Г. Кнабе
I
Тургенев— наиболее “антично соотнесенный” из всех русских писателей XIX века1. В 1838году он занимается в Берлине латынью и греческим у знаменитых профессоров тоговремени Цумпта и Бёка. В 1842 году сдает магистерский экзамен по греческой илатинской филологии на латинском языке (не по, а именно на латинском!). В 1856году пишет Герцену про то, что “проглотил Светония, Саллюстия, Тацита и частьюТита Ливия”. На следующий год приобретает первое издание только что появившейся“Истории Рима” Моммзена. “Я ею упиваюсь”, — пишет он Анненкову 31 октября
(12ноября) 1857 года. К 1871 году относятся “Вешние воды”, пронизанные античнымиассоциациями2. В 1880-м создается важное эссе о Пергамском алтаре. В последнийприезд на родину в 1881 году Тургенев, по воспоминаниям Полонского3, “забылпо-гречески, но латинские книги читал еще легко и свободно”.
Складывающеесявпечатление подтверждается многочисленными упоминаниями об античных персонажах,событиях и образах в эпистолярных и мемуарных текстах. Тургенев внимательновыслушивал переводы Фета из Горация, сличая их с оригиналом, по словампереводчика, “из строки в строку”, то есть осуществляя то, что у нас сегодняназывается контрольной редакцией4. Нельзя не отметить концовку тургеневскогописьма к Анненкову от 19 (31) ноября 1860 года: “Vale et me ama (Прощай и любименя — Цицерон так оканчивал свои письма)”. Нужно много и внимательно читатьпереписку Цицерона, чтобы заметить формулу, избранную здесь римским ораторомвместо более обычной и более у него частой: “Si vales, bene est; ego valeo”.
Тургеневслышит намеки на юридическую практику и на римские обычаи, внятные, наверное,только специалисту. Знаменитый в ту пору адвокат Плевако на каком-то званомобеде, “несмотря на изобилие тостов и плохих стихов”, стал величать Тургеневапретором, а русскую литературу сравнивать с его преторским эдиктом5.Комплимент, обращенный к Тургеневу, был понятен только знавшим, что, вступая вдолжность, этот римский магистрат обнародовал особый edictum perpetuum,“постояный эдикт”. В нем он обещал руководствоваться не толькозаконодательством, но и местными обычаями и собственными взглядами, чаще всего направленнымина смягчение или гуманизацию официальных норм государства. Тургенева всегдараздражала (распространенная уже в его время) манера друзей и знакомых“зачитывать” одолженные книги. Но особое его огорчение вызвала пропажа из егобиблиотеки редкого издания Овидия с гравюрами XVIII столетия6.
Свидетельствао греческой литературе встречаются в мемуарах современников реже. БратьяГонкуры упоминают об обеде с участием Тургенева, где тот шумно высказывал своевосхищение Аристофаном — “этим отцом смеха, самой способностью вызывать смех,которую он ставит очень высоко и которой, по его мнению, обладают лишь два-тричеловека в мире”7. Отметим, что здесь, когда речь идет об античности,проявляется та же способность видеть воочию жизнь, обычаи, людей, которая такхарактерна для Тургенева в описаниях окружающей его реальности. Так, еговосхищение вызывает описание у Платона смерти Сократа: “Вы читаете словнокороткий протокол и в то же время чувствуете, что этот Сократ, этотполулежащий, полусидящий человек — бог!”8
II
Вконтрасте со сказанным вторая и третья четверти XIX столетия, то есть то время,на которое как раз и приходится большая часть жизни и творчества Тургенева,ознаменованы размыванием античного канона и покоящейся на нем почвы культуры.Три проявления этого процесса могут дать о нем в целом вполне адекватноепредставление — превращение античного наследия из канона культуры в предметакадемического исследования и университетского преподавания; превращениеантичных образов из стиля эпохи в литературную, архитектурную и бытовуюстилизацию; превращение античных сюжетов в материал пародий и карикатур.
Предшествующаяэпоха в ее отношениях с наступавшей знает свои внутренние членения, не слишкомчеткие, но явственно ощутимые. Начальный период вместе с прологом, приходящимсяна завершающую часть XVIII века, бесспорно и очевидно еще во многом строится наматериале древних Греции и Рима, еще пронизан образами античности. Ломоносовсоздает свою теорию русского литературного языка с опорой на опыт греческой илатинской риторики, Державин пишет “Анакреонтические песни” как сплав русскойреальности с греческими и латинскими реалиями. Тот же сплав лежит в основеидиллий Гнедича и Батюшкова, песен Дельвига, составляет неувядающее обаяние нетолько этой поэзии, но и живописи Венецианова и Чернецовых, медалей и рельефовФедора Толстого. В своей “Прогулке в Академию художеств” Батюшков создал гимнантично-палладианскому архитектурному облику, который придали ПетербургуЕкатерина и Александр, и этой “Прогулке” Пушкин обязан многим во вступлении к“Медному всаднику” (равно как Тациту в первых сценах “Бориса Годунова” иГорацию в начальных строфах своего поэтического завещания). Николай продолжилдело бабки и брата, установив в центре города копию триумфальной колонны римскогоимператора Траяна. Популярные профессора А. Ф. Мерзляков и В. С. Печерин нестолько исследовали в своих лекциях и книгах реальное прошлое древних Греции иРима, сколько черпали в них источник переживания исторической судьбы России.
Ковремени Тургенева “пролог” кончился, и наступает общественно-историческийперелом, который отчасти положил конец означенной атмосфере, отчастипреобразовал ее смысл. Первым проявлением этого процесса стало превращениеантичного наследия и самой истории Греции и Рима из эталона, с которымсоотносились не столько теория и практика искусства, сколько само пониманиекультуры и государственного бытия, в предмет объективного научного познания.Знаменательным этапом в этом процессе явились сборники “Пропилеи” и публикациив нем Грановского. В 1851—1856 годах вышли пять номеров. Выпускали их С. С.Уваров и
Т.Н. Грановский — люди предыдущей эпохи, именно здесь пережившие модуляцию вновую, научно-объективную, фазу восприятия античности. В 3-й и 5-й книжках былаопубликована обширная рецензия Грановского на незадолго перед тем изданныелекции по римской истории Нибура. Главная ее мысль состояла в том, что история— закономерный процесс, который не может быть остановлен ни насильственнымидействиями властей, ни сопротивлением их противников. Каждая эпоха, в том числеи античность, занимает в истории свое, общим ходом развития обусловленноеместо, и задача состоит в понимании ее не на основе эстетической илинравственной привлекательности, а на основе трезвого и объективного научногоисследования.
Продолжениеми развитием этих мыслей явилась написанная Грановским за несколько месяцев досмерти статья “Ослабление классического образования в гимназиях и неизбежныепоследствия этой системы”9. В прослеживаемой эволюции здесь поставленафинальная точка. Античный мир представляет собой, по словам Грановского,законченный цикл исторического развития и в этом смысле “труп”. Его призванизучать историк-анатом, “ищущий в истории таких же законов, каким подчиненаприрода”. От поэтов и государственных деятелей, от художников и драматурговэстафета перешла отныне к выдающимся ученым-специалистам, к университетскимпрофессорам следующих десятилетий — Куторге и Соколову, к Латышеву и Модестову.
Обращениек античному наследию в эту эпоху характеризуется еще одной особенностью,отличающей данное, тургеневское, поколение от предыдущего. Для предыдущегоантичный материал — прежде всего римский — играл роль канона, то есть некоторойцельной нормы — общественной (как у декабристов), литературной (в горациански-анакреонтическойлирике от Державина до молодого Пушкина), в известном смысле национальной, каку Гнедича, Батюшкова или Дельвига. В тургеневском поколении, в отличие отпредыдущего, античный материал утрачивает свой общекультурный характер и становитсяобъектом специальной художественно или философски мотивированной интерпретации.Такая конкретная интерпретация могла быть подчинена сюжету, как в поэмеАполлона Майкова “Две судьбы”, или задачам критики окружающей реальности, как встроках Огарева об атмосфере николаевского Петербурга в поэме “Матвей Радаев”.
Непосредственнов творчестве Тургенева такое обращение с античным материалом принимает формуиндивидуализации персонажей — нередко иронической — в свете их отношений сгреко-римскими реминисценциями. Примерами могут служить строки из “Рудина”:“Сначала при слове “любовь” m-lle Boncourt вздрагивала и навастривала уши, какстарый полковой конь, заслышавший трубу” — или оценка Марианны из “Нови” как“римлянки времен Катона”. Последний пример комментариев не требует, первыйотсылает к сравнению, клишированному как для греческой литературы (Гомер.Илиада VI, 506—511; Одиссея XV, 263—268; Аполлоний Родосский III, 1259—1262),так и для римской (Энний. Анналы 504—508; Вергилий. Энеида XI, 492—497)10.
Особеннопоказательно, как античные мотивы распространяются с литературы и искусства надекоративные детали частной жизни: античность уже не почва и атмосферакультуры, не канон и не стиль, а стилизация, но стилизация, отказаться откоторой еще невозможно11. В России этот процесс представлен с впечатляющейясностью в восстановлении мебели в Зимнем дворце после пожара 1837 года и вархитектурном решении усадьбы в Поречье в 1830 году. В первом случае речьдолжна идти о восстановлении обстановки с накладками из золоченой бронзы, стольхарактерной для мебели римской эпохи Ранней империи и ставшей модной в годыпозднего классицизма и ампира. В 1830-е годы и эта мода, и порождавшая ееатмосфера становились архаичными и быстро исчезали, уступая место уюту как особойценности частной жизни. Он никак не сочетался с античным каноном оформленияматериально-пространственной среды, и Николай I это чувствовал, судя хотя бы поодобренному им проекту так называемого Никольского домика для него и для егосемьи — домика, представлявшего собой своеобразную вариацию на тему избы-дачи12. Построенная в те же годы усадьба Уваровых в Поречье подтверждает сказанное.Перед Жилярди, проектировавшим ее, была отчетливо поставлена задача — связать водном здании художественный музей, рассчитанный на экспонирование античных (илиантикизирующих) древностей в соответствующем греко-римском интерьере, и —соединенные между собой комфортные комнаты, почти квартиры, приспособленные кпривычкам и вкусам современной семьи13.
Вматериальной среде, в которой формировался взгляд на культурное окружениемолодого Тургенева, как видим, антично-римские элементы становятся знаковымивкраплениями, призванными по контрасту с энергично складывающейся новойматериально-пространственной средой всего лишь напомнить об официальном обликеимперии, демонстративно и консервативно хранящей традиции Екатерины иАлександра.
Ив западноевропейской литературе, и у русских писателей, современниковТургенева, а в определенной мере и у него самого ироническое разоблачениегреко-римских реминисценций и отзвуков как изживаемых форм культуры особенноостро представало в шаржах и карикатурах на античные темы.
Тургенев,при всем вышесказанном о его “соотнесенности” с античным наследием, по всемусудя, ощущал те сдвиги в культуре, которые окрасили собой 1840-е, а далее1850-е и 1860-е годы. Выразилось это, в частности, в его представлении о том,что образы античной культуры и ее наследие, при всей их значительности ипривлекательности самих по себе, не имели никакого отношения к русской жизни ик России его времени. Соответственно, обращения его персонажей, за которымистояли живые люди, его современники, к античному материалу неизменно вызывали унего иронический тон. Тон этот мог быть мягким, как при передаче медицинскихтерминов, сентенций и традиционных обращений у отца Базарова; болеесатирическим, как в рассказе “Татьяна Борисовна и ее племянник”;саркастическим, когда с пафосным призывом “Laboremus!” — “Так станем жетрудиться!” к своему девятилетнему сыну обращался пореформенный сановникСипягин.
Всвязи с вопросом о шаржировании античного материала в тему “Тургенев и античноенаследие” особенно отчетливо входит международный, общеевропейский контекст. С1830-х и вплоть до 1870-х годов в Германии, во Франции и особенно в Англиипародийная античность становится относительно устойчивым мотивом сатирическихжурналов и комической литературы. Мотив этот утверждается далеко не сразу истановится господствующим лишь в конечном счете. Глубоко трагическим введениемв эпопею ухода античных богов из европейской культуры являются стихи Гейне наантичные темы, проходящие через все его творчество. Это стихи про светлых боговЭллады, противостоящих сумрачному миру христианства и готики (от “Богов Греции”1826 года до “К Мушке” 1856-го). Это стихи, потрясшие в свое время Достоевского(в “Подростке”), — о величии страдающего Христа на фоне безмятежных эллинскихбогов (“Мир”, 1826), — стихи, мысль которых была развита Гейне в не менеепотрясающем пассаже в последней части “Путевых картин” (1829). Но под давлениемразвивающейся в определенную сторону общественной атмосферы все это рано илипоздно исчерпывает себя, и, возвращаясь к античному наследию, культураиспытывает все больший соблазн поверить окружающему обществу и увидеть вантичных образах в лучшем случае стародедовский хлам, а в худшем — карикатуры.Таково стихотворение Гейне “Бог Аполлон” (1851), где в дожившего до наших днейАполлона влюбляется монашка, пока встречный старый еврей не рассказывает ей обэтом хорошо ему известном малом, бывшем канторе амстердамской синагоги, которыйнекогда действительно был бог, но теперь стал картежником и бродячимкомедиантом. Вакх стал настоятелем монастыря в Тироле, но все-таки раз в годвырывается на настоящую вакханалию. Хуже всех пришлось Зевсу. Он живет в хижинегде-то на севере, скорее всего, в Ирландии, и пасет ощипанную птицу, в которойс трудом можно узнать его знаменитого орла14.
Изтого же настроения несколькими годами позже во Франции возникли опереттыОффенбаха “Орфей в аду” (1858) и “Прекрасная Елена” (1864). В последнейпародируется гомеровский сюжет троянского цикла, где особенно умилительновыглядят два незадачливых жреца, оставшихся безработными после закрытия храмаМарса. Можно упомянуть и о карикатуре на оперы композитора “Могучей кучки”Цезаря Кюи, которые не пользовались успехом у публики. Карикатурист изобразилряд фигур в римских тогах, на каждой — название соответствующей оперы Кюи иподпись: “Ave, Caesar, morituri te salutant” (“Прощай, Цезарь, обреченные насмерть приветствуют тебя!” — мрачно-ироническое приветствие римскихгладиаторов, проходящих на арену перед императорской ложей).
Ноедва ли не самая развернутая и яростная серия пародий на римскую античностьпоявилась в лондонской прессе 1830—1870-х годов15. Дело в том, что названиеТемзы, на которой стоит Лондон, упомянул впервые в письменной традиции ЮлийЦезарь (“О галльской войне” V, 11, 8). В эпоху классицизма английскаяаристократия любила подчеркивать это обстоятельство и весьма им гордилась, вXIX же веке оно стало предметом демократической критики в связи с нехваткойводы в Лондоне и использованием пролетарским населением ее сточных зараженныхвод. В прессе замелькали изображения Нептуна с кубком в руке, угощающеголондонских бедняков зловонной водой из Темзы с надписью “Salus populi supremalex” (“Здоровье народа — высший закон”), изображения Темзы, обозначенной какCloaca Maxima, или — Нептуна, тонущего в волнах нечистот, изливаемых в Темзу.Латинские надписи и античные сюжеты еще внятны, еще читаются, но только длятого, чтобы составить издевательский контраст к реальности середины XIX века.
III
Проведенныйкраткий обзор материала показывает, что в основе отношений Тургенева с античнымнаследием обозначается очевидное противоречие. Бесспорны значительные познания писателяв области греко-римских древностей, повышенный интерес к ним и восприятие ихкак существенного элемента если не живой культуры, то, во всяком случае, живогообщения. И столь же бесспорна принадлежность Тургенева к своему времени,которое отказывается верить в былую универсальную ценность античного канонакультуры и распространяет этот отказ на автора “Отцов и детей”. Объяснениеподобного парадокса предполагает обнаружение в самом исчезающем каноне тойобщей черты, которая объединила эпохи, в нем аккумулированные, и котораяоказалась особенно остро востребована в середине XIX века.
Переданныйпоследующим векам нормативный облик римской культуры и ее самосознаниеотразились особенно ясно в “Римской истории от основания Города” Тита Ливия, в“Истории” и “Анналах” Тацита — у двух писателей, чьи сочинения легли в основуантикизирующего канона государственно-правового и общественно-культурногосамосознания XVI—XVIII и первой четверти XIX века. В частности, в эпопее Ливиялейтмотивом выступает бесконечное множество сцен единения народа в моментыпатриотического подъема или религиозного одушевления, его сплочения перед лицомопасности, нависшей над государством. Распри и социальные столкновения, интригинародных трибунов и вожделения честолюбивых сенаторов, вся конфликтная хроникаобщественно-политической жизни для Ливия не более чем следствие и проявлениеалчности и эгоизма, личного, семейного, кланового. В основе же нашедшего здесьсебе выражение самосознания римлян в целом лежало — и до тех пор, пока античныйРим оставался античным Римом, cохранялось — представление о единстве ицелостности общины Рима и ее народа.
ЕслиЛивий ассоциировался у писателей и мыслителей XVI—XVIII и начала XIX века сримской республикой и был для них источником республиканско-освободительныхидеалов народного единения, то Тацит воспринимался как историк Римской империии “наставник государей”. Тем более показательно, что и у него применительно кдругой эпохе и к другим условиям историческим делом римлян поверх эксцессовимператорской власти и ее противников оставалась прежде всего консолидацияримского государства. Два знаменитых текста воплощают и аргументируют эту идею— речь императора Клавдия о допущении галлов в сенат (“Анналы” XI, 24) и речьполководца Петилия Цериала к вождям галльских племен (“История” IV, 73—74).
Этотидеал цельности гражданского коллектива, нации и ее культуры сохранялся вгосударственно-политическом подсознании всего периода востребованностиантичного наследия в теории и практике абсолютных монархий, то есть начиная сXVI века в Западной Европе и с эпохи Петра в России. Обращение кантично-римской норме было здесь обусловлено тем, что создание крупныхцентрализованных стран происходило как бы поверх живого многообразия социальнойи местной жизни, плохо укладывавшейся в общую и единую матрицу абсолютистскихгосударств. Централизация, какие бы преимущества она в конечном счете ниобеспечивала, непосредственно требовала отвлечения от конкретных местных игрупповых интересов и принесения их в жертву общей упорядочивавшей игармонизующей идее единства. Материалом такой идеи не мог стать реальныйобщественно-исторический опыт, который этой идее поначалу и еще долгое времяспустя противоречил. Соответствовал ей для Западной Европы опыт императорскогоРима, а для России — тот же опыт, только пропущенный и воспринятый черезпрактику абсолютистских монархий Запада. Яков I Стюарт увлеченно комментировалТацита, Ришелье постоянно читал того же Тацита (новый перевод которого былпосвящен кардиналу), для Людовиков, от XIII до XVI, тот же строй мыслей былвоплощен в эталонном архитектурном классицизме, демонстративно восходившем кпалладиевым реконструкциям дворцов и храмов, окружавших римский форум. Длясоздателя Российской империи Петра то же значение имел римский титул императораи римское звание “Отца Отечества”, а через них, вместо росшей ивыросшей, как дерево, Москвы, — регулярная столица, соотнесенная сгеометрическим планом римских городов.
Этотканон и в своей исходной антично-римской форме, и в своих рецепциях истилизациях Нового времени отличался прежде всего идеей и идеалом цельности. Иименно она, цельность, исчезала из обихода культуры, из самого ее принципа ипервоначала, в трансформациях середины XIX столетия. Отныне в них теперьнаглядно сопоставлялись две системы критериев и ценностей. С античным наследиемсвязывалось представление о высокой гражданской норме (в виде прямой верностией или в виде условного и демонстративно-игрового предпочтения еегедонистической противоположности), о классическом равновесии объективного исубъективного начал в жизни и в искусстве, о совершенстве эстетической формыкак выраженном единстве личного таланта художника и ответственности его завоздействие на общество. Мировоззрение, шедшее на смену, строилось на пониманииценности рядового человека, важности условий его повседневно-трудовой жизни,народно-национальной субстанции его существования. Культура, выигрывая вгуманизме, теряла в историческом масштабе и чувстве своего единства; искусство,выигрывая в остроте и точности передачи всего личного и характерного, теряло вгармонизующей силе прекрасного.
Соответственно,грандиозный переворот, пришедшийся на вторую и третью четверти XIX столетия,нес в себе коренные изменения во всех сферах жизни — от становления реалистическогоискусства до утверждения парламентской демократии, от гуманистического вниманияк “маленькому”, частному человеку до появления идеи научного социализма. Но наглубинном уровне он предполагал прежде всего замену нормативного мироощущенияцельности упраздняющим всякую цельность многообразием противоречий. “Доверитьсяабсолютному различию” призывал Гегель в открывавшей наступающую эру“Феноменологии духа”16.
Античныймир и, соответственно, античное наследие перестало нести в себе то общественноесодержание, которое было ему присуще в древности и — подспудно или осознанно —сохранялось в нем на протяжении последних нескольких столетий, — содержаниеуниверсальности гражданской нормы, ощущение идеального единства гражданскогоколлектива. Весь этот укорененный в государственном бытии и в правовом мышлениистрой жизни теперь уступает место не столько сохранению и утверждению интересовобщественного целого, сколько разоблачению сил, противостоящих друг другу, —растущему обострению социальных конфликтов, обособлению классовых интересов,партийности как новой форме общественного бытия. Возникает идеология, которойпредстоит отныне и на полтора века вперед пронизывать общественную жизнь.
“Всяпредшествующая история человечества была историей борьбы классов”. С этогоафоризма начинался один из манифестов новой эры. И дальше: “Буржуазия совершилавеличайший прогрессивный переворот в истории человечества. Она утопила вледяной воде эгоистического расчета все порывы набожной мечтательности и неоставила между людьми никакой иной связи, кроме безжалостного чистогана”17.
Издесь-то начинается самое главное. Исчерпаться борьбой контрастных начал,ледяной водой и безжалостным чистоганом, их переживанием и отражениями культуране смогла; если и смогла, то смогли не все ее типы. В ней обнаружились духовныеорганизмы, которым остро потребна была целостность культуры и культурацелостности — “иная связь между людьми”. Этот строй мыслей и чувств, каквыясняется, имеет прямое отношение ко всему тому, что обозначено в заглавиинастоящих заметок, — к Тургеневу, к философии либерализма, к егонравственно-исторической истине, а через все это — к маячащему в глубинепризраку античного наследия. Характер “античной соотнесенности” Тургеневапридает его роли в описанном процессе эпохальной перестройки европейскойкультуры особый смысл. Отношение Тургенева к сложившейся универсальной духовнойситуации — всегда разобщенной, конфликтной, ориентированной на выбор — поражаетсвободой от предвзятых предпочтений. Он чаще всего стремится не выбирать междуполюсами конфликта, а понять каждый, стремится исходить из противостояния,обнаруженного в жизни, а не подчинять ее односторонне понятой ценности — той,которая представляется говорящему более высокой. В этом смысле он в особойформе сохраняет верность, разумеется, не античному канону как таковому, не егоидеям или его эстетике, а его исходному принципу и общему духу целостности имеры. Mиtron бriston, “мера есть наилучшее”, — говорил один из семи греческихмудрецов.
IV
ПризнаниеТургенева либералом, а его мировоззрения — либеральным образует одно из самыхустойчивых клише истории литературы. Оно опирается на признания самогописателя, на суждения современников, на традицию литературоведения и сомненийвызвать не может. Сомнения возникают там, где требуется определить содержаниетакого либерализма.
Врусском словоупотреблении еще тургеневского времени “либерализм” в соответствиис латинской его этимологией (liber — “свободный”, liberalis — “достойныйсвободного человека”) ассоциируется со “свободой”. В частности — в двух ееаспектах. Либерал — человек, свободный, независимый от диктата власти, илиберал — человек, свободный, независимый от господствующих идей времени идиктата общественного мнения, от социальных и политических сил, эти идеивоплощающих. В обоих случаях понятие либерализма тем самым включалось всоциально-политические и духовные конфликты времени — и фактически имиисчерпывалось. Для консервативного крыла независимость от власти представалахарактеристикой в основном отрицательной, для так называемого прогрессивногокрыла — положительной. Во втором случае понятие “либерал”, кроме того,окутывалось отрицательными коннотациями, поскольку каждая из действующихобщественных сил видела в такой независимости отступничество от собственныхценностей.
Вобщественном мнении эпохи к либерализму Тургенева прилагались обе эти шкалыоценок. Факты, сюда относящиеся, слишком известны. С одной стороны,разоблачение крепостничества, благожелательная чуткость к революционноймолодежи, критика пореформенных порядков и лиц, эти порядки осуществлявших, имн. др. С другой — приветствие Александру II, разрыв с редакцией“Современника”, несогласие со многими взглядами Герцена, “памфлетический тон” в“Дыме”, равно распространяемый на карьеристов придворных и карьеристов отреволюционного слова, и опять-таки — многое другое. Либерализм, таким образом,прочитывался в категориях и противостояниях той противоречивойсоциально-политической действительности, которая образовывала фактуруобщественной жизни начиная по крайней мере со второй четверти XIX века.
Междутем суть своего мировоззрения сам Тургенев неоднократно характеризовал совсемпо-иному. С этой точки зрения ключевое значение имеет его статья 1869 года “Поповоду “Отцов и детей””.
“Господакритики вообще убеждены, что автор непременно только и делает, что“проводит свои идеи”; не хотят верить, что точно и сильно воспроизвести истину,реальность жизни — есть высочайшее счастье для литератора, даже если эта истинане совпадает с его собственными симпатиями. Позволю себе привести небольшойпример. Я — коренной, неисправимый западник, и нисколько этого не скрывал и нескрываю; однако я, несмотря на это, с особенным удовольствием вывел в лицеПаншина (в “Дворянском гнезде”) все комические и пошлые стороны западничества;я заставил славянофила Лаврецкого “разбить его на всех пунктах”. Почему я этосделал — я, считающий славянофильское учение ложным и бесплодным? Потому что вданном случае таким именно образом, по моим понятиям, сложилась жизнь, а я преждевсего хотел быть искренним и правдивым”. И несколькими страницами далее: “Нет!Без правдивости, без образования, без свободы в обширнейшем смысле — вотношении к самому себе, к своим предвзятым идеям и системам, даже к своемународу, к своей истории, — немыслим истинный художник; без этого воздуха дышатьнельзя”. В качестве примера такой несвободы Тургенев приводит “Войну и мир”Толстого, несмотря на всю силу его художественного дара, благодаря которому он“стоит едва ли не во главе всего, что явилось в европейской литературе с 1840года”.
Втексте статьи приведены также две цитаты, призванные подтвердить основнуюмысль. Одна из Гете:
Greift nur hinein in’s volle Menschenleben!—
“Схватывайтежизнь человеческую во всей ее полноте!” (Мы осмелились предложить свой переводвместо перевода Тургенева, воспользовавшись его самоаттестацией: “Запускайтеруку (лучше я не умею перевести) внутрь, в глубину человеческой жизни!”).Другая из Пушкина:
…дорогою свободной
Иди,куда влечет тебя свободный ум…
(курсивв обоих случаях — Тургенева).
Сосновной мыслью цитируемой статьи в особой форме перекликается фраза в письмеТургенева Герцену от 27 октября 1862 года: “Имей дух и смелость посмотретьчерту в оба глаза”.
Чтоздесь, собственно, сказано? Истина заключена в художественном воспроизведенииполноты жизни, независимо от идеологических предпочтений автора. Главнымусловием выполнения такой задачи является внутренняя свобода художника. Ееслагаемым и предпосылкой является образование. Оно не ведет к “предвзятым идеями системам”, а обеспечивает свободу в отношении к “своему народу, к своейистории”. В этом контексте неприязнь к славянофильству и открытостьзападничеству не сводятся к выбору между данными общественно-политическими“идеями и системами”, но предполагают “в обширнейшем смысле” широтуисторического и культурного, а главное — нравственного горизонта.Приверженность же абстрактно-теоретически выстроенным построениям дажеприменительно “к своему народу, к своей истории” ведет, как в случае Л. Н.Толстого и его романа “Война и мир”, к утрате внутренней свободы и — чтоозначает то же самое — художественной проницательности и, значит, таланта, дажетакого огромного, как в данном случае. Любопытно, что в качестве рубежа в такомразвитии от свободного та-ланта к теоретическим идеям и системам Тургеневназывает 1840 год — год, который, кажется, в жизни обоих художников ничемособенным не примечателен, но как начало “сороковых годов” более другихассоциировался у многих людей тех лет с началом перемен, если не создавших, то,во всяком случае, приведших к осознанию конфликтной социально-классовойситуации середины XIX столетия и, следовательно, к необходимости выбора между“идеями и системами”. Обрисованное мировоззрение опирается в глазах Тургеневана культурно-исторический опыт более раннего поколения, Гете и Пушкина — тех,что завершали эпоху, данной ситуации предшествовавшую.
Итоговаяформулировка, особенно ясно подтверждающая именно такой характер мировоззренияТургенева, принадлежит уже нашему времени. “В отличие от своих великихсовременников, Толстого и Достоевского, он не был проповедником и не желалпотрясти свое поколение. Ему было важно понять, вникнуть во все взгляды,идеалы, нравы тех, кому он сочувствовал, и тех, кто приводил его взамешательство и даже отталкивал. Тургенев в весьма высоко развитой формеобладал тем, что Гердер называл Einfuhlen, — он умел вникнуть в убеждения,чувства и позиции, чуждые, а то и противные ему; об этом его даре особеннонапомнил Ренан в надгробной речи Поскольку он не стремился навязыватьчитателю свое мнение, проповедовать, обращать, он оказался лучшим пророком, чемоба эгоцентричных, сердитых литературных гиганта, с которыми его обычносравнивают, и разглядел рождение социальных проблем, которые стали с тех поробщемировыми”18.
Социальныели это проблемы и стали ли они общемировыми — вопрос спорный. Бесспорно лишь,что в середине XIX века на фоне нарастающей конфликтности общественного бытия инарастающего тяготения общественного сознания к выбору своего и отрицанию всегочужого негромко, но внятно высказалась потребность культуры: не всегда думать очёрте и о каком-либо одном из его глаз, воспроизвести “истину, реальностьжизни” во всей ее полноте, а для этого найти в себе опирающуюся на образованиевнутреннюю свободу. Свобода при таком подходе имеет возможность опереться насвою внутреннюю исходную форму — liber и liberalis.
ПринадлежностьТургенева к этому либерализму в его “истине и реальности” задана внимательномучитателю вполне очевидно. Можно напомнить о двойственных заглавиях егорассказов — “Пунин и Бабурин”, “Чертопханов и Недопюскин”, “Хорь и Калиныч”, —где сюжет социально и культурно-исторически вполне конкретен, но дан черезмногозначность жизненных вариантов. Можно напомнить и о только что приведенномтексте-декларации 1869 года (и многих сходных, варьирующих те же мысли). Можнонапомнить о первом стихотворении в прозе “Деревня”19, напомнить, наконец, обудивительных концовках его романов. “Каждый остается тем, чем сделала его природа,и больше требовать от него нельзя”, — говорит Лежнев Рудину в последнем ихразговоре. Тургенев не хочет идеологически или социально-политически, ни даженравственно требовать ни от венсенского стрелка раскаяния в своем выстреле, ниот убегающих с баррикады insurgйs — благодарности и сочувствия Рудину, ни отсамого Рудина, “помахивающего и знаменем, и саблей”, — бульшей глубины,серьезности и ответственности сверх тех, что дала природа “лишним людям” 40-хгодов. А “два уже дряхлые старичка — муж с женою”, приходящие на могилуБазарова? “Какое бы страстное, грешное, бунтующее сердце ни скрылось в могиле”,цветы, растущие на ней, говорят не столько о нем самом, сколько “о вечномпримирении и о жизни бесконечной”. Вряд ли можно без насилия над текстом ЛизуКалитину, Елену или героиню “Порога” приколоть, как бабочек в коллекции, к ихсоциальной среде и политическим взглядам, отвернувшись от главного в них — отих “русскости” и их времени, от того, “как сложилась жизнь”.
Упейзажей “Записок охотника” — и в первую очередь у аккорда несказанной прелести“Лес и степь” — есть (или, вернее, может быть найден) контекст. Немного летранее в “Красном и черном” Стендаля мэр господин Реналь внимательно смотрит наоткрывающийся неподалеку лес, чтобы прикинуть, какую прибыль он может принести.Намного лет позже герой “Голубой чашки” Гайдара идет с дочкой по степи ивнимательно оценивает окружающее с точки зрения недавнего политическогопрошлого. “Красное и черное” — прекрасный роман, как “Голубая чашка” —прекрасный рассказ; господин Реналь — обычный и по-своему честный человек,герой Гайдара — прекрасный гражданин и семьянин. Только их лес и степь издругой галактики: они общественно-конкретны и социально заданы, выбор и оценкаих не свободны. Сущностно не либеральны.
Вкакой мере такой либерализм в его свободной широте связан с античным наследием— с каноном цельности? Вопрос — не праздный, поскольку и тот, и другой неисчерпывают жизнь переживанием ее социально-классовой дифференциации ирелигиозно-философской конфликтности, тот и другой сосуществуют, а значит, вкакой-то мере и форме взаимодействуют в духовном опыте Тургенева и егопоколения.
Косвенныеподтверждения последнего предположения в текстах Тургенева найти можно. Вписьме Анненкову от
1августа 1859 года Тургенев описывает торжественные приготовления к въездуНаполеона III в Париж после подписания капитуляции Австрии — к въезду, явнорассчитанному на воспроизведение древнеримских триумфов и на параллели “междуФранцией нынешнего времени и Римом Траяна”. “Преторианский воздух, — ироническизамечает Тургенев, — на меня действует — не могу не говорить по-латыни”.Соответственно, в текст он вписывает две собственные латинские фразы, послеодной из которых читаем следующее замечание: “Боюсь продолжать латинскую речь,не знаю, поймете ли вы ее, ученый друг мой, ненавистник либерализма”.Либерализм поставлен здесь в связь с латынью и Римом, и сама эта связь вызывает“ненависть” — шутливую, но за пределами письма и не только шутливую — у людей,думающих иначе, нежели автор, и вопреки ему. Ненависть к языку и обыкновениямримлян равносильна ненависти к либерализму — тому самому либерализму, которыйсквозил в приведенной выше декларации 1869 года и который для автора вообщенесовместим со словом “ненависть”.
Можетбыть, еще более косвенное подтверждение связи между либерализмом иантично-римской традицией в сознании — или, точнее, подсознании — Тургеневасквозит в свидетельстве из “Дневника” Гонкуров за 1876 год. Говорит Тургенев:““…я об этом раздумывал всю ночь. Да, вы люди латинской расы, в вас еще жив духримлян с их преклонением перед священным правом; словом, вы люди закона А мы не таковы Как бы вам это объяснить? Представьте себе,что у нас в России как бы стоят по кругу все старые русские, а позади них толпятсямолодые русские. Старики говорят свое “да” и “нет”, а те, что стоят позади,соглашаются с ними. И вот перед этими “да” и “нет” закон бессилен, он просто несуществует; ибо у нас, русских, закон не кристаллизуется, как у вас Да, вы люди закона, люди чести, а мы, хотя у нас и самовластье, мы люди…”. Онищет нужное слово, и я подсказываю ему: — Более человечные! — Да, именно! —подтверждает он. — Мы менее связаны условностями, мы люди более человечные!”20 .
КонтрастРоссии и Запада выступает здесь как основополагающий и универсальный, норассматриваемый либерально. Он не имеет четкого ценностного смысла: стройистории и культуры, основанный на законе и римском предании, представляет инойтип цивилизации, нежели тот, что основан на человечности, но в общем контекстеприведенного разговора иерархии между ними не ощущается. Нелишне, может быть,указать на еще одну ассоциацию — скорее всего, бессознательную — с римскимматериалом, которая сквозит здесь в словах Тургенева. Уж очень точно совпадаетобраз “молодых русских”, стоящих позади “старых русских” и повторяющих ихрешения, с рассказом Тита Ливия (36, 22, 14 — 15), где центурия младшихвыступила с определенным решением, но тут же изменила его, едва услышав опротивоположном решении, принятом центурией старших их же трибы.
Итем не менее связь между тем, как Тургенев понял и утвердил свой либерализм, иантично-римским каноном культуры в целом, культурно-исторически,общеевропейски, en gros, не очевидна, не документируется и в этом смысле несохранилась. Но не сохранилась — не значит “была уничтожена”. Скорее речьдолжна идти о чем-то ином: сохранилась, растворившись в более широкомконтексте, переосмыслилась скорее, чем разрушилась, растворила старый опыт вновых идеалах скорее, нежели разъединила их. Такая связь ощутима кое-где ещеперед Тургеневым, ощутима в общеевропейской атмосфере, его окружавшей и с нимретроспективно связанной, ощутима у некоторых думающих людей той же эпохи вРоссии и вне ее.
V
Отзвукии отблески подобной связи видны и слышны там, где в подсознании и мысли, внадеждах и произведениях людей определенного типа между примерно серединой XIXи первыми десятилетиями ХХ века воплотилась диалектика самостоятельностисвободного — liberalis — мышления, просвещенной цельности и культурно-национальногоединства.
Несколькослов в пояснение выражения “людей определенного типа”. История дана нам в видередкого пунктира, где каждому штриху соответствует событие, лицо или поступок,отразившиеся в источниках. Линия, соединяющая такие штрихи в единый контур, незадана ими однозначно, но скорее проводится нами исходя из вопросов, ответа накоторые мы ищем, или, точнее, ответа на которые ищет наше время и заданноевременем состояние науки. Линия эта объединяет, соответственно, не обязательноявления и лица, относящиеся к определенному и конкретному времени, месту,кругу, школе, направлению и т. д., но нередко также — явления и людей, временеми местом разобщенные, но образующие как раз тот контур, что мы стремимсяобнаружить в движении и фактуре истории культуры. Истина либерализма в вышеобозначенном и — надеемся — тургеневском смысле этого слова представляет собойтакой контур.
Начнемсо стихотворения Пушкина “К вельможе” (1830) и с черновой записи, недалекоотстоящей от него во времени; пушкинисты датировали ее 1831-м или тем же 1830-мгодом. Вотэтазапись: “Stabilitй — premiиre condition du bonheur publique.Comment s’accommode-t-elle avec la perfectаbilitй indйfinie” (Перевод:“Стабильность — первоеусловиесчастьяобщества [общественногоблагополучия]. Каксочетается она с бесконечной и неопределенной достижимостью совершенства?”).Стабильность, устойчивость, и в этом смысле завершенность в себе,гармоничность, то есть целостность, непротиворечивость общественного бытия,сопоставлены здесь с состоянием, которое не несет свою цель в себе, а стремитсяк цели вне себя, находится в движении и изменении, задача которых —совершенство.
Стихотворение“К вельможе” рождено тем же ходом мысли. Тематическая композиция стихотворениястроится на сопоставлении нескольких мотивов. Первый — ancien rйgime и рококо.Его ключевые слова “там ликовало всё”, “шумные забавы”, “пленительный предел”,“любовник под окном трепещет и кипит”. Это мир стабильности, по крайней мере втом смысле, что он не стремится за свои пределы, что люди здесь довольны собойи радуются тому, каковы они есть. Второй мотив, естественно противоположныйпервому, — революция и ее плоды — мир буржуазии. Ее стихия — динамизм, переменыи изменение, отказ от устойчивости былого состояния, и вокруг такого переживанияжизни выстраиваются ключевые слова: “всё изменилося”, “падение всего”,“преобразился мир”, “все, все уже прошли”. Изменилось и преобразилось во имятого, чтобы на смену своего рода stabilitй пришла своего рода perfectabilitй:“свободой грозною воздвигнутый закон”. Но плоды перемен — новая стабильность.Лишенная “шумных забав” и “пленительных пределов”, она “торопится с расходомсвесть приход”, и s’accommoder у них — у stabilitй и у perfectabilitй — никакне получается. Получиться может только одно.
Книгохранилища,кумиры и картины,
Истройные сады свидетельствуют мне,
Чтоблагосклонствуешь ты музам в тишине
Ты,не участвуя в волнениях мирских,
Поройнасмешливо в окно глядишь на них
Ивидишь оборот во всем кругообразный.
Это“только одно” не исчерпывается обычным, расхожим для пушкинского поколениявольтерьянским скептицизмом, заявленным в последней строке. Ситуация болееглубока, укоренена в прошлом, в Просвещении, и открыта в будущее — в науку изнание (Тургенев — и, как увидим, не один Тургенев — назовет их“образованием”), в веру в разрешимость нарастающих социальных конфликтов(Тургенев — и, как увидим, не один Тургенев — назовет ее вниманием к тому, “каксложилась жизнь”) —
НоЛондон звал твое внимание. Твой взор
Прилежноразобрал сей двойственный собор:
Здесьнатиск пламенный, а там отпор суровый,
Пружинысмелые гражданственности новой.
Инаконец, еще один мотив, античный, так органически звучащий в героестихотворения, но так до конца и не умолкший также в позднейших “людях определенноготипа”. С него стихотворение начинается: “К тебе, приветливый потомок Аристиппа,к тебе явлюся я”; им оно и кончается — развернутой картиной того, как “вельможиримские встречали свой закат”.
Встихотворении Пушкина avant la lettre ощутимы все три компонента, которые вследующем поколении, у Тургенева, войдут в истину либерализма: положение внеполитических контроверз времени, убеждение в их ограниченности, неадекватностиреальному ходу истории; внутреннее и заинтересованное переживание самого ходаистории как бы поверх социально-политической дифференциации; брезжущее изглубины ощущение античной подпочвы культуры, еще живое, но все более настойчивопредполагающее знания — специальные, но при этом сохраняющие свой целостный,гуманистический смысл. Тургенев обозначит их словом “образование”.
Следующаяфигура, выводящая обсуждаемое явление за рамки России к его европейским(римско-европейским?) истокам, Тургеневу была, скорее всего, неизвестна, носреди заинтересовавших нас “лучших людей определенного типа” остается одной изсамых ярких — фигура английского поэта Мэтью Арнольда как автора книги“Культура и анархия” (1869; доработка и переиздание в каноническом виде —1875). В современном репринтном издании (1982) ключевой пассаж содержится настраницах 69 — 71; с опорой на текст изложим в переводе его суть.
Существуетуниверсальное благо. Оно называется культура. Ее суть обозначаетсянепереводимым словом perfectness — “совершенство, проистекающее иззавершенности и самодостаточности”. Это состояние неизбежно порождаетпереживание окружающего мира как мира светлого и радостного и опирается на верув Бога и на разум, просветленный знанием. Тот, кто трудится ради утвержденияэтого состояния, трудится во имя культуры. Тот же, кто трудится во имя машин и разногорода махинаций, тот трудится во имя ненависти, во имя всеобщей путаницы исмешения. “Взор культуры устремлен поверх машин и махинаций; она ненавидитненависть”.
Втаком своем виде и смысле культура знает два движения. Во-первых, движениевширь. “Культура не знает удовлетворения, пока все не обретут обликсовершенства; она знает, что мир сладостный и светлый остается несовершенным,пока не распространится он на погруженные в себя и не затронутые просвещениеммассы человечества Есть множество людей, готовых предоставитьмассам, как они их называют, духовную пищу, приспособленную, на их взгляд, кнуждам этих самых масс. Но только культура действует по-другому. Она не ставитсвоей задачей читать наставления, опускаясь до уровня низших классов; она непытается привлечь их на сторону той или иной клики с помощью готовых суждений илозунгов”. Во-вторых, культура не знает национальной ограниченности, ибопринадлежит человечеству в целом. “Она стремится освободиться от деления наклассы, распространить по всему миру все лучшее, что добыто было где бы то нибыло в области мысли и знания”. “Снова и снова приходилось мне напоминать, чтолишь тогда, когда вся нация в целом исполнена жара мысли и жизни, наступаютмгновения, несущие счастье человечеству, создающие общество, в целомпроникнутое мыслью, чувствующее красоту, открытое разуму. Только то должны бытьподлинная сладость и подлинная жизнь”.
“Этои есть социальная идея, и люди культуры — это апостолы равенства. Великие людикультуры всегда отличались страстью распространять лучшее знание и лучшие идеисвоего времени, обеспечить им возобладание, нести их во все слои общества. Онитрудились, стремясь освободить знание от всего людям не близкого, тягостнопустого, некультурного [uncouth], абстрактного, ремесленного, исключительного;сделать знание гуманным, привлекательным и действенным также и за пределамикружка культурных и ученых”.
Отэтой декларации, от надежд и потребностей, в ней выраженных, нити идут в самыеразные точки духовного пространства второй половины XIX столетия, утратившейсвязь с античным каноном культуры, но сохранившей в другом формате некую жаждуцельности и преодоления социально-политических пароксизмов. Нити эти сплетаютсяв неожиданно широкую сеть, охватившую потребностью в целостной культуре и в“иной связи между людьми” самые разные культурно-национальные организмы Европы— прежде всего Англии и России. В Англии эта глубоко растворенная вумонастроении нации “истина либерализма”, знающая о все острее обрисовывающихсясоциальных конфликтах и партийных столкновениях, но с позиций “подлинной жизни”как бы их иронически не принимающая, еще до Арнольда сказалась, например, всюжете и особенно ясно в концовке “Пиквикского клуба” Диккенса. Она же, уже приАрнольде, составила подпочву странного социализма Уильяма Морриса, а после него— предмет культурной рефлексии героев Голсуорси, — имеются в виду прежде всегоразмышления Джона Форсайта и Сомса Форсайта в последних частях романа.
ВРоссии в самых общих формах либеральное умонастроение, которому через два-тридесятилетия предстояло кристаллизоваться у Тургенева и у его современников вАнглии, было ощутимо начиная с 1830-х годов. “Жизнь и общество становятсяпрямее и проще в своих отношениях, яснее и естественней в своих требованиях, —писал в 1831 году Иван Киреевский. — То искусственное равновесиепротивуборствующих начал, которое недавно еще почиталось в Европе единственнымусловием твердого общественного устройства, начинает заменяться устройствоместественным, основанным на просвещении общего мнения Ибонаправление практическое тогда только может быть венцом просвещения, когдачастная жизнь составляет одно с жизнью общественной, когда жизньдействительная, образованная общим мнением, устроена вместе по законам разума иприроды”. Примечательно, что, находя ростки такого общественного порядка встранах Западной Европы и не видя их в России, Киреевский объясняет этопреемственностью их культуры по отношению к античному наследию, тогда как“последующее развитие наше имело основанием одно: недостаток классическогомира”21.
Трудноне заметить связь представленного здесь хода мысли с созданным десять летспустя отрывком Гоголя “Рим”. Незавершенный, но ясно обозначившийся сюжет егооснован на том же контрасте политического и хозяйственного напряжения,характерного, на взгляд героя, для заальпийской Европы, и глубокойчеловечности, сторонящейся от противоречий исторического развития, в Италии.Там, в Париже, “всякое чуть заметное движение и действие камер и министерстваразрасталось в движение огромного размаха между упорными партиями и почтиотчаянным криком слышалось в журналах. Даже страх чувствовал итальянец, читаяих и думая, что завтра же вспыхнет революция”. Здесь — “чудное слияние в одно”тесных улиц и переулков, объятых древним миром, и “этого живого, неторопящегосянарода, живописно и покойно расхаживающего по улицам. Следы строгогоспокойствия и тихого труда отражались на их лицах”. С удивительной четкостьюпредвосхищены здесь и далее те элементы, которые составят вскоре суть прослеживаемогонами умонастроения: потребность уйти от “движения между упорными партиями”, от“политических мнений”, которые “изгнали сердечное выражение лиц”, от“понизившихся фондов”, вернуться к знанию о “древних статуях” и “народныхпраздниках”, к “частным разговорам, в которых раскрывался человек”.
Ранняястатья Ивана Киреевского и отрывок Гоголя “Рим” составляют два штриха впунктире, очерчивающем в России движение идеи либерализма к ее истине, которыепредшествуют форме, приданной этой идее Тургеневым. Штрих, отражающий то жедвижение в эпоху после Тургенева, представлен сборником “Вехи” (1909). Стоявшееперед либеральным умонастроением во времена Тургенева общее противостояниевласти и передовой мысли за прошедшие два-три десятилетия конкретизовалось истянулось в узел, получивший в языке времени название “народ и интеллигенция”.Узел этот был представлен в посвященном ему манифесте Достоевского в “Дневникеписателя” за 1876 год (“О любви к народу. Необходимый контракт с народом” и“Мужик Марей”). Выбор, предоставленный здесь носителю внутренней свободы, посути дела, не был выбором, а тем самым и не предполагал свободы решения — liberarbitrium. Интеллигенция “многое принесла с собой”, но это ее духовноедостояние несоизмеримо по своей ценности с “правдой народной” и с “идеаламинародными, подлинно прекрасными”. Выбора тем самым нет, а есть ответственностьи обязанность интеллигенции “преклониться перед правдой народной, признатьидеалы народные подлинно прекрасными”. В большей или меньшей мере интеллигенцияприняла этот наказ и в большей или меньшей мере погрузилась в борьбу за“народную правду”. Публикация “Вех” мотивировалась их авторами тем, что, идя попредложенному здесь пути, интеллигенция целиком подчинила себя решению насущныхзадач социальной и политической борьбы, утратив — и сознательно утратив — в нейпомыслы об истине, о ее философских основаниях, о полноте жизни, ее вмещающей,о знаниях, для этого необходимых, и о свободе ума и, говоря по-пушкински:“дороги”. Предпосланная сборнику вводная статья, где эти мысли развиты наиболееполно, написана была Н.А. Бердяевым и озаглавлена им “Философская истина иинтеллигентская правда”.
Эпилог
Напредшествующих страницах мы постарались сказать о либерализме в его истине,основанной на пристальном внутренне мотивированном внимании к судьбам общества,на отвлечении от интересов конкретных социально-политических партийных сил,сталкивающихся на его поверхности, о свободе выбора между ними, о знаниях ишироте культурного горизонта, для этого необходимых, об идеале общественнойцелостности с его глубинной, пусть и не всегда осознанной генеалогией. Мынапомнили читателю об общественных процессах и сломах, которые вызвали вкачестве ответной реакции культуры означенную “истину либерализма”, — онарастающей конкуренции, об индустриализации и социальной разобщенности, ополитической конфликтности, о классовых антагонизмах и партиях, их отражающих.Мы попробовали нащупать связь между “истиной либерализма” и указаннымипроцессами и сломами и обнаружили ее в неуклонном сопротивлении культурыразрушению общественной цельности, разрушению динамического и неустойчивого, новечно живого противоречивого единства общественного организма. Отсюда, как нампоказалось, возникли некоторые существенные черты мироощущения и творчества Тургеневаи некоторые явления, русские и западноевропейские, составившие его более илименее отдаленный, но культурно-исторически заданный контекст.
Намостается прислушаться к одному странному обертону, который эта ситуацияпородила в России. Он состоял в убеждении, согласно которому описанныйпереворот в производственной структуре, в обострении классовых противоречий, втрадициях и нравах порожден особенностями исторического и культурного развитияисключительно стран Западной Европы, что в России он не только невозможен, но идолжны быть приняты срочные и радикальные меры к пресечению такого развития.Свидетельства такого рода весомы и не так редки — письмо Константина АксаковаАлександру II при вступлении его на престол22, книга Н. Я. Данилевского “Россияи Европа” (за двадцать четыре года пять изданий!)23, магистерская диссертацияВладимира Соловьева (1874) и заинтересованные отзывы на нее24, оживление впоэзии противопоставления Петербурга, как города западного и потому внутреннечужого, Москве, как городу, от язв петербургского развития свободного и потомуродного25. В перечисленных текстах и многих других, им подобных, главной,исходной ценностью российской истории признавались те же понятия цельностиисторического развития и общественного единства, с которыми мы имели дело,обсуждая проблемы “истины либерализма”, с той коренной разницей, однако, что впервом случае единство понималось как народно-национальный монолит, во втором —как многообразие. “Истина, реальность жизни”, как мы помним, называл этомногообразие Тургенев.
Естьв этой ситуации, однако, некоторый весьма существенный оттенок, который ипозволил нам употребить для ее характеристики слово “обертон”. Обертон потому иобер-тон, что он возникает из главной, ведущей мелодии, сопоставляется с ней ипостоянно о ней напоминает, но живет вне ее и над ней. В руках и в сознаниилюдей выдающегося таланта, глубоких и всесторонних знаний, подлинной любви кРоссии культ неподвижной монолитности вольно или невольно превращался в такойобер-тон, который, сохраняя связь с коренной мелодией культуры, постоянно какбы наслаивался на нее, ее не заменяя, напоминал о ней и не мог с нейрасстаться. Здесь нет возможности разворачивать относящийся сюда материал.Ограничимся напоминаниями и ссылками.
Напомнимоб С. С. Уварове и о принципе единения религии, государства и народа, найденномим в духовном наследии романтической эпохи, по сути дела еще до превращенияэтого принципа в идеологическую санкцию национально-монархическойгосударственности Николая I26. Напомним о Тютчеве, авторе статей “Россия иреволюция” и “Папство и римский вопрос”, где обосновывается мысль о коренномпринципе христианства как о принципе единства — народного, государственного,церковного, в котором растворяется всякая раздельность, особость, всякое “я” иего индивидуальный выбор. Такое единство рассматривается Тютчевым как основаРоссии, такой индивидуализм “я” — как принцип, унаследованный западом от Рима,ибо последний “остается тем же, чем был всегда — корнем Западного мира”27. Этаидеологическая система резко контрастирует с жизненным поведением поэта, с его“постоянной тоской по родине — только в обратном смысле; je n’ai pas leHeimweh, mais le Herausweh”28 — и с бесчисленными свидетельствами, идущими втом же направлении29. Контрастирует она и с одним из основных мотивов еготворчества — постоянной тягой на Юг, где “жизни некий преизбыток в знойномвоздухе разлит” и где вся мелодия жизни исполнена той энергии человека, каждогоотдельного человека, которая в обертональном ее проведении вызывала лишьтемпераментное отрицание30. Об этой двойственности как главной черте поэтавспомнил Тургенев, отзываясь на известие о его кончине. Тургенев — Фету 21августа ст. ст. 1873 года по поводу сообщения о кончине Тютчева: “Глубоко жалеюо нем. Он тоже был славянофил — но не в своих стихах; а те стихи, в которых онбыл им, — те-то и скверны. Самая сущная его суть, le fin du fin, чисто западная— сродни Гете. Между: “Есть в светлости осенних вечеров” и “Остров пышнаааай,остров чуднаааай” К. Аксакова31 — нет никакого соотношения. То — изящновыгнутая лира Феба; а это — дебелый, купцом пожертвованный колокол. Милый,умный, как день умный Федор Иванович! Прости, прощай!”32
Напомнимо магистерской диссертации Вл. Соловьева, задуманной как опровержениелогико-позитивистского развития западной философии и завершенной глубокопоказательным абзацем: “И тут оказывается, что эти последние необходимыерезультаты западного философского развития утверждают в форме рациональногопознания те самые истины, которые в форме веры и духовного созерцанияутверждались великими теологическими учениями Востока (отчасти древнего, а вособенности христианского) Достижение этой цели будетвосстановлением совершенного внутреннего единства умственного мира”33.Развитием этой мысли явятся в позднейшие годы произведения, названия которыхговорят сами за себя — “Великий спор” и “Россия и Вселенская церковь”.
Людейтакого типа и масштаба, как только что перечисленные, неслиянность инераздельность обертона и мелодии сопровождали постоянно (или периодически —неважно). Этому они были обречены своим местом в культуре России инеизбывностью в ней проблемы истины либерализма — проблемы, которая всегдасохраняла связь высшего порядка с общеевропейской духовностью, с внутренней свободой,с классическим наследием — и с Тургеневым.
Списоклитературы
1 Wes M. A. Classics in Russia. 1700 — 1855. Leiden — New York — Kцln: E. J. Brill. 1992. См.: S. 236—241; Кнабе Г. С. Русскаяантичность. М.: РГГУ, 1999. С. 177—182.
2Кнабе Г. С. Повесть Тургенева “Вешние воды”: проблема границ текста // ВестникРГГУ. вып. 2. М., 1998. С. 225—263.
3Полонский Я. П. И. С. Тургенев у себя в его последний приезд на родину // И. С.Тургенев в воспоминаниях современников. Т. 2. М.: Художественная литература,1983. С. 392.
4Фет А. А. Из “Моих воспоминаний” // И. С. Тургенев в воспоминанияхсовременников. Т. 1. С. 155, 160.
5КовалевскийМ. М. Воспоминания об И. С. Тургеневе // И. С. Тургенев в воспоминанияхсовременников. Т. 2. С. 367.
6Полонский Я. П. Указ. соч. С. 367.
7Эдмон и Жюль де Гонкур. Из “Дневника” // И. С. Тургенев в воспоминанияхсовременников. Т. 2. С. 263.
8Луканина А. Н. Мое знакомство с И. С. Тургеневым // там же. С. 207.
9См. в кн.: История европейской цивилизации в русской науке. Античное наследие.М.: ИНИОН, 1991. С. 193—205.
10Оба примера заимствованы из работы М. фон Альбрехта, специально посвященнойобсуждаемому здесь вопросу: Михаил фон Альбрехт. Античные реминисценции ипроблема индивидуализации в творчестве Тургенева. Тбилиси: Логос, 1998.Соответствующий материал применительно к повести “Вешние воды” см. в публикацииавтора настоящих заметок, указанной в прим. 1.
11Процесс этот исчерпывающим образом охарактеризован (на немецком материале) вработе А. В. Михайлова “Идеал античности иизменчивость культуры. РубежXVIII—XIX вв.” (Михайлов А. В. Языки культуры. М.: Языки русской культуры,1997. С. 522—563).
12См.: Пунин А. Л. Архитектура Петербурга середины XIX века. Л.: Лениздат, 1990.С. 60—62. Приведем из той же книги абсолютно точную характеристику обсуждаемогоздесь общего “стилевого направления, которое возникло в период перехода отклассицизма к ранней эклектике и было основано на своеобразном “цитировании”декоративных мотивов античной архитектуры — как греческих, так и римски-помпейских”(с. 210).
13Каждан Т. П. Художественный мир русской усадьбы. М.: Традиция, 1997. С. 95—107.
14Обзор и анализ относящегося к теме материала см.: Гиждеу С. П. Травестийнаяантичность Гейне // Античность в культуре и искусстве последующих веков. ГМИИим. Пушкина. Материалы научной конференции 1982. М.: Советский художник, 1984.С. 196—203.
15Материал, сюда относящийся, и его анализ, кажется, впервые были представлены стакой полнотой совсем недавно в работе: Shelley Wood Cordulack. Victorian Caricature and Classicism: Picturing the London WaterCrisis // International Journal of the Classical Tradition. Vol. 9. No 4.Spring 2003. P. 535—583.
16 Гегель Г. В. Ф. Сочинения. Т. IV. Системанаук. Часть первая — Феноменология духа / Пер. Г. Шпета. М.: Соцэкгиз, 1959. С.354.
17Маркс К. и Энгельс Ф. Манифест Коммунистической партии // Сочинения. 2-е изд.Т. 4. М.: Гос. изд. полит. лит., 1955. С. 441, 444.
18Берлин И. Отцы и дети: Тургенев и затруднения либералов // Берлин И. Историясвободы. Россия. М.: Новое литературное обозрение, 2001. С. 129—130.
19Анализ “Деревни” в указанном плане был недавно предложен читателям “Вопросовлитературы” (2004, № 1, с. 16—17).
20См.: И. С. Тургенев в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 270.
21Киреевский Иван. Девятнадцатый век // Киреевский И. В. Избранные статьи. М.:Современник, 1984, С. 69, 75.
22Записка К. С. Аксакова “О внутреннем состоянии России”, представленная ГосударюИмператору Александру II в 1855 г. См.: Ранние славянофилы / Сост. Н. Л.Бродский. М., 1910.
23Первое издание — 1871, пятое (подготовленное Н. Н. Страховым) — СПб., 1895.Здесь использовано шестое (sic!) издание — СПб., 1995.
24Соловьев В. С. Кризис западной философии (против позитивистов) // Соловьев В.С.Сочинения. 1873—1876. Т. 1. М.: Наука, 2000. Отзывы — см. там же. С. 269. Ср.на с. 272: “Резонанс, вызванный диспутом С. в периодике, был одним из самыхгромких в истории ученых диспутов в России”.
25Аксаков К. С. Петру (1845). “…Отринул ты Москву жестоко / И от народа ты вдали/ Построил город одинокий — / Вы вместе жить уж не могли! / Ты граду дал своеназванье, / Лишь о тебе гласит оно / И – добровольное сознанье — / На чуждомязыке дано. / Настало время зла и горя, / И с чужестранною толпой / Твой град,пирующий у моря // Стал Руси тяжкою грозой И вновь оправданныйсудьбою / Восстанет к жизни твой народ / С своею древнею Москвою — / И жизньсвободный примет ход”.
26См.: Зорин А. Идеология “православия — самодержавия — народности”; опытреконструкции // Новое литературное обозрение. 1997. № 26. С. 79—81.
27Цит. по французскому оригиналу вышеупомянутых статей, опубликованному в кн.:Тютчев Ф. И. Полн. собр. соч. под ред. П. В. Быкова. 6-е изд. СПб., 1912. С.559.
28Материал, сюда относящийся, см. в ст.: Пигарев К. В. Что переводил Тютчев /Звенья. М.—Л., 1934, вып. 3—4. С. 246 и сл.
29Кнабе Г. С. Римская тема в русской культуре и в творчестве Тютчева //Тютчевский сборник / Под общей редакцией Ю. М. Лотмана. Таллинн: “Ээстираамат”, 1990. С. 266—267.
30Теме Юга в сборнике, упомянутом в предыдущем примечании, в основном посвященастатья Ю. Лотмана (С. 108—141) и в значительной части статья автора (с.261—278).
31Начальная строка из ошибочно приписанного Тургеневым К. Аксакову стихотворенияА. С. Хомякова “Остров”.
32Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма. Т. Х. М.—Л.: Наука, 1965. С.143.
33См. прим. 24, с. 138.