. Едва ли мы
обнаружим сколь-нибудь заметные нефеноменологические различия в образе жизни
двух инфузорий, которые позволили бы нам субстанциализировать их не только в
диапазоне «организм — среда», но и относительно друг друга. В этом ракурсе
самодостаточная живая система может выступать не как отдельная субстанция и не
как ее модус (подобно своим специализированным органам), а как акцидентальное бытие единой субстанции
— ее отдельный самостоятельный экземпляр. В случае с двумя различными этносами,
целостными социальными организмами ситуация обстоит сложнее.
11 Заметим в скобках, что целостный физический мир, не
сводящийся к отдельным субстратным проявлениям, также обладает органическим
типом связи, ибо порождает в своем самодвижении непредставимые друг без друга
акциденции и атрибуты: пространство и время, движение и движущийся субстрат,
массу и энергию и т. п.
12 Органический тип связи, как нетрудно догадаться, не
является монопольным достоянием субстанциальных систем, но распространяется
также и на образующие их части, включая сюда артефактные функциональные
системы, сконструированные человеком и служащие его целям. Так, современная
компьютерная техника предполагает существование аппаратных средств (Hardware),
именуемых в просторечии «железом», и программных средств (Software), без
которых компьютер годится разве что для физических упражнений с отягощением.
Самостоятельное, автономное существование этих компонентов можно уподобить лишь
«самостоятельному» существованию человеческого сердца, изъятого из груди
умершего с целью последующей трансплантации больному.
И тем не менее для понимания качественной
определенности таких систем нам вполне достаточно функционального подхода, ибо
способ существования человеческих артефактов, как отмечалось выше, полностью
совпадает со способом их функционирования в заданной субстанциальной среде социального.
13 Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. Часть
первая. Логика. М.; Л., 1929. С. 253.
14 Согласимся с Риккертом, предупреждавшим, «что
перенесение понятий человеческой культуры на общество животных в большинстве
случаев является лишь забавной, но при этом путающей аналогией. Что следует
понимать под словом государство, если оно обозначает одинаково Германскую
империю и пчелиный улей, что — под художественным творением, если под ним
одинаково понимаются медицистская гробница Микеланджело и пение жаворонка»
(Риккерт Г. Науки о природе и науки о культуре. СПб., 1911. С. 58).
15 Естественно, с этим утверждением не согласятся
ученые, отказывающиеся считать деятельность субстанцией общественной жизни,
настаивающие на «производности» деятельности от более глубоких социальных
сущностей. Содержательная полемика с подобными точками зрения едва ли уместна в
начальных разделах учебника — еще до того, как введены и определены понятия
«субъект», «объект», «общественные отношения» и пр. Читателю придется принять
на веру наше убеждение в субстанциальности деятельности, доказательством
верности или ошибочности которого должен быть весь корпус изложенных в учебнике
знаний, их содержательная и методологическая адекватность.
16 Конечно же,
попытка выработать определение деятельности, не зная законов ее имманентной
организации, есть занятие вполне и безусловно бессмысленное. Однако мы должны
учесть то объективное различие, которое существует между логикой реального
познания явлений, которой руководствуется ученый, и логикой рефлективного,
осмысленного изложения уже имеющихся, наработанных знаний, которой следует
педагог.
Очевидно, что выработка формальных дефиниций изучаемой
реальности относится к задачам второго порядка, которые следуют за реальным
познанием вещей. И тем не менее жанр учебного пособия позволяет нам «поставить
телегу перед лошадью» и предпослать «внешнюю» дефиницию деятельности, ее
внутренним спецификациям, анализ субстанциальных свойств анализу той
структурно-функциональной организации, на которой эти свойства реализуются.
17 Становление социального из природной реальности —
особая проблема, имеющая важное значение для социальной философии. Тем не менее
мы убеждены в том, что анализ конкретных закономерностей такого процесса, его
этапов и стадий выходит за рамки философского мышления. Учитывая это, мы
постараемся избежать подробных рассуждений о синантропах, питекантропах,
неандертальцах, которые всегда выглядят в устах философа дилетантским
пересказом антропологических работ. Мы полагаем, что социальная философия может
ограничиться анализом ставшего качества социального, вооружая антропологов
методологическими ориентирами познания, но не подменяя собой конкретные полевые
изыскания в данной области познания.
18 Примером может служить классический эксперимент с
«ячейками Бинара», когда «тонкий слой жидкости испытывает разную температуру
между постоянно подогреваемой нижней поверхностью и верхней поверхностью,
соприкасающейся с внешней средой. При определенном значении различия температур
перенос тепла через теплопроводность, когда тепло передается через столкновение
молекул, дополняется переносом путем конвекции, когда тепло передается через
общее движение молекул. Тогда образуются вихри, превращающие слой жидкости в
правильные «ячейки». Миллиарды миллиардов молекул, до тех пор двигавшихся
неупорядоченно, участвуют теперь в согласованном движении. Образование ячеек
Бинара означает на самом деле внезапное появление макроскопического феномена,
характеризующегося измерениями порядка сантиметра, в результате микроскопической
деятельности, включающей лишь протяженности порядка ангстрема (10-8 см)»
(Пригожий И. Переоткрытие времени // Вопросы философии. 1989. № 8. С. 10).
19 Надеясь на проницательность читателя, мы не
оговариваем каждый случай употребления слова «человек» в ситуации, когда речь
идет о субстанциальной специфике социальной формы движения, отличии общества от
досоциальных форм организации. Естественно, в данном контексте термин «человек»
используется как собирательное, обобщенное наименование сообщества людей. Речь
идет именно о «роде человека», который не следует путать с «родовой природой
человека» — понятием, обозначающим уже не совокупность людей, а наиболее общие,
повторяющиеся в истории свойства индивидуального человеческого бытия.
Стилистическая синонимизация понятий «человек» и «общество», естественная для
философов, понимающих ее условность, несводимость общества к человеку и
человека к обществу, способна, увы, запутать представителей нефилософского
обществознания (что проявляется, в частности в смешении собственно социальных и
антропологических критериев, выделяющих человека из живой природы). Конечно,
сказанное не означает, что сам человек всегда действует под влиянием
исключительно собственных, ему принадлежащих целей и не может превращаться —
подобно техническим устройствам — в средство достижения чужих потребностей и
целей. Хорошо известны периоды истории, в которых люди находились и рабской
зависимости от других людей, рассматривавших их как говорящие орудия труда,
призванные служить воле господина. Однако и в этих случаях человек
принципиально отличен от автомата, ибо обладает собственными целями
существования, на учете которых и строится система принуждения. В самом деле,
раб повинуется давлению рабовладельца, следуя в конечном счете не внешним, а
внутренним целям поведения, которые диктуются ему собственными потребностями
самосохранения, собственным страхом смерти, который инициируется, но не
создается принуждением. Именно это обстоятельство лежит в основе принципиально
верного тезиса Ж.-П. Сартра о человеке, «обреченном на свободу», подчиняющем
свое поведение собственной, а не чужой воле — в отличие от технических систем,
«рабство» которых, т. е. зависимость от внешних целей при отсутствии
собственных, является полным и абсолютным.
21 К примеру, современные исследователи высказывают
предположение о том, что «к жестокости склонны мужчины с нестандартным набором
хромосом — XYY (у большинства всего одна пара XY). Обследование заключенных
тюрем показало, что среди них чаще всего встречаются люди с таким набором
хромосом. Есть люди с повышенным содержанием в плазме тестостерона, адреналина,
эстрогена, прогестерона — гормонов, увеличивающих склонность к агрессии.
Женская агрессия резко возрастает в предменструальный период и во время
менструаций. 62% насильственных преступлений совершено и течение
предменструальной недели и только 2% — в конце недели. В некоторых странах
закон признает менструацию как смягчающее вину обстоятельство» (Комсомольская
правда. 2 сентября 1994 г.).
22 «Хитрость, — пишет Гегель, — состоит вообще в
опосредующей деятельности, которая, позволив объектам действовать друг на друга
соответственно их природе и истощать себя в этом воздействии, не вмешиваясь
непосредственно в этот процесс, все же осуществляет лишь свою собственную цель»
(Гегель Г. Энциклопедия философских наук. Т. I. С. 397).
23 Конечно, эту фразу нельзя понимать буквально, ибо
«привести человека в движение» способна любая внешняя сила — к примеру, сильный
порыв ветра, сбивающий с ног прохожих. Ясно, однако, что такое движение, в
которое человек вовлекается вне и помимо своего сознания (не путать с
желанием!), представляет собой сугубо физический процесс, в котором человек
«участвует» в качестве точки приложения физических сил, — до тех пор пока не
начинает, осознанно прокладывая свой путь, противоборствовать со стихией. Точно
так же движение, в которое вовлекает своих пассажиров бесцеремонный водитель,
резко тормозящий автобус для «уплотнения салона» (ситуация, знакомая многим
горожанам), является деятельностью лишь со стороны водителя, но не перемещаемых
помимо своего сознания пассажиров.
24 Прежде всего само возникновение навыка быстрой
стрельбы или мгновенной реакции на удар и пр. является результатом сознательных
усилий. В самом деле, человек не рождается с подобными навыками поведения и
едва ли обретает их спонтанно. В подавляющем большинстве случаев они являются
результатом долгих и изнурительных тренировок по тщательно продуманной
методике, призванной «перекроить» норму человеческого поведения, а именно
научить спортсмена как бы «отключать» сознание и полагаться на психомоторику
поведения в ситуациях, когда искусственная «рефлекторность» является гарантией
успеха, ибо миллисекунд, отведенных на поиски адекватного ответа, не хватает
для сознательного расчета ситуации. Сознание не уходит вовсе из подобных
навыков, а содержится в них в «свернутом виде», всегда готовое вмешаться в
происходящее, «подстраховать» автоматизированные психомоторные реакции; оно
способно изменить или вовсе «отменить» выработанный навык, убедившись в его
неэффективности, и т. д. (силы человеческого сознания, как известно, хватает
даже на то, чтобы контролировать сугубо физиологические реакции, подчиняя себе,
как это делают индийские йоги, частоту сердцебиений, ритмы дыхания и пр.).
25 В самом деле, «бессознательные» импульсы никогда не
являются самодостаточными мотивами человеческого поведения, они всегда
действуют в той или иной связке с рациональной мотивацией, вступая с ней в
перманентные конфликты (типа конфликтов между сферами «Оно», «Я» и «Сверх-Я»,
прекрасно описанных Фрейдом). Именно это обстоятельство позволяет правосудию
преследовать умственно дееспособных людей, не желающих контролировать свои
вожделения и избирающих противоправные формы их удовлетворения.
Наконец, главным для нас является тот факт, что
подсознательность мотивов поведения отнюдь не исключает наличия в нем
осознаваемых целей и адекватно подобранных средств их достижения. Напротив,
неосознанное желание, в природе которого человек не способен разобраться без
помощи психоаналитика, может быть удовлетворено лишь при осознанном выборе
объектных средств его удовлетворения. Целенаправленность поведения проявляется
уже в той уверенности, с которой человек, застрелившийся «с тоски», по
непонятным самому себе мотивам, использовал сложное техническое устройство —
огнестрельное оружие.
26 Крупнейший отечественный психолог Л.С. Выготский
прекрасно показал механизмы «эманации» рацио, проникающего в самые простые,
близкие к «натуральным» функции психики — ощущения, восприятия и представления
человека — и перекраивающего их на собственный лад, позволяя людям «видеть
ушами» и «слышать глазами».
Однако еще задолго до него принцип всеобщности
мышления как системообразующей основы сознания сформулировал Гегель. «Во всяком
человеческом созерцании, — писал он, — имеется мышление. Мышление есть также
всеобщее во всех представлениях, воспоминаниях и вообще в каждой духовной
деятельности, во всяком хотении, желании и т. д. Все они представляют собой
дальнейшие спецификации мышления. Если мы будем так понимать мышление, то оно
выступит в совершенно ином свете, чем в том случае, когда мы только говорим: мы
обладаем способностью мышления наряду с другими способностями, как например,
созерцанием, представлением, волей и т. д.» (Гегель Г. Соч. Т. 1. С. 53).
27 Одна из таких типологий предложена М. Вебером,
который полагал, что действия людей могут быть целерационольными, т. е. такими,
в основе которых лежит «ожидание определенного поведения предметов внешнего
мира и других людей и использование этого ожидания в качестве «условий» или
«средств» для достижения своей рационально поставленной и продуманной цели».
Во втором случае действия основываются на ином типе
рациональности, являются ценностнорациональными — когда человека ведет не
расчет ожидаемых последствий, а осмысленная вера в «безусловную эстетическую,
религиозную или любую другую — самодовлеющую ценность определенного поведения
как такового, независимо от того, к чему оно приведет».
В третьем случае действия людей могут быть вовсе
лишены рациональности (в строгом ее понимании), быть аффективными, «прежде
всего эмоциональными, то есть обусловленными аффектами или эмоциональными
состояниями индивида».
И наконец, они могут вовсе находиться на границе между
осмысленным и «чисто реактивным» поведением, каковым является, по мнению
Вебера, действие традиционное, основанное на «длительной привычке».
Как бы то ни было, критерием социальности всех этих
действий, их «социологической релевантности» Вебер считал наличие в них
субъективно положенного смысла, поддающегося «непосредственному»,
«объясняющему» или «интерпретирующему» пониманию со стороны самого субъекта или
наблюдающего за ним специалиста (см.: Вебер М. Основные социологические понятия
// Ук. соч. С. 603). Содержательную оценку этой и иных классификаций
человеческого действия читатель обнаружит в следующих разделах нашей книги.
28 По мнению большинства антропологов, «хабилисы по
своей морфологической организации, включая структуру головного мозга,
сколько-нибудь существенно от австралопитеков не отличаются. Если бы с ними не
было найдено орудий, то никто не усомнился бы в том, что они являются
животными. Специфические человеческие черты в морфологической организации
вообще, в строении мозга в частности, появились только у потомков хабилисов,
которых называют питекантропами (от греческого питекос — обезьяна, антропос —
человек), архантропами (от греческого — древний, антропос — человек) или homo
erectus, что означает человек прямоходящий» (Семенов Ю. И. У истоков
человечества // Человек и общество. Книга 1. М., 1993. С. 159).
Об отсутствии целенаправленности в орудийных операциях
хабилисов свидетельствует, в частности, экзотическое разнообразие форм их
каменных орудий. Оно свидетельствует не столько о «полете фантазии», сколько о
бесспорном отсутствии первоначального «проекта» их создания, которое
осуществлялось «на авось», путем подбора удобных осколков разбитого камня, а не
их заранее продуманного изготовления. Лишь на последующем этапе гоминизации
«необходимым условием дальнейшего прогресса каменной техники стало зарождение
мышления, воли, а тем самым и языка, превращения деятельности по изготовлению
орудий в сознательную и волевую. Это и произошло с переходом от хабилисов к
питекантропам. Формы орудий теперь все в большей степени зависят не столько от
стечения обстоятельств, сколько от действий производителя. Последний
накладывает на камень отпечаток своей воли, придает ему нужную форму. В
результате каждая форма орудий представлена теперь в наборе большим количеством
стандартизованных экземпляров» (Там же. С. 161).
29 Существуют, однако, и противники подобного подхода
(к которым относился, и частности, известный историк и антрополог Б.Ф.
Поршнев), считающие неправомерными попытки объяснить возникновение сознания
«постепенным поумнением» людей в ходе «саморазвития» рефлекторного труда.
Подобное утверждение, по их мнению, противоречит представлениям современной
генетики о непреодолимости инстинкта «изнутри его самого», необходимости
«внешнего толчка», для его преобразования.
Из этой посылки исходит собственная теория Поршнева,
считавшего, что сознание явилось результатом развития «имитативных
способностей» животных предков, человека, умевших воспроизводить в своем
поведении поведенческие реакции других животных, т.е. «представлять собой
иное», «смотреться в другое существо», что является необходимым условием
абстрактного мышления. Критически важными для появления сознания Поршнев считал
не орудийные операции в диапазоне субъект-объектного отношения «труженик —
средство труда», а коммуникативные связи в поле субъект-субъектных отношений
формирующихся людей (см. Поршнев Б.Ф. О начале человеческой истории. М., 1973).
В том же русле «нетрудовой» теории антропосоциогенеза
следуют и другие теории, объясняющие генезис сознания различными внешними
влияниями на предков человека — в том числе мутационными изменениями мозга в
результате радиационных воздействий на него.
30 Философский энциклопедический словарь. М., 1983. С.
231.
31 Внутривидовая пластичность поведения, как известно,
распространяется не только на «сообразительность» отдельных особей, но и на то,
что можно отнести к эмоциональной сфере поведения и даже, условно говоря, к
сфере «ценностных предпочтений» животного. Об этом свидетельствуют, в
частности, результаты своеобразного «теста на гуманность», которому подвергли
крыс в известном эксперименте, когда, получая пищу, животное должно было каждый
раз нажимать на рычаг, замыкавший цепь и вызывавший электрошок у другого
животного. Известна пропорция, в которой крысы разделились на «эгоистов»,
«понимавших» связь между этими событиями и все же пожиравших пищу, несмотря на
жалобные вопли своих собратьев, и «альтруистов», предпочитавших в такой
ситуации отказаться от пищи.
32 Характерно, что даже такой далекий от «чистой»
философии, никак не склонный к «схоластическому теоретизированию» автор, как
В.И. Ленин прекрасно понимал процессуальную природу науки. «Движение научного
познания — вот суть», — утверждал он, делая отсюда вполне «логомахический»
вывод: «Категории надо вывести (а не произвольно или механически взять) (не
«рассказывая», не «уверяя», а доказывая), исходя из простейших основных» (Ленин
В.И. Полное собрание сочинений. Т. 29. С. 79, 86).
33 См. подробнее: Момджян К.Х. Категории исторического
материализма: системность, развитие. М., 1986. В этой монографии мы попытались
рассмотреть предметное поле социальной философии методом восхождения от
абстрактного к конкретному, представив его в качестве саморазвивающейся системы
проблем, присущих в идеале любой рефлективной философской доктрине общества.
Мы стремились защитить метод восхождения от
несправедливых упреков со стороны ученых, рассматривающих его как «слишком
простой» способ решения проблем концептуальной систематизации науки, считающих,
что для такого решения совершенно недостаточно найти «исходную категорию»,
«клеточку», указать на ряд философских принципов и основоположений, которым
необходимо подчиняться при ее развертывании в систему, и таким, в общем,
несложным способом подключиться к разработке фундаментальной теоретической
проблемы» (Келле В.Ж., Ковалъзон М.Я. Важнейшие аспекты методологии
социально-философского исследования // Вопросы философии. 1980. № 7. С. 117).
При таком подходе восхождение от абстрактного к
конкретному нередко рассматривается как попытка «нанизать» все понятия
социальной философии на одну нить, «выстроить их в одну шеренгу», представить
как однопроектные определения, выводимые непосредственно одно из другого.
Отсюда делается вывод, что метод восхождения представляет собой в лучшем случае
один из частных, подчиненных приемов систематизации и рефлексивного изложения
науки, «абсолютизация» которого «упрощает» природу социальной философии как
многоаспектной и многоуровневой теории с отнюдь не «ниточной» логикой
саморазвертывания понятийного содержания.
В действительности, однако, речь должна идти не о
«простоте» метода восхождения, а о его заведомом упрощении исследователями, не
принимающими во внимание реальное богатство составляющих его процедур, которые
мы стремились охарактеризовать в названной монографии.
34 Нельзя не видеть, что реальное развитие науки,
подчиняясь в целом законам восхождения от абстрактного к конкретному, от
первоначальных «тощих» абстракций ко все более полному концептуальному
отображению объекта, может отклоняться от «чистой» логики восхождения,
характеризоваться логическими отступлениями или, напротив, внезапными скачками
вперед, основанными на научной интуиции. Реальная наука — в отличие от
грамотного ее преподавания — развивается по «спирали», постоянно возвращаясь к
одним и тем же тезисам, которые, сохраняя свое объективное место в системе
категориальных связей, в то же время меняют форму концептуального
существования, превращаясь из гипотез в доказанные постулаты и пр.
35 Из самого определения субстанции следует, что
любая, сколь угодно детальная конкретизация познания не отменяет
субстанциальное определение науки, а лишь раскрывает ее виртуальное богатство.
Будучи открытым наукой, это определение остается неизменным на любом из этапов
познания, в процессе которого оно последовательно поворачивается к исследователям
различными гранями: то раскрывая свою структурную организацию, функциональные и
динамические опосредования, то представая в богатстве своих атрибутивных
характеристик, то демонстрируя свои видовые определения.
Фиксацией этого обстоятельства «субстанциально-деятельностный
подход», предлагаемый нами, отличается от просто «деятельностного» подхода,
рассматривающего категорию деятельности как удобное начало рефлексивного
изложения теории, сменяемое в дальнейшем более конкретными, уже
«недеятельностными» определениями.
36 Во избежание путаницы следует сразу определить
существенное различие между «элементарной клеткой» и элементами социальной
организации, простейшими, далее неделимыми «кирпичиками» социального, из
которых строятся все общественные явления «клеточного» и «надклеточного»
уровней. В самом деле, элементарное знание биологии подсказывает нам, что
клетка живого «элементарна» лишь в том смысле слова, что является простейшим
целостным сущностно самодостаточным носителем жизни. Подобная элементарность отнюдь
не тождественна структурной гомогенности клетки, которая имеет сложное
строение, расчленяется на множество элементов (включая сюда клеточное ядро,
цитоплазму и т. д. и т. п.).
Точно так же и социальная «клетка» должна выступать не
как элемент социального целого, а как элементарное бытие целого, микроячейка
общественной жизни, содержащая в себе все атрибутивные (но не структурные!)
характеристики социума. См. подробнее: Момджян К.Х. Категории исторического
материализма: системность и развитие. М., 1986.
37 Характеризуя интерес к таким поискам, возникший на
самых ранних этапах развития социальной теории, П. Сорокин попытался
систематизировать основные точки зрения на «простейшее образование асоциальных
явлениях, аналогичное атому в физике или клетке в биологии. Некоторые ученые,
такие, как сторонники органической, механистической и психологической школ в
социологии, находят это «образование» в индивиде. Другие, такие, как Ф.
Гиддингс, определяют его как «соций» или «дружбу». Третьи, как Ф. Морено и Ф.
Знанецкий, трактуют его как «роль», которую принимает на себя индивид. Многие
идентифицируют его с «социальным отношением». Большая группа социологов,
понимая, что изолированный индивид не может представлять собой социальное
явление, ищет «простейшее образование» в «наиболее элементарном обществе», имея
в виду семью, как в случае Ф. Ле-Плея и его школы, или в «самом примитивном
обществе» недифференцированном и плохо интегрированном, как в случае Г.
Спенсера и Э. Дюркгейма» (Сорокин П.А. Родовая структура социокультурных
явлений // Сорокин П.А. Человек. Цивилизация. Общество. М., 1992. С. 190).
Нужно сказать, что сам Сорокин с неодобрением
относился к поискам простейшего образования, считая его «имитацией плохо
понимаемой естественной науки». Однако вся аргументация Сорокина была
направлена против конкретных, действительно ошибочных представлений о
«клеточке» социального — прежде всего против попыток ее сведения к
изолированному индивиду, который сам по себе «не составляет социального
явления, не говоря уж о его простейшем образовании».
Точно так же, полагает Сорокин, простейшим
образованием не может быть «роль «индивида». Вне драмы не может быть роли; ведь
роль возможна лишь в контексте всех ролей... Роль может стать социальной лишь
при наличии социальной матрицы. Только и этих условиях роль может стать
элементом социального явления, так же как хромосома является составной частью
клетки или электрон — составной частью атома...» (Там же. С 191).
Мы полагаем и ниже постараемся показать, что
приведенные рассуждения Сорокина, содержащие много правильных замечаний, не
являются в то же время опровержением когнитивной потребности в поиске
простейших социальных образований, несмотря на уверенность автора в том, что
данная потребность «основана на недоразумении».
38 Существует мнение о том, что поиски «элементарной
клеточки» социального или простейшего из целостных проявлений (состояний)
социальной субстанции, некогда популярные в советской социальной философии,
были навеяны сугубо идеологическими причинами, а именно некритическим
подражанием К. Марксу. Действительно, автор «Капитала», стремясь найти
логически последовательный способ изложения своих политико-экономических
взглядов, избрал в итоге методологию субстанциального подхода к экономическим
реалиям товарного производства. Стоимость как экономическая квинтэссенция
абстрактного человеческого труда рассматривалась им как «саморазвивающаяся, как
самодвижущаяся субстанция, для которой товары и деньги суть только формы»
(Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 23. С. 165). Соответственно товар (как отношение,
а не «чувственная вещь») выступал в качестве «элементарной клеточки»
экономической субстанции, в которой воплощались все ее атрибутивные признаки и
с которой начинался процесс последовательной конкретизации экономических
определений.
Мы полагали ранее и убеждены сейчас, что методология
субстанциального анализа, проведенного Марксом, представляет особый интерес для
науки и сохраняет свое значение и поныне (в отличие от многих содержательных
утверждений «Капитала», утративших свою актуальность или бывших ошибочными уже
на момент создания. Не следует считать его автором субстанциального подхода,
забывая о том, что в логическом отношении «Капитал» во многом являлся калькой
«Науки логики» Гегеля, сумевшего, несмотря на полумистический характер своих
идей, дать блестящий образец субстанциального подхода в философии и
рефлексивного изложения теории методом восхождения от абстрактного к
конкретному.
Так, в вводном разделе «Науки логики»
(«Предварительное понятие») немецкий мыслитель, рассматривая три отношения
мысли к объективности, формулирует субстанциальное понимание интересующего его
объекта, модусами, атрибутами и акциденциями которого оказываются в конечном
счете все последовательно развертывающиеся определения. Таким субстанциальным
понятием логики для Гегеля, исходившего из тезиса тождества бытия и мышления,
являлась Абсолютная идея. «Для Гегеля, — писал А. Деборин во вступительной
статье к «Энциклопедии философских наук», — истинной реальностью является
понятие или идея. Его логика построена поэтому таким образом, что самое
истинное оказывается в конце логики. Бытие оказывается не истинным и снимается
сущностью, которая является его основанием, но сущность снимается в свою
очередь понятием, которое обнаруживает себя как более истинное, чем сущность.
Мир развертывается таким образом, что он обнаруживает свою истину и
действительность в конце развития, когда его природа раскрылась полностью. Но
очевидно, что идея потому могла обнаружить себя как истинную реальность в конце
процесса познания, что она в самом начале составляла истинную сущность мира,
так что все категории — бытие, сущность и пр. — являлись лишь оболочками,
внешними формами проявления все того же понятия... Наконец, наступает момент,
когда оно сбрасывает с себя драпировку, оболочку и предстает перед нами во всей
своей чистоте и в то же время во всей своей конкретности в смысле обогащения
всем предыдущим содержанием». (Деборин А. Гегель и диалектический материализм
// Гегель. Энциклопедия философских наук. М.; Л., 1929. С. XXXIV).
Нетрудно обнаружить связь между подобным построением
глобальной философской онтологии и экономическим конструкциями Маркса, в
«Капитале» которого, как справедливо отмечает Э.В. Ильенков, «особенные
отношения и выражающие их категории предстают в ходе анализа как различия,
возникающие внутри одной и той же конкретно-всеобщей субстанции —
капиталистически организованного труда, как конкретные формы этой организации,
как ее «модификации». Сама категория субстанций (в данном случае ею оказывается
труд, притом не просто труд, а исторически определенная его форма) выступает
как внутренне противоречивая категория, заключающая в себе необходимость
порождения все новых «модусов», особенных форм своего развития и проявления»
(Ильенков Э.В. Диалектическая логика. М., 1984. С. 215).
39 К примеру, М. Вебер придавал анализу действия
настолько важное значение, что связывал с ним сам предмет социологической
науки. «Социология, — писал он, — (в том смысле этого многозначного слова,
которое здесь имеется в виду) есть наука, стремящаяся, истолковывая, понять
социальное действие и тем самым каузально объяснить его процесс и воздействие»
(Вебер М. Основные социологические понятия // Вебер М. Избранные произведения,
С. 602).
40 Естественно, что мера этой взаимной зависимости
различна для животных-«индивидуалистов», нуждающихся друг в друге лишь на
период размножения и выведения потомства, и для «гипер-коллективистов» типа
пчел или муравьев (в случае с которыми интеграция достигает степеней,
заставляющих некоторых биологов считать единичным живым организмом не отдельные
особи, а муравейник или рой, взятые в целом).
41 «Вряд ли
сейчас найдется образованный социолог, — утверждал С.Л. Франк, — который без
ограничения стал бы поддерживать эту точку зрения — настолько стало теперь
очевидным, что она противоречит бесспорным фактам общественной жизни. Дело в
том, что наряду с порядками, действительно «сознательно» введенными через
законодательство, мы встречаем в обществе много общего, единообразного,
упорядоченного, что никем не было сознательно «введено», о чем никто никогда не
думал и к чему никто умышленно не стремился. И при этом именно эта последняя
область общественной жизни есть основная, господствующая в ней сторона. Кто
когда-либо сговаривался, например, о введении общего для всех членов народа
языка? Ясно, что этого не могло быть уже потому, что самый сговор уже
предполагает взаимное понимание, т. е. общность языка. Но и все вообще, что в
общественной жизни носит характер «общепринятого» — нравы, обычаи, мода, даже
право, поскольку оно есть обычное право, цены на товары (поскольку не
существует государственной таксы и нормировки), — все это существует без
всякого сговора и соглашения, возникая как-то «само собой», а не как умышленно
поставленная цель общей воли всех». (Франк С.Л. Духовные основы общества. С.
40).
42 Уже отмечалось, что, подобно «труду»,
коллективность предшествует целенаправленности как основному признаку
человеческой деятельности. Но, как и случае с трудом, лишь сознание придает
коллективности ее особую социальную форму — отличную от той, которая присуща
«социальным животным», в чьих сообществах мы наблюдаем и разделение функций, и
иерархические отношения «руководителей-подчиненных», и опеку «тружеников» над
иждивенцами, и защиту сильными слабых. Все эти отношения, как известно, у
животных строятся на рефлекторной основе. Лишь люди создают коллективность,
поддержание которой требует сознательных усилий как со стороны общества, так и
со стороны каждого отдельного его члена. Механизмы подобной рефлексивной
коллективности (в результате которой человек подчиняет свое поведение не только
собственной потребности, но и сознательному расчету на реакцию окружающих его
людей, обуздывая многие порывы, естественные для «зоологического
индивидуализма» животных) мы рассмотрим ниже.
43 Сорокин П.А. Родовая структура социокультурных
явлений. С. 28.
Список литературы
Для подготовки данной работы были использованы
материалы с сайта http://www.i-u.ru/