Причины поражений Советского Союза и Красной Армии в первый период Великой Отечественной войны

Причины поражений Советского Союза и Красной Армии в первый период Великой Отечественной войны

Спор о причинах поражений Советского Союза и Красной Армии в первый период Великой Отечественной войны подтверждает старый тезис о том, что история -- это политика, опрокинутая в прошлое.

Первоначально причинами поражений были названы внезапность нападения, решающее превосходство нацистской Германии в силах и средствах, а также преступная халатность командования Западного фронта. Нетрудно понять, что такая постановка вопроса снимала ответственность за происшедшее с высшего советского руководства, в том числе и с И.В. Сталина.

В период «оттепели» последний пункт был изменен -- теперь в преступной халатности обвинялся сам Сталин, допустивший неготовность страны и армии к немецкому нападению. Опять же, вполне понятно, что это снимало ответственность с военных -- в том числе и с тех, которые к 1960-м годам заняли руководящие посты не только в армии, но и в государстве.

Ныне, в эпоху плюрализма, историки окончательно разделились на три лагеря. Одни утверждают, что основные причины поражений были чисто военные -- слабость и недоразвернутость Красной Армии, превосходство противника в техническом оснащении, маневренности и уровне управления. Другие, с цифрами в руках отрицая наличие у Вермахта сколь бы то ни было существенного превосходства, главными причинами называют сталинские репрессии, бездарность руководства Красной Армии и нежелание советского солдата воевать за «кровавый большевистский режим».

Третья версия на фоне первых двух выглядит наиболее оригинальной -- она предполагает, что армия к войне была готова и вполне боеспособна, репрессии только оздоровили ее, а причиной поражения стало то, что Гитлер всего лишь опередил Сталина, ударив первым. Эта версия в одинаковой степени устраивает как «западников» (мы хотели завоевать Европу!), так и «патриотов» (и мы ее чуть было не завоевали!), что и обеспечило ей незаслуженно широкую популярность в массах. Однако по той же причине эта версия оказывается наименее самостоятельной, предоставляя аргументы (как правило, основанные на эмоциональных оценках) то одной, то другой стороне, поэтому как независимое явление ее рассматривать нельзя.

Вернемся к первым двум версиям. Очевидно, что каждая из них не ограничивается анализом событий 1941 г., а выводит из него оценку всей истории нашей страны в XX веке, а также возможных путей ее будущего развития. Ведь ни для кого не секрет, что победа в Великой Отечественной войне до сих пор воспринимается как выдающаяся заслуга Советского Союза и социалистического строя (а опосредованно -- и И.В. Сталина). Доказательство того, что при другой власти и другом строе победы можно было достигнуть значительно меньшими усилиями и с меньшим числом жертв (или же этой победы вообще не пришлось бы достигать), одновременно оказывается весомым аргументом в современной политической борьбе.

Подчеркнем -- само по себе сложившееся положение вполне естественно, так было всегда и во всех странах, начиная с античных времен. Для историка нормально иметь те или иные убеждения, а тем более естественно любить свою страну и стремиться оправдать или хотя бы объяснить те или иные ее действия.

Ненормальна как раз ситуация, когда историк стремится обличать и клеймить прошлое своей Родины, не пытаясь даже разобраться в причинах тех или иных событий, а тем паче называет своих соотечественников «рабами» и «быдлом». Впрочем, и подобная ситуация отнюдь не уникальна, в разное время она складывалась в разных странах и обычно свидетельствует о глубочайшем политическом и духовном кризисе и расколе в обществе.

Опять же, это не значит, что прошлое любой страны в изложении ее историков обязательно должно быть ясным и однозначным. Но следует признать, что историки (как, впрочем, и представители других социальных наук) делятся не по политическим взглядам и убеждениям, а по научной добросовестности. Плохой историк станет подгонять факты под заранее сложившуюся концепцию, либо игнорируя выбивающиеся из нее данные, либо заменяя их «удобными», подтверждающими его заранее заготовленные выводы (благо по наиболее острым историческим темам существует массив публикаций, вполне достаточный, чтобы выкопать в нем что-нибудь подходящее). Хороший историк будет стремиться использовать в своем анализе всю совокупность доступных ему фактов, включая даже неприятные, и в итоге корректировать концепцию в соответствии с имеющейся у него картиной.

И в этом плане честный оппонент всегда предпочтительнее союзника-демагога -- ведь он дает не только объективные цифры и факты, но и анализ, то есть пищу для мысли и собственных выводов.

Увы, ситуация «политического заказа» делает соблазнительным использовать в исторической науке методы политической агитации, заменив анализ фактов их толкованием. Причем толкованием предельно упрощенным, рассчитанным на «электорат». 11-я заповедь известного американского теоретика нацизма Дэвида Лейна гласит: «Правда не требует долгого разъяснения». Сиречь -- чем проще и примитивнее объяснение, тем лучше оно будет воспринято широкой публикой.

Увы, использованием упрощенных объяснений дело не ограничивается. Иногда доходит и до прямых фальсификаций. Наиболее известной является история с речью Сталина, якобы произнесенной им на секретном заседании Политбюро 19 августа 1939 г. В этой речи Сталин откровенно раскрыл план провоцирования новой мировой войны, в которой европейские державы должны были обессилить себя.

28 ноября того же года запись этой речи была опубликована французским информационным агентством «Гавас» как «документ, полученный из Москвы через Женеву от источника, заслуживающего абсолютного доверия». На протяжении какого-то времени он не получил особого резонанса, однако после 22 июня 1941 г. «речь Сталина» была несколько раз опубликована в вишистской Франции и в нейтральной Швейцарии, причем каждый раз в новом изложении, более соответствующем «требованиям момента». Были уточнены и каналы ее появления -- якобы женевский корреспондент агентства «Гавас» Анри Рюффен то ли получил ее в печатном виде от некого неназванного «высокопоставленного лица», то ли записал ее со слов этого самого лица в Женеве 27 ноября 1939 г.

В годы войны «речь Сталина» активно использовалась нацистской пропагандой, но после 1945 г. интерес к ней иссяк -- как из-за сомнительной репутации Рюффена, так и по причине отсутствия каких-либо доказательств ее достоверности. Однако все изменилось в 1994 г., когда историк Т. С. Бушуева объявила.(в 12-м номере журнала «Новый мир»), что «в секретных трофейных фондах Особого архива СССР» ею была обнаружена запись речи Сталина, сделанная неизвестным лицом на французском языке.

«Новый мир» -- не академический источник, тем более что публикация Бушуевой представляла собой рецензию на книги Виктора Суворова. Однако менее чем через год «речь Сталина» была введена в научный оборот историком В. Л. Дорошенко на историческом семинаре в Новосибирске в докладе «Сталинская провокация Второй мировой войны»; в том же году доклад Дорошенко был перепечатан в московском сборнике «Война 1939--1945: два подхода» под редакцией известного историка перестроечных времен Юрия Афанасьева. При этом сам Афанасьев подтвердил достоверность речи, ссылаясь на некий «источниковедческий анализ». Чуть позже «открытие» Бушуевой было использовано историком Д. Г. Наджафовым, прямо (то есть без разбора достоверности и ссылок на какой-либо анализ) заявившим о найденном в советских архивах документальном подтверждении сообщения агентства «Гавас».

Если Бушуева хотя бы сослалась на «трофейный фонд», то ни Дорошенко, ни Афанасьев, ни Наджафов про это даже не упомянули. И тем более никем не было упомянуто, что документ был найден в фонде 2-го бюро французского Генштаба, выполнен на официальном бланке военного ведомства Виши и снабжен все тем же стандартным примечанием о получении из «надежного источника» -- и вдобавок указанием использовать его в пропагандистских целях¹.

Ссылка на российский архив и авторитет «прораба перестройки» Афанасьева мгновенно сыграла свою роль -- историки ревизионистского направления объявили опубликованный Бушуевой и Дорошенко документ подлинником. И отныне большинство западных исследователей ссылаются на него как на документальное доказательство коварных планов Сталина.

Можно долго рассуждать о достоверности «документа Рюффе-на», ссылаться на мнение тех или иных авторитетов или проводить различные источниковедческие и текстологические анализы. Эти рассуждения могут иметь научную ценность (а могут и не иметь), но сейчас речь не об этом. Суть в том, что находка Бушуевой и Дорошенко никак не доказывает подлинности речи Сталина, а ссылка на архив в данном случае является совершенно сознательной ложью, основанной на «методе умолчания»: целенаправленном искажении информации путем опускания ключевых подробностей. Кстати, в последнее время ревизионисты ведут себя осмотрительнее -- они уже не настаивают, что был найден первоисточник «речи», а упоминание про архив призвано лишь создать у непосвященного читателя искаженное впечатление о происхождении документа.

Между прочим, среди обличителей «кровавого сталинского режима» подобный метод фальсификации довольно популярен. Например, на заре украинской самостийности в киевской газете «Литературная Украина» был опубликован «совершенно секретный» приказ Сталина от 1944 г. о депортации всех (!) украинцев в Сибирь. Документ был снабжен даже ссылкой на архив -- причем, как оказалось, подлинной. В публикации была опущена самая малость -- что «сталинский приказ» распространялся в качестве немецкой листовки.

Конечно, все эти игры не имеют никакого отношения к науке, но наука авторов подобных фальшивок и не интересует -- они создаются и пускаются в оборот исключительно с пропагандистскими целями.

Подытожим сказанное. Мерилом исторической ценности и объективности исследования является точность и полнота приведенных в нем цифр и фактов. В свою очередь, неполнота и неточность могут быть следствием как добросовестных заблуждений (искажение цифр в источниках, неполнота самой источниковой базы), так и сознательного стремления подогнать факты под уже существующую концепцию. Последнее противоречит самим принципам научной работы и превращает использующего такие методы из исследователя в политического журналиста -- сиречь пропагандиста.

Безусловно, существует грань между сознательным искажением информации и использованием такой информации по незнанию. Однако некомпетентность тоже не является оправданием для человека, позиционирующего себя как специалиста в той или иной области -- в данном случае ложь будет заключаться в искаженной самооценке.

Впрочем, гораздо чаще бывает, когда фальсификатор вполне сознательно выбирает из нескольких данных именно искаженные, но подтверждающие его концепцию. Доказать умышленность такого подбора зачастую довольно тяжело, но можно сделать это по косвенным признакам: подтасовка данных обычно делается «комплексно» и сопровождается умолчаниями в тех местах, где найти «научно освященные» цифры оказалось затруднительно.

Наглядным примером подобной фальсификации является вопрос соотношения сил сторон к 22 июня 1941 г. Советские историки писали о значительном превосходстве Германии -- историки нынешние (и не только западные) как-то само собой признали за истину превосходство Советского Союза в силах и средствах. Самый распространенный аргумент -- количество танков. Оказывается, у Вермахта их было всего три с половиной тысячи, а у Красной Армии -- тысяч двадцать или даже двадцать пять. О численности личного состава и других боевых средств при этом даже не упоминается либо говорится мимоходом, скороговоркой -- дескать, все и так уже ясно.

Впрочем, когда темы касается профессиональный историк с соответствующими титулами и регалиями, одной ссылкой на количество танков обойтись нельзя. Поэтому приходится использовать описанные выше методы или их вариации.

Например, когда известный германский историк-ревизионист Й. Хоффман в своей книге «Сталинская война на уничтожение» (1999) приводит совершенно фантастическую цифру наличия артиллерии в германской армии на Востоке к 22 июня 1941 г. -- 7146 стволов, трудно, но можно представить, что офицер Бундесвера и штатный сотрудник «Бундесархива» не знаком ни с какими немецкими исследованиями поданному вопросу, вышедшими после 1950-х гг. Однако когда тут же, после сравнения численности авиации и танков сторон (естественно, демонстрирующих многократное превосходство РККА), явным образом пропускается вопрос о численности войск сторон (для Красной Армии дано лишь общее количество дивизий, о Вермахте вообще не говорится ни слова), можно с уверенностью утверждать -- Хоффман тасует информацию вполне сознательно, ибо трудно заподозрить его в незнании вопроса.

Еще раз оговоримся, что заблуждения историка могут быть вполне добросовестными, основанными на неполноте имеющейся у него информации, неверной оценке ее достоверности либо отсутствии глубокого анализа приводимых фактов, нежелании или неумении «зреть в корень». Однако к настоящему моменту по вопросу соотношения сил накоплено уже достаточно информации, чтобы ее можно было адекватно проанализировать.

Известно, что к началу войны в Советских Вооруженных Силах насчитывалось почти 5,8 миллиона человек, в том числе более 350 тысяч во флоте и 340 тысяч -- в пограничных и внутренних войсках НКВД. Из этого числа 900 тысяч составляли призванные на «большие военные сборы» в рамках проводимой с мая 1941 г. скрытой мобилизации.

Группировка советских войск в западных приграничных округах насчитывала чуть более 3 миллионов человек, в том числе 2,7 миллиона непосредственно в Красной Армии, 216 тысяч во флоте и 154 тысячи в войсках НКВД.

С вооруженными силами Германии все несколько менее понятно. Согласно фундаментальному труду Б. Мюллер-Гиллебранта, на июнь 1941 г. всего в них состояло 7 234 000 человек -- из них в сухопутных войсках и войсках СС 3 950 000 человек, во флоте -- 404 000 человек, в Люфтваффе -- 1 680 000 человек, 1,2 миллиона составляла армия резерва. Против Советского Союза было развернуто 3,3 миллиона из состава сухопутных войск.

Более поздние исследования дают для немцев несколько другие цифры -- в основном в сторону увеличения. Наиболее полно общая численность германских сил, развернутых для нападения на Советский Союз, подсчитана в работах М. Мельтюхова, использовавшего современные немецкие исследования. По его мнению, для нападения на СССР было сосредоточено чуть больше 4 миллионов человек, в том числе 650 тысяч в ВВС и около 100 тысяч в ВМФ -- причем не все эти войска находились на границе к 22 июня. С войсками союзников Германии (Румыния, Венгрия, Словакия, Финляндия) это составило примерно 4,8 миллиона человек.

Вообще-то с этими цифрами тоже можно поспорить. Как мы видим, для Советского Союза в баланс включены 61% всей численности ВМС, а для германского флота пропорция оказывается совершенно другая -- 100 тысяч из 404, или менее 25%. Между тем в первые дни войны (речь ведь идет только о них) из состава советского флота в боевых действиях принимали участие лишь экипажи нескольких кораблей Черноморского и Балтийского флотов, личный состав Дунайской и Пинской флотилий, а также военно-морских баз в Либаве и на полуострове Ханко -- в общей сложности не более 10--15 тысяч моряков. ВВС флотов в первые дни войны тоже использовались весьма ограниченно.

Еще более интересная картина наблюдается с сухопутными частями Люфтваффе. Как известно, в Советских Вооруженных Силах ВВС входили в состав наземных войск, в то время как в Германии они были выделены в отдельный род войск под личным шефством рейхсмаршала Геринга. Менее известно, что в состав германских ВВС входил также широкий спектр чисто сухопутных сил -- не только транспортные части, аэродромная охрана и обслуга, но и вся ПВО, причем как на фронте, так и в тылу. Именно этим объясняется столь большая численность личного состава немецких ВВС -- 1 680 000 человек на 22 июня 1941 г., 23% от численности всех вооруженных силах Германии (или даже 28%, если не учитывать армию резерва). Поэтому вызывает некоторые сомнения приводимая со ссылкой на немецкие источники цифра в 650 000 (или 39% от общей численности) солдат и офицеров Люфтваффе, задействованных для нападения на Советский Союз в июне 1941 г.

Между прочим, зенитная артиллерия ПВО, как принадлежащая ведомству Геринга, обычно не учитывается в составе немецких сухопутных сил -- а ведь батареи «флаков» сопровождали немецкие войска и активно участвовали в отражении советских танковых контратак, о чем немецкие мемуаристы пишут много и с удовольствием. К сожалению, тема участия наземных сил немецких ВВС в боевых действиях вообще изучается немцами (которые, казалось бы, должны это делать) крайне плохо и неохотно.

Наконец, не вполне корректно сравнивать советские войска, «размазанные» по всей территории округов и включающие в себя транспортные, запасные, учебные организационные и прочие небоевые структуры с армией, изготовившейся к нападению и сосредоточенной непосредственно на границе. Естественно, что на германской территории, сходной по размерам с советскими приграничными округами, войск находилось гораздо больше. В конце концов, войска западных округов составили 52% общей численности Советских Вооруженных Сил, включая войска НКВД. В то же время выходит, что уже изготовившиеся к нападению немцы сосредоточили здесь почти такую же долю своих вооруженных сил -- 55%.

Однако даже если учитывать лишь приведенные выше цифры, получается, что на всем театре противник имел более чем полуторное превосходство в живой силе. Кстати, советская историография, начиная с 1960-х гг., называла почти ту же самую цифру -- 3 миллиона советских войск против 5--5,5 миллиона немцев с союзниками.

Такого превосходства на театре (а не на отдельном его участке) в принципе достаточно, чтобы взять инициативу в свои руки и, атакуя первым, добиться подавляющего преимущества на направлениях главных ударов. Благо почти на всей протяженности советской границы южнее Балтики условия местности были благоприятны для развертывания войск и ведения наступления.

Безусловно, никто не гарантировал, что подобное соотношение сил сохранится на протяжении долгого времени -- ведь Советский Союз не уступал рейху по мобилизационным ресурсам, хотя и не превосходил его (все же на Германию работала оккупированная Европа). Но стратегия «блицкрига» не предполагала длительной войны.

Количественное преимущество в живой силе можно было парировать только за счет качественного -- технического или организационного. С последним все ясно -- увы, Вермахт превосходил РККА и по наличию опыта, и по уровню подготовки командных кадров. Делать отсюда какие-то выводы бессмысленно -- точно так же германская армия превосходила по своим боевым качествам французскую, английскую и американскую армии, причем не только во Второй, но и в Первой мировой войне.

Остается техника -- транспорт, артиллерия, танки и авиация, а также системы связи. Вообще сравнимой по качеству из этого списка можно признать только артиллерию -- в России ее организация, как и материальная часть, традиционно находилась на высоком уровне. К сожалению, того же самого нельзя сказать про зенитную артиллерию, особенно малокалиберную, производство которой требует совершенно иного уровня технологий.

С остальными же видами техники в Советском Союзе дело обстояло весьма печально.

Возьмем, например, автотранспорт, который обеспечивает войскам подвижность и маневренность. Почему-то немецкие и «пронемецкие» исследователи очень не любят о нем вспоминать и обычно в своих выкладках просто упускают данные по оснащенности Вермахта автотранспортом. Однако еще в 1950-х гг. Б. Мюллер-Гиллебрант писал, что для войны на Востоке было выделено 500 ООО тысяч единиц колесного автотранспорта -- очевидно, без учета сил ПВО, которых его статистика вообще касается крайне скупо. Более поздние исследования поднимают эту цифру до 600 тысяч -- причем опять же только для сухопутных войск, без учета Люфтваффе.

Как же обстояли дела с автотранспортом в Красной Армии? Плохо обстояли. На 20 июня 1941 г. во всех Советских Вооруженных Силах насчитывалось 273 тысячи автомобилей, из них 257 800 грузовиков. Причем среди грузовых машин 151 100 (или 59%) составляли «полуторки» ГАЗ-АА и лишь 39% -- более тяжелые полноприводные машины. Из указанного числа в западных приграничных округах (но вовсе не только в войсках и у самой границы) находилось 149 300 машин, или 54,6% автопарка РККА¹.

Таким образом, к началу войны противник превосходил нас по количеству автотранспорта как минимум в 4 раза, а по качественным характеристикам машин -- еще больше. Неудивительно, что все ревизионисты старательно игнорируют вопрос об автотранспорте и обращают свое внимание исключительно на те области, в которых Красная Армия имела явное численное преимущество -- на танковые войска и авиацию, по которым Советский Союз якобы многократно превосходил Германию.

Действительно, если судить по численному составу ВВС сторон, только на Востоке Советский Союз имел почти двойное превосходство в авиации, по общей же численности ВВС оно являлось чуть ли не четырехкратным. Однако большую часть парка советских ВВС составляли модели, запущенные в серию в первой половине 1930-х гг., а в германских ВВС преобладали модели, производство которых началось во второй половине десятилетия. Тем не менее «ревизионисты» почему-то объявляют немецкие бипланы «Арадо» Аг.68 и «Хеншель» Hs.123 устаревшими уже к маю 1940 г. -- хотя первый был на два года, а второй на год «моложе» отечественного И-16.

Увы, с самолетами новых типов (Як-1, МиГ-3, ЛаГГ-3, Ил-2, Пе-2), запущенными в производство буквально накануне войны, дело обстояло гораздо хуже. До начала войны было выпущено 2739 самолетов этих типов, но переучено на них всего 1354 летчика. При этом в строевых частях насчитывалось всего 706 таких машин, из них в западных округах -- 377².

Оценивать «на пальцах» сравнительные качества и «устарелость» тех или иных самолетов достаточно тяжело. К примеру, биплан И-153, пошедший в серию в 1938 г., по своим табличным характеристикам не превосходил И -16. В целом можно лишь констатировать факт, что основная масса советских самолетов существенно уступала в скорости своим оппонентам -- истребители в среднем на 100 км/ч, бомбардировщики на 50 км/ч.

Здесь нам не поможет даже стоимость продукции, ибо она исчисляется в национальной валюте, курс которой может быть искусственно завышен или занижен³. Но есть еще один показатель, который нельзя скомпенсировать никакими махинациями с ценой и курсом валют -- это трудозатраты на производство той или иной машины, определяющие, во сколько она обошлась для страны и армии. И здесь мы откроем для себя удивительные вещи.

На 1940 год в советском авиапроме трудилось 272 600 работников, в то время как авиационная промышленность Германии насчитывала около 2 миллионов человек. И при этом выпуск самолетов в СССР был выше!

Правда, существуют и другие данные. Западные историки (в частности, профессор Уильямсон Р. Мюррей) оценивают число занятых в советской авиапромышленности на 1938 год в 152 тысячи человек, а в германской -- в 204 тысячи человек. Судя по всему, в данном случае термин «занятые в авиапромышленности» понимается более узко: только сами рабочие, без служащих и без учета смежных организаций. Но даже в этом случае для производства одного самолета в Германии уходило много больше трудозатрат, чем в СССР. За 1938 год в СССР было произведено 7727 самолетов, в Германии -- 5235. Соответственно, немцы на постройку одной машины затрачивали труд 39 человек, мы -- 20 человек.

Для проверки этих цифр обратимся к более позднему периоду. Известно, что на 1 января 1944 г. в авиапромышленности СССР было занято 640 213 человек (из них собственно рабочих -- всего 435 385). При этом с 1941 по 1943 год число занятых в отрасли увеличилось на 17%, то есть получается, что в 1941 г. в советской авиапромышленности трудилось 550 тысяч человек¹. За весь 1943 год в СССР было произведено 34 884 самолета (из них 29 887 боевых). То есть на производство одного самолета в среднем шел труд 12,5 рабочего (или 18 человек, если учитывать сторожей, счетоводов и кладовщиков). В том же 1943 г. (данные на ноябрь) в германской авиапромышленности было занято 760 300 человек², при этом за год было произведено 24 807 самолетов³ -- по 31 человек на самолет.

Ларчик открывается просто. Германская комиссия, посетившая советские авиазаводы в 1940 г., отмечала их независимость от внешних поставок (т.е., отсутствие смежников), в то время как аналогичная советская комиссия, вернувшаяся из Германии, напротив, обращала внимание на широко развитую кооперацию и оценивала работу собственно авиазаводов лишь в 50--60% общей трудоемкости самолета⁴. Это косвенно подтверждается и немецкими данными: на 1940 год стоимость выпущенных самолетов составляла 38,5% всего производимого Германией вооружения (в 1941 г. -- уже 40,8%). В СССР же доля продукции авиапрома в общей военной продукции во второй половине 30-х гг. составляла около 20%, то есть была в два раза меньше. И это при том, что даже по послевоенным западным оценкам (имевшим тенденцию к завышению военного потенциала СССР) на конец 1930-х гг. по объему производства военной продукции Германия как минимум в полтора раза обгоняла СССР.

В любом случае не требуется доказывать, что советская промышленность была заведомо слабее германской как по технологическому оснащению, так и по уровню квалификации рабочей силы. Но мы видим парадокс -- на выпуск одного самолета СССР тратил в 2--4 раза меньше людского труда, чем Германия. Именно труда, даже не денег; в денежном исчислении с учетом более низкого уровня зарплат в СССР разница была бы еще более впечатляющей.

Совершенно очевидно, что советские и немецкие самолеты просто бесполезно сравнивать «один к одному» -- они имеют совершенно разный технический и технологический уровень. Чудес на свете не бывает, так что реальная боевая ценность советского самолета тоже была как минимум в два раза (а на самом деле -- раза в три-четыре) меньше, чем у немецкой машины того же года выпуска. Отставание в качестве можно было компенсировать только количеством.

При этом даже снижением выпуска военной техники поднять технологический уровень и квалификацию рабочих было все равно невозможно -- он мог расти только с наработкой опыта. Причем в отличие от судостроения здесь даже нельзя кивать на негативные последствия революции и Гражданской войны, «изгадивших вполне приличную страну». В начале 1917 г. российская авиапромышленность производила по 250 самолетов и 150 моторов в месяц (в Англии -- 1000 моторов, во Франции --1900 при вдвое большей их мощности), автомобильная -- в лучшем случае собирала автомашины из иностранных запчастей и занималась бронированием импортных шасси.

А теперь перейдем к танкам, считать которые с легкой руки В. Резуна-Суворова стало крайне модным. Известно, что Советский Союз к началу войны имел то ли 23, то ли 25 тысяч танков -- в действительности разница набегает за счет двух с лишним тысяч танкеток Т-27, которые к началу войны были выведены из боевого состава и использовались для обучения вождению, поэтому среди техники числились, а среди боевой -- нет. Кроме того, значительную долю составляли плавающие танки Т-37А и Т-38, вооруженные лишь одним пулеметом, а также двухбашенные пулеметные Т-26 первых выпусков. Всего Советский Союз имел в общей сложности около 16 тысяч пушечных танков.

В Германии к июню 1941 г. имелось около 6300 танков и САУ отечественного производства, из них порядка 5 тысяч были пушечными. Причем 20-мм автоматическая пушка немецкой «двойки» на дистанции в полкилометра могла бороться с большинством советских танков старых марок, а вот 45-мм пушки советских Т-26 и БТ против большинства немецких танков на таком расстоянии были уже малоэффективны.

Однако этим имевшийся у Германии танковый парк отнюдь не ограничивался. После боев во Франции в 1940 г. немцами в качестве трофеев было захвачено около полутора тысяч (!) французских пушечных танков -- 160 тяжелых В-1 и В-Ibis, 300 средних «Сомуа» S-35, 870 легких «Рено» R-35 и R-40, 600 «Гочкисов» Н-35 и Н-39 и около полусотни FCM-36. Это были весьма неплохие для того времени машины с сильной броней (до 45 мм даже на легких танках) и удачной компоновкой (некоторые западные историки утверждают, что компоновка Т-34 была заимствована именно у французских машин).

Тем не менее большинство этих танков (в отличие от чешских) не было направлено на «штатные должности» в танковые дивизии -- их оставили в тыловых, охранных и учебных частях либо «внештатно» оснастили различные моторизованные подразделения и отдельные танковые батальоны. Проследить судьбу большинства французских машин невозможно, как и выяснить их число на Восточном фронте -- известно лишь, что 211-й танковый батальон, действовавший в Финляндии, имел в своем составе 58 «Гочкисов» и «Сомуа», а в 102-м танково-огнеметном батальоне, приданном группе армий «Юг», имелось 30 тяжелых В-Ibis.

В армиях восточноевропейских союзников Германии числилось еще около 500 пушечных танков (не учитывая древние «Рено» FT 17). Итак, 16 тысяч советских пушечных танков против 7 тысяч аналогичных по классу машин, имевшихся в распоряжении Германии и ее восточноевропейских союзников. Как мы видим, имеет место превосходство в два с лишним раза -- но не в пять-семь раз, как нас пытались убеждать!

Почему же немецкие танкисты так неохотно использовали трофейные французские танки, несмотря на их превосходство (по табличным показателям) над немецкими машинами? Очевидно, потому, что «французы» не обладали некими необходимыми качествами -- но к 1941 году, например, достаточной скоростью и дальностью хода, удобством работы командира и экипажа. Ведь боевая эффективность танка не ограничивается калибром пушки и толщиной брони. И для советских танков это столь же справедливо, как и для французских.

Поэтому давайте быть честными, и если сравнивать, то сравнимые показатели, а не выбирать те, которые нам удобны и приятны. Если уж мы осуждаем советских историков за то, что они выбирали для сравнения только «средние и тяжелые» танки обеих сторон или лишь танки «новых моделей», -- не стоит играть в те же самые игры, но в другую сторону.

А теперь перейдем к главному вопросу: можно ли сравнить боевую ценность советских и немецких танков? Не по формальным табличным показателям (скорость хода, толщина брони, калибр пушки), а по качественным характеристикам, формализовать которые бывает чрезвычайно трудно.

И опять нам на помощь приходит универсальный параметр -- трудоемкость производства той или иной машины. Согласно данным англичанина Дж. Форти, собранным в немецких архивах, в 1943 г. для изготовления одного танка «Тигр» немцам требовалось около 300 тысяч нормо-часов; производство «Пантеры» обходилось «всего» в 150 нормо-часов¹. Да, ни «Тигр», ни «Пантера» не являлись основными танками Вермахта; последняя стоила примерно на треть дороже «тройки» или «четверки» (и в два с лишним раза дешевле «Тигра»). Соответственно, трудозатраты на производство Pz.HI и Pz.IV должны были находиться в пределах 100--120 тысяч нормо-часов.

В то же время на производство одного Т-34 в январе 1943 г. на Уральском танковом заводе тратилось 5100 нормо-часов, а с учетом всех смежников -- 17 600 нормо-часов², то есть в 6--7 раз меньше, чем на его немецкий аналог. Конечно, со временем немецкие машины становились дешевле, но и Т-34-85 в 1944 г. уже «стоил» (без смежников) всего 3521 нормо-час.

С этими цифрами можно спорить и приводить другие расчеты, но некий приблизительный порядок они дают, хорошо объясняя, почему немцы за 1941 --1945 годы выпустили танков и САУ... не в семь и даже не в пять, но всего лишь в три раза меньше, чем Советский Союз. Затратив на это, между прочим, гораздо больше промышленных ресурсов, которых у них и было больше, чем у СССР.

Ну и, наконец, огромное значение имеют сроки «отработки» того или иного образца техники от начала проектирования до запуска в серию. Очевидно, что чем дольше идет работа над машиной, тем совершеннее она окажется. Широко восхваляемый ранее и едва ли не чаще ругаемый ныне Т-34 действительно обладал массой недостатков. Исправить их в серийном производстве при условиях, исключающих снижение выпуска, не удавалось вплоть до 1944 г.

А если бы эта машина создавалась не в авральном порядке, а тщательно и неторопливо, как это делали немцы с Pz.III и Pz.IV? На разработку -- не год, а два-три, на организацию массового производства -- столько же, с последовательным выпуском нескольких экспериментальных малосерийных моделей. И в итоге получили бы мы «лучший танк Второй мировой» не к началу войны, а аккурат к Курской битве... если бы она вообще состоялась при этом варианте развития событий. В этом смысле весьма показательна судьба куда более удачных и сбалансированных моделей -- Т-34М и Т-50. Первый из них в серию не пошел вообще, второй был выпущен малой серией из-за трудностей с переналаживанием производства, хотя не уступал «тридцатьчетверке» по большинству параметров и при этом был не только дешевле ее по сметной стоимости, но и гораздо удобнее в эксплуатации.

Итак, мы пришли к выводу, что простое сравнение количества той или иной техники не отражает реальной боевой ценности этой техники и не дает нам истинного соотношения сил. Несмотря на большее количество танков или самолетов, Красная Армия в 1941 г. не только не превосходила Вермахт в техническом оснащении, но существенно уступала ему, по ряду показателей -- в разы.

Однако возникает другой вопрос: а можно ли было даже при имеющихся возможностях организовать производство техники более эффективно? Не «масло вместо пушек», но хотя бы «грузовики вместо танков». Ведь советские механизированные войска явно оказались перегружены бронированной техникой при катастрофическом недостатке колесного автотранспорта -- это признают практически все современные историки от «либералов» до «сталинистов».

Легко быть умным на бумаге, задним числом, уже зная, где надо было подстелить соломку, но при этом не представляя себя множества объективных, но неявных факторов, влиявших как на принятие тех или иных решений, так и на их практическую реализацию. Приведем пример. Стоимость танка KB составляла чуть менее миллиона рублей. Всего с 1940 по 1943 год было произведено более трех тысяч таких машин, -- которые тем не менее не оказали заметного влияния на стратегическую ситуацию на фронте. Очень легко сделать вывод, что танки вообще не требовались Красной Армии, а их строительство являлось, выражаясь современным языком, «попилом» -- бессмысленной тратой денег, которые с куда большим смыслом можно вложить во что-то более осмысленное. Например, в строительство флота.

Несложный арифметический подсчет показывает, что на деньги, сэкономленные при отказе от строительства тяжелых танков «Клим Ворошилов», можно было построить как минимум 20 крейсеров типа «Киров» (по 60 млн рублей), 50 эсминцев проекта 7 или 7У (от 15 до 20 млн руб. в ценах 1939 г.), 120 быстроходных тральщиков типа «фугас» (от 4 до 5 млн рублей на 1939 год) и на остаток -- полтысячи торпедных катеров типа Г-5 (по 300 тысяч рублей). Такая армада вполне позволяла не только установить полный контроль сразу над Балтийским и Черным морями, но и -- что немаловажно -- легко очистить Финский залив и балтийские фарватеры от вражеских мин. А не боясь ни мин, ни подводных лодок противника, имея возможность беспрепятственно снабжать любые прибрежные базы (Таллин, Ханко, Моонзунд, Севастополь), флот мог бы существенно изменить ход войны на прибрежных флангах...

Понятно, что все вышесказанное -- не более чем благие пожелания и умозрительные расчеты. Чтобы построить и эффективно использовать описанную армаду, нужны не только деньги, но и производственные мощности (не только судостроительные), квалифицированный персонал, подготовленные моряки, достаточное количество вооружения и аппаратуры, в том числе высокотехнологичной -- например, РЛС и приборы управления огнем.

Но то же самое относится и к любому другому виду военной техники: танкам, тягачам, тракторам, самолетам и автомобилям.

Например, легкий танк Т-26, предназначенный для отправки в Испанию, в 1937 г. стоил 72 тысячи рублей (или 20 150 долларов), а трехтонный грузовик ЗиС-5 -- 10 тысяч рублей. Легко подсчитать, что вместо почти десяти тысяч «двадцать шестых» в 1941 г. нам бы гораздо больше понадобились лишние 70 тысяч грузовиков. Тем более что в 1940 г. такой же Т-26 уже стоил 86 тысяч (инфляция!), а цена грузовика практически не изменилась по причине удешевления при развитии производства.

Беда в том, что экономика (ни социалистическая, ни какая-либо другая) не позволяет просто так конвертировать производство одного вида продукции в производство другого вида, пусть и аналогичное по стоимости. Легко прийти на рынок с деньгами, взятыми из тумбочки, и выбрать подходящий товар на имеющуюся сумму, но гораздо сложнее самому произвести этот товар, наладив (с немалыми затратами времени и денег) всю технологическую цепочку.

Можно, конечно, заявить, что вместо 20 тысяч танков лучше было выпустить 200 тысяч грузовиков и что стремление производить танки, а не автотранспорт свидетельствует об агрессивных намерениях: ведь автомобили можно использовать в народном хозяйстве, а танки -- нет.

Этот аргумент звучит убедительно даже для осведомленных и думающих людей, ведь не каждый является специалистом в организации промышленного производства. Увы, стоимость машины далеко не всегда пропорциональна затраченным на ее производство человеко-часам, да и производственных площадей на один автомобиль требуется хоть и меньше, чем на танк, однако далеко не в десять раз. Например, уже во время войны было выяснено, что отказ от производства одной легкой САУ СУ-76 дает возможность автозаводу, на котором она выпускалась (в данном случае, ГАЗ), выпустить дополнительно лишь три грузовика. Естественно, в условиях войны выбор делался в пользу самоходок, а не грузовиков.

В целом развитие промышленного производства в СССР лимитировалось именно ограниченным количеством квалифицированных рабочих (их число росло, но не такими темпами, какие были бы желательны) и темпами возведения новых промышленных мощностей. Вообще-то сами автомобили (да и танки) в СССР конца 30-х гг. стоили уже относительно недорого. Для сравнения: зарплата командира взвода в 1940 г. составляла 600 рублей в месяц, командира роты -- 725 рублей, примерно столько же получал дипломированный инженер. Средняя зарплата по стране, конечно же, была ниже -- в промышленности она составляла 350 рублей. В то же время легковой «пикап» М-1 стоил 6 тысяч рублей -- 10 месячных зарплат командира взвода.

Итак, машин в стране и в армии не хватало не потому, что они стоили слишком дорого, а потому, что их просто не успевали производить в нужном количестве. Можно ли было за счет сокращения производства танков добиться увеличения выпуска автомашин? Возможно, хотя и не в десять раз. Однако это увеличение шло и так: в 1935 г. в СССР было произведено 76 854, в 1936-м -- 131 546, в 1937-м -- 180 339, в 1938-м -- 182 373 автомашин. Правда, потом этот рост приостановился, а затем и вовсе сменился падением: в 1939-м г. было выпущено 178 769, а в 1940-м -- всего 135 958 машин. Но произошло это прежде всего за счет сокращения производства «полуторок» при увеличении выпуска полноприводных машин грузоподъемностью 3 тонны и более. Кстати, одновременно сократился и выпуск танков -- тоже за счет перехода на новые, более тяжелые машины.

Допустим, мы отказались бы от этого перехода и бросили все силы на производство автотехники. Что это давало в итоге? СССР встретил бы войну не с 16 тысячами пушечных танков, а с половиной этого числа. За счет отказа от 8 тысяч танков мы в лучшем случае получили бы 100--120 тысяч автомобилей -- на практике, скорее всего, гораздо меньше. Трудно сказать, насколько это улучшило бы военную ситуацию для РККА, но превосходство Вермахта в обеспечении автотранспортом все равно никуда не девалось. Зато в ходе войны мы уже не смогли бы наладить выпуск новой бронетанковой техники в хоть сколько-нибудь приемлемых количествах -- со вполне предсказуемым результатом...

Это вовсе не значит, что развитие мотомеханизированных сил РККА на протяжении 1930-х гг. шло единственно верным путем. Предвоенное руководство Автобронетанкового управления имело весьма противоречивые представления о роли моторизованной пехоты в действиях механизированных сил -- и это несмотря на появившиеся еще в конце 1920-х гг. работы К.Б. Калиновского, в которых немало внимания уделялось именно мотопехоте, ее взаимодействию с танками и роли на поле боя. Причем здесь невозможно списать ситуацию на репрессии 1937--1938 гг.: Калиновский погиб в авиакатастрофе еще в 1931-м, его труды многократно издавались и легли в основу официальных учебников по тактике бронетанковых войск... Словом, данный вопрос выходит за рамки настоящей статьи и требует специального изучения. Ясно одно: идеология строительства механизированных сил РККА определялась не чьей-то прихотью или глупостью, а имела под собой гораздо более глубокие основания.

Наверное, стоит вкратце упомянуть еще несколько расхожих аргументов отечественного ревизионизма. В первую очередь они касаются быстрого поражения Польши и Франции в 1939 и 1940 гг. Ведь ни в Польше, ни тем более в демократической Франции не было ни революций, ни гражданских войн, масштабных репрессий или коллективизации -- то есть с лояльностью населения режиму все вроде бы обстояло хорошо. Поэтому часто используется такой довод: ни у той, ни у другой страны не было российских просторов, и они не имели возможности отступать на многие тысячи километров.

Относительно Франции это откровенная неправда -- у нее был по крайней мере Алжир, до которого немцам было отнюдь не легко добраться. Но сейчас нас интересует даже не это. Весьма характерно, что те же самые люди, что оправдывают поражение европейских государств нехваткой пространства («хинтерланда»), напрочь отрицают стремление Гитлера к захвату «жизненного пространства» на Востоке. Дескать, не надо воспринимать всерьез ни расовые теории, ни прописанную в «Майн кампф» цель германского государства -- «обеспечить каждого своего сына на столетия вперед достаточным количеством земли», ни откровенно декларированное там же стремление к агрессивной войне при любом варианте организации политических блоков.

Да, существуют люди, отрицающие, что нацизм ставил себе целью уничтожить либо превратить в рабов жителей покоренных территорий, что он безжалостно уничтожал всех, кто осмеливался ему сопротивляться. Некоторые отрицают и существование «Приказа о комиссарах», «Приказа об особой подсудности в зоне Барбаросса», массового уничтожения «недочеловеков» -- славян и евреев. С такими людьми спорить бесполезно, но ловить их на лжи надо, ибо ревизионизм, как правило, не брезгует аргументами даже из этого источника.

Один из вариантов такого подлога -- манипуляция со временем начала германского нападения. Дескать, оно вовсе не было совершено без объявления войны, как твердила нам советская пропаганда -- напротив, война была объявлена немцами до нападения, что сопровождалось предъявлением соответствующей ноты, и произошло это в три часа ночи.

Беда в том, что три часа по берлинскому времени -- это четыре часа по Москве. А война, как известно хотя бы из народной песни, началась «двадцать второго июня, ровно в четыре часа». В действительности на многих участках границы немцы открыли огонь еще раньше, налеты авиации на города Украины, Белоруссии и Литвы начались с 3.30, а на Севастополь -- уже с 3.15.

Еще один распространенный аргумент ревизионистов -- количество советских граждан, пошедших на службу к оккупантам. Их число оценивается разными источниками в 700 тысяч, миллион и даже полтора миллиона. Однако большинство этих людей составляли так называемые «хиви» -- «добровольные помощники», работавшие в тыловых частях Вермахта за кусок хлеба. Альтернативой этому, как правило, была смерть в концентрационном лагере. Как пел герой Высоцкого в кинофильме «Единственная дорога»:

Нам предложили выход из войны, Но вот какую заломили цену: Мы к долгой жизни приговорены через вину, через позор, через измену.

А помните «Судьбу человека» Шолохова -- и книгу, и фильм? И там герой служит у немцев «добровольным помощником». Не слишком ли много внимания уделяла официальная советская культура судьбе тех, кто вроде бы должен был безоговорочно считаться предателем?

Если же учитывать только взявших в руки оружие, то тогда число изменников станет значительно меньше. Причем большинство из них придется на Прибалтику и Западную Украину -- регионы, где (признаем это) шла гражданская война. Можно осуждать эстонцев, литовцев или западноукраинцев за службу нацистам и соучастие в преступлениях против человечности -- но обвинять врагов советской власти в измене этой власти по меньшей мере нелепо.

Вообще же если вспомнить про Азиатский театр Второй мировой, то по проценту военнопленных, пошедших служить противнику, первое место среди армий мира уверенно возьмет британская -- именно из ее солдат японцами были сформированы Армия освобождения Бирмы и Армия освобождения Индии (между прочим, их командующие Субхас Чандра Бос и Аун Сан до сих пор почитаются в своих странах как национальные герои). Хотя по общему количеству коллаборационистов впереди все же окажется Китай с прояпонским правительством Ван Цзин-вея в Нанкине...

Итак, к каким выводам мы пришли? Во-первых, лгать нехорошо.

Во-вторых, некомпетентность в том или ином вопросе -- не преступление, но уж если этот вопрос входит в сферу научных интересов историка, то следует ее изживать, ибо она препятствует адекватному анализу.

В-третьих, любое явление следует рассматривать в своем контексте и сравнивать его только с аналогичными явлениями -- иначе неизбежны аберрации масштабов.

В-четвертых, помимо количественных параметров существуют параметры качественные, и часто они играют гораздо большую роль, чем списочная численность, длина, толщина, калибр и скорость. Ибо чудес не бывает -- невозможно, имея более слабую и технологически отсталую промышленность, выпустить большее количество равноценной по качеству продукции.

И, наконец, главное. Необходимо четко отличать историческую науку от политической журналистики. Благо критерии, позволяющие это сделать, достаточно просты: историк, даже имея некое политическое мнение, все-таки стремится понять произошедшее, а пропагандист-агитатор все давно уже понял и желает лишь доказать нам свою правоту.

Увы, мы живем в несовершенном мире, где история прошлых десятилетий все еще служит (и будет долго служить) не столько уроком, сколько аргументом в политических спорах. Но давайте же наконец добиваться, чтобы история перестала быть безропотной служанкой политики!