Цена реформ Петра I

Выполнил:
Журавлёв Николай ученик 11 «В» класса
21 ноября 2002 г.
ЦЕНА РЕФОРМ ПЕТРА I Оценка преобразований, осуществленных в царствование Петра Великого (1689—1725), была и остается одной из самых сложных проблем отечественной исторической науки. Еще в начале XX в. В. О. Ключевский писал: «Всякий, кто хотел взглянуть сколько-нибудь философским взглядом на наше прошлое, считал требованием ученого приличия высказать свое суждение о деятельности Петра. Часто даже вся философия нашей истории сводилась к оценке петровской реформы... Реформа Петра становилась центральным пунктом нашей истории, совмещавшим в себе итоги прошлого и задатки будущего».
Оформившиеся в 30—40-е гг. XIX в. два различных подхода к оценке петровских реформ и отечественной истории в целом обычно связывают с традициями славянофильства, отстаивавшего мысль об особом пути развития России, и западничества, основанного на идеях общественного прогресса, закономерности которого одинаковы для всех народов (по крайней мере, в рамках христианской цивилизации). Противопоставление западнических и славянофильских общественных идеалов очень схематично; на самом деле внутри каждого из этих течений существовали весьма различные трактовки философских и социальных проблем, причем некоторые мыслители, причисляемые к разным (на первый взгляд противостоявшим друг другу) группам, сходились во многих своих суждениях. Тем не менее, с известной долей упрощения можно утверждать, что славянофилы воспринимали преобразования Петра I как искусственное вмешательство государственной власти в ход общественного развития, как насильственное перенесение на русскую почву чужеродных идей, обычаев и установлений; западники же исходили из того, что Петр затеял и осуществил полезное для страны дело, ускорив ее развитие и ликвидировав (или уменьшив) «отставание» России от Европы. Понятно, что в крайних своих выражениях и западническая концепция «прогрессивности» петровских реформ, и славянофильская теория «искусственного разрыва» в развитии страны грешат преувеличениями. Абсолютизация любого научного суждения, признание его единственно правильным препятствует изучению и пониманию исторической действительности. Но из этого вовсе не следует, что нужно вовсе отвергнуть и славянофильскую, и западническую оценку того, что произошло в России в конце XVII — начале ХУ1Й в. Просто необходимо помнить о неоднозначности проявившихся тогда тенденций духовного, политического и социального развития общества, о сложных взаимосвязях этих тенденций с предшествующей и последующей эпохами. Мнение о том, что Петр привнес в русскую общественную жизнь не свойственные ей ранее черты, создал принципиально новый государственный аппарат и впервые приобщил русских к достижениям западной цивилизации,— это расхожее мнение сильно упрощает проблему и основано на произвольных, далеких от фактов оценках допетровского времени. Очень многие из тех черт общественных отношений, культуры и быта, которые стали особенно заметны в эпоху преобразований, были известны в России и прежде. Политические и социальные неурядицы начала XVII в. сильно подорвали уверенность подданных московских царей в непогрешимости отечественного государственного устройства. Пренебрежительно-высокомерное или опасливо- настороженное отношение ко всему чужеземному и нетрадиционному продолжало существовать, но уже не было ни всеобщим, ни безусловным. По-прежнему сильна была тяга к «старине»; так, изменой обычаю объяснял несчастья, постигшие Русскую землю в Смутное время, дьяк Иван Тимофеев, автор написанного при царе Михаиле исторического повествования под названием «Временник». Однако уже в царствование первого Романова намечается и другая тенденция: не отказываясь от традиционных способов устроения общества и государства, перенимать отдельные западные достижения. По словам В. О. Ключевского, в XVII в. «правительство стало обращаться к иноземцам для удовлетворения наиболее насущных материальных своих потребностей, касавшихся обороны страны, военного дела, в чем особенно больно чувствовалась отсталость»73. То же стремление было присуще и Петру, для которого обращение к западному опыту стало средством решения вполне практических вопросов военного строительства, снабжения армии, строительства флота. Использование иностранцев на военной службе было' не редкостью даже в XVI. в., когда, например, чужеземцам поручали пушкарское дело. В XVII в. подобная практика расширилась. Уже около 1630 г. служившие, царю Михаилу иноземные полковники Лесли и Фандам занимались вербовкой солдат в Европе. В 1632 г., когда шла Смоленская война с Польшей, в русской армии было шесть пехотных полков иноземного строя. В 1647 г. был отпечатан составленный по западным образцам воинский устав («Учение и хитрость ратного строения пехотных людей»). Голландские мастера организовывали в Москве пушечный завод, а позднее участвовали в строительстве первого русского военного корабля «Орел» (1669; в 1670 г. был сожжен казаками Степана Разина). Как видим, и мысль о строительстве русского флота возникла еще до Петра; точно так же еще при Алексее Михайловиче (1645—1676) была вполне осознана стратегическая и хозяйственная значимость балтийских берегов и гаваней. В 1662 г. русская дипломатия пыталась (правда, безуспешно) договориться с властями Курляндского герцогства о размещении в его портах русских военных кораблей, Русь не жила в изоляции от европейских воздействий даже во времена монголо- татарского владычества; затрудненные в ту эпоху связи, прежде всего с Византией, не прерывались. После Флорентийской унии и турецкого завоевания Константинополя (1439 и 1453; см. главу 6) активно развивались отношения и с другими европейскими странами, уже не только иноязычными, но и чужеверными. При Иване IV близ городских стен Москвы возникла Немецкая слобода (немцами на Руси обычно называли и англичан, и голландцев, а иногда всех иностранцев вообще). Создание специального, относительно изолированного поселения для выходцев из Европы свидетельствовало и о заинтересованности русского правительства в развитии связей с Западом, и о настороженном отношении к «латинянам» и «Люротам» (т. е. католикам, использующим латинский язык в богослужении, и протестантам, в которых русские, не вдаваясь в тонкости европейской Реформации, видели последователей немецкого преобразователя Церкви Мартина Лютера). Антипольские и вообще националистические настроения, весьма распространенные в первой половине XVII в., конечно, ограничивали возможности полноценного культурного диалога с Западом, но диалог этот все же продолжался. При Михаиле Федоровиче иностранцам вновь запретили свободно селиться в Москве и строить свои "храмы в пределах городских стен (1643); ранее возведенные кирки (так русские называли протестантские церкви, от нем. «die Kirsch») велено было снести. Опять возникла Немецкая слобода на реке Яузе — та самая, где любил бывать молодой Петр. Двойственное отношение к западному опыту в XVII в. особенно заметно проявлялось в сфере культуры и образования. Несмотря на сдержанное восприятие Церковью западной учености, в Московском государстве переводили и печатали книги европейских авторов. В начале царствования Алексея Михайловича из польских владений были выписаны ученые западнорусские православные монахи Епифаний Славинецкий, Арсений Сатановский, Дамаскин Птицкий; в их задачу входил полный перевод Библии с греческого на церковнославянский. Славинецкий и другие монахи переводили также различные энциклопедические сборники и ученые трактаты; вызывавшие интерес образованных москвичей. Западнорусские земли (Украина и Белоруссия), входившие в XVII в. в состав Речи Посполитой74, играли большую роль в ознакомлении Московской Руси с европейскими достижениями. Близость языка, общность культуры и веры делали менее подозрительными те книги или нововведения, которые Великороссия получала при посредстве украинцев и белорусов (несмотря на сомнения московитов, связанные с «латинской порчей» западнорусского православия, т. е. с католическим влиянием). Украинская и белорусская культура, перерабатывавшая и синтезировавшая как древнерусские традиции, так и влияния католического Запада и греческого православного Востока, тесна взаимодействовала при этом с культурой московской, великорусской. Это взаимодействие с «ополяченными» русскими и с Польшей; вообще было особенно интенсивным, именно в XVI— XVII вв. Культурным связям не мешали ни взаимная враждебность, ни почти постоянные войны Московского государства с Речью Посполитой, Поэтому не кажется удивительным, что «западноевропейская цивилизация в XVII в. приходила в Москву ... в польской обработке, в шляхетской одежде» (выражение В. О. Ключевского)75. Взаимная вражда оборачивалась взаимной зависимостью; политические соображения часто побуждали московскую знать, да и самого царя, осваивать польский язык и культуру. Так, царь Алексей, надеясь на возможное династическое соединение Польши и Московского государства в результате своего избрания (или избрания своего сына) на, трон Речи Посполитой, изучал польский язык; приглашенный в Москву писатель и мыслитель Симеон Полоцкий обучал царских детей латыни и польскому76. Верхи российского общества постепенно привыкали к европейскому комфорту; еще до Петра при царском дворе вошла в моду одежда западного покроя, вытеснившая старые русские модели (за образец тогда было взято не немецкое, как при Петре, а польское платье). Театр и танцы (польская мазурка) вошли в быт московской знати еще при Алексее Михайловиче. Внешние приметы нового не были случайными наслоениями на поверхности российской общественной жизни; само внутреннее развитие Московского государства в XVII в. порождало тягу к переменам. «Бунташный» XVII в., начавшийся со Смуты, не принес политического и социального мира. Решая грандиозные внешнеполитические задачи (начало освоения Сибири, успешная борьба и примирение с Речью Посполитой, стремление обезопасить южные рубежи), русское общество не смогло обеспечить внутреннюю стабильность. Обозначившийся на Земском соборе 1613 г. компромисс не стал прочной основой для сбалансированных взаимоотношений власти и основных социальных групп. Сословно-представительная монархия постепенно обретала черты самодержавия; абсолютистское государство, используя свою естественную роль арбитра в спорах различных общественных сил, сумело подчинить себе все эти силы. Гипертрофированное, неестественно возросшее вмешательство государства в социальные отношения стало реальностью еще до Петра; царь-реформатор только слегка упорядочил способы этого вмешательства и придал им видимость законности. Неорганизованный, приобретавший порой дикие формы протест социальных низов, и варварские карательные акции властей расшатывали самые основы общественного согласия. В принципе были возможны два выход из создавшегося положения: постепенное ослабление государственного давления на общество, развязывание частной инициативы и обеспечение элементарной сословной (а затем и личной) свободы — или насильственное подчинение всех сословий общегосударственным интересам и явное забвение интересов частных. При наличии традиций деспотической государственной власти более вероятным был второй вариант. Он и лег в основу петровских преобразований. Необходимость серьезных реформ явственно ощущалась многими русскими государственными деятелями предпетровского времени. Очевидно, было и то, что западный опыт может стать существенным подспорьем в деле преобразований. Занимавший видные государственные посты при царе Алексее Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин (ок. 1605— 1680) прославился не только своими успехами на дипломатическом поприще, но и смелыми по тому времени реформаторскими проектами. Знакомый с достижениями западной общественной мысли политик полагал, что многое в России можно исправить «с примеру сторонних чужих земель». Будучи псковским воеводой (главой администрации), Ордин-Нащокин попытался ввести элементы самоуправления по европейскому образцу. В составленных воеводой «Статьях о градском управлении» предусматривалась передача некоторых судебных и административных функций выборным представителям горожан. Почти революционным в то время был отказ царского чиновника от надзора за некоторыми сборами, которыми пополнялась государственная казна. Впоследствии Петр I, не хуже Ордина-Нащокина знакомый с европейской практикой налогообложения и фискальной системой, использовал сходную концепцию при проведении городской реформы. Но для Петра элементы самоуправления горожан и их коллективной ответственности за своевременные выплаты в казну были в основном фискальным средством (от лат. «fiscus» — «государственная казна»); Нащокин же, не забывая о финансовых нуждах государства, смотрел на проблему несколько шире. Будучи сторонником протекционистских (покровительственных) мер, способствующих развитию ремесел и торговли, Ордин-Нащокин считал необходимым развязать частную инициативу, создать условия .для народнохозяйственного процветания. Этой цели были подчинены многие действия первого отечественного политэконома (так отзывался о Нащокине Ключевский); экономические воззрения европейски образованного вельможи отразились в составленном в 1667 г. Новоторговом уставе. Несмотря на то что царь Алексей благоволил Ордину-Нащокину, тому не удалось осуществить многих своих замыслов (иные из них, как, например, идея замены дворянского ополчения постоянным войском, набираемым из «даточных людей», предвосхищали петровские преобразования). В 1671 г. дипломат, Отличавшийся редкой для политического деятеля совестливостью, отказался, вопреки требованию царя, нарушить слово, данное во время переговоров с Польшей. На следующий год А. Л. Ордин-Нащокин постригся в монахи. Большие, хотя тоже не безграничные, возможности осуществить свои планы были у другого реформатора-западника, у князя Василия Васильевича Голицына (1643—1714), ставшего в годы регентства царевны Софьи (1682—1689) фактическим правителем государства. Годы Софьиного правления отнюдь не были временем торжества «боярской реакции», как утверждалось в некоторых книгах, изданных в советское время. Голицыну удалось сделать немногое, но для оценки той перспективы, которую стремился открыть перед Россией фаворит царевны, следует учитывать не только свершения, но и замыслы, планы, идеи. Программа преобразований, намечавшихся Голицыным, была изложена им в беседе с польским посланцем Невиллем в 1689 г., незадолго до государственного переворота, приведшего к власти юного Петра. Свидетельства Невилля, подкрепленные собственными признаниями князя Василия Васильевича и сведениями из иных источников, позволяют сопоставить голицынскую концепцию реформ с петровской. Если Петр ставил во главу угла укрепление государства, то Голицын придавал большее значение исправлению нравов и высвобождению хозяйственной и политической энергии 'подданных. Важнейшим средством решения этой задачи князь считал просвещение, но не ограничивался только сферой образования, распространением знаний и грамотности. Смягчение законов, отказ от средневековых наказаний и осуществление выдвинутой еще Ординым-Нащокиным идеи государственного поощрения торговли и ремесел — таковы были важные компоненты голицынских планов. Через несколько десятилетий после утверждения крепостного права и почти за два века до его отмены Голицын уже видел в крестьянской несвободе препятствие на пути общественного развития. Он предлагал освободить земледельцев от власти помещиков (неизвестно, распространялся ли этот план и на вотчинные владения, которые, впрочем, к концу XVII в. почти не отличались по своему фактическому статусу от поместий). Умеренная поголовная (подушная) подать со свободных крестьянских хозяйств, принесла бы, по мысли князя, немалый доход казне и позволила бы государству взять на себя заботы о содержании служилых дворян. Осуществление этой идеи в принципе могло бы способствовать чрезмерному усилению государства — ничуть не в меньшей степени, чем петровские реформы. Однако надо помнить, что в представлении Голицына государство должно в первую очередь обеспечивать хозяйственное процветание подданных, а в системе взглядов Петра — свою собственную мощь, в основном военную. Голицын, подобно Петру или Ордину-Нащокину, считал важным отказаться от неэффективного дворянского ополчения, но, судя по всему, склонялся к концепции наемной армии, содержать которую дешевле, чем помещиков, живущих за счет малопроизводительного труда крестьян. Итак, к концу XVII в. в русском обществе не только была осознана необходимость перемен, но и сложились некоторые, еще не совсем отчетливые, представления о программе преобразований. Затевая крутую ломку существовавших в Московском государстве порядков, Петр отталкивался от реальных проблем и противоречий, а не каких-либо придуманных им или позаимствованных в Европе схем. Тем не менее, нельзя признать петровские преобразования естественным результатом предшествующего развития. Насилие, ставшее основным инструментом политики Петра Великого, и подчинение всего хода реформ одной, притом произвольно навязанной обществу, цели — внешнему усилению государства, возрастанию его военной мощи — придали реформам искусственный, неорганический характер. Противоестественность многих установлений петровского времени самым непосредственным образом сказалась на итогах и последствиях преобразований в целом.
Основными сферами преобразовательной деятельности Петра были армия, государственное управление и финансы. Реформы, затрагивавшие иные области общественной жизни, были так или иначе подчинены военно-государственным задачам! У Петра изначально не было продуманного плана реформ, наличествовали только представления о тех целях, которых он хотел достичь, было стремление превратить Россию в процветающую и грозную державу. Процветание не мыслилось, без военной мощи, и такое соединение, даже слияние двух разных задач во многом определило противоречивость результатов реформы. Петр смотрел на мир очень рационально и механистически; он искренне верил в возможность чуть ли не буквального перенесения на русскую почву всего того, что было уместно в иных странах, будь то шведская система административного деления страны или немецкий покрой платья. Механистический взгляд мешал реформатору понять или хотя бы признать сложную взаимозависимость явлений. Так, Петр был убежден, что для создания — почти, что на пустом месте — российской науки (имелось в виду естественнонаучное знание) достаточно императорского указа и нескольких выписанных из-за рубежа специалистов. Тот подход, который оправдывал себя в военном строительстве, царь с легкостью переносил во все иные сферы государственной деятельности. Если можно перенять у неприятеля приемы ведения боя или строительства крепостей, то, полагал Петр, с тем же успехом можно использовать и заимствованные государственные органы. Первый русский император стремился управлять государством и обществом так, как хороший командир распоряжается в своем полку. Петр Великий во многом походил на тех русских людей XVII в., которые, по словам Ключевского, пользовались плодами иноземной цивилизации, «не заглядывая далеко вперед, в возможные последствия своих начинаний, и не допытываясь, какими усилиями западноевропейский ум достиг... технических успехов». Петр был намного решительнее своих предков и предшественников; если Алексей Михайлович «только развлекался новизной», то для его сына новизна стала предметом серьезных устремлений. Последствия же нововведений очень часто оказывались далеко не столь благотворными, как представлялось их инициатору. Надо заметить, Петр (по крайней мере, в последние годы своего царствования) понимал ущербность реформ, направленных почти исключительно на укрепление государственной власти, и в 1721 г. говорил о том, что настала пора позаботиться и о благоденствии подданных. Тем не менее государство всегда оставалось в центре петровских преобразований — не только, как их. средство, но и как цель. Петр ослабил те ограничения, которые привязывали человека к его сословию, но вырваться из сословных пут можно было только полностью подчинив свои действия и помыслы государственной идее, только заняв место на одной из ступенек «Табели о рангах». Реформы не освободили личность, а лишь переподчинили ее, хотя, конечно, н создали более благоприятные условия для служебной бюрократической карьеры и для интеллектуального развития человека. Неоднозначным было и воздействие петровских преобразований на развитие государства. Петр нуждался в механизме пополнения казны и на первых порах был озабочен именно этой, фискальной проблемой. Затем естественное для царя- самодержца стремление добиться правильного и быстрого исполнения высочайших распоряжений заставило взглянуть на органы управления более широко. Петр первым из русских монархов вполне осознал, что государство нельзя полностью отождествлять с государем, что государь служит державе, а не только владеет ею, (удобная мысль возникала в умах русских людей и раньше, XVI—XVII в. но недвусмысленное признание получила лишь в законодательстве начала XVIII в.). В ходе административных реформ, начатых без четкого плана, всё же постепенно оформилась концепция создания стройного, слаженно функционирующего государственного механизма82. Осуществить эту концепцию Петр не смог — и из-за собственных многочисленных ошибок, которые приходилось спешно, на ходу исправлять, и из-за несоответствия замыслов и наличных ресурсов (в России не могла вдруг появиться высококвалифицированная бюрократия; русские купцы, которым Петр хотел поручить ряд государственных функций, связанных с городскими денежными сборами и судом, не прошли многовековой школы западноевропейского самоуправления). Реформируя государство, Петр явно недооценил роль правовой системы. Старые установления, содержавшиеся в Соборном уложении 1649 г., не были всерьез пересмотрены. Новые указы просто возникали рядом со старыми правовыми нормами, причем одни законодательные акты противоречили другим; все это создавало обстановку юридической сумятицы и путаницы. Не слишком настойчивые попытки привести в порядок запущенное законодательство были безрезультатными. Ни созданная в 1700 г. комиссия, на которую возлагалась обязанность систематизации законов на основе Уложения 1649 г., ни Сенат, которому в 1719 г. было дано поручение создать новый кодекс с учетом шведского правового опыта, не могли справиться со своими задачами. Сам же царь продолжал руководствоваться не правовым подходом к решению общественных проблем, а соображениями пользы. Право подчинялось злободневным, нуждам, законы писались и переписывались по произволу монарха. Неумение высшей власти уважать закон и постоянное пренебрежение юридической процедурой формировали правовой нигилизм исполнителей закона, низших чиновников, подданных. Возникала «молчаливая круговая порука беззакония». Свойственное Петру утилитарное, прагматическое отношение к закону как к инструменту власти во многом определило дальнейшее развитие российской государственности, которая лишь постепенно, очень медленно обретала правовые черты. Самодержавие весьма неохотно шло даже на такие самоограничения, которые характерны для «полицейского государства», власти которого, издавая удобные для них (а не для общества) законы, все-таки сами их соблюдают. Государство в послепетровской России оказалось противопоставленным обществу. Это не было чём-то совершенно новым в отечественной истории, но возникшая в результате реформ надсословная бюрократия, слабо укорененная в традиционных структурах, взяла на себя чрезвычайно широкие функций именно тогда, когда в обществе начала формироваться тяга к известной независимости личности от государства. Реформы Петра стали исходным пунктом двух во многом противоположных процессов. Именно в начале XVIII в. получило мощный импульс огосударствление общественной жизни; но одновременно потрясения петровской эпохи и внезапное расширение культурного горизонта образованных слоев общества стимулировали развитие критического отношения к социальному и политическому строю созданной Петром империи. Эта вторая тенденция таила в себе большой антигосударственный потенциал. Либеральные вельможи екатерининского времени, вольнолюбивые офицеры-декабристы, мыслители николаевской эпохи, революционеры и радикально настроенные интеллигенты пореформенной России — все эти оппозиционные властям силы складывались в новой культурной среде, характерные черты которой проявились именно при Петре Великом. Конечно, и до Петра существовала интеллектуальная оппозиция власти (достаточно вспомнить хотя бы князя Андрея Курбского), но не было условий, превращающих оппозицию в неизбежность и выталкивающих в ее ряды многих ярких представителей политической и культурной элиты. Глубина противостояния бюрократического государства и значительной части этой элиты бывала различной, было немало попыток примирения двух начал — государства и общества, были времена (например, в царствование Александра II), способствовавшие компромиссу, но трагическая раздвоенность социального организма оставалась постоянной чертой отечественной действительности. Эта раздвоенность, проявившаяся уже в послепетровское время, не сводилась к идейному размежеванию внутри элиты. Петр невольно способствовал культурному обособлению образованного меньшинства, приобщившегося к западной цивилизации, и большинства, хранившего верность заветам старины. Европеизация меньшинства первоначально была довольно внешней и искусственной. Трт синтез чужеземного и отечественного, старого и нового, который был характерен для строя мысли А. Л. Ордина-Нащокина или В. В. Голицына, оказался недоступен посредственному офицеру из дворян или купеческому сыну, поступившему на государственную службу. Отечественная традиция интеллектуального постижения мира, духовного его осмысления была очень слаба и поддерживалась в основном немногими представителями православного духовенства.
Светская образованность (вырастающая из собственных раздумий, а «е из усвоения готовых истин) делала в России только первые шаги. Без посредничества «книжных» монахов и священников (в том числе выходцев из украинских и белорусских земель) большинство мирян не могло воспринять не только западных веяний, но и религиозной отечественной и культурной традиции. Приверженность православию для многих была в основном привычкой к обрядам. Усваивая пропагандируемые Петром европейские знания, по преимуществу прикладного характера, такие люди впервые приобщались к культуре, выходящей за рамки поверхностной религиозности. Большинство же населения — крестьяне, посадские люди — оставалось вне сферы цивилизаторской деятельности Петра и отвергало европейские нравы как «барские забавы». Культурная деятельность духовенства в петровское и послепетровское время не смогла приобрести необходимых масштабов из-за очень непродуманной церковной реформы. Петр был, несомненно, православным (несмотря на его кощунственные порой развлечения), но смотрел на Церковь по преимуществу с государственной точки зрения. Огосударствление, столь последовательно проводившееся Петром во всех сферах общественной жизни, коснулось и религии. Петр хотел превратить Церковь в одно из государственных ведомств и подчинить ее царской власти. Политические притязания некоторых русских патриархов XVII в. вызывали беспокойство Петра, поэтому он постепенно упразднил саму должность предстоятеля Церкви. После смерти патриарха Адриана (1700) царь не разрешил избрать ему преемника, а в 1720 г. заменил высший в церковной иерархии пост коллегиальным органом — Синодом (в проекте регламента этот орган именовался Духовной коллегией, но затем получил более высокий статус, чем другие коллегии). Синод постепенно превратился в орган не столько церковный, сколько государственный. (Уже в послепетровское время обер-прокурор Синода, светский чиновник, стал фактическим главой этого собрания высших иерархов и светских лиц.) Государство подчинило Церковь, ослабленную расколом (он стал непреложным фактом после церковного собора 1666— 1667 гг.), и сильно затруднило ее деятельность. Осуществленная по протестантскому образцу реформа церковной организации пагубно сказалась на приходской жизни, на деятельности школ (народное образование традиционно считалось делом духовенства; светские школы, создававшиеся при Петре, возникали почти исключительно в городах и обучали только меньшинство населения). Духовенство само нуждалось в более основательном образовании, но подчинение Церкви государству не слишком благоприятствовало просвещенческой (хотя Петр и не препятствовал такой деятельности, требуя лишь политической лояльности). Невольным итогом культурных и религиозных реформ начала XVIII в. стала поверхностная европеизация меньшинства, сопровождавшаяся его отрывом от традиционной культуры (которую в течение сотня лет после Петра поддерживало в основном духовенство, не вполне готовое к этой роли). Одновременно консервировалась прежняя малообразованность большинства, так как государство, несмотря на просветительский пафос, долгое время не предпринимало серьезных усилий для организации массовых школ. Петр, конечно, не мог предвидеть отдаленных и косвенных последствий своих преобразований. Нелепо и антиисторично выводить пугачевщину из нежелания Петра освободить крепостных, а истоки распространения в России европейских революционных теорий искать в петровском «западничестве». Петровские реформы не предопределили раз и навсегда развитие страны, но все же обозначили вероятное направление этого развития.
Использованная литература:
А. Головатенко История России: спорные проблемы. Издательство: «Школа- пресс»