по биографии Виктора Гюго

--PAGE_BREAK--
В ответ на запрещение «Марион Делорм» Гюго за корот­кий срок пишет драму «Эрнани», премьера которой 25 фев­раля 1830 года, как и последующие представления, прохо­дила в обстановке жарких схваток между поклонниками ро­мантизма и адептами классицизма. Эта «битва» завершилась победой Гюго и утверждением во французском театре роман­тической драмы.

Появившаяся на сцене в канун Июльской революции дра­ма «Эрнани» была проникнута антимонархическими, свободолюбивыми настроениями. Ее героем является благородный раз­бойник Эрнани, объявленный испанским королем Дон Карлосом вне закона. Это человек небывалого благородства, верный своему слову, даже если это ведет его к гибели. Современни­цами Гюго образ Эрнани воспринимался как олицетворение бунтарства, вольнолюбивой непокорности власти. Впоследствии Гюго скажет по поводу своей драмы: «… литературная свобода — дочь свободы политической».

Канун революции сказывается в творчестве Гюго не толь­ко ростом политической сознательности, но и пробуждением гуманистических настроений. В феврале 1829 года он публикует повесть «Последний день приговоренного к смерти» — свое первое прозаическое произведение о современности. Вместе с тем это и первое выступление Гюго против смертной казни, борьбе с которой он посвятил всю свою жизнь. Протест против смертной казни как преступления против человечности возник у Гюго не под воздействием умозрительных филантропических доктрин, хотя он был знаком со взглядами знаменитого итальянского юриста Беккариа по этому вопросу, а в результате впечатлений от ряда публичных казней, на которых ему дове­лось присутствовать. Юношей Гюго видел, как везли на казнь Лувеля, убийцу наследника французского престола герцога Беррийского. Несмотря на то, что Гюго в это время был рев­ностным приверженцем монархии Бурбонов, ничего, кроме жа­лости и сострадания к Лувелю, он не почувствовал. В другой раз, несколько лет спустя, Гюго наблюдал казнь отцеубийцы Жана Мартена; он не смог вынести зрелища до конца. Еще более потрясла его третья казнь, казнь старика. Пораженный внезапно открывшейся ему произвольностью права одного че­ловека лишать жизни другого, Гюго пишет свой «Последний день приговоренного к смерти».

Единственный довод этой обвинительной речи против смерт­ной казни — несоизмеримость мук, испытываемых осужденными в ожидании исполнения приговора, с любым преступлением. Не случайно в своей повести Гюго обходит вопрос о том, какая была вина осужденного. Повесть написана в форме днев­ника героя, из которого, как уверяет издатель (т. е. автор), была утрачена страница с его биографией. История преступле­ния Гюго не интересует, все его внимание сосредоточено на мучительных переживаниях человека, ждущего исполнения вы­пасенного ему смертного приговора. Форма дневника предоста­вила Гюго большие возможности эмоционального воздействия на читателя, хотя местами (там, где герой описывал свое со­стояние по пути на казнь и на эшафот) становилась чисто ус­ловной и разрушающей иллюзию правдоподобия. Напечатанная первым изданием анонимно, повесть имела большой обществен­ный резонанс и свидетельствовала о полном переходе Гюго на передовые общественные позиции.

Июльская революция 1830 года, свергнувшая монархию Бурбонов, нашла в Гюго горячего сторонника. Памяти героев, погибших на баррикадах, прославленных участников революции он посвящает поэму «К молодой Франции» (1830), стихотворение «Гимн» (1831). Несомненно также, что и в первом зна­чительном романе Гюго «Собор Парижской Богоматери», начатом в июле 1830 и законченном в феврале 1831 года, также нашла отражение атмосфера общественного подъема, вызванного революцией. Жена Гюго Адель писала в этой связи в сво­их воспоминаниях: «Великие политические события не могут не оставлять глубокого следа в чуткой душе поэта. Виктор Гюго, только что поднявший восстание и воздвигший свои бар­рикады в театре, понял теперь лучше, чем когда-либо, что все проявления прогресса тесно связаны между собой, что, оста­ваясь последовательным, он должен принять и в политике то, чего добивался в литературе». Еще в большей степени, чем в драмах, в «Соборе Парижской Богоматери» нашли воплощение принципы передовой литературы, сформулированные в преди­словии к «Кромвелю». Начатый под гром революционных собы­тий, роман Гюго окончательно закрепил победу демократиче­ского романтизма во французской литературе.

Как и в драмах, Гюго обращается в «Соборе Парижской Богоматери» к истории; на этот раз его внимание привлекло позднее французское средневековье, Париж конца XV века. Интерес романтиков к средним векам во многом возник как реакция на классицистическую сосредоточенность на антично­сти. Свою роль здесь играло и желание преодолеть пренебре­жительное отношение к средневековью, распространившееся благодаря писателям-просветителям XVIII века, для которых это время было царством мрака и невежества, бесполезным в истории поступательного развития человечества. И, наконец, едва ли не главным образом, средние века привлекали роман­тиков своей необычностью, как противоположность прозе бур­жуазной жизни, тусклому обыденному существованию. Здесь можно было встретиться, считали романтики, с цельными, большими характерами, сильными страстями, подвигами и мученичеством во имя убеждений. Все это воспринималось еще в ореоле некоей таинственности, связанной с недостаточной изученностью средних веков, которая восполнялась обращением к народным преданиям и легендам, имевшим для писателей-ро­мантиков особое значение. Впоследствии в предисловии к соб­ранию своих исторических поэм «Легенда веков» Гюго парадок­сально заявит, что легенда должна быть уравнена в правах с историей: «Род человеческий может быть рассмотрен с двух точек зрения: с исторической и легендарной. Вторая не менее правдива, чем первая. Первая не менее гадательна, чем вто­рая». Средневековье и предстает в романе Гюго в виде исто­рии-легенды на фоне мастерски воссозданного исторического ко­лорита.

Основу, сердцевину этой легенды составляет в общем не­изменный для всего творческого пути зрелого Гюго взгляд на исторический процесс как на вечное противоборство двух ми­ровых начал — добра и зла, милосердия и жестокости, состра­дания и нетерпимости, чувства и рассудка. Поле этой битвы и разные эпохи и привлекает внимание Гюго в неизмеримо большей степени, чем анализ конкретной исторической ситуа­ции. Отсюда известный надысторизм, символичность героев Гюго, вневременной характер его психологизма. Гюго и сам от­кровенно признавался в том, что история как таковая не ин­тересовала его в романе: «У книги нет никаких притязаний на историю, разве что на описание с известным знанием и из­вестным тщанием, но лишь обзорно и урывками, состояния нравов, верований, законов, искусств, наконец, цивилизации в пятнадцатом веке. Впрочем, это в книге не главное. Если у нее и есть одно достоинство, то оно в том, что она — произ­ведение, созданное воображением, причудой и фантазией».

Известно, что для описаний собора и Парижа в XV веке, изображения нравов эпохи Гюго изучил немалый историче­ский материал и позволил себе блеснуть его знанием, как де­лал это и в других своих романах. Исследователи средневековья придирчиво проверили «документацию» Гюго и не смогли най­ти в ней сколько-нибудь серьезных погрешностей, несмотря на то, что писатель не всегда черпал свои сведения из пер­воисточников. Корифей романтической историографии Мишле высоко отзывался о воссоздании картин прошлого у Гюго.

И тем не менее основное в книге, если пользоваться тер­минологией Гюго, это «причуда и фантазия», т. е. то, что це­ликом было создано его воображением и весьма в малой сте­пени может быть связано с историей. Широчайшую популярность роману обеспечивают поставленные в нем вечные этические пробле­мы и вымышленные персонажи первого плана, давно уже перешедшие (прежде всего Квазимодо) в разряд литературных типов.

Роман построен по драматургическому принципу, исполь­зованному Гюго в драмах «Эрнани», «Марион Делорм», «Рюи Блас»: трое мужчин добиваются любви одной женщины; цыганку Эсмеральду любят архидиакон Собора Парижской Богоматери Клод Фролло, звонарь собора горбун Квазимодо и поэт Пьер Гренгуар, хотя основное соперничество возникает между Фролло и Квазимодо. В то же время цыганка отдает свое чувство красиво­му, но пустому дворянчику Фебу де Шатоперу.

С присущей ему склонностью к антитезам Гюго показы­вает различное воздействие любви на души Фролло и его воспитанника Квазимодо. Озлобленного на весь мир, ожесточивше­гося урода Квазимодо любовь преображает, пробуждая в нем доброе, человеческое начало. В Клоде Фролло любовь, на­против, будит зверя. Противопоставление этих двух персонажей и определяет идейное звучание романа. По замыслу Гюго, они воплощают два основных человеческих типа.

Священнослужитель Клод, аскет и ученый-алхимик, олицет­воряет холодный рационалистический ум, торжествующий над всеми человеческими чувствами, радостями, привязанностями. Этот ум, берущий верх над сердцем, недоступный жалости и состраданию, является для Гюго злой силой. Средоточие про­тивостоящего ей доброго начала в романе — испытывающее потребность в любви сердце Квазимодо. И Квазимодо, и проявив­шая к нему сострадание Эсмеральда являются полными антиподами Клода Фролло, поскольку в своих поступках руковод­ствуются зовом сердца, неосознанным стремлением к любви и добру. Даже этот стихийный порыв делает их неизмеримо выше искусившего свой ум всеми соблазнами средневековой уче­ности Клода Фролло. Если в Клоде влечение к Эсмеральде про­буждает лишь чувственное начало, приводит его к преступле­нию и гибели, воспринимаемой как возмездие за совершенное им зло, то любовь Квазимодо становится решающей для его духовного пробуждения и развития; гибель Квазимодо в фи­нале романа в отличие от гибели Клода воспринимается как своего рода апофеоз: это преодоление уродства телесного и торжество красоты духа.

Таким образом, источник драмы в романе (а Гюго назы­вал «Собор Парижской Богоматери» «драматическим романом») кроется в столкновении отвлеченных идей, положенных в ос­нову его персонажей: уродство и доброта Квазимодо, аске­тизм и чувственность Фролло, красота и ничтожество Феба. Судьбы персонажей «Собора» направляются роком, о котором заявляется в самом начале произведения, однако в отличие от неясного романтического фатума, тяготевшего над героями «Эрнани» и «Марион Делорм», здесь рок символизируется и персонифицируется в образе Собора, к которому так или иначе сходятся все нити действия. Можно считать, что Собор сим­волизирует роль церкви и шире: догматическое миросозерца­ние — в средние века; это миросозерцание подчиняет себе че­ловека так же, как Собор поглощает судьбы отдельных дей­ствующих лиц. Тем самым Гюго передает одну из характерных черт эпохи, в которую разворачивается действие романа.

В то же время на примере судьбы Клода Фролло Гюго стремится показать несостоятельность церковного догматизма и аскетизма, их неминуемый крах в преддверии Возрождения, каким для Франции был конец XV века, изображенный в «Со­боре».

Поэтому нельзя сказать, что роман Гюго лишен внутрен­него историзма, что он ограничивается передачей внешнего, хотя и мастерски воссозданного исторического колорита. Неко­торые существенные конфликты эпохи, некоторые типические ее характеры (прежде всего король Людовик XI) изображены им в полном соответствии с исторической истиной.

Успех романа у современников и у последующих поколе­ний был во многом обусловлен его необычайной пластичностью, живописностью. Не отличаясь глубиной психологического анализа, «Собор» впечатлял эффектностью противопоставления персонажей, красочностью описаний, мелодраматизмом ситуа­ций. Несмотря на сдержанность или враждебность прессы, кни­га была восторженно встречена читателями.

1831 год обозначает начало нового периода в жизненном и творческом пути Гюго. Писатель многого достиг — им одер­жаны внушительные победы в области лирической поэзии, драматургии, прозы. Произошел весьма заметный сдвиг влево в его политических убеждениях. Можно сказать, что его ли­тературная молодость окончилась. В это же время дает тре­щину семейная жизнь Гюго: его жена Адель увлекается на­чинающим литератором Сент-Бёвом, после чего отношения суп­ругов Гюго становятся чисто номинальными; в 1833 году поэт сближается с актрисой Жюльеттой Друэ, и она остается спут­ницей его жизни вплоть до своей кончины в 1883. году. Ради Гюго Друэ оставляет сцену и живет в уединении, занимаясь перепиской рукописей поэта. Свое убежище она покидает только для совместных летних путешествий — в Бретань (1834), Пикардию и Нормандию (1835), Бретань и Нормандию (1836), Бельгию (1837), Шампань (1838), по берегам Рейна, Роны и :' Швейцарию (1839-1840), в Пиренеи и Испанию (1843). Эти путешествия расширили кругозор Гюго, обогатили его новыми впечатлениями. Гюго делает многочисленные зарисовки (он был превосходным рисовальщиком) пейзажей, памятников архитектуры и старины. Письма к жене и друзьям свидетельствуют о более углубленном, философском взгляде на мир, что вскоре проявилось и в его творчестве. Творческая продукция Гюго в 1830-х годах весьма обильна. Прежде всего это четыре сборника стихотворений — «Осенние листья» (1831), «Песни сумерек» (1835), «Внутренние голоса» (1837), «Лучи тени» (1840); затем драма в стихах «Король забавляется (1832) и три драмы в прозе — «Лукреция Борджиа» (1833 «Мария Тюдор» (1833), «Анджело, тиран Падуанский» (1835). После некоторого перерыва — новая драма в стихах «Рю Блас» (1838). Кроме того, в марте 1834 года Гюго объедини статьи и этюды в сборник «Литературная и философская смесь! а в октябре того же года сначала в журнале, затем отдельным изданием он публикует повесть «Клод Гё». Наконец Гюго намеревается издать письма о двух своих путешествия в Германию, которые составят книгу «Рейн» (1842).

Все эти произведения характеризуются возросшей творческой зрелостью писателя, что было отмечено Сент-Бёвом уж в связи с выходом в свет сборника «Осенние листья». Сент-Бёв писал, что «новой у поэта является скорее суть, чем манера». Лирика Гюго приобретает более личный, более углубленный характер. В ней меньше бьющего на внешний эффект нет тяготения к экзотике далеких стран или эпох. Исчезает идеализация средневековья, католицизма. Увлечение готически» искусством уступает место интересу к Возрождению, к поэзии! Плеяды. Как бы вослед некоторым из участников этого своеобразнейшего объединения во французской поэзии XVI века уходившим в свой внутренний мир от потрясений гражданских междоусобиц, Гюго в предисловии к сборнику «Осенние листья» заявляет о своем желании основное место уделить в нем стихотворениям «безмятежным и мирным», воспевающим радости семейной жизни, домашнего очага, самосозерцания. Стихотворе­ния политического характера, говорит Гюго, войдут в другой сборник, уже подготовленный к изданию (им стал сборник «Песни сумерек»). Однако о своей верности свободолюбивым идеям Гюго считает нужным сказать и в предисловии к «Осен­ним листьям», и в ряде включенных в сборник стихотворений. Так, в заключающем «Осенние листья» стихотворении под номером ХL поэт отрекается от монархических иллюзий юно­сти и свидетельствует свою верность единственному культу — «святой отчизны и святой свободы». С воодушевлением гово­рит он о своей солидарности с народами Европы, изнывающими под игом тирании, о готовности отдать им «медную струну своей лиры».

В следующем сборнике — «Песни сумерек» — доминирует чувство тревоги, беспокойства. Источник этой тревоги в новой большой страсти, охватившей душу поэта, в отходе от рели­гии, разочаровании результатами революции 1830 года, не при­несшей народу свободы и благоденствия. В смятении поэт уст­ремляет свой взор в будущее, пытаясь угадать, чем закон­чатся сумерки — мраком отчаяния или зарей надежды («Пре­людия»). Воспевая народ, сбросивший реакционный режим Реставрации, в стихотворениях «Гимн» и «Писано после июля 1830 года», Гюго в то же время отдает дань бонапартистским иллюзиям: бесславному режиму Луи Филиппа он противопо­ставляет величие Империи («Ода Колонне», «Наполеон II»).

Сборник «Внутренние голоса» относится к числу наивыс­ших достижений поэта. Созерцательность «Осенних листьев» и сатирические интонации «Песен сумерек» сливаются здесь в одно целое. Гюго осознает, что борьба за свободу и циви­лизацию — такова миссия поэта в обществе; он сам должен показывать своим современникам путь к лучшему будущему. В любовных стихотворениях Гюго является певцом земного и в то же время одухотворенного чувства, основанного на внутренней общности и взаимопонимании.

Продолжая линию трех предыдущих сборников, в новом сборнике «Лучи и тени» Гюго разрабатывает такие постоянные гемы своей лирики, как детство, любовь, природа. Ребенок для поэта не только воплощение невинной прелести, но и вечной тайны жизни. Любовь же — побудительная сила всякой чело­веческой деятельности («Тысяча дорог, цель одна»).

Природа, то прекрасная и величественная, то страшная и неумолимая, находится в таинственном соответствии с душевным состоянием поэта: то он сам проецирует на нее свои чувства и переживания («Oceano nox»), то, напротив, зрелище внешнего мира внушает ему определенное настроение («Печаль Олимпио»). С новой силой звучит в сборнике «Лучи и тени» тема назначения поэта; по мысли Гюго, поэт — это пророк, путеводная звезда человечества («Функция поэта»). Его не мо­жет оставить равнодушным зрелище человеческих страданий и нищеты («Взгляд, брошенный в окно мансарды» и «Fiat Voluntas»), обездоленного и беспризорного детства («Встреча»). В то же время в сборнике и философские размышления о смерти («На кладбище в...»), о судьбе («Индийский колодец») и т. п.

В 1830-е годы Гюго испытывает заметное воздействие идей утопического социализма, распространявшихся в это время во

Франции учениками и последователями Сен-Симона. Под их влиянием в творчестве Гюго все сильнее начинает звучать социальная тема. В письме от 1 июня 1834 года издателю жур­нала «Обозрение социального прогресса» Ж. Лешевалье Гюго писал, что пришло время поставить решение вопросов социаль­ных впереди вопросов политических, и выражал готовность содействовать этому. Если в конце 20-х годов интерес писателя к судьбе жертв буржуазной законности в известной степени объяснялся и романтическим тяготением к необычному, то те­перь он становится сознательным защитником обездоленных, будучи убежден в том, что истоки преступлений заключены в социальных условиях. Разделяя с сенсимонистами иллюзию об эффективности моральной проповеди, обращенной к правя­щим классам, Гюго призывает их обратить внимание на судь­бу обездоленных, стремится пробудить в них чувство милосер­дия ради решения социальных конфликтов. Его по-прежнему волнует вопрос смертной казни, судьба заключенных. За посеще­нием парижской тюрьмы Бисетр в 1827 году следуют посеще­ния каторги в Бресте в 1834 году и в Тулоне в 1839 году. Чувство сострадания к изгоям буржуазного общества вызвало к жизни повесть Гюго «Клод Гё» (1834), тематически примы­кающую к «Последнему дню приговоренного к смерти».

Замысел повести относится к 1832 году, когда писатель прочитал в «Судебной газете» о процессе рабочего Клода Гё, убившего тюремного надзирателя и приговоренного к смертной казни. Однако написана повесть была лишь в июле 1834 года после второго восстания лионских ткачей в апреле этого года. Восстание лионских ткачей и другие выступления рабочего класса, не удовлетворенного результатами Июльской революции, со всей силой выдвинули перед французским обществом проблему положения пролетариата. Откликаясь на вопросы, постав­ленные самой жизнью, Гюго сделал героем своей повести рабочего, выражающего протест против социальной несправедливо­сти. История Клода Гё предваряет историю Жана Вальжана в будущем романе «Отверженные». Гё попал в тюрьму за кражу хлеба для голодающей подруги и ребенка; в тюрьме он уби­вает надзирателя, который всячески глумился над ним и уни­жал его человеческое достоинство. Повесть ставит вопрос об антигуманном характере буржуазного общества, толкающего бедняка на преступления; особо заостряет внимание автор на вреде, приносимом официальным правосудием; ни в коей мере не исправляя преступников, оно является орудием социаль­ной мести. Знаменательно, что и сам герой повести отдает себе отчет, какую роль играет несправедливое общественное устройст­во в его судьбе, и предстает перед судом, исполненный созна­ния своей невиновности: «Я вор и убийца: я украл и убил. Но почему я украл? Почему я убил? Поставьте оба эти воп­роса наряду с другими, господа присяжные». Отвлеченно-ро­мантический протест против смертной казни в «Последнем дне приговоренного к смерти» сменяется в «Клоде Гё» пониманием антинародной направленности существующего общественного устройства. В соответствии с этим повествование отличается сдержанностью, реалистичностью, хотя свойственная Гюго па­тетика дает о себе знать и здесь, являясь постоянной чертой его авторского стиля.

Надо сказать, что Гюго не проявил последовательности в своих демократических убеждениях в 1830-1840-х годах. Временный спад освободительного движения лишает его пра­вильных политических ориентиров и примиряет с Июльской монархией, осыпающей его официальными почестями (титул графа, звание пэра, членство во Французской академии). Последний раз бунтарские оппозиционные мотивы в полную меру зазвучат в таком произведении этого периода, как драма в стихах «Рюи Влас» (1838), являющаяся высшей точкой дости­жений Гюго-драматурга (сам поэт назвал ее «Монбланом» свое­го театра).

Пьеса была создана в предельно краткий срок — с 5 июля по 11 августа 1838 года, но, как обычно у Гюго, этому предшествовал длительный период изучения источников и пред­варительной разработки темы. По утверждению поэта, замысел пьесы возник под воздействием эпизода из «Исповеди» Жан-Жака Руссо, в котором рассказывается о том, как, будучи ла­кеем в Турине, тот полюбил внучку графа Гувона. Авторитет­ный исследователь творчества Гюго Жан Батист Баррер ука­зывает на то, что с еще большим основанием можно было ука­зать на роман Леона де Вайи «Анжелика Кауфман», вышед­ший в свет в марте 1838 года; в нем шла речь о мести из­вестного английского живописца XVIII века Джошуа Рейнольдса (в романе выведен под именем Шелтона) своей немецкой коллеге Анжелике Кауфман: отвергнутый Анжеликой, он под­строил ее брак с самозваным графом Горном, который в действительности был слугой. Среди других примеров мож­но назвать использование темы «Смешных жеманниц» Молье­ра. Однако Гюго, как обычно, максимально парадоксально заостряет ситуацию (лакей, влюбленный в королеву), и дейст­вие разворачивается в Испании 1695 года.

«Рюи Блас» образует как бы вторую створку диптиха из истории Габсбургской династии в Испании: если «Эрнани» относится к ее славному началу, то «Рюи Блас» являет кар­тину ее упадочного конца. Для создания достоверной картины исторического прошлого Гюго тщательно проштудировал такие сочинения французских авторов, как «Реляция о путешествии в Испанию» г-жи д'Онуа (1691), «Нынешнее состояние Испа­нии» аббата де Вейрака (1718). Эпизод появления дона Цеза­ря де Басана из каминной трубы взят им из мемуаров писатель­ницы XVIII века г-жи де Креки, где говорится о подобном появлении знаменитого разбойника Картуша в доме г-жи де Бофремон. В обращении с историческим материалом Гюго был довольно свободен; если атмосфера двора испанского короля Карла II передана им достаточно верно, то в ряде случаев он допускает немалые отступления от исторических данных:

так, второй жене Карла II Марии Нейбургской в пьесе при­даны нежные, меланхолические черты первой жены, Марии Луизы Орлеанской. Главным для Гюго было столкнуть касто­вый дух в его крайнем проявлении, какое могло породить дегенерирующее испанское феодальное общество, с чувством всепобеждающей любви. Характеризуя сюжет пьесы, в пре­дисловии к ней Гюго говорит, что речь в ней идет о «муж­чине, любящем женщину». В эти слова вложен особый смысл: и лакей, и королева прежде всего люди; любовь уравнивает их, отменяет, делает призрачными их социальные различия.

Структура произведения в соответствии с принципами, выд­винутыми еще в предисловии к «Кромвелю», строится на антитезах: здесь сопоставляется трагическое и комическое (Рюи Блас и дон Цезарь), возвышенное и низкое (Рюи Блас и дон Саллюстий), презираемое и вознесенное на вершину могущества (Рюи Блас и королева). Интригу пьесы, несмотря на сложность и использование параллельной сюжетной линии, отличает урав­новешенность; тональность ее меняется от акта к акту в зависимости от содержания (в первом акте преобладает интрига, во втором элегичность, в третьем политический пафос, в четвертом приключенческое начало, в пятом драматизм). Всеми этими чертами «Рюи Блас» близок к «Эрнани» и «Марион Делорм». То новое, что здесь появляется, — это социально-политическая проблематика, которая в ранних пьесах была едва намечена.
    продолжение
--PAGE_BREAK--
В предисловии к драме Гюго дает характеристику изобра­женной им эпохи. Это время, «когда монархия близка к раз­валу». «Королевство шатается, династия угасает, закон ру­шится… все ощущают повсюду предсмертную расслабленность...» Всему этому разложению противостоит, по мысли Гюго, одна сила — народ, но не в нынешнем своем угнетенном состоянии, а в своем устремлении к сияющему будущему: «Народ, у ко­торого есть будущее и нет настоящего; народ-сирота, бедный, умный и сильный; стоящий очень низко и стремящийся стать очень высоко… Народ — это Рюи Блас».

Содержание пьесы подтверждает этот автокомментарий. Развал феодальной монархии олицетворяют в ней такие персонажи, как бесчестный интриган и закоренелый злодей дон Саллюстий де Басан и другие представители правящей клики, которых, несмотря на различие индивидуальных особенностей, роднит одна общая черта — предельный эгоизм, хищничество, полное пренебрежение общественным благом. Своей вершины сатира на правящий класс достигает в знаменитом монологе Рюи Бласа из 2-й сцены III действия, где клеймится преступ­ное равнодушие власть имущих к народной доле. В изменении существующего порядка вещей, в озабоченности власти судьбой народа видят спасение Испании и министр-лакей Рюи Блас, я поддерживающая его королева («Я знаю, что тебя послала мне судьба — //Чтоб родину спасти, спасти народ несчастный//И чтоб любить меня...».).

Слова Гюго о том, что «народ — это Рюи Блас», конечно, не следует понимать буквально. Благородный мечтатель, талантливый плебей, получивший из милости образование и став­ший чем-то средним между слугой и секретарем у могущественного министра (как его однофамилец Жиль Блас в знаме­нитом и хорошо известном Гюго романе Лесажа),- это народ ч потенции, народ тех больших возможностей, которые не на­ходят применения и которые одни только способны возродить страну.

Несомненно, что пером Гюго, когда он писал свою драму, водила тревога за судьбу французского народа, положение которого нисколько не улучшилось после революции 1830 года. Писатель плохо представлял себе выход из создавшейся си­туации, питая определенные илллюзии относительно рефор­маторских намерений и возможностей правящей Орлеанской династии, с представителями которой, прежде всего с королем Луи Филиппом и его снохой Еленой Мекленбургской, он был близок. Невольное примирение с буржуазной монархией привело Гюго к творческому кризису.

Свидетельством его явилась последняя драма Гюго «Бург-графы», над которой он работал в 1841-1842 годах и премье­ра которой состоялась в театре Комеди-Франсез 7 марта 1842 года. Идея пьесы возникла во время путешествия по Рейну. По его словам, он хотел «мысленно воссоздать, во всем его размахе и мощи, один из тех замков, где бургграфы, равные принцам, вели почти королевский образ жизни». В подобном городе-замке Гюго представляет нам четыре поколения бург-графов (властителей средневекового германского города), раз­дираемые враждой. Этим своевольным феодалам, исполненным сверхчеловеческой мощи и гордыни, противостоит император Фридрих Барбаросса, таинственно воскрешенный после того, как он утонул во время крестового похода. В пьесе иногда возникает социальная тема (инвективы старшего бург-графа Иова и императора Фридриха), но органического слия­ния этих реальных моментов с романтикой и фантастикой «пред-вагнеровского» толка не получилось, драма вышла тяжелове­сной, успеха не имела (в зале раздавался свист) и после трид­цати представлений была снята с репертуара. Обескураженный ее провалом Гюго навсегда отказался от драматургии.

Личная жизнь Гюго того времени отмечена трагическим событием: 4 сентября 1843 года, когда поэт с Жюльеттой Друэ находился в трехнедельном путешествии по Пиренеям и Испа­нии, его старшая дочь Леопольдина утонула вместе со своим мужем Шарлем Вакери, катаясь в лодке по Сене. Поэт узнал об этом 9 сентября из случайно попавшейся на глаза газеты во время остановки на постоялом дворе по пути в Париж. Горе его было бесконечным. Год спустя, 4 сентября 1844 года, в день гибели «Дидины», он создает посвященное ее памяти стихотво­рение «В Виллекье», являющееся одним из шедевров его лирики (вместе с другими стихотворениями, обращенными к Леопольдине, оно войдет впоследствии в сборник «Созерцания»).

Однако вскоре его поглощает политическая деятельность в духе поддержки правящей династии. Беседы с Луи Филиппом становятся все более непринужденными, и нередко «король-гражданин» далеко за полночь провожает своего знаменитого гостя по коридорам Тюильри с факелом в руке. 13 апреля 1845 года король назначает Гюго пэром Франции, что никого не удивляет, но и не приветствуется.

Гюго исправно посещает заседания палаты пэров (высшая палата тогдашнего французского парламента). В течение года он присматривается к окружающей обстановке, затем начинает выступать с речами — о милосердии по отношению к Леконту и Анри, судимым за покушение на короля (1846), о Польше, угнетаемой русским царизмом, о разрешении на въезд во Фран­цию изгнанным представителям семьи Бонапартов, о народной нищете. По своим взглядам он либерал и гуманист, но отнюдь не социалист и даже не республиканец. Одно время король подумывает о том, чтобы сделать его премьер-министром.

Тем временем общая атмосфера во Франции сгущается. С 1846 года страна находится во власти экономического кризиса, усугубляющегося неурожаями. В деревнях царил голод, нищета рабочих чудовищна. Народная ненависть к режиму финансовой олигархии, каким была монархия Луи Филиппа, все возрастает. В июле 1847 года при разъезде с празднества у герцога де Монпансье Гюго был поражен яростными взглядамии криками, какими толпа провожала гостей. «Когда толпа смотрит на богачей такими глазами, — записал он, — то это уже не мысли, а события». В сентябре он пишет: «Старая Европа рушится… завтрашний день окутан тьмой, а существование богачей поставлено под вопрос этим веком как существование знати веком прошедшим».

22 февраля 1848 года власти запрещают один из банкетов, организация которых входила в кампанию либеральной буржуазии в пользу избирательной реформы. Это неожиданно вызывает сильнейшее волнение, и размах демонстраций таков, что Луи Филипп решает уволить в отставку реакционное министер­ство Гизо. Но уже поздно. Вечером 23 февраля в стычке перед министерством иностранных дел убито шестнадцать манифе­стантов, всю ночь их тела республиканцы возят на повозке по Парижу, и к утру столица покрывается баррикадами. После перехода национальной гвардии на сторону восставших Луи Филипп отрекается от престола в пользу своего малолетнего внука, графа Парижского. Собравшиеся в палате депутаты готовы поручить регентство его матери Елене Мекленбургской, при­ятельнице Гюго, и поэт активно поддерживает эту кандидатуру, " по настоянию ворвавшихся в собрание рабочих избирается временное правительство, в которое входят поэт Ламартин, адво­кат Ледрю-Роллен, ученый Араго, историк Луи Блан и другие и которое вскоре провозглашает республику. Эти буржуазные и мелкобуржуазные республиканцы не обладали почти никакой реаль­ной властью и не оправдывали ни революционных устремлений масс, ни охранительных надежд буржуазии. В свой актив они мог­ли занести только снятие всяких ограничительных запретов с прессы, которая переживает в это время необычайный подъем.

Потеряв звание пэра, отмененное республикой, Гюго ста­новится мэром VIII округа Парижа. В апреле он баллотируется на выборах в Учредительное собрание, но терпит поражение и проходит в депутаты от департамента Сены лишь на дополнительных выборах в июне по списку правых. По иронии судьбы и Учредительном собрании он заседает рядом со своим будущим мергельным врагом Луи Бонапартом, племянником НаполеонаI, получившим то же количество голосов, что и он.

Наступают июньские события 1848 года. В феврале под давлением рабочих временное правительство провозглашает право на труд и для обеспечения занятости открывает так назы­ваемые «национальные мастерские». Когда же в июне 1848 года 120000 рабочих было предложено оставить мастерские и выбирать между вступлением в армию или отправкой в про­винцию на земляные работы, рабочие, уставшие от бесконечных обещаний улучшить их участь, поднимают восстание. 23 июня предместья Сент-Антуан, Тампль, Сен-Жак, Сен-Дени покрыва­ются баррикадами. Смертельно напуганная буржуазия через Учредительное собрание вручает диктаторские полномочия гене­ралу Кавеньяку, который топит восстание в крови. Националь­ные мастерские закрываются. Идут массовые ссылки рабочих, восстанавливается сокращенный после революции двенадцати­часовой рабочий день, серьезно урезывается свобода печати.

Позиция Гюго во время июньских событий свидетельствует о том, что он недостаточно разобрался в их существе. В своей первой речи в Учредительном собрании 20 июня 1848 года он выступил за закрытие национальных мастерских, не пони­мая, что искусственная занятость, которую они обеспечивали, была временной, тактической уловкой буржуазии. С болью и негодованием Гюго говорил в своей речи о нищете и страда­ниях народа, ратуя, однако, за мирное разрешение социаль­ных конфликтов. Во время восстания он обходит баррикады, обращается к рабочим с увещаниями, призывает их сложить оружие, прекратить кровопролитие. В свою очередь, инсургенты врываются в жилище Гюго (в течение трех дней восстания он отрезан от дома) и поджигают его. Тем не менее кровавая бойня, учиненная Кавеньяком, вызвала у него отвращение, а на репрес­сивные меры генерала-диктатора против свободы печати и оп­позиционных писателей он отозвался протестующей речью с трибуны Учредительного собрания.

Впоследствии в заметке «Я в 1848 году», включенной в книгу «Океан», Гюго так обрисовал свою позицию по отноше­нию к июньскому восстанию: «Либерал, социалист, преданный народу, но еще не республиканец, еще напичканный предрас­судками против революции, хотя и полный отвращения к осад­ному положению, высылкам без суда и Кавеньяком, с его поддельной республикой военных».

Вскоре после переселения Гюго из разгромленной квар­тиры на площади Вогезов, где он прожил шестнадцать лет и где бывали Ламартин, Нодье, Дюма, Готье, Нерваль, герцог Орлеанский с женой Еленой и многие другие, писателя посе­щает в его новом жилище на улице Латур-д'0вернь Луи Напо­леон Бонапарт и просит поддержать его кандидатуру в качестве президента республики, выборы которого должны состояться в конце года. Гюго мало что знает о своем посетителе, кроме того, что он племянник великого дяди, автор брошюр социа­листического толка и неудачливый заговорщик, отбывавший при свергнутом режиме заключение в крепости. Луи Бонапарту удалось, с одной стороны, польстить самолюбию Гюго, говоря о его громадном влиянии на общественное мнение, с другой — уверить его в том, что он стремится к социальной справедли­вости, порядку и демократии и берет себе за образец не Напо­леона, а Вашингтона. Ловкому демагогу и политическому аван­тюристу удалось обмануть Гюго, и в ноябре 1848 года в осно­ванной им летом вместе с сыновьями газете «Эвенман» («Собы­тие») Гюго начинает кампанию в пользу избрания Бонапарта на предстоящих в декабре всеобщих выборах.

Отчасти благодаря Гюго принц Луи Наполеон был избран президентом республики. Будучи внутренне независимым, «надпартийным», Гюго, однако, тяготеет в это время к правым, по­скольку поддерживает идею порядка и равновесия. Однако по мере того как «партия порядка» отказывается от проведения обещанных социальных преобразований, Гюго постепенно берет курс на левые круги, которые поначалу относятся к нему с недоверием.

13 мая 1849 года Гюго, числящийся еще среди правых, избирается депутатом от Парижа в Законодательное собрание, сменившее Учредительное собрание. Рассорила его с «партией порядка» речь «По римскому вопросу» (15 октября 1849 года), в которой Гюго потребовал вывода из Рима французских войск, направленных туда Луи Бонапартом для восстановления свет­ской власти папы Пия IX, изгнанного народом.

Эта акция была предпринята президентом в целях зару­читься поддержкой французских клерикалов. Таковы же были цели законопроекта Фаллу о народном образовании, согласно которому оно ставилось под надзор католической церкви. Гюго яростно обрушился на этот законопроект, обвиняя его сторон­ников в стремлении «поставить иезуита повсюду, где нет жан­дарма» (речь «О свободе образования» 15 января 1850 года). Продолжительные аплодисменты левой части Законодательного собрания вызвали заключительные слова его речи: «Вы не желаете прогресса? У вас будут революции!» Неудивительно, что автору подобной речи принц-президент не доверил министер­ства народного образования, на что Гюго одно время надеялся.

В разгар гражданских смут 28 августа 1850 года после тяжелой болезни умирает Бальзак. У гроба величайшего фран­цузского прозаика на кладбище Пер-Лашез Гюго произносит речь, в которой склоняется перед его гением и противопоставляет величие ушедшего титана ничтожеству пигмеев, дорвавшихся до власти во Франции: «Человек, сошедший в эту могилу,- один из тех, кого провожает скорбь общества. В наше время иллюзий больше нет. Теперь взоры обращены не к тем, кто правит, а к тем, кто мыслит, вот почему, когда один из мыслящих уходит, содрогается вся страна. Смерть человека талантливого - это всеобщий траур, смерть гениального человека - траур всенарод­ный». Что восхищение Бальзаком было искренним, Гюго доказал многими страницами своего шедевра, «Отверженных», на которых лежит явная печать воздействия творца «Человеческой комедии».

Между тем политические события во Франции развора­чивались в направлении установления авторитарного режима. Почувствовав опасность разветвленного монархического заго­вора, Гюго все активнее выступает в газете «Эвенман» и в Законодательном собрании против мероприятий, расчищающих дорогу к диктатуре Луи Наполеона. Он обрушивается со всем пылом своего красноречия на избирательный закон, сократив­ший число избирателей за счет рабочих, на ограничительные установления для печати, на закон о политических ссылках.

17 июня 1851 года Гюго поднимается на трибуну Законо­дательного собрания, чтобы протестовать против пересмотра статей конституции, запрещающих переизбрание президента республики на второй срок. Пересмотром этих статей бонапар­тисты старались обеспечить повторное избрание Луи Наполеона. Гюго прямо заявил о существовании монархического заговора и сорвал маску с мнимого защитника республики принца-пре­зидента: «Как! Разве после Наполеона Великого нам нужен Наполеон Малый?!» После этой речи парижские рабочие впервые выразили Гюго свою поддержку. Получает он свидетельство симпатии и солидарности от Мадзини и других зарубежных демократов и республиканцев, с которыми у него установились связи на Конгрессе друзей мира, проходившем под его пред­седательством в Париже в августе 1849 года. Включившись в международное движение, Гюго заявляет о своей поддержке борьбы за отмену рабства в США.

Отклонение пересмотра конституции Законодательным соб­ранием заставляет Луи Бонапарта лихорадочно готовиться к государственному перевороту до истечения срока своих пол­номочий в 1852 году. Прежде всего он обрушивается на своих политических врагов. 30 июля арестован сын Гюго Шарль; в сен­тябре запрещается издание газеты «Эвенман» (начинает затем выходить под новым названием «Авенман дю пёпль» - «Восшест­вие народа»); в ноябре подвергается аресту другой сын Гюго- Франсуа Виктор. Сам писатель в ожидании ареста держит на своем ночном столике конституцию, он предвидит государственный переворот, который тем не менее застает его врасплох.

На рассвете 2 декабря 1851 года, в годовщину коронова­ния Наполеона I и сражения при Аустерлице, Луи Бонапарт насильственно присвоил себе всю полноту власти, декретировал роспуск Законодательного собрания, ввел военное положение, арестовал большинство своих политических противников. Триста депутатов, собравшиеся выразить протест против переворота в мэрии Х округа Парижа, были заключены в казармы.

Подобные меры устрашения способны были воздействовать на многих, но не на Гюго. Утром 2 декабря он принимает участие в собрании группы депутатов - левых республиканцев на одной из частных квартир, а затем на улицах Парижа держит речи к народу вместе с депутатом Боденом, которого ждет геройская смерть на баррикаде в Сент-Антуанском предместье. Гюго были написаны прокламации «К армии» и «К народу», в которых он призывал к отказу от повиновения диктатору. 3 декабря рабочие кварталы начали восстание против Бонапарта. На следующий день баррикадами покрылись бульвары. Но ар­мия не поддержала народ. Сводный брат Луи Наполеона де Морни отдал приказ: «Стрелять без промаха». Началась настоя­щая бойня: не щадили ни женщин, ни детей. Уже сломлен­ный неудачами своих выступлений 1848 - 1849 годов, рабочий класс Парижа терпит поражение. 21 декабря плебисцит подав­ляющим большинством голосов узаконил государственный пере­ворот, а год спустя Луи Бонапарт стал «императором фран­цузов» под именем Наполеона III.

В течение девятнадцати лет существования бонапартистского режима Гюго вел с ним неустанную борьбу. Некоторое время Гюго находится в Париже на нелегальном положении. Голова поэта оценена в 25000 франков, а позднее он узнает, что Бонапарт дал понять о желательности его расстрела на месте в случае поимки. 11 декабря 1851 года с добытым Жюльеттой Друэ паспортом на имя рабочего Ланвена Гюго покидает Париж и направляется в Брюссель. Декретом от 9 января 1852 года Гюго объявляется в «изгнании». До обнародования декрета жене Гюго, Адели, оставшейся пока в Париже, удается благодаря влиятельным связям добиться сохранения за поэтом авторских прав и жалованья академика, но помешать распродаже с тор­гов движимого имущества она не может.

Самая бурная, яркая и драматическая глава в биографии Гюго окончилась, таким образом, внешним поражением. Однако поэт удалялся в изгнание с сознанием неизмеримого морального превосходства над временно торжествующим авантюристом, обогащенный опытом политической борьбы и, главное, возрожденный сопричастностью судьбе трудового народа. Как он, записав на полях рукописи «Отверженных», в 1848 году «прервал работу» пэр Франции, а продолжил «изгой». Политические события отвлекали Гюго от литературного творчества, хотя и в годы смуты он продолжал работу над будущим сборником «Созерцания» и над «Нищетой». Но только благодаря событиям 1848 — 1851 годов Гюго стал великим национальным писателем, популярнейшим представителем французской литературы в мире.

Гюго с мужеством и достоинством переносит свое новое положение политического изгнанника. «Надо достойно пройти парадом, который может окончиться быстро, но может быть и долгим», — пишет он 22 февраля 1852 года. Для него и его близких начинается пятилетнее «бивуачное» существование, ко­торое окончится лишь с приобретением Отвиль Хауза на остро­ве Гернси.

В Брюсселе Гюго остается в течение семи месяцев. 15 де­кабря сюда прибывает Жюльетта Друэ, налаживающая его быт (жена пока охраняет его интересы в Париже). Гюго внешне поста­рел, лицо его изборождено морщинами и складками, он отяжелел, перестал следить за прической, небрежен в одежде, жалуется (не вполне обоснованно) на стесненность в средствах. К умеренности обязывает его, как он считает, и его положение изгнан­ника. «На мне сосредоточены все взоры, — пишет он жене 19 января.- Я открыто и горестно живу в труде и лишениях». Гюго рассчитывает в Брюсселе завершить рукопись «Нищеты» («Отвер­женных»), привезенную с собой из Парижа, но политические стра­сти берут верх, и роману еще немало придется ждать своего часа.

В конце января к Гюго в Брюссель приезжает выпущен­ный из тюрьмы сын Шарль, и постепенно вокруг них обра­зуется целая колония французских политэмигрантов. Они обсуж­дают происшедшие события, делятся воспоминаниями. В этой атмосфере Гюго задумывает детальную историю государствен­ного переворота, которую назовет «История одного преступ­ления». Законченная в основном в Брюсселе, книга не нашла издателя ввиду крайней резкости своего тона и была опубли­кована в доработанном виде лишь в 1877 году, когда во Фран­ции республике снова угрожал монархический заговор мар­шала Мак-Магона.

«Действующее лицо, свидетель и судья, я настоящий исто­рик»,- пишет Гюго жене. Относительно последнего Гюго оши­бался. «История одного преступления» и выросший из нее пам­флет «Наполеон Малый» (1852) — это скорее яростные памфлеты, не щадящие выражений в разоблачении и дискредитации Луи

Бонапарта и его приспешников почти исключительно с мораль­ных позиций, вне анализа политической и социальной ситуации во Франции, приведшей к бонапартизму. Карл Маркс писал по этому поводу в предисловии ко второму изданию своей работы «18 брюмера Луи Бонапарта»: «Виктор Гюго ограни­чивается едкими и остроумными выпадами против ответствен­ного издателя государственного переворота. Самое событие изоб­ражается у него, как гром среди ясного неба. Он видит в нем лишь акт насилия со стороны отдельной личности. Он не заме­чает, что изображает эту личность великой вместо малой, приписывая ей беспримерную во всемирной истории мощь личной инициативы».

Тем не менее пропагандистская роль памфлета «Наполеон Малый» была огромной. Он выдержал десять изданий, тайно ввозился из Бельгии во Францию, будоражил умы, склоняя их к оппозиции режиму, представавшему под пером Гюго воплощением преступности и безнравственности.

Гюго понимал, что после публикации «Наполеона Малого» он не сможет оставаться в Бельгии, признавшей режим Луи Бонапарта и принявшей в декабре закон о деятельности ино­странцев на своей территории. Он обращает свои взоры в сторону Лондона, центра европейской политэмиграции (там, в частности, находились близкие ему по духу Кошут и Мадзини), а затем избирает франкоязычный английский остров Джерси. До отъезда писатель заключает договор на общедоступ­ное издание своих сочинений с издателями Этцелем и Мареском. 2 августа 1852 года он в Лондоне, где делает трехдневную, не приносящую ему удовлетворения, несмотря на встречи с Мадзини и Кошутом, остановку и 5 числа, в день выхода в Брюсселе «Наполеона Малого», вместе с сыном Шарлем сходит на берег в Сент-Элье, административном центре острова Джерси. Здесь их встречают заранее прибывшие г-жа Гюго с дочерью Аделью и преданный ученик Вакери (брат погибшего вместе с Леопольдиной). Шестого на остров приезжает Жюльетта Друэ, а затем, по выходе из тюрьмы, второй сын — Франсуа Виктор. Гюго опять испытал сильнейшее потрясение, ему приходилось начинать все как бы заново. Но можно сказать, что на Джерси и начался Гюго «настоящий», вкладывая в последнее слово поня­тие подлинности как по отношению к писателю, так и по отноше­нию к реальности (раннего Гюго, отдавая дань его одаренности, считали не в ладу с действительностью и Бальзак, и Гете, и Пушкин).

Гюго поселяется в большом белом доме на берегу моря под названием Марин-Террас. Первое время он наслаждается отдыхом, прогулками, морскими купаниями, рыбной ловлей. 3 активную работу принимается в октябре 1852 года. Каждый день писатель запирается в своем кабинете на втором этаж и работает перед окном, обращенным в сторону моря. Он обуреваем яростным, пламенным гневом против виновника государственного переворота и не устает бичевать его как в стихах так и в чрезвычайно возбужденных разговорах. В мыслях о подводит итог большому отрезку жизненного пути, думает наступающей старости, но прежде всего о судьбе Франции оказавшейся под властью ничтожного проходимца, по отношению к которому он считает необходимым совершить акт мести!

Этим актом мести явился сборник «Возмездие», над стих
    продолжение
--PAGE_BREAK--