Бремя
страхов человеческих
Чего боятся
люди, как страхи и фобии управляют людьми, происхождение и влияние страхов на
жизнь и достижения человека. Публикация результатов пятилетнего исследования
международной группы ученых открывает темный малоизученный мир человеческих
страхов.
В. Э.
Шляпентох, В. Н. Шубкин, В. А. Ядов, В. А. Иванова
Тема страха до
сих пор не получила существенной разработки в социологии. Это не вполне
понятно, так как настроение и поведение отдельных людей, групп и нации в целом
весьма зависимы от тех чувств — оптимистических, или пессимистических, —
которые они питают в отношении будущего.
Люди также
испытывают страх перед диктатурой и массовыми репрессиями; они опасаются внезапных
экономических кризисов, плохого урожая, природных бедствий, типа наводнений,
ураганов или засух, вспышек эпидемий. Не исключены также страхи перед
катастрофами глобального характера, такими как массовое вымирание человечества
и наконец Армагеддон или конец мира.
Мы утверждаем,
что в современной России наблюдается опасно высокий уровень катастрофического
сознания в определенных группах и высокий уровень массовых страхов в обществе в
целом. Наша задача — попытаться осмыслить роль этих феноменов в контексте
российских реформ.
Цель этой
работы — привлечь внимание к теме, которая большей частью заброшена социологами
и даже социальными психологами, но не теологами, философами, психологами и
особенно психиатрами. Там, где это возможно, мы стараемся включить американский
материал. Учитывая весьма различные нормативные представления об оптимизме и
пессимизме в русской и американской культурах, сравнение роли страхов в обеих
странах кажется нам интересным объектом исследования.
Страхи в
социальной жизни
Страх ожидания
негативных событий и процессов, которые оцениваются людьми как вероятные
непосредственно для них или для их потомков, играл важную и в некоторых случаях
даже решающую роль в жизни личности и общества. Тревога перед неизвестным и
необъясненным глубоко внедрена в человеческое мышление, вероятно, на
генетическом уровне. Неудивительно, что некоторые мыслители полагали этот
аспект человеческого существования одним из наиболее важных в человеческой
жизни. Как сказал однажды Андре Мальро, «страх глубоко укоренен в каждом из
нас, и чтобы обнаружить это, достаточно только глубоко заглянуть в самого
себя». Несколько иначе сходную мысль выразил Альберт Камю: «Человек сознателен
ровно настолько, насколько не скрывает от себя своего страха».
Люди получают свои
страхи из двух главных источников: из «первых рук», т.е. их собственного опыта
и опыта их семьи; и из «вторых рук», т.е. от других людей, с которыми они
вступают в коммуникацию, и из культурных и социальных институтов.
Страх вообще, и
страх перед катастрофами, в частности, был фундаментальным аспектом
человеческого опыта начиная с древности. Неудивительно, что религия и
философия, т.е. те сферы человеческой культуры, где осмысляется проблема смысла
жизни, уделяют такое огромное внимание чувству страха. Почти все религии
включают концепцию зла, которое существует как постоянная угроза людям.
Апокалиптический взгляд на человечество являются важной частью иудаизма и
христианства. Вера в неминуемую катастрофу — кредо различных сект, причем
многие из них продолжают быть частью социальной жизни в современном мире. Еще
до развития зрелых форм религиозности опыт человеческих страхов нашел отражение
в мифе, этом великолепном результате осмысления мира в устной традиции.
Страх перед
будущим — основа катастрофического сознания. Этот вид страха возник чрезвычайно
давно и изначально имеет культурное содержание.
Страхи
носителей устной культуры дошли до нас через письменные тексты. Так, например,
ученые иудеи античности донесли до нас запас древних страхов. Он не очень
обширен. Это потоки лавы, эпидемии, разверзаемая земля, иноземные завоеватели,
потоп.
Древние
ожидания катастроф и страхи перед ними были сделаны людьми с мифологическим.
Мифологическими были объяснения, интерпретация грозящих катастроф, огромную
роль в этом играли такие особенности устной традиции, как склонность к
гиперболизации, сильная опора на эмоции, вера во всевозможные слухи. В то же
время огромную роль в жизни людей играл их собственный опыт и опыт их семьи.
Поэтому выводы заключались не только на основе слухов, но также на основе опыта
и здравого смысла. Мир, вокруг людей, был преисполнен всяческих бедствий —
наводнения, ураганы, извержения вулканов и землетрясения, пожары, эпидемии,
нашествия диких зверей, враждебных племен, поведение которых относительно
побежденного ими племени не слишком отличалось от поведения тех же зверей. Все
это не могло не породить глубокого убеждения в естественности катастроф, и тех,
что уже произошли, и тех, которых, рассуждая логически, несомненно, можно было
ожидать, ибо мир был наполнен постоянно повторяющимися событиями.
Мифы
повсеместно несли в себе картины циклического мира, переживающего катастрофы и
становление, как и боги, которые периодически гибли и воскресали. Достаточно
вспомнить мифы об египетском Осирисе, шумеровской Иманис, греческом Адонисе. В
индийском мифе речь идет о четырех югах, образующих одну большую югах, которая
длится 4320000 наших лет. За это время люди проходят от золотого века к полной
дезорганизации, к мировому пожару, в результате чего мир гибнет. Затем все
начинается сначала.
Эти
мифологические генерализации легли в основу философских идей. Они могли
приобретать космологические масштабы. Например, Гераклит учил о мире, который
периодически воспламеняется и угасает, погибает в мировом пожаре.
Естественность и убедительность этих идей позволила им пережить и
мировоззренческий переворот Нового времени. У итальянского философа Дж.Вико
(1668-1744) они получили этнологическую интерпретацию. Вико считал, что все
народы проходят цикл, состоящий из трех эпох. Циклы завершаются распадом всего
общества. Этот «порядок установлен Божественным Провидением». Субъектами
циклических концепций О. Шпенглера и А. Тойнби были культуры. О. Шпенглер
называл культуры «большими индивидуумами» человечества. Он полагал, что история
каждой из них подобна истории отдельного человека, который в конечном итоге
умирает. По А. Тойнби, цивилизации также цикличны и кончают свою жизнь
распадом.
Большая часть
древних страхов была обращена вовне. Люди боялись прежде всего бедствий,
которые приходили из окружающего их мира. Разрушительность природных бедствий
сочеталась с их неожиданностью. Неожиданно случались землетрясения, ураганы,
наводнения; неожиданно обрушивались эпидемии, вторгались враги. Зло также
рассматривалось как внешняя сила: разгневанные боги, мифологические воплощения
зла, колдуны, приносящие своими заговорами и заклятиями бедствия и смерть.
Этнографам
известны племена, рассматривающие мир как враждебную, противостоящую людям
силу. Добу, одно из меланезийских племен, убеждены, например, что со всех
сторон окружены злыми колдунами, причем колдунами являются также соседи и
родственники. Если умирает один из супругов, то, согласно их убеждениям, в этом
виноват выживший супруг.
Страхи и
катастрофизм в Средние века
Современная
медиевистика накопила достаточно знаний о роли страхов в жизни средневекового
человека.
Известно, что
жизнь в Средние века была относительно короткой. М. Блок ссылается на имеющиеся
сведения, касающиеся коронованных особ: Роберт Благочестивый умер в возрасте
около 60 лет; Генрих I — в 52 года; Филипп I и Людовик VI — в 56 лет. В
Германии четыре первых императора из Саксонской династии прожили
соответственно: 60 или около того, 28, 22 и 52 года.
Великие
эпидемии, против которых люди не умели бороться, ужасающая детская смертность,
периодические жестокие голодовки, все это создавало иной, чем сейчас общий
психологический фон, где смерть была привычной спутницей жизни.
Трудно человеку
современного общества, жизнь которого расписана по секундам и минутам,
вообразить себе обычную ситуацию средневековья, где люди не умели измерять
время и ориентировались по солнцу. «Дорогие и громоздкие водяные часы
существовали, но в малом числе экземпляров. Песочными часами, по-видимому,
пользовались не очень широко. Недостатки солнечных часов, особенно при частой
облачности, были слишком явны». Глубокое равнодушие ко времени проявлялось не
только в повседневной жизни, но и в делах социально значимых. В документах не
оставляли никаких хронологических данных. Не сохраняли в памяти даты рождения
даже в королевских семьях. Вместе с тем большое значение имела древняя
иудейская традиция различения дней недели.
Представления
об истории оставались циклическими, хотя на них оказывало большое влияние
христианское понимание времени, особенно идея Страшного Суда, завершающего
историю. Золотой век был в прошлом, настоящее оценивалось как нарастающий
упадок. Прошлое было ценностью, не сравнимой по значимости с ценностью
настоящего. «Молодежь более ничему не желает учиться, наука в упадке, весь мир
стоит вверх ногами, слепцы ведут слепцов и заводят их в трясину, осел играет на
лире, быки танцуют, батраки идут служить в войско. Отцов церкви, Григория
Великого, Иеронима, Августина, Бенедикта Нурсийского, можно встретить на постоялом
дворе, под судом, на рыбном рынке. Марию более не влечет созерцательная жизнь,
а Марфу жизнь деятельная, Лия бесплодна, у Рахили гноятся глаза, Катон зачастил
в кабак, а Лукреция стала уличной девкой. То, чего прежде стыдились, ныне
превозносится. Все отклонились от своего пути» — так говорили о современности
ваганты (поэма «Встарь цвела наука…» из «Carmina burana»).
Мышление людей
Средневековья оставалось манихейским, и хотя идея Чистилища как чего-то
третьего и присутствовала в нем, главной оставалась полярность Рая и Ада, Бога
и Дьявола, Добра и Зла. «Средневековое мышление и чуствование были проникнуты
глубочайшим пессимизмом — пишет Ж. Ле-Гофф — Мир стоит на грани гибели, на
пороге смерти». В близком конце мира сомнений не оставалось. Людей ждет неминуемая
катастрофа — таково было всеобщее убеждение.
Страх перед
будущем в Средние века был столь силен, что исследователи приходят к выводу об
одержимости людей Средневековья жаждой спасения и страхе перед адом как
определяющей характеристике их ментальности.
Страх
человека перед самим собой
В новейшее
время вектор катастрофизма неуклонно смещается от страха перед природными
катастрофами в сторону страха человечества перед самим собой, перед теми
разрушительными силами, скрытыми в личности, организациях, выработанных людьми,
сообществах и силах, развязываемых как отдельным человеком, так и группами.
Личность
испытывает страх перед миром и другими людьми. Но страх — не только
психологический, а также культурно-психологический феномен. Каждая культура навязывает
свои страхи всем без исключения носителям данной культуры. Она указывает людям
смыслы вещей и действий и задает образцы реагирования. Страх — очень
эффективный механизм социализации. Может быть даже чересчур сильный, ибо он
деформирует личность и рождает неврозы. Карен Хорни показала это в своем до сих
пор не утратившем убедительность исследовании. Она различает нормальные и
невротические страхи. Сами по себе характеристики этих страхов не так важны.
Страхи могут вызываться внешними опасностями (природные бедствия, нападения
врагов), социальными отношениями, установившимися в данном обществе (конфликты,
угнетение, зависимость и т.д.), теми или иными культурными традициями (страх
перед потусторонним, страх нарушения табу и т.д.), но если они диктуются данной
конкретной культурой, то должны быть признаны нормальными. Культурой же
предлагаются способы защиты от этих страхов, которые позволяют ее носителям «не
страдать сильнее, чем это неизбежно» в данной культуре.
Невротик,
однако, страдает сильнее. Он находится в конфликте с самим собой и неспособен
этот конфликт разрешить. Его страхи и защиты выходят и в количественном, и в
качественном отношении за границы нормы. Достижением Хорни было то, что она
сумела показать, что невротические страхи являются реакцией на те требования,
которые культура предъявляет к личности. Соглашаясь с этими требованиями,
человек надевает на себя некую маску (К.Г. Юнг называл ее persona),
предъявляемую себе и окружающим, однако ее несоответствие его самости рождает
глубокое и неосознанное чаще всего чувство вины, которое и запускает в действие
невротический конфликт.
Страх,
различные его формы, являются необходимой эмоциональной составляющей жизни
практически каждого индивидуума, группы и общества. Способность испытывать
страх и боязнь заложена в человеческом мозгу. Как удалось недавно выяснить
британским нейрохирургам, в мозгу имеется специальный центр, который отвечает
за боязнь и страх, испытываемые человеком в экстремальных ситуациях. Этот
участок мозга, в зависимости от степени угрозы, подает сигналы другим участкам
мозга, которые определяют модель поведения человека. Возможно, что это открытие
потенциально сделает человека менее зависимым от переживаемых им чувств. Однако
биологически «бесстрашный человек» был бы уже иным существом, ибо страх,
рациональный или нет, служит, подобно физической боли, сигналом опасности. Его
возникновение оповещает о потенциальных и реальных угрозах благосостоянию и
даже самому существованию людей, групп или обществ.
Вместе с тем,
хотя страх как сигнал потенциально негативного развития, событий или процессов
является постоянным компонентом человеческой жизни, он столь же неуклонно
компенсируется различными «перекрывающими» механизмами, которые облегчают и
даже подавляют это чувство. Типы и интенсивность различных страхов, также как и
интеракции между страхами и их антидотами, изменяются исторически; они также
различаются в обществах и культурах. Имеют место и зависимости от этапа
жизненного цикла. Уже Аристотель в своей «Риторике» заметил, что молодые люди
менее подвержены страху, но и более безрассудны, тогда как более старые
осторожны и осмотрительны.
Страх —
чувство и эмоция
В социальной
науке до сих пор остается более распространенной скорее негативная, чем
позитивная оценка эмоционально-волевой сферы человека. В оппозиции «разум —
эмоции» вторым отдается подчиненное место. Их рассматривают скорее как
дезорганизующее и разрушительное начало, которое должно быть подчинено разуму и
управляться последним. Данная традиция исторически сложилась в процессе
наблюдения над такими эмоциями, как гнев, ярость, паника, которые было легче
видеть и которые резко выделялись на общем более ровном эмоциональном фоне
жизнедеятельности личности.
Эта оценка
имеет также и религиозные корни, идущие еще от борьбы христианства с
язычеством. Как известно, христианская аскетическая традиция дискредитировала
эмоции и чувства, связав их со злом и грехом. Правда, эта строгая оценка
касалась скорее других эмоций, чем страха. Последний должен был помогать
богобоязненным, а значит, праведным людям справляться с искушениями,
возбуждающими у них запретные чувства. Страх в религиозной этике не относился к
запрещенным чувствам. Благоговейный страх, соединенный с любовью, по отношению
к богу, страх, смешанный с отвращением, — отношение к греху и злу.
Типология
страхов
Страх есть
сдерживающее начало, формирующееся под влиянием различных факторов.
В России
традиционный страх перед авторитетом начал разрушаться еще в прошлом веке.
Страна попала в исторически сложную ситуацию, чреватую широким распространением
процессов разрушения традиционных норм при слабом формировании новых. Это было
характерно и для столичных городов, и для традиционной деревни. Так,
освобождение крестьян от личной зависимости перед землевладельцами освободило их
и от традиционных патриархальных связей, в частности, разрушило и
«почтительный» страх перед авторитетом. Это означало лишение покровительства и
защиты. Не случайно, после реформы 1861 года было замечено, что крепостной
крестьянин по сравнению с освобожденным выглядит более уверенно. Тогда как
первый держится с известным достоинством, второй суетится и кажется каким-то
потерянным.
Наблюдение это
весьма праводоподобно, ибо крепостной крестьянин имел установившиеся отношения
со своим хозяином, возможно прав у него было не так много, но он хорошо знал
их, так же как и свои обязанности. Освобожденный крестьянин вместе со свободой
лишился того, что в современной России называют «крышей». Одинокий, без ясных
прав и обязанностей, он оказался один на один со всем миром. Результатом могла
быть и стала тревога и неуверенность. Былой социализированный страх перед
хозяином уступил место дикому несоциализированному «сырому» страху перед
неизвестностью. Такой «сырой» страх перед будущим стал питательной средой для
роста иррациональных страхов, неопределенных экзистенциальных страхов перед
опасностями существования.
В ситуации
массовых крестьянских миграций начала ХХ века традиционный «почтительный» страх
перед авторитетом разрушился вовсе. Любовь и благоговение, смешанное со
страхом, перед высшими авторитетами, в этой ситуации пострадали не менее, если
даже не больше.
Несколько волн
нигилизма, которые пережила Россия, раз за разом ослабляли страх перед
каким-либо конкретным выражением авторитета. Интеллигентский атеизм и массовое
двоеверие подточили благоговейный страх перед Богом. Реформы, урезавшие права
землевладельцев, не могли не ударить по авторитету помещичьего сословия.
Государство и его законы, которые являются воспреемниками традиционных
патриархальных и средневековых авторитетов, в России воспринимались негативно
(что сохраняется во многом и до сих пор).
В современной
России «почтительный» страх настолько ослаблен, что иногда приходится
задумываться, существует ли он там вообще.
Страхи
индивидуальные и массовые
Часто люди
испытывают страх по отношению к чему-то определенному, потому что в их культуре
это что-то считается страшным. Например, масоны страшны не потому, что вред,
причиненный ими, имеет источником семейный, личный или исторический опыт, но
потому, что существуют соответствующие культурные предрассудки. То же самое
можно сказать и о распространенных страхах перед определенными предметами,
объектами и ситуациями, начиная от простого суеверного страха перед переходящим
дорогу черным котом до рафинированного, но такого же по сути суеверного страха
перед «магическими» числами и расположением звезд.
Массовые страхи
сильно различаются от страны к стране, что будет показано нами далее на примере
сравнения главных американских и русских страхов.
Имеет также
смысл различать идеологические страхи как форму социальных страхов и конкретные
общераспространенные страхи обыденной жизни.
Идеологические
страхи внушаются государственной пропагандистской машиной. Советская идеология,
например, активно насаждала страх перед США и другими западными странами. В
годы приграничных споров между СССР и Китаем был силен массовый страх перед
китайским нашествием. В сталинские времена боялись «врагов народа». В то же
время люди поддаются внушению тогда, когда это отвечает, хотя бы в какой-то
степени, их осознанным или неосознанным страхам. Идеология в данном случае дает
этим страхам понятийное и образное выражение. Так, страх перед Западом опирался
на сильно развитый страх перед внешним миром деревенских жителей и новых городских
переселенцев. Суеверный страх перед «вредительством» был перенесен на указанных
государственными авторитетами «врагов народа».
Страхи
обыденной жизни в большей степени отражают семейный и личный опыт. Часто они
идут из детства и связаны со стремлением защитить себя от различных опасностей
окружающей среды: страх перед пожаром, наводнением, острыми предметами,
которыми можно обрезаться; боязнь утопления, падения с высоты, электричества,
встречи с опасными незнакомцами и т.д.
Страхи
рациональные и иррациональные
Один из главных
источников иррациональных страхов — интересы идеологов и политиков, которые
намеренно и весьма рационально использовали необоснованные страхи для того,
чтобы достичь своих целей.
Существует
много примеров широкого распространения иррациональных страхов, включая
массовую истерию и коллективные заблуждения. Обращение к истории также
свидетельствует о большом числе такого рода примеров. Один из них — события
вокруг радиопередачи «Война миров» в 1938 году. Другой — широкое распространение
конспиративных теорий. Согласно результатам нашего российского опроса, тема
«Сионизм и еврейский заговор» вызвала «некоторый интерес» у 18 процентов
россиян, «сильный страх» — у 5 процентов и «постоянный страх» — менее чем у 1
процента. Вопрос о «масонах и их попытках установить контроль над миром» вызвал
«некоторый интерес» у 15 процентов, «сильный страх» у 8 процентов и «постоянный
страх» у 2 процентов.
Традиционные
виды моральной регуляции, как известно, во многом утрачивались в условиях
переселения крестьян в города. События в России не являются здесь исключением.
Как и везде, анонимность, безличность городских связей, резко
контрастировававшие с привычной адресностью, персонализмом деревенских
отношений, привели в массовых масштабах горожан-новичков к освобождению от
моральных пут, в том числе прежде всего от страха как регулятора поведения.
Учитывая, что за годы советской власти горожанами стало более 165 миллионов
человек, подобное освобождение от страха как регулятора поведения означало
реальное ослабление выработанных традиционной культурой моральных принудителей
к социально одобряемому поведению.
В этом, кстати,
одна из причин возвращения к более простым и непосредственным формам
физического принуждения. Страх перед утратой жизни в результате насилия пришел
на смену страху-стыду.
В годы
советской власти население состояло в основном из горожан в первом поколении.
Их культура была столь сильно маргинализирована, что маргинальность может
считаться общей характеристикой общества. Особенностью этого общества была
сильная разрушенность традиционных форм регуляции, в частности, были повреждены
социальные чувства, в том числе некоторые формы страха-стыда. Можно сказать,
что в эти годы произошла десоциализация страха-стыда. Не стыдно стало лгать, не
держать слово, не хранить верность в семейных отношениях и т.д.
Страх и
стратегии поведения
Страх оказывает
влияние, а иногда и определяет ту или иную стратегию поведения. Уровень
катастрофизма в обществе существенно влияет на жизнь нации, подсказывая людям,
копить ли им деньги, или тратить, опасаясь их тотального обесценивания; делать
ли запасы продовольствия из страха перед его возможным дефицитом и так далее. В
отдаленном прошлом многие люди принимали очень важные решения в страхе перед
близящимся концом света. Хороший пример может быть заимствован из истории
Средних веков. Миллениаристские верования (ужас перед «магическим числом»)
заставляли людей в Западной Европе ожидать в 1000-м году светопреставления. В
Средневековой России делали то же самое, но ожидали этого события в 1492 году,
согласно Юлианскому календарю. Многие богатые люди вручали тогда свою землю и
другое богатство церкви в надежде на получение спасения в ином мире.
Страх,
оправданный или нет, может вызывать активную реакцию, побуждая людей действовать
в направлении, которое кажется им необходимым для предупреждения грозящих
бедствий. Во многих случаях страх играл мобилизующую роль, стимулируя людей
совершать поступки, которые позволили избежать негативного развития событий.
Решительные
реформы и революции достаточно часто могут быть истолкованы, как способ
действия, направленный на то, чтобы справиться с опасным развитием ситуации.
Авторы реформы здравоохранения, предложенной в Соединенных Штатах в 90-е годы,
постоянно ссылались на катастрофическое повышение медицинских расходов и
необходимость предотвращения краха системы здравоохранения. Страх утратить
независимость и быть покоренным жестоким врагом, несомненно, явился мощным
фактором, сыгравшим свою роль в победе союзников над противником во второй
мировой войне. И Черчилль, и Сталин обращались к населению своих стран,
предупреждая людей о возможной катастрофе в случае победы Гитлера.
Возьмем другой
пример. Страх перед массовым голодом в России в 1992 испытывался половиной
населения. Он вынудил россиян сильно расширить частные огороды и обеспечивать
себя сельскохозяйственными продуктами, в результате чего материализации
катастрофического страха удалось избежать. Страх перед новым Чернобылем
стимулировал мировое сообщество на значительное число действий, направленных на
уменьшение вероятности подобных катастроф в будущем.
Активная
реакция на страх может проявиться в конструктивном или разрушительном
поведении. Конструктивное действие возможно в том случае, когда мобилизовавший
все свои способности противостоять страху человек сохраняет контроль над своими
чувствами. Страх, обузданный разумом, обостряет восприятие и усиливает
рациональные способности человека. В этом случае человек способен выйти за
рамки своих обычных возможностей. Здесь мы попадаем в область социальной
психологии стресса.
Разрушительное
поведение в ситуации страха связано с паническими типами реагирования на
ситуацию. В ситуации паники люди могут совершать различные иррациональные
действия, хаотичные и импульсивные. Подобные действия не контролируются разумом
и могут иметь катастрофические последствия как для личности, находящейся в
состоянии паники, так и для окружающих.
Частным случаем
разрушительного поведения может быть признана агрессия, когда действующие под
влиянием страха человек или группа (толпа) нападают на источник страха, или на
то, что ей представляется таковым.
Страх может
разоружить людей перед лицом опасности. В этих случаях люди остаются
безучастными, игнорируют и даже отрицают наличие угрозы. Массовые настроения,
проникнутые чувством апатии, безнадежности, важный элемент процессов социальной
демобилизации.
Социальное
значение страхов
Страхи
амбивалентны. Они приносят пользу индивидуумам и обществу, но одновременно
чреваты существенными издержками. Иначе говоря, мы можем смотреть на страх как
на очень мощное лекарство, которое имеет весьма опасные «побочные эффекты».
Своим
присутствием страх ухудшает качество человеческой жизни. Качество жизни в
Израиле даже в мирное время ниже, чем в других странах с теми же самыми
показателями материального благосостояния, просто из-за страха возможных войн с
арабскими соседями. Степени страха оказаться безработным, стать жертвой
преступников или бюрократического произвола — факторы, которые чрезвычайно
влияют на качество жизни каждой нации.
Установлению
диктатуры почти всегда предшествует распространение катастрофизма, который в
это время частично оправдывается и преувеличивается общественным сознанием.
Победа Гитлера в 1933 году оказалась возможной не только из-за плохого
экономического положения Германии, но также потому, что нацисты сумели разжечь
чувства катастрофизма в стране. То же самое можно сказать и относительно
большевиков в 1917 году, использовавших массовый страх перед катастрофой в
качестве главного элемента своей идеологии. Одной из наиболее известных работ
Ленина накануне Октябрьского переворота была «Грозящая катастрофа и как с ней
бороться».
Ввиду высокой
стоимости страхов, индивидуумы и общества вырабатывают механизмы, снимающие или
облегчающие индивидуальные страхи и страхи в общественном сознании. Люди
стараются психологически приспособиться к обстоятельствам, которые чреваты
бедствием, «нормализуя» их в сознании личности и общества. В 1995-1996 годах мы
наблюдали этот процесс в России. В то время как российская экономика продолжала
ухудшаться и жизненные стандарты большинства населения снижались, только
двадцать три процента опрошенных полагали, что к концу 1995 года экономика
находилась «в кризисе — существенно ниже по сравнению с предыдущими годами».
Страх перед
катастрофическим вмешательством КГБ в человеческую жизнь был больше среди тех
русских, кто жил во время Сталина, чем среди людей, рожденных после 1953 года.
То же самое может быть сказано о людях, переживших землетрясения и другие
природные бедствия.
Наряду с
«получателями» страхов существуют и их «производители», т.е. люди и
организации, чья активная позиция способствует созданию и распространению
страхов.
Производители и
распространители массовых страхов включают политических деятелей, идеологов,
журналистов, преподавателей, писателей и других людей, формирующих общественное
мнение, иными словами, всех тех, кто имеет доступ к общественности.
Во всех
современных обществах интеллигенция принадлежит к группе активных
производителей страхов. Интеллектуалы не только создают идеологии и служат
политическим элитам, но и считают своим долгом критически относиться к
действительности. Конечно, исторический контекст существенно влияет на их
позиции. Так, некоторые русские интеллигенты, оставшиеся в стране после
большевистского переворота, добровольно или при прямом давлении господствующего
режима играли роль больших оптимистов, даже триумфаторов.
Катастрофические
настроения за одно-два десятилетия перед революцией 1917 года были чрезвычайно
распространены среди русской интеллигенции. Валерий Брюсов, Александр Блок,
Дмитрий Мережковский, Андрей Белый, Федор Достоевский, Владимир Соловьев
предсказывали катастрофические события в России.
Страхи как
оружие большой политики
Подобно
идеологам действуют и политики, которые распространяют легитимные и
нелегитимные страхи для достижения своих собственных целей.
Распространение
страхов играло существенную роль в русской политике, начиная с 1989 года. Одна
из заметных черт политики русских коммунистов, возглавляемых Геннадием
Зюгановым, — акцент на будущей глобальной экологической катастрофе и
смертельном конфликте между «Севером» и «Югом» из-за ресурсов. Русские либералы
также были весьма активны в создании страхов. Вся предвыборная кампания
президента Ельцина летом 1996 была основана на том, что победа коммунистов
приведет страну к катастрофе.
Страх
используется не только политиками. Время от времени в демократических
обществах, да и в недемократических тоже, появляются отдельные люди и
организации, которые оповещают граждан о различных опасностях и угрозах.
Например, они привлекают общественное внимание к таким явлениям, как грабежи,
изнасилования, курение, наркотики, порнография, аборты, насилие в семьях,
гомосексуализм, надругательства над детьми и многое другое. Эта деятельность
часто приносит успех личным карьерным устремлениям этих людей. Они также обычно
пользуются косвенной поддержкой определенной политической партии или режима.
Тоталитарный
политический режим в России ставил масштабные цели модернизации страны. В
звездные часы СССР рассматривался как претендент на мировое господство. После
победы над Германией и создания ядерного оружия СССР стал признанной
сверхдержавой.
Его
агрессивность и антикапиталистический идеологический напор, активность на мировой
арене и стремление распространить свое влияние на другие страны были постоянной
головной болью западных обществ.
Тоталитарное
управление базировалось на страхе. Население и элиты должны были бояться прежде
всего для того, чтобы стало возможным длительно поддерживать в обществе особое
состояние мобилизации. В социальной жизни развитых демократических обществ в
мирное время такое состояние не возникает вовсе. Отдельные элементы его могут
складываться в условиях природных или технологических катастроф и существовать
чрезвычайно небольшие отрезки времени.
В СССР,
особенно в годы большого террора, по-видимому, не было таких людей, которые не
несли бы в себе ту или иную форму страха. Как известно, параноидальными
страхами страдал и сам диктатор.
Теперь выяснилось,
что тоталитарный политический режим в обществах догоняющей модернизации не
может долго удерживать свою власть. О нестабильности тоталитарных режимов
писала и Ханна Арендт.
Мобилизационные
возможности такого режима ограничивают адаптационные механизмы, которые не
перестают действовать даже в чрезвычайных условиях. Наступает своеобразная
усталость от страха. Ее начинает испытывать как население, так и элиты. Страх
становится привычным. Соответственно, как основа стабильности политического
режима страх изживает сам себя. Он перестает быть функциональным, т.е. служить
тем целям, ради которых культивировался. Соответственно, ослабевают и
карательные органы, и политические режимы, которые держались на страхе.
В этой связи
чрезвычайно интересно проследить те социально-психологические механизмы,
которые на несколько десятилетий удерживали советское население в состоянии
страха.
Важнейшей
составляющей этих механизмов было катастрофическое сознание.
Общая
характеристика катастрофизма этого периода — мифологичность, идеологичность,
включенность в основной миф, посредством которого управляющие структуры
организуют общество на всех уровнях государственного управления. В условиях
отсутствия свободной печати и других демократических свобод страхи часто
принимали форму слухов. Соответственно, отсюда и гиперболизация, обрастание
фантастическими вариантами, иррациональность, присущие слухам как одной из
важных форм устной культуры.
Давно замечено,
что, несмотря на яростный атеизм и отрицание традиционного православия,
большевистская идеология включала сильные религиозные обертоны. Еще Бертран
Рассел писал о привнесении Марксом в социализм идей еврейского мессианизма, о
сходстве коммунистической партии с церковью, видении марксистами революции как
Второго Пришествия, а коммунизма как миллениума.
В результате
сформировалось весьма специфическое общество, в основе идеологии которого
лежала идея мировой катастрофы. Вполне в соответствии с подобного типа
верованиями, представление о грядущей катастрофе было двойственным. С одной
стороны, значительная часть населения была убеждена, что страна окружена
враждебными государствами, которые готовятся уничтожить «первую в мире
справедливую власть рабочих и крестьян». Это ожидание не было рациональным, ибо
крестьяне-мигранты и жители деревень воспринимали вторжение в страну «мирового
капитала» мифологически как поголовное уничтожение населения какими-то вполне
фольклорными носителями зла. С другой стороны, само грядущее всеобщее побоище
должно было стать — это обещала идеология — всеобщей катастрофой для сил зла;
катастрофой-испытанием, через которую «все прогрессивное человечество» должно
было пройти, и выйти из нее обновленным. Капиталисты, буржуазия (т.е. грешники)
в этой очистительной войне должны были быть уничтожены, а советское население и
«мировой пролетариат» (новые праведники) уцелеть, чтобы очищенными войти в
новый прекрасный мир.
Это
удивительное общество тем самым считало предстающую катастрофическую схватку
чем-то абсолютно неизбежным. Вся повседневная жизнь, вся внутренняя и внешняя
жизнь общества были сосредоточены на идеях грядущей роковой битвы. Население
находящейся в изоляции страны было уверено в необходимости поддерживать
политику властей, направленную на подготовку к будущей вселенской катастрофе.
Нужно было закупать оружие, ресурсы, захватывать новые территории, чтобы
улучшить свои позиции в предстоящих боях, поддерживать потенциальных союзников
и т.д. Нацеленность на борьбу против окружающих врагов определяли всю жизнь,
все ее культурные, социальные, экономические механизмы.
Высшего накала
катастрофизм достиг во времена большого террора, когда вся повседневная жизнь
была пронизана страхом перед скрытыми врагами и одновременно перед карательными
органами.
Страхи
советского времени
Массовое
сознание в тоталитарной России было катастрофичным, ибо люди годами жили в
ожидании катастрофы, причем ожидание одной катастрофы сменялось ожиданием
другой.
Главным
мировоззренчески-идеологическим страхом было ожидание смертельной схватки с
капитализмом. Здесь находилось смысловое «ядро» советской идеологии и
«оборонного сознания» населения. Конкретизировался этот мировоззренческий страх
в страхах перед войной. Страх этот приобретал разные формы.
В 20-е годы
ждали преображения всей планеты — мировой революции, т.е. всеобщей катастрофы
планетарного характера.
В 30-е все
население было убеждено в неминуемости новой войны.
В 40-е
произошла реальная катастрофа.
В 50-е — 60-е
боялись атомного Апокалипсиса.
Постоянно
поддерживался, то затухая, то обостряясь, страх перед голодом. Особенно боялись
его в деревне. Страх голода переплетался со страхом перед войной.
Страх перед
враждебным окружением был патологическим. Был ужасный страх перед иностранцами,
шпиономания. Иностранная валюта в восприятии населения была демонизирована. Люди
никогда не видели иностранных денег, и они представлялись им не просто
платежным средством, но почти «орудием дьявола». Уже после смерти Сталина в
годы хрущевской оттепели, когда страх стал спадать, два молодых «валютчика»
(Рокотов и Файбышенко) были расстреляны с грубым нарушением закона по прямому
указанию рассердившегося Хрущева. Более чем вероятно, что если бы их
правонарушение не касалось «валюты», дело приняло бы иной оборот.
Главным
«внутренним» страхом был страх перед государством, особенно могущественной
тайной полицией. Боязнь КГБ была всеобщей. Иными словами, всемогущего тайного
ведомства боялись не только те, кто имел основания бояться. Перед КГБ и его
сотрудниками трепетало все население. Принадлежностью к КГБ гордились еще во
времена Брежнева, ибо это было знаком силы. Например, в компании сослуживцев
руководитель одного из отделов стал демонстрировать свое удостоверение тайного
осведомителя КГБ. В ответ его начальник показал свое. Ирония заключается в том,
что дело происходило среди интеллигентской элиты — в Министерстве культуры
РСФСР и оба считались известными деятелями культуры, обладали учеными
степенями, были авторами многих произведений. Примерно то же отношение можно
было наблюдать у простого народа. Достаточно было намекнуть, например, партнеру
по какой-либо частной сделке, что связан с «органами», чтобы занять выигрышную
позицию. Страх населения перед тайной полицией защищал причастных к ней, с ними
предпочитали не связываться.
Существование
массового принудительного, рабского труда в сложном обществе больших городов,
индустриального производства с его сложной организацией, создавало образ жизни,
сам являющийся повседневной катастрофой. Шло постоянное подавление личности,
наступление на нее гигантского государства. В 1939 году для колхозников был
установлен обязательный минимум трудодней. Его невыполнение грозило исключением
из колхоза, что в те времена означало потерю источников существования. В 1940
всякий выпуск недоброкачественной продукции был приравнен к вредительству. В
1938 году было принято постановление об упорядочении трудовой дисциплины. За
три опоздания или иные проступки в течение месяца предусматривалось
обязательное увольнение, выселение покинувших предприятие из ведомственных
квартир в течение десяти дней. В 1939 была введена трудовая книжка,
фиксировавшая прием и увольнение на работу, служебные проступки и поощрения.
Каждый работник
обязан был иметь трудовую книжку, одну-единственную за всю свою трудовую жизнь,
без записи в которой он не мог быть уволен и принят на другую работу.
Отсутствие подобной книжки означало глубокое социальное неблагополучие
человека. Перерыв в работе более двух месяцев прерывал непрерывный трудовой
стаж работника, лишая его, в частности, права на оплату дней, пропущенных по
болезни. Такой перерыв морально тянулся за работником всю его жизнь, требуя
объяснения в отделах кадров в случае новых устройств на работу.
Вот всего
несколько примеров, показывающих методы налаживания трудовой дисциплины,
применявшиеся в те годы. Рабочий воронежской типографии Ф. Денисов был осужден
к двум месяцам исправительно-трудовых работ по месту службы с удержанием 15%
заработной платы за опоздание на 24 минуты. Его производственный стаж составлял
в этой типографии 50 лет. Он ни разу не допустил брака, прогулов, опозданий,
неоднократно премировался. Он пришел на работу к 16 часам, забыв, что в связи с
переходом на восьмичасовой рабочий день начало смены перенесли на 15 часов 30
минут. Работница Харьковского тракторного завода оставила дома пропуск. Ей
пришлось вернуться. В результате за опоздание на 50 минут суд приговорил ее к
двум месяцам исправительно-трудовых работ с удержанием 20% зарплаты.
Лениградская работница, мать пятерых детей, возвратилась из отпуска после
родов, обратилась к руководству предприятия с просьбой о расчете. Дирекция
отказала и в увольнении, и в предоставлении ее ребенку места в яслях. Она была
вынуждена совершить прогул и получила четыре месяца тюремного заключения.
Прошлое как
источник страхов и компонент сознания
Важнейшим
источником страхов выступает прошлый опыт. Этот опыт может быть основан на
различных формах чувства сопричастности и самоидентификации личности. Если
человек хранит в памяти семейную историю, то последняя может выступать значимым
источником воспоминаний и представлений, в том числе семейных страхов. Если
человек ощущает себя сопричастным какой-либо этнической, культурной,
профессиональной и т.д. группе, то соответствующий опыт будет сохранять для
него свою значимость. В то же время вне зависимости от самоидентификации и наличия,
или отсутствия чувства сопричастности, человек несет в себе систему ценностей,
убеждений, верований и страхов своей культуры, — т.е. той культуры, в которой
происходил процесс его социализации.
Катастрофическая
ментальность современных евреев основана на Холокосте и преследованиях евреев,
имевших место в большом количестве стран в не слишком отдаленном прошлом. То же
самое истинно и для армян. Геноцид 1915 имеет прямое влияние на миллионы
современных армян. Пессимизм русских также связан с трагическими
обстоятельствами их истории.
Тем не менее в
более широкой перспективе можно предположить, что современность отрешилась от
большой части своих былых страхов перед прошлым. Это связано со значимыми
сдвигами в культуре и конкретно с существенным изменением отношения к прошлому
опыту.
Всегда, когда
мы обращаемся к прошлому опыту, глубинам человеческой истории, мы обосновываем
их для современности. Прошлое предстает как одна из культурных тем, оценка
которой коррелирует с ее значимостью среди других тем, актуализированных
современной культурой.
Несмотря на
продолжающиеся утверждения, что история ничему не учит, прошлое начинает
служить современности. Мировая история оказывается неисчерпаемым источником
образцов мышления, поведения. Глядя в разнообразные зеркала разных исторических
эпох современники открывают для себя богатство и разнообразие человеческого
опыта. И в этом поучительная роль истории, даже если морализаторство и
поучительность не являются больше авторитетами в нашем мире разнообразия
культурных практик и торжества групповых и индивидуальных отличий.
Хотя
современных людей больше интересуют новости, настоящее, это не означает их
отчуждения от прошлого как от событий, которые утекли в песок вечности, не
оставив следа. Настоящее постоянно превращается в прошлое. История есть
постоянное формирование культурных пластов. Даже если кажется, что эти пласты
утрачены, впечатление может оказаться ложным. Чаще раз найденное сохраняется
под новыми напластованиями, и в моменты кризисов обнаруживает способность вновь
выходить на поверхность.
В современных
обществах, несмотря на релятивизацию образов прошлого, накопленный опыт тем не
менее сохраняется, как это было и прежде.
В целом же
современное постмодернистское «встраивание» прошлого в современность усиливает
значимость настоящего, ибо заставляет видеть в прошлом ушедшее «настоящее».
Релятивизация прошлого снижает страхи. Прошлое более не является нормой и
образцом для подражания. Соответственно, смещаются и страхи: они обращаются в
будущее.
Список
литературы
Для подготовки
данной работы были использованы материалы с сайта http://www.e-generator.ru/