Творчество Андрея Белого

И.Машбиц-Веров
Поэты-теургивпервые выступили в 1903 году. Примерно в одно время появились: «Стихи опрекрасной даме» Блока, «Золото в лазури» и две первые «Симфонии» Белого,«Кормчие звезды» и «Прозрачность» Вяч. Иванова.
«Золотов лазури», первая книга стихов А. Белого, состоит из пяти разделов. Эллис, други апологет Белого, в своей работе о поэте особо выделяет раздел «Багряница втерниях», выражающий, по его мнению, самый «непосредственный и интимный смысл»книги.
«Багряницав терниях», — пишет Эллис, — от первой до последней строки посвящена лирикеясновидения и мистике Вечно Женственного. Над всем этим отделом склоняетсяблагословляющая тень Соловьева».
Наделе, однако, это не совсем так, а кое в чем и совсем не так. «Лирикаясновидения Соловьева», нерушимая вера в скорое религиозное преображение мира(т. е. «теза» теургов) оказывается лишь одним из мотивов данного раздела, как ивсей книги. Противостоит же ему уже и здесь другой мотив, по словам самогоЭллиса, «зовущий в другую сторону»: мотив «жертвенности, страдания, сознаниясвоей обреченности, сознания гибели».
Вовсей книге «Золото в лазури» с начала и до конца отчетливо предстаетраздвоенность, жесточайшая противоречивость Белого-теурга. И все стихи поэтомуможно разделить на две основные группы.
Впервой, действительно, настойчиво утверждается непоколебимая и ничем, казалосьбы, не омраченная «Вечная красота» Соловьева, «ясновидящая лирика». Таковоначало книги. В цикле стихотворений «Бальмонту» объявляется, что с поэтомвсегда и всюду «бирюзовая Вечность, — с тобой, над тобой, омыта лазурью,весна...» В стихотворении «Солнце» эта «лазурь» соединяется с «золотом», как быобъясняя смысл названия всего сборника, возвещая основной лозунг поэта:«Солнцем сердце зажжено. Наши души — зеркала, отражающие золото». В «Вечномзове» опять объявляется: «Заря — вечный напев… Душит восторгом нас мир». В«Разлуке» дается образ любимой, беззаветно верящей в божественное «счастьебытия» и в свое бессмертие: «Нет, мы не умрем. Будем мы, как боги, над миромвстанем». Смерть поэтому оказывается только видимостью: «Приблизится день —день восстаний из гроба. Я жду». В стихотворении «Святой Серафим» утверждается,что «легко дышать… в небесах узнаем Серафима». В «Призыве» даже «грустный шумветров звучит, как голос откровений». В стихотворении «Знаю» — опять то жерадостное мистическое провидение: «Пусть на рассвете туманно, знаю — желанноеблизко. Ночь на исходе. Вздох ветерка — весть о грядущем восходе». В«Раздумьях», посвященных Вл. Соловьеву, декларируется неизменная верность егопризывам: «Слышим зов: «Не смущайтесь… я с вами, за мной! Близок день» и т.д., и т. п.
Таковасветлая «теза» теургов — «вечная, плодотворная красота».
Новот вторая группа стихотворений. И оказывается, что хотя еще «сердце ждет всетех же грез», но это, собственно, инерция «тезы». На деле вера потеряна, еезаменила черная безнадежность, сознание бессмысленности бытия:
Уставшиймир в покое засыпает,
ивпереди
весныдавно никто не ожидает.
Иты не жди.
Нетничего… И ничего не будет...
Иты умрешь...
Исчезнетмир, и бог его забудет!
Чегож ты ждешь?..
Отчегоже «белые сны», радостную, вещую веру затмило безверие и отчаяние?
Для«уставшего мира», объясняет автор, поэт-теург, «представший, словно новыйХристос», — лишь «безумно-смешной лжехристос, арлекин, безумец, дурак»,которого заточают в смирительный дом. Так поступают «бедные дети земли»,безрелигиозный мир. Под действием этого мира поэт раздваивается и то продолжаетпереживать «восторг» веры, то уже не верит в свет, «грядущий с Востока»:«Сомненье, как луна, взошло опять… Где ты, где, великий бог!.. Ответа нет»...
Ивот «мы в смятении», и уже рождается мысль: «безумством, ложью оказалось все,что нас манило к высокой цели. Мы бежим, как тати, во тьме кромешной, куда — незнаем».
Таксмятение перерастает в отчаяние. Теургу, вышедшему на зов нового Христа,навстречу кидается лишь «пес обозленный, цепной». Рассеиваются «виденья прежнихдней», и приходит горчайшее сознание абсолютного одиночества и бессилия:«Тоскую безнадежно… Не возродить, что было… Безмолвие ночное… Один, один,а смерть так близко...»
Однакожить в безверии и отчаянии поэт-теург не может. И вот он находит всему этомумистическое объяснение и оправдание.
Оказывается,жесточайшие муки раздвоенности, отчаяния, пессимизма, абсолютное одиночество,как и смирительный дом, куда его заключают, издевательства над ним, — все этозакономерные, неизбежные явления в жизни поэта-теурга. Все это — «возмездие»(название поэмы) слишком рано пришедшему пророку со стороны безрелигиозной ещежизни, «печальной и мрачной, как гроб». И вот почему все эти муки поэтпринимает как должное. Это и есть «багряница в терниях», распятие на кресте воимя предвещаемой высшей правды, подобные мукам «искупителя-Христа». «Тернии»для него — «венец». И сквозь муки поэт продолжает свое «восхождение»:
Се,кричу вдохновенный и дикий:
«Иммануилгрядет. С нами бог».
Нооттуда, где хаос великий.
Раздаетсяозлобленный вздох.
Иопять я подкошен кручиной.
Ещерадостный день не настал.
Слишкомрано я встал над низиной,
Слишкомрано я к спящим воззвал...
Характерно,что то же объяснение противоречивости лирического героя «Золота в лазури» даети Эллис. В «Багрянице в терниях» и особенно в «Возмездии», пишет он,«сокровенное чаяние, ясновидение» соединены с «глубоким разочарованием,отчаянием, болезненным криком исступления». Но это — «великая двойственность».И она неизбежна для «жертвенного мессианизма». В целом же «Золото в лазури»,утверждает Эллис, «Пророчество… Святая книга… Всепримиряющий, всепрощающийшепот и самое интимное, самое прекрасное воплощение Вечно Женственного,когда-либо созданное кем-либо из русских поэтов».
Реальныепричины противоречий Белого Эллис, как правоверный теург, переносит в областьвнутренних «закономерностей» мистического пути поэта-пророка». Это, разумеемся,иллюзорное объяснение. В книге «Золото в лазури» естественно появляются поэтомудругие мотивы — своеобразные поиски утешения от мучительных противоречий.Наиболее показательны в этом отношении два мотива, отчетливо проходящие вразделах «Прежде и теперь», «Образы», «Лирические отрывки в прозе».
Впервом из этих разделов господствует тема старины. Стародворянский быт, жизньвельмож, придворных, военных, их балы, забавы, рассказы — вот что составляетсодержание раздела. Как же связана эта тема с теургией?
СтаринуБелый рисует подчеркнуто идиллически, подчас добродушно-иронически и всегда сглубоким сочувствием. Как он сам признается, «Грущу о былом… Былое, какдым… И жалко… Горе». Поэт «обращен лицом к старине», ибо в ней «вечный зов»(название стихотворения), «старина, обуявшая нас мировым… водопадом летитголубым. И веков струевой водопад не замоет к былому возврат».
Тактема старины не оказывается случайным, враждебным теургии «чистым эстетизмом,маньеризмом, стилизацией», как считал Эллис. Это органическое звено книги.Воспринимая современность «с тоской», поэт «обвеян жизнью давней».
Туже роль играют разделы «Образы» и «Лирические отрывки в прозе». Здесь всказочной фантастике (кентавры, великаны, аргонавты) поэт легко находитраарешение неразрешимых в жизни противоречий. Так, в стихотворении«Пригвожденный ужас» некий «искатель счастья», преисполненный «столетнейпечалью, ужасом ненастья», борется с «горбунам, вампирным карлом», который надним смеется: «Усни, мечтатель жалкий». Но стоит мечтателю обратиться к богу(«Я, заклиная, молил творца»), и сразу: «К высокому распятью пригвожден седойвампир… Заря, заря!.. Вновь ужас обессилен».
Ещенаивнее фантастика «Аргонавтов»: «Великий писатель» отправляется за… солнцем.Пережив вначале ряд столкновений с людьми-«чучелами», он создает «на заре XXIIIвека (когда «после двухвекового скепсиса забил вулкан религиозноговозрождения») журнал «Золотое руно» — центр духовной жизни общества» иотмечает: «Лечу… Нечего делать на земле». Однако, «возвысившись над земным,прояснив мысль до сверхчеловеческой отчетливости», аргонавт обнаруживаетнедостатки на корабле. Его ждет неминуемая гибель. Тем не менее, он переживает«восторг»: он знает, что будит человечество от «бесконечного прозябания» иоткрывает своей гибелью путь в «лучшее будущее»… Это вариант той же«багряницы в терниях». А еще через «сто лет» дело великого аргонавта все жепобеждает: «Золотые стрелы вонзаются в высь, переводя человечество к солнцу».
Встихотворении «Мои слова» поэт так характеризует свою поэзию этого периода:
Моислова — капризной птицы лет.
Моимечты — вздыхающий обман.
Это,в сущности, верная характеристика. И она закономерно связана с мотивами тоски ибессилия:
Куданам девать свою немощь, о братья?
Куданас порывы влекут буревые?
Бескровныегубы лепечут заклятья.
Врыданье поднять не могу головы я.
Сампоэт объявляет свои поиски утешения в идеализированной старине и произвольнойфантастике «вздыхающим обманом». И все же он настойчиво стремится разрешитьсвое «отчаяние» во все более углубляющейся и изощренной мистике. Свидетельствотому — его доследующие книги.
Вгоды 1902—1908 Белый публикует четыре свои «Симфонии»: «Первую, героическую»,«Вторую, драматическую», «Возврат» и «Кубок метелей».
«Симфониями»произведения эти названы потому, прежде всего, что построены на специальныхритмико-эвфонических и композиционных приемах: параллелях, тематических,фразеологических и лексических повторах. Это по словесно-композиционнойструктуре нечто вроде музыкальных опусов. И это, как объявляет автор, ещепотому «Симфонии», что «задача состоит здесь в выражении ряда настроений,связанных друг с другом основным настроением (настроенностью, ладом)».
«Трисмысла», объясняет далее автор, имеют его «симфонии»: «музыкальный,сатирический и идейно-символический». О музыкальном уже сказано. Сатирический —в «осмеянии некоторых крайностей мистицизма»; идейный («преобладающий») — втом, что это «документ состояния сознания современной души».
Действительно,при всей усложненности языка «Симфоний» и при всей их прерывистой композиции(что, по собственному признанию автора, делает «Симфонии» малодоступнымичитателю) они несомненно представляют собой «документ состояния сознания»теурга и поэтому повторяют мотивы и темы «Золота в лазури». Здесь та же общаяконцепция борьбы тезы с антитезой (Христа с Антихристом), то же упорноестремление «разрешить» труднейшие проблемы жизни эсхатологическими ожиданиями; теже, наконец, неразрешимые противоречия и поиски утешения в религиозной мечте.При этом в разных «Симфониях» даются различные мнимые «разрешения», а в связи сэтим преимущественное внимание уделяется различным сторонам изображаемого«состояния души» и общей обстановки.
Первая,героическая симфония — это целиком сказочная фантастика. Однако для Белого (какон писал об этом еще в 1910 году) «сказка есть символическое отображениетрансендентного мира». Победу «истины» трансендентного мира над «мраком»действительности и изображает Белый в этой «Симфонии».
Основноеее содержание сводится к следующему. Некая королевна, одиноко живущая вмраморном замке и сама объявляющая себя «Женой облеченной в солнце», призванавернуть свой народ из тьмы «безвременья» к свету. В нее влюбляется рыцарь,воспитанный этим безвременьем — миром, где «все объято туманом сатанизма,грехом шабаша и козла», где господствуют «темные времена кулачного права игигантов, колдовство козлования, пляска козловака», а заодно «странствуетпасмурный католик на куриных лапах».
Королевналюбит красивого рыцаря, но она не может принять его в состоянии греховном, онадолжна его «спасти», возродить.
Просветляемыйлюбовью к королевне, в которой «утро воскресения и сапфировые небеса», рыцарь,действительно во многом меняется: «Молодой рыцарь забывал припадки ада. Он былспасен. Ужасы миновали». Однако это еще не означало подлинного возрождения.Слишком страшно прошлое рыцаря, его можно искупить только смертью, окончательновозрождающей к новой жизни. Таков «ропот Вечности», исходящий от самойкоролевны: «Ты увидишься с ней [с Вечностью], но прошлого не загладишь, пока непридет смерть и не покроет тебя хитоном своим».
Этои сбывается. В заключительной главе дается «иной» мир: «белые мужчины иженщины», Адам, тысячелетняя Ева, блаженные, святые, воскресший рыцарь.Происходит «нежданная встреча белых детей...». А среди них бродит Христос: «Он,явленный… настанет день нашего вознесения… Серебряный колокол возвещает: «Свостока блеснула звезда Утренница. Денница».
Таковапервая «Симфония» Белого, первое крупное произведение молодого автора (написанов 1900 году). И, несомненно, «душа» теурга здесь предстает наиболеенепосредственно во всех своих заблуждениях.
В«Драматической симфонии» делается попытка утвердить «правду» теургов на фонесовременности. Первая часть рисует окружающую действительность как «содом иужас». Люди «боятся смотреть в глаза правде» и одинаково не знают, зачемсуществуют «жулик и профессор, истощенные разночинцы и подозрительные мещане», сановники,демократы, консерваторы, либералы, выхоленные молодые люди во фраках и«скотские лица рабочих». А над всем этим хаосом величаво от времени до временивозглашалось деревянным голосом: «Счет».
Следуетотметить, что в этот мир содома и ужаса Белый включает и М. Горького, и Л.Толстого, и Канта, и папу Римского, и Ломброзо, и — особенно часто — М. Нордау,«братающегося с московскими учеными». По Белому, все эти разнородные люди(объединенные, очевидно, только по тому признаку, что они — не мистики) —«великие могильщики, великие мерзавцы, учителя мерзости».
Однакоуже в первой части возникает и нечто иное: «Там, наверху, кто-то знающий изодня в день повторял: «Свинарня»… Со свода небесного неслись песни Вечностивеликой, гаммы из невидимого мира».
Втораяи третья части «Симфонии» показывают это «иное». Появляются люди, обладающиемистическими знаниями, — «знающие», и для них над Россией проносятся небесныезнамения: «таинственные мигания, заря благая, весть о лучших днях». Они ирешают «вопрос о священном значении России». При этом мистики делятся Белым надве категории. Одни — Дрожжиковский, Сергей Мусатов, «Сказка» — это люди,стоящие где-то на грани подлинного «знания», но еще совершающие ошибки,впадающие в «крайности». Это «дрожжи» будущего.
Другие— подлинно «знающие»: Вл. Соловьев, отец Иоанн, «безмирная женщина в черном».Они полностью постигли истину теургии, они — учителя и пророки.
Сатирическиподчас рисуя первую категорию мистиков, отмечая их «крайности», Белый сводитсчеты с теми, кто ему и в жизни казался религиозно «неполноценным»: сМережковским — в образе Мережковича, с В. Розановым — в образе «циничногомистика из Санкт-Петербурга». Но это осмеяние есть, собственно, смех над самимсобой. Не случайно Сергей Мусатов напоминает самого Белого не только своимиречами в духе Соловьева, но и биографически: по специальности он, как и Белый,— ученый-химик. И даже образ Вл. Соловьева (несомненно, помимо воли автора)возникает в этих условиях (по крайней мере, для нас) как инфантильно-наивный: «Накрышах можно было заметить пророка… Он вынимал из кармана рожок и трубил надспящим городом. То Соловьев взывал к спящей Москве, выкрикивая своестихотворение: «Зло позабытое тонет в крови!.. Всходит омытое солнце любви!..»
Четвертая,завершающая часть «Драматической симфонии» подводит итоги.
В«Проклятом месте», куда попадает Сергей Мусатов, уже не только проповедуютпозитивизм, но и объявляют, что вообще никаких «тайн нет» (развитие темы «Хамывсе знали и обо всем могли дать ответ»). Самое же главное—здесь уже прямовозглашается: «Черномазый, красногубый негр — вот грядущий владыка мира». Иначеговоря, в этой «свинарне» возглашается победа в будущем Антихриста,своеобразный вариант предсказанного Вл. Соловьевым «панмонголизма».
Углубляетсясатирическое осмысление «крайностей» мистиков, их грубых «ошибок». Они «какопытные ищейки, высматривают благодать, учат воскрешать мертвых, якшаются стеософом еврейского происхождения» и вообще «врут друг другу».
Наконец,здесь получают свое завершение и образы подлинно «знающих»: Вл. Соловьев и отецИоанн выступают как рачительные и опытные руководители, учителя еще ошибающихсямистиков. «Это ничего, — объясняет вышедший из могилы и шагающий по крышам Вл.Соловьев. — Первый блин всегда бывает комом». Его поддерживает и о. Иоанн: «Этотолько первая попытка. Их неудача нас не сокрушит. Мы не маловерны, мы многоеузнали и многого ждем… Уже близко, уже висит над нами».
Иэто, по существу, идея «Симфонии»: «Раскрывалось грядущее… Без словпередавали друг другу, что еще не все потеряно, что приближается, что идетмилое, невозможное...».
Третья«Симфония» разрабатывает специальную тему теургии — тему «вечного возвращения».Отсюда и название: «Возврат».
Основноесодержание «Возврата» — история доземной жизни ребенка, превратившегося наземле в лаборанта Хандрикова, а затем снова вернувшегося к «Вечности».
Перваячасть представляет как бы своеобразный вариант библейского предания о потерерая согрешившим человеком. Невинный ребенок играет на берегу моря. И это —прекрасная, счастливая жизнь, потому что «вселенная заключила его в своимировые объятия». К тому же у ребенка есть могущественный благодетель изащитник — «особенный старик», который воплощает собой «Вечность» и обладаетбожественной властью: отдает приказания солнцу, замораживает Сатурн.
Однакоребенка совращают злые силы: «змий, кровожадный ветер, негодник-убийца». Онивыступают против старика, подстрекая любопытство ребенка к иной жизни. И старикбессилен против темных сил: «Знак вечности на груди старика заколыхался,померкло солнце… ребенка не спасешь»… Неизбежен «День Великого Заката».Старик, тем не менее, ведает и другое: «Ребенок повторится… Вечиоеповторение».
Прощаясьс ребенком, старик поэтому знакомит его с орлом («пернатый муж с птичьейголовой») и предвещает: «Венчаю тебя страданием. Ты уйдешь. Пустыня страданийразвернется вверх, вниз и по сторонам… Но пробьет час. Наступит развязка. Ивот пошлю к тебе орла»
Такопять возникает тема горестных испытаний на земле — багряница в терниях: таковавторая часть «Возврата». Ребенок просыпается «как ошпаренный» на земле. Онтеперь — Хандриков. Жена, сын с дряблым лицом, бородавчатая теща. И с самогоначала все это чуждо ему. Зачем-то люди спешат в «притоны работы», в чадлабораторий, в зловоние, в неволю. Окружающие вообще — как звери, обросшиешерстью: медведи, фавны, кентавры. «Кровавые уста, ужас и отчаяние...».
Вместес тем, под постоянными «наплывами Вечности» Хандриков сознает, что все это ужебыло с ним когда-то, все — вечные циклы, вечные обороты. И даже вороны каркают«о вечном возвращении».
Встречас психиатром Орловым, «особенным стариком», еще более убеждает Хандрикова, чтоокружающее — лишь сон, который должен кончиться. И Орлов тоже обещает: придетизбавитель-орел.
Однакоизбавление может совершиться только после победы правды теургии в борьбе ссодомом. Орлов и Хандриков и воплощают мистическое начало, вступающее в войну сдоцентом Ценхом — представителем позитивного мира. Таков уже набивший оскоминуочередной вариант борьбы Христа с Антихристом.
Особоезначение имеет сцена столкновения Хандрикова с Ценхом. Происходит это набанкете по поводу успешной защиты Хандриковым кандидатской диссертации. Ценхпровозглашает тост за культуру, науку, прогресс, за развитие на основе наукиобщественных отношений к социализму. Но Хандриков решительно отклоняет такойтост. Он заявляет, что принципиально не принимает ни науки, ни позитивнойкультуры и что социализм может привести лишь к вырождению человека: «Всякаясхема общественного устройства, основанная на социальном равенстве, пресекаетработоспособность членов общества».
Такоткрыто сталкиваются два враждебных мира. И Ценх немедленно, после конфликта сХандриковым, отправляет телеграмму в «Змеевое Логовище, Драконову — Приезжайте.Хандриков бунтует». Драконов и приезжает на поезде — «огромном черном змее согненными глазами», ибо понимает: «близится последняя борьба». Да и Хандриковсознает, что это «началась его последняя борьба, вызов судьбе»; что ждут«неизвестные ужасы и восхищения, произойдет перетасовка в космических силах».
Вкачестве спасителя и является в это время Орел, которому осуждено освобождатьлюдей от гнета ужаса». Орел и спасает Хандрикова, отправляя его туда, где ему,по сути дела, и следует быть: «Не грусти. Ты покатишь теперь сквозь Вечность всанаторию для душевнобольных. Там ты утешишься… Ценх придет, а тебя уже небудет».
Разумеется,такой выход к «Вечности» — через безумие — малоутешителен. Но для Белого всепредстает в ином свете. С темой «безумца» мы встречались уже в «Золоте в лазури»,это постоянная его тема, неизбежные земные «тернии багряницы». Однако здесь ещераз обнаруживаются неразрешимые противоречия теургии, невозможность разрешитьпроблему «ужаса» реального мира. Не случайно Хандриков не боролся с Ценхом, апросто уходит, убегает от него. Впрочем, то же состояние безысходности ибеспутья, незнания, куда и к чему идти, обнаруживается уже и ранее, в речиХандрикова на банкете. Здесь он признается: «Все неопределенно… Может быть,жизнь— последовательное вырождение, подготовляющее смерть… Впереди пустота. Исзади то же». Да и самый уход в спасительный санаторий Хандриков воспринимает,как «хохот неразрешенного, вопль… плач».
Белому,однако, необходимо утвердить избавление от мук в мистической «правде». Он иприводит к этому своего героя. Такова заключительная часть «Возврата».
Всанатории для душевнобольных Хандриков чувствует приближение конечной радости.Что для него теперь «значит доцент Ценх с его злобой и взглядами!» Он сейчасвне «времени и пространства… очарованный, восторг перерос вселенную...».
Ещебольшее счастье находит Хандриков, покончив самоубийством. И, бросившись возеро, он, по Белому, «коснулся небесной глубины». Главное же — он опятьпревратился в ребенка и снова встретился со своим божественным другом, теперьуже, однако, не предвещающим дальнейших «возвратов». «Много раз ты уходил иприходил… Много раз венчал тебя страданием. И вот пришел и не закатишься.Здравствуй, о мое беззакатное дитя».
Такзавершается «Возврат» победой мистического, душевнобольного героя, достигшегобеззакатного счастья. Над последней «Симфонией» («Кубок метелей») Белый работалс 1903 до 1908 года. В «Кубке» он хотел поэтически воплотить центральноеположение теургии — «особого рода любовь, которую смутно предощущает наша эпоха,священную любовь» — порождение «нового» религиозного сознания».
Однако,признается далее автор, «пока я не вижу достоверных путей реализации этогосмутного зова от любви к религии любви». Он не знает даже, куда зовет его«смутный порыв… К жизни или смерти? К безумию или мудрости?...» Так рождаетсяновый мотив, выражающий то душевное состояние, когда «души любящих растворяютсяв метели». А в целом, признается А. Белый, «я сам не знаю, парадокс или непарадокс вся моя «Симфония».
Такаявздыбленность сознания не могла не привести к еще большей противоречивости.Этим объясняется крайне сложная структура симфонии и дошедшая до апогеяпроизвольность словесно-образной игры, в первую очередь — метафорами.
Общаяцеленаправленность симфонии — утверждение знакомой теургической концепции мира.Сюжет ее насквозь эсхатологичен, однообразно повторяет образы и ситуациипредыдущих симфоний.
Центральныйгерой «Кубка метелей» Адам Петрович — это, в сущности, тот же Хандриков илирыцарь из героической симфонии: он так же, как рыцарь, влюблен в «Невесту»(Светлову) и так же, как Хандриков, проходит через тяжелые земные испытания,через безумие и смерть, чтобы достигнуть блаженной жизни в «ином» мире.
Таковже путь Светловой, мистической Невесты. Чтобы соединиться в небесной любви сАдамом Петровичем, она тоже проходит через муки «содома», соблазны, смерть.
БорютсяАдам Петрович и Светлова с тем же миром «Счета», «Свинарни», что и героипредыдущих симфоний. И в муже Светловой, в циничном хищнике полковникеСветозарове, воплощены, по существу, те же ценхи, кентавры, Антихрист, которыхнадобно победить.
Впрочем,есть в «Кубке метелей» и новая, только намечающаяся тема, которая будет развитаБелым впоследствии: тема крестьянства. Она проходит в главах «Молитва о хлебе»,«В монастыре». Но и крестьяне превращаются Белым в теургов. Это — «дьяконыхлеба, причастники», которые служат богу: «Гласы, гласы свои над землейкормилицей изрекайте, о Господе воздыхайте, оратаи земляные». Это — «мужичонки,коренья земляные — пчелы Господни». А «лучезарный старец» возвещает о них:«Слепцы прозреют: да, слепцы увидят свет… Громче, мстители, громче всевопите: «Се грядет жнец жатвою острою».
Утверждаюттеургию и многочисленные лирико-философские опусы, пронизывающие симфонию отначала до конца. Большей частью это образы метелей, ветра, вьюги, снега…Однако все это нужно Белому как трамплин в иномирное: «Да: заревет мировойколокол, призывая к всесветной ектенье. Вьюге помолимся...» «Ах, вьюга, —зычный рог, глас Божий!» «Громче, громче невесту исповедуйте, громче невесту —метель!.. «О тебе, Господи, слово вихрем благим нам в сердца глаголет. Востолбе, во метельном к нам сойди...» «Жениха громче исповедуйте, громче — какснег, белого, громче». А вот высказывание, непосредственно связывающее метель срелигиозным возрождением мира: «Времена накопляются. Надвигается незакатное,бессрочное. Просится: пора мне в этот старый мир. Пора сдернуть покровы. Пораоткрыть им глаза. Налететь ветром. Засвистать в уши о довременном».
Такраскрывается суть «Кубка метелей». Здесь, действительно, души мистиков,охваченных теургической любовью, «растворяются в метели». И Белый поэтическивоплотил эти переживания, прибегнув к двум основным приемам (помимофантастического сюжета о воскрешении мертвых): к произвольной игре метафорами(и их дальнейшим развертыванием) и к приему, который можно назвать «каламбурныммышлением» (пользуясь термином Н. К. Михайловского, данным по другому поводу).Суть приема в том, что автор заменяет логическую доказательность чистословесными ассоциациями, осмысливаемыми метафорически и искусственно. Таковы,например, уже приведенные выше словесно-метафорические ряды: крестьяне —дьяконы хлеба — божьи причастники — господни пчелы, жнецы и мстители господа…Или: вьюга — колокол — ектенья, рог и глас божий; метель — невеста; словогосподне — вихрь, метельный столб; жених — как снег, белый; ветер — весть одовременном и т. п. По сути дела, такие условные лексические связи могут бытьпродолжены бесконечно. Но именно играя такими произвольно создаваемымиметафорами и не менее произвольной и очень отдаленной синонимикой, Белый легкопереносит любое явление из реального мира в мир мистический.
Такойбезудержный произвол автора «Кубка метелей» встретил возражения даже со сторонылюдей, близких ему.
Так,Иванов-Разумник, вообще благоволивший к Белому, писал, что здесь писатель«перемудрил», что это произведение «насквозь надуманное, провал художника,образец того, как не должен творить художник».
Междутем «Кубок метелей» вышел в 1908 году, когда Белый был уже признанным поэтом,виднейшим теоретиком символизма, ведущим сотрудником «Весов». Одержимый своимиидеями, самоуверенный и властный, Белый свою концепцию считал единственноверной. Поэтому он всячески высмеивал всех инакомыслящих, хотя бы и «религиозников»:Мережковского, Розанова, Вяч. Иванова. Резко высмеивает Белый в «Кубке метелей»и Блока. Так, например, он обвиняет его в эротоманстве, модном тогда средимногих писателей. А в сцене, где «два эстета» признаются друг другу в любви,встречаем строки, намекающие на мужеложство: «Вы прекрасную любите даму(говорит один эстет другому). Да нет — полюбите меня». И губы эстетов змеилисьзапретной улыбкой».
Этоуже, разумеется, звучало оскорбительно. И Блок, естественно, «совершенноотрицал книгу не только с внешней стороны», но и как «чуждую и глубоковраждебную» ему «по духу». Разногласия между Белым и Блоком выявляют здеськардинальное расхождение в основной направленности всего их творчества.
Какизвестно, одновременно с Белым обращается к теме «метелей», «снежной вьюги»,«снежного вихря», «снежного костра» и Блок. Такова прежде всего «Снежная маска»(1907): «Открыли дверь мою метели… Нет исхода из вьюг»...
Блоковскуютрактовку этой темы Белый совершенно не принимает. Он ее едко высмеивает:«Вышел великий Блок и предложил сложить из ледяных сосулек снежный костер. Скокда скок на костер великий Блок: удивился, что не сгорает. Вернулся домой искромно рассказывал: «Я сгорал на снежном костре».
ДляБлока тема «метелей» прежде всего — тема реальных страстей, далеких отмистических «прозрений», тема сложных бурь реальной жизни, вырывающих поэта измира мистики: «Я всех забыл, кого любил, я сердце вьюгой закрутил, я бросилсердце с белых гор, оно лежит на дне!..» «Прочь лети, святая стая!..»
Недароми Брюсов писал о «Снежной маске», что это — «эпизод из жизни, роман междуРыцарем-Поэтом и Женщиной в снежной маске». Здесь, как и в «Нечаянной радости»,утверждает Брюсов, настоящий Блок совсем не «поэт таинственного, мистического,поэт дня, а не ночи, поэт красок, а не оттенков». Истинная сила Блока какхудожника — «в зрительных, вещных, реальных образах». Да и сам Блок в ответ наэтот отзыв писал, что Брюсов выразил «желанное для меня, то, чего я хочудостигнуть».
Белыйже увидел в этом «измену» мистике, безверие и, стало быть, с его точки зрения —упадочничество. Так уже в 1907 году, в трактовке, в частности, темы «метелей»,отчетливо намечаются противоположные пути развития поэтов. Блок признается:дверь его «открыли метели», он прошел в «снеговой купели второе крещение, — и вновый мир вступая, знаю, что люди есть и есть дела»; для Белого же «метели»остаются мистическими «знаками», знамением скорого преображения мира:«вьюга—зычный рог, глас божий… блаженная весть».
Ипо этому, последовательно теургическому пути развивается творчество Белого и вдальнейшем. В 1909 году вышли две новые книги поэта — «Пепел» и «Урна»,содержащие стихи предыдущих трех лет. В художественном отношении здесь самыесильные стихотворения Белого, поставившие его в один ряд с лучшими мастерамитого времени. Недаром книги вызвали множество отзывов. Критики оценивали книгикрайне противоречиво и лишь в одном все сходились: Белый выразил здесь крайнююстепень своего беспутья. Это целиком — «поэзия гибели, последнего отчаяния,смерти», поэзия «безнадежности, безумия, проклятий родине» и т. п.
Ужевступительное стихотворение к «Пеплу» отчетливо характеризует центральный мотивобоих сборников; жизнь — мучение и ужас, Россия, ее народ, ее прошлое инастоящее — мир безысходного горя, болезней, пьянства, смерти:
Довольно:не жди, не надейся —
Рассейся,мой бедный народ!
Впространство пади и разбейся,
Загодом мучительный год!
Веканищеты и безволья...
Триважнейших раздела книги «Пепел» — «Россия», «Деревня», «Город» — представляютсобой наиболее общую концепцию действительности, как ее осмысливает автор.Россия возникает как страна страшного прошлого и беспросветного будущего. Онавызывает «отчаяние» (название вступительного стихотворения), и люди в ней«ничего не ждут»:
Дниза днями, год за годом.
Вновьза годом год.
Недородза недородом.
Здесь— немой народ.
Пожираютих болезни,
Истощаетглаз....
Отсюдаи символы, в которых воплощена Россия Белого: «Бурьян, вонзающий иглы» в сердцалюдей; злое «репье», мечущееся по деревням; сиротливые «осинки», молящие:«Сломи меня в корне»; «Шоссе — роковое кольцо сумрака». Бесконечные, мертвые«ледяные пространства» с гудящим осенним буреломом».
Всоответствии с этими пейзажами даны и люди: бездомный нищий и рядовой служащий,бросающиеся под поезд; каторжник, кидающийся в Волгу; телеграфист, длякоторого, как и для всех, «бессмыслица дневная сменяется иной, бессмыслицадневная бессмыслицей ночной». Единственная же радость, единственное «веселье наРуси» — забвение в злом хмелю, равное смерти:
Какнесли за флягой флягу —
Пилиогненную влагу,
Д'накачался
Я.
Д'наплясался
Я...
Чтотам думать, что там ждать:
Наплеватьда растоптать...
Надстраной моей родною
ВсталаСмерть.
Иот этой страшной, «роковой страны», от обреченной России поэту деваться некуда:
Просторовпростертая рать:
Впространствах таятся пространства.
Россия,куда мне бежать
Отголода, мора и пьянства!..
Роковаястрана, ледяная,
Проклятаяжелезной судьбой...
МатьРоссия, о родина злая,
Ктоже так подшутил над тобой?...
Вциклах «Город» и «Деревня» мы встречаемся с теми же мотивами. Однако здесь естьи некоторые особенности.
Дружественнаяавтору критика объявляла: именно в этих последних циклах особенно ярко выражена«народность» Белого. «Душа поэта», его отчаяние — это «душа народа»,потрясенного поражением революции.
Словнет, осмысливаемая в больших исторических масштабах, поэзия «Пепла» в известноймере отразила настроения эпохи реакции. Но суть в том, чьи настроения и какименно отразила? В этом отношении самый факт мистического осмысления своегоотчаяния, да и взгляд Белого на будущее России, на ее народ, ничего общего неимеют с народностью.
Всамом деле, уже цикл «Деревня» рисует, собственно, совсем не деревню. Здесьданы образы людей и такие их переживания, которые очень мало, а большей частьюи вовсе не связаны с жизнью и переживаниями крестьянства. Это «купец» (названиестихотворения, открывающего цикл), соблазняющий «целковым» деревенскую девушку;безнадежно влюбленный в девушку «стар купчина», собирающийся мстить за то, чтоего богатства не покорили ее («Стар»); разбитной молодец — ухарь и убийца,отправляющийся с «богом» гулять после очередного убийства («Убийство»);ожидающий казни грабитель, вспоминающий свою прошлую гульбу («Виселица»);пареньки, уходящие из деревни в город и то ли мечтающие попасть там «прямо вкабачок», то ли «предчувствующие», что это уход к смерти («Бегство»,«Предчувствие»); снова ухарь-убийца — «черный вор-мерзавец», бросающийсяденьгами и гуляющий с женщиной «в бане» («В городке»).
Такимобразом, в «Деревне» Белого деревни, собственно, нет. Это — варианты того жестрашного мира гульбы, продажности, пьянки, смерти, беспутья, варианты «пепла».Примерно то же повторяется в цикле «Город».
Эллиспишет о городской теме поэта: «Его город — город предреволюционного момента. А.Белый особенно заинтересовался аристократическим вырождением города, а в массегородского населения выдвинул революционного рабочего… Как у народного поэта,фабричный рабочий превращается у Белого в исключительного, выражающегопсихологию острого революционного периода ярко-революционного пролетария».
Неверноесуждение!
Всегов четырех стихотворениях цикла «Город» фигурируют, в том или ином виде, рабочийи заводы: «На улице», «Похороны», «Пока над мертвыми людьми», «Пир».
Встихотворении «На улице» (1904) Белый как будто действительно «выдвигаетреволюционного рабочего». Во всяком случае он объявляет себя певцом фабрик изаводов:
Вамотдал свои я напевы —
Грохочущийрокот машин,
Печейраскаленные зевы!..
Всеотдал...
Однакослова эти остаются ничем не оправданной декларацией. В стихотворении решительноничего нет о заводской жизни. И это не случайно. По собственному признанию,«все отдав рабочему», поэт чужд ему; в лучшем случае он здесь сторонний,случайный наблюдатель: «Сквозь пыльные, желтые клубы бегу, распустивший свойзонт»...
Стех же позиций стороннего наблюдателя даны далее («Похороны» и «Пока надмертвыми людьми») зарисовки рабочих толп, хоронящих своего товарища, расправа сними, «заключенный вождь», гремящий цепями «о воле». Но этот «вождь», по Белому,занят бессмысленным, заранее обреченным делом: его зов обращен «к мертвымлюдям»
Ещеболее характерно стихотворение «Пир». Оно написано в 1905 году и действительнокасается «острого революционного периода» (Эллис). Здесь рисуются толпы рабочихс знаменами, шрапнель, разрывающаяся над баррикадами, кровавые зарева...
Нов эту революционную борьбу поэт, однако, нисколько не верит. Он предвидит«перст судьбы железной — заутро саван ледяной, виясь, над мертвецами ляжет».
Ещеболее показательно, что все описание развернувшейся революционной борьбы даетсяв «Пире» с позиций… ресторанного наблюдателя. Вино, карты, азарт, пляски… Иразрывающуюся шрапнель поэт видит, проезжая на извозчике с «красоткой»,обжигаемый «усладой златистого хмеля».
Изсказанного ясно, что заявление Эллиса, будто Белый «выдвинул революционногорабочего»,— недоразумение. В революцию Белый по-настоящему никогда не верил.Она всегда была для него «безумием», одним из проявлений той «свинарни», где,как мы уже знаем, наряду с Горьким, Толстым, демократами фигурируют «зверскиелица рабочих».
Чтоже касается другой городской темы, на которую указывает Эллис, — «вырождающейсяаристократии», то эта тема действительно присутствует (стихотворения «Старинныйдом», «Маскарад», «Праздник» и другие). В сущности, это — повторение темы«старицы» из «Золота в лазури» и «Симфоний». Но в общем аспекте «пепла» — этоуже не столько утешительная «прелесть» старины, сколько мир, над которымзанесен «кровавый кинжал»: «Вам погибнуть суждено».
Необходимоотметить еще две темы «Города».
Во-первых,тему «двойника». Поэт — раздвоен; повсюду «двойник мой гонится за мной», ломаяв безысходной муке руки, напоминая об отцветших днях, педопетой песне, вызываяотчаяние. Но это, собственно, старая тема неизменной раздвоенности теурга.
Во-вторых,здесь дается и тема города, предстающего как сплошная вакханалия, ресторанныйразгул, разврат, гульба, пьянка, арлекинада, кощунство. Это — мир на вулкане. Иэто, несомненно, вариант «свинарни», где «палачи затерзали» поэта-пророка.
Витоге «Город» предстает, возможно, еще более безутешным, чем «Деревня»: это тотже «пепел». При всем сказанном видеть в «Пепле» и «Урне» лишь пессимизм ибезысходное отчаяние — значит не понять этих книг. По Белому, самоё отчаяниепоэта — особое, «мистическое» отчаяние, знаменующее будущее возрождение: этонеобходимый этап к возрождению.
Обэтом Белый говорит уже в предисловиях к книгам.
Такв предислонии к «Урне» сообщается, что в «Золоте в лазури» поэт слишком ранопостиг светлый мистический мир, не пройдя до того «оккультного пути». Это былоошибкой, которая мстит за себя. Ибо «мир, до срока постигнутый в золоте илазури, бросает в пропасть того, кто так постигает, минуя оккультный путь: мирсгорает, рассыпаясь Пеплом; вместе с ним сгорает и постигающий».
Может,однако, продолжает Белый, произойти и другое, когда «постигающий» не погибает.Но для этого требуется «помощь оккультизма». Это, очевидно, и произошло сБелым. Поэтому, хотя «Пепел», пишет автор, «книга самосожжения и смерти, носмерть есть (здесь) только завеса, закрывающая горизонты дальнего». «Урна» же«собирает собственный пепел», открывая путь другому, живому «Я»,пробуждающемуся к истинному, — к труду, к лазури.
Отом же говорится в предисловии к «Пеплу»: «Спешу оговориться: преобладание мрачныхтонов в предлагаемой книге над светлыми вовсе не свидетельствует о том, чтоавтор — «пессимист». И «Пепел» непосредственно связывается автором, далее, с«Симфониями»: это, оказывается, «подготовительная ступень к «Симфониям», книга,выражающая, собственно, те же мысли, но «наиболее доступные по простоте».
Темеотчаяния противостоит в «Пепле» тема возрождения, воскресения из мертвых.«Пепел» — это то же жестокое испытание, через которое надо пройти, чтобыдостигнуть, наконец, блаженной жизни. Мы уже встречались с этой мыслью в«Золоте в лазури» и в «Симфониях». И новая книга Белого не отличается от старыхпо своей общей концепции.
Какже и в чем отражена в «Пепле» тема будущего возрождения? Наиболее отчетливо онараскрывается в циклах «Паутина», «Безумие», «Горемыки», «Просветы».
Вразделе «Паутина» еще развивается тема ужаса жизни. Это мир, где господствуют«калека», «паук», ткущий свою паутину. Мир, где мать продаст пауку свою дочь(«Мать», «Свадьба», «Судьба», «После венца»). Поэт покуда еще бессилен, егорука — «сухая, мертвая… паучья». Но вместе с тем он грозит ею «испепеленномудню», он «рвет тенета… Душа припоминает что-то». И он просит «невесту»: «Ну,урони желтофиоль в мои трясущиеся пальцы»; он утверждает: «Нет, буду жить — ибуду пить Весны благоуханный запах»...
Вразделах «Безумие» и «Горемыки» широко развернуты давние темы «Золота в лазури»и «Симфоний», — темы «безумцев», искателей, странников, горемык, которыхпреследуют в земной жизни и которые бегут от «бедствий и тьмы» в поля, в природу,ищут утешения в слиянии с ней, прозревают там «отсветы дня». Здесь повторяютсятемы «вечного возвращения», воскресения из мертвых. Так, в стихотворении«Угроза» поэт-теург встает, с блеснувшим копием, «дозором по утрам», а его «ножблестит во имя бога». В «Успокоении» загнанный «безумец», ожидая «развязкисудьбы», «теплит свечи» и видит по вечерам «над крышами пустыми коралловыйкровавый рог», возвещающий гибель вакханалиям «мертвых рабов». Наконец, встихотворении «Я в струе» прямо возвещается воскресение мертвого Жениха,соединяющегося с Невестой-Царицей:
Яв струе воздушного тока
Восстануна мертвом одре...
Наденетона на палец
Золотоемое кольцо.
Знаювсе: в сквозные вуали,
Ив закатный красный янтарь.
Ив туманы, и в синие дали
Облечемся,— царица, царь.
Наиболееполно эта тема раскрывается в цикле «Просветы». Здесь мы как бы переносимся вдругой мир, где нет ничего от «пепла» и где все опять «золото в лазури». Ввосемнадцати стихотворениях этого цикла дается радостное восприятие природы(подчас в религиозно-пантеистическом духе), труда и даже быта (рисуемого,впрочем, не без иронии). Но главное — полностью воскресает радостнаятеургическая вера в будущее: воскресает и светлая Невеста, и вечная любовь кней, сотканная из солнца, уносящая в миры «иные»:
Солнцаэфирная кровь,
Росный,серебряный слиток,
Нежность,восторг и любовь...
Знай:это — я, это — я...
Рукамоя, рука сквозная,
Приподнялакометный меч...
Уносимсяв обитель нашу
Эфиромплещущих степей.
Эллисписал, что раннее (1903—1904) и позднейшее (1906—1909) творчество Белого(«Золото в лазури» — «Пепел») противостоят друг другу. Это — «егопервоначальное абсолютное «Да» и последующее столь же абсолютное «Нет».Экстатическое, всестороннее принятие вселенной и — разуверение во всем,испепеленность».
Каквидим, дело обстоит не так.
Раздвоенность,глубокая противоречивость характеризуют путь Белого с самого начала. И этопонятно: история не укладывалась в прокрустово ложе теургии, а эпоха реакцииособенно резко противоречила лазурной мистической мечте. Но Белый упорнопродолжает утверждать свою мистическую «правду», находя для нее все новые«пути». В чем конкретно они заключались, на это отвечает «Урна».
Подробноанализировать «Урну» нет необходимости: стихи этой книги писались одновременнос «Пеплом», и мы встречаемся здесь с теми же мотивами. Однако, в отличие от«Пепла», «Урна» — книга прежде всего лирическая. Тема отчаяния и беспутья, каки тема чаемого возрождения, воплощаются уже не в ложно-эпических образахРодины, города, деревни, безумцев, а непосредственно в авторском «Я». В «Урне»,по свидетельству самого Белого, уже «пробуждается и другое, живое «Я»,отбрасывающее «пепел».
Жизнь,как она воплощена в «Урне» (нередко в одном и том же стихотворении), тооказывается совершенно бессмысленной (это «пустыня», «зачем мне жить, на чтомне кров?»), то, наоборот, устремленной туда, «где синева сквозная, не изменяетникогда». Точно так же двоится и «Она» («Невеста»). То ли это давно ожидаемаяспасительница, («Ты — там. Ты ждешь»), то ли — начало совершенно неведомое(«Ты — кто? Не знаю»). Да и самая беспросветная тоска, отчаяние, «изначальнаятьма», «пустыня души» оказываются, вместе с тем, «святой благостыней»,«матерью», «просветлением». Но для нас важно выделить те стихи, в которыхраскрываются «новые пути» — «к святой благостыне».
Вэтом плане следует прежде всего отметить, что из 61 стихотворения сборникаболее четверти содержит утверждение светлой теургической веры, преодолевающейдушевный пепел. И пусть сейчас «ушла она», пусть оплакивается поэтом «бесценныхдней бесценная потеря», все это не может изменить его исконной веры: «А мы всеждем, что в свете весть того, что будет». Для поэта все так же «презрен мирявлений», но «световые письмена обещают несказанные сказания», и придет она…«я верю...».
Каки в ранние годы, опять возносится гимн Невесте («К ней») — «Руки воздеты: Ждутебя». Она «овеивает счастьем вновь», и вся жизнь предстает «краем роднымлазоревой глубины» («Жизнь»).
Здесьнеобходимо выделить стихотворение «Сергею Соловьеву».
Вспоминаядружбу со своим ровесником, Белый рисует их давний общий путь: «Соединил насрок недароам». В юности, «когда стихийное волненье предощущал наш острый слух»,молодые люди «в грядущих судьбах прочитали смятенье близкого конца». То былапора ожидания — по пророчеству Вл. Соловьева — скорого прихода Антихриста иНового Христа:
Тыпомнишь?
Твойпокойный дядя,
Издали безвременной глядя,
Вставалв метели снеговой,
Пророчасветопреставленье.
Затемпришли: японская война, Порт-Артур, «народное волнение» — и наконец «роковаятишина»...
Нодля наших друзей «покой воспоминаний сладок», и, «как прежде, говорит без словнам блеск пурпуровых лампадок», монастыри, кресты, «лик девичий, покрытыйчерным клобуком...»
Наконеци в 1909 году (когда писалось стихотворение) друзья-братья все так же «связанынездешней силой», продолжая идти «рука с рукой»:
Насне зальет волной свинцовой
Потокмятущихся времен...
Мужайся:над душою снова —
Передрассветныйнебосклон...
Приведенноестихотворение интересно, как непосредственная исповедь, история жизненного итворческого пути поэта. И путь этот осмысливается им как целостный и неизменныйпуть теурга. Но это еще теургия старой формации, или, говоря словами поэта,«минуя оккультный путь». Стихотворение под необычным названием «Наин» открываетновый этап мистической концепции Белого, этап, когда на помощь теургиипризываются оккультизм и магия:
«Наин»— святой гиероглиф;
«Наин»— магическое слово;
«Наин»скажу, мoй пепел снова
Влучистый светоч обратив.
Пи-Рей,над бездной изменений
Напечатленныйв небесах, —
Пи-Рей,богоподобный гений
Стяжелой урной на руках —
Пи-Рейс озолощенной урной
Надпологом ненастных туч
Непепел изольет, а луч
Избездны времени лазурной.
Данадо мной рассеет бури
Тысячелетийглубина —
Втебе подвластный день, Луна,
Втебе подвластный час, Меркурий.
Чтоже все это, собственно, означает? И почему «пепел» через «магическое слово»превращается в «лучистый светоч»?
В.И. Ленин писал: «Богоискательство отличается от богостроительства илибогосозидательства или боготворчества и т. п. ничуть не больше, чем желтый чертотличается от черта синего». И далее В. И. Ленин характеризует всякую религию,как «идейное труположство», а «тонкую приодетую в самые нарядные «идейные»костюмы идею боженьки» — как «невыразимейшую мерзость».
Однойиз разновидностей этой религиозной мерзости и была теургия. Приукрашенная жеоккультизмом и магией, она становилась архимерзостна. Современному советскомучитателю кажется просто невероятным, как мог серьезный и талантливый писательдоходить до таких нелепых фантасмагорий.
Упорствуяв cвоих мистических исканиях, Белый опустошал себя как художника. Недаром самыесильные стихи из «Пепла» и «Урны» так или иначе связаны с реальной жизнью, хотяи чрезвычайно односторонне освещенной. И наоборот, чем больше поэт уходит вабстракцию религиозной мечты, тем он становится слабей как художник, доходя в«Наине» до рифмованного шаманства. К чему это дальше привело, свидетельствуетего проза.
Дооктябрьскаяпроза Андрея Белого была объявлена его друзьями гениальной. Так представлялидело не только символисты, но и все сторонники «религиозного возрожденияРоссии». Они находили здесь глубочайшее знание страны и русского народа, его«души», величайшие «откровения». Да и сам Белый еще и в 1919 году писал: «Я —Микеланджело, порывающийся изваять целый горный ландшафт… Почему мне неверят, что полон я творчества, что «Петербург» лишь начало моей эпопеи...».
Чтоже в действительности представляет собой дооктябрьская проза Белого и какуюроль играла она в свое время?
Повесть«Серебряный голубь», печатавшаяся в «Весах», вышла отдельным изданием в 1910году. В предисловии говорилось, что это «часть задуманной трилогии «Восток илиЗапад».
Вповести сделана попытка историко-философски осмыслить культуру и мировую рольЕвропы и Азии, Европы и России, Запада и Востока. Белый ставит вопрос о путяхРоссии, о ее состоянии в годы столыпинской реакции, о борющихся в ней силах иее будущем.
Вэтой связи характерно, прежде всего, каких людей и какие события ставит Белый вцентр своей повести. «Эпизод из жизни сектантов» — так сам автор определилсодержание книги, ибо в сектантах и вообще в мистически настроенных людях онищет разгадку на вопросы русской и мировой истории.
Основнойгерой «Серебряного голубя» — Петр Дарьяльский, молодой человек, писатель,изучавший западную и античную культуру, знакомый и с мистико-оккультнымиучениями. С самого начала Белый характеризует Дарьяльского как человека,которого «тайно призывала страшная, от века заключенная в небе тайна», закоторым тайна эта «гонится с детства, с колыбели». И вот как далее раскрываетсяэта тайна: «В нем совершалась борьба ветхого звериного образа с новой… уженечеловеческой здравостью… В борьбе этой за будущий лик жизни ему позволеновсе… Ему и страшно бывало, и весело; в колебаниях чувств, опередившихсовременников, быть может, не на одно поколение, он бывал то беспомощней их, тобывал он бескоиечно сильней… И оттого-то он к народной земле так припал и кмолитвам народным о земле; но себя самого он считал будущностью народа: внарод, в хаос, в безобразие жизни народа кинул он тайный призыв… Он ждал…Знал он, что и в народе новые народились души, что плоды налились и порасмоковницу отряхнуть… Строилась, собиралась Русь, чтобы разразиться громкимигромами».
Дарьяльскийлюбит свою невесту Катю. Это — его «ограда» от зла, «благословляющая на брань»за будущее. Но простая и некрасивая баба Матрена — «женка с грудями сахарными»,«богородица» секты «голубей», увлекает Петра, и он уходит к ней, приобщаясь ксектантам: «Довольно: я ваш». Ибо, оказывается, «не сама ли судьба привела егов Целебеево?». «Голуби» же признают в Дарьяльском того, от кого Матрена родит«спасителя».
Сектанты-«голуби»,по Белому, вместо с тем и… революционеры. В своих листках они призывают:«Подними меч на слуг вельзевуловых; от них же дворяне первые суть… Жгиусадьбы отчадия бесовского, ибо земля твоя, как и Дух твой». Но считая нужным«идти рука об руку с забастовщиками и сицилистами», «голуби» смотрят на них какна людей ограниченных, не знающих подлинного пути обновления Руси: «Сицилисты,хотя правду видят, да только под одним своим носом, а прочее у всехсицилистов—дрянь».
Вчем же смысл любви Дарьяльского к Матрене?
Белыйпоказывает, что увлечение Матреной и «голубями» было ошибкой, приведшей кгибели Петра. «Голуби» убивают его, они вообще совершают ряд преступлений:отравление купца Еропегина, поджог лавки Степанова.
ОтношениеБелого к «голубям» и к роману Петра с Матреной двойственно. С одной стороны,автор видит в сектантах начало «светлое», составляющее, по его мнению, исконную«мистическую» силу народа. Но, с другой стороны, эта стихийная мистическая сила— еще темна и поэтому губительна. Матрена оборачивается для Дарьяльского то«зверихой»; то «благоухающим лицом с большими, родными глазами», то «срамотой,гуляющей бабой», то «по отчизне сестрицей родненькой». И вождь «голубей»,Кудеяр, то злобно-ревниво относится к связи Петра с Матреной, то благословляетэту связь: «обоих их охраняла столяра пламенная молитва...». Вот почему,наконец, и самый труд «голубей», несмотря на их преступления, — труд«священный». Любая сделанная ими вещь оказывается чудодейственвой: «в трудевложенная в древо молитва из стула будет невидимо переливаться пламенем». Ивовсе не дерево строгают эти люди — «в поте лица строгают новую жизнь, обнажаянеописуемое!».
Такова,по Белому, и Россия в целом. Это страна, несущая мистическую силу«воскресения», но еще не обретшая своего пути, еще молчащая, сквернословящая идикая: «В России полевые люди, лесные, в слова не рядятся, и складом жизни нерадуют взора; слово их что ни есть сквернословие; жизни склад — пьяный,бранчливый: неряшество, голод, немота, тьма. А ты и смекай: духовное винцо настоле-то перед каждым… Уста последними тебя обругают словами в то время, кактонут очи в ясной заре; уста бранятся, а очи благословляют… В полях вшироких, в раздольных благовест стоит искони».
Нетрудноувидеть, что в этих мыслях Дарьяльского о России мы встречаемся с уже знакомымимотивами «Пепла» и «Урны». За Россией безысходной нищеты, кабаков, болезней,убийц, тьмы скрывается «подлинная», мессианская Русь:
Твойпосох
Тебене изменит:—
Враговподорожных в пространство
Размечет—
Отпьянства
излечит.
(«Пепел»,ст. «Осинка», стр. 47).
Верав «исконную», мистическую и спасительную «тайну» еще «не сказавшейся» Россиипротивостоит в «Серебряном голубе» модному Западу: «Много есть на Западе книг;много на Руси несказанных слов. Россия есть то, о что разбивается книга,распыляется знание, да и самая сжигается жизнь; в тот день, когда в Россиипривьется Запад, всемирный его охватит пожар; сгорит все, что может сгореть,потому что только из пепельной смерти вылетит райская душенька —- Жар-птица».
Россия,по Белому, не погибнет от Запада: наоборот, «его [Запад] охватит пожар», когдаон пойдет на Русь. Но пожар этот будет благодетельным: сгорит негодное, сгорятрационалистические «книги знаний», и вознесется «райская душенька».
Здесьмы непосредственно переходим к основной теме повести — теме Запада и России,как она воплощена Белым.
Дарьяльскийвспоминает, что принес России Запад. Он вспоминает столичных поэтов, ихкрикливые западные одежды, «весь модный лоск последних идей»,социал-демократов, «похохатывающих над суеверьем народа», декадентов и ихпричуды… Но всех этих русских людей, убежден Дарьяльский, «в тайне сжигаетполевая мечта». «Русская мысль» у этих «непокойных сынов», убегающих в«иноземные края» и произносящих «чужие слова», временно «прозябает», но она, вконечном счете, воскреснет и победит. И тогда-то они «пойдут бродить по полям,по лесам, по звериным тропам… Будут, будут числом возрастать убегающие вполя! Будут в сибирских дремучих местах умножаться часовенки!...».
Так,по-своему, возникает в «Серебряном голубе» давняя тема «странников» и«безумцев», к которым относится и сам Петр: «Таков вот и я! — вздрогнулДарьяльский». Не случайно поэтому, избавляясь от наваждения страстей и прошлыхсвоих западных увлечений и обращаясь к своей «душе», Дарьяльский видит спасениеРоссии в обычном для Белого мистическом свете: «Будто в этом новом пространствевсе убрано светлым великолепием и только для виду все это заставлено избами,мужиками, соломой, и из каждого предмета, только отвернуться, существа мираиного, светлые ангелы, на тебя закивают, и сама долгожданная ясная невестаговорит: «жди — буду».
Наиболееобнаженно воплощен «Запад» и образе сенатора Павла Павловича. Этот зловещийстарик проповедует крайний индивидуализм, безверие и отвратительно циничноеотношение к людям и России, ее прошлому, настоящему и будущему. «Все люди, —учит он, — делятся па паразитов и рабов», паразиты же еще — «убийцы и хамы».Мир вырождается: «молодые люди все — вырождаются, русские люди вырождаются;европейцы тоже вырождаются ».
Веськонгломерат из идеи Макса Нордау о «вырождении», Ницше — о людях-рабах, Вл.Соловьева — об опасности «панмонголизма» — все это объединено Андреем Белым вобразе сенатора с немецкой фамилией Тодрабе-Граабен. «За его спиной, — пишетБелый, — Запад… итальянское солнце». И недаром Тодрабе зовет Петра:«Проснитесь, вернитесь обратно… На Запад».
НоДарьяльский, разумеется, отворачивается от него: «Отыди от меня, Сатана: я идуна Восток… России предстоит будущее. Россия таит несказанную тайну».
Ноесли ложный Запад должен сгореть, столкнувшись с «тайной» Руси, и если в самойРоссии народ, представленный «голубями», еще томен и дик, то в чем же находитБелый выход?
Дарьяльскийгибнет от руки «голубей» в тот самый момент, когда уже освобождается от ихвлияния, уходит от них, духовно возродившись. Две силы помогают такомувозрождению: любовь к Кате и мудрые поучения Шмидта.
Шмидтимеет в повести особое значение. Теософ и маг, последователь западных теософов,он с самого начала предстает как учитель Дарьяльского: он «его судьбойруководил, открывая ему ослепительный путь тайного знания». Шмидт поэтому,«заливаясь горькими слезами», предупреждает Петра, что «голуби» — гибельноеувлечение. Шмидт знает это абсолютно точно по… «значкам планет». И вот как онобъясняет Дарьяльскому его собственную судьбу: «Юпитер в Раке предвещал бы тебевозвышение, благородство и жреческое служение. Но все то опрокинул Сатурн.Когда Сатурн войдет в созвездие Водолея, тебе угрожает беда, а вот теперь, вэти дни — Сатурн в Водолее. Я тебе в последний раз говорю: берегись!»
Вэтих «откровениях» дается совершенно очевидная вариация «Наина». Но, по Белому,Петр «потрясен» этими откровениями, хотя покуда не в состоянии уйти от«верховного нового владыки его судьбы» — столяра Кудеяра. По теософскимпредвидениям Шмидта все в дальнейшем и совершается: свою ошибку Дарьяльскийосознает слишком поздно.
НоДарьяльский все же осознает ее; в этом, по Белому, и заключается духовноевозрождение Петра. Благодаря Шмидту Петр решает бросить «голубей», посылая емуперед отъездом «последнюю свою благодарность». Именно Шмидт — «позорноеповеденье [Петра] и гибель в одну ночь обернул только в необходимый искус,посылаемый на жизненном пути», воскресив Петра для дальнейшей «предстоящейтяжелой борьбы».
«Бурнаярадость» духовного возрождения Петра, вернувшегося к мудрости старого «руководителяего судьбы», соединяется с возвращением к Кате: «… он думал о Кате, какоттуда, из нового мира, к Кате вернется своей, улыбаясь».
Катеже, «омываясь в слезах», Дарьяльский пишет свое предсмертное письмо: «Сестрица,родненькая — ты открыла мне очи; ты мне вернула меня самого»… «На его грудибыли перстов незримых касанья, на устах — целованье нежно-трепетных уст».
Однакораскаяние и духовное возрождение Петра приходят слишком поздно. Уже неминуема —по воле «голубей» — его лютая смерть. И это, по Белому, возмездие за измену,прежде всего, Кате, Невесте. Изменив ей, «он себе как бы сам под прожитойжизнью подписывал: «смерть». Да и сам Дарьяльский это осознает. Когда он горькоплачет, «как покинутое дитя… За что?»… Голос нелукавый кротко ему отвечает:«А Катя...».
Теперьвыясняется, наконец, сложная философская концепция «Серебряного голубя». Россияеще во тьме. Но тьма эта уже предолевается. «В народе новые народились души», а«опередившие современников» интеллигенты-мистики типа Даръяльского, в которых«будущность народа», — несут в «хаос и безобразие… тайный призыв».
Путьэтих новых людей труден, им предстоят мучительные испытания, искушения,возможно — гибель. Им противостоят ложные учения Запада и еще искаженныестихийные народно-мистические искания. Но если соединить исконную «истину»мистической «Руси» с западной теософией, если сохранить при этом верность«Невесте», то путь будет найден и даже возможность гибели «обернется только внеобходимый искус».
Теперьочевидно, почему так высоко оценили повесть проповедники «религиозноговозрождения России». Они могли не соглашаться с отдельными деталями, ноосновное в этой философии их вполне устраивало: дальнейший путь России надоискать в религии, основа русского народа — религия и мистика.
В1934 году А. Белый попытался переоценить свои книги «Пепел», «Урну» и особенно«Серебряный голубь». В то время как они создавались (1906—1909), утверждаетавтор, «жалким донкихотством были общественность и искусство в тогдашнейобщественности: общественность в собственном смысле уходила в подполье; а то,что под флагом общественности предлагалось мне, носило сомнительный припах…Отсюда налет отъединенности, замкнутости в произведениях моих того времени;лирический субъект «Пепла»—люмпен-пролетарий, солипсист, убегающий от людейпрятаться в оврагах и кустах, откуда он выволакивается в тюрьму или сумасшедшийдом; лирический субъект «Урны» — убегающий от кадетской общественности… Геройромана «Серебряный голубь» силится преодолеть интеллигента в себе в бегстве кнароду… Но нарывается он на темные элементы… эротической секты, котораягубит его. Темой вырыва, бегства из мещанской пошлятины… окрашено моетворчество на этом отрезке пути».
Всеэто похоже на попытку задним числом переосмыслить свое творчество, представивего прогрессивным. Этим, кстати сказать, характеризуются все три книгивоспоминаний Белого. И здесь, в сущности, действительность того временисовершенно искажена. Ибо в тогдашней «легальной общественности» были,разумеется, и силы социально-активные, вовсе не донкихотские. Стало быть,далеко не все, что «предлагалось под знаком общественности», имело«сомнительный припах». А с другой стороны, «вырывы» Белого, его«отъединенность» и прочее вовсе не были, как он утверждает, «убеганием от кадетскойобщественности и мещанской пошлятины крепнущей буржуазии, идущей навстречуимпериалистической бойне».
Нет!Россия как обиталище «тьмы» и «ужаса» для Белого тех лет — образ страны,ушедшей от «бога» и переживающей величайшие испытания в пути к «божественному»началу. А его «вырывы» были устремлены к мистической «истине», т. е. по сутидела, к тому же «мещанству», но в мистико-теософской форме. А это объективносовпадало с настроениями и взглядами всего тогдашнего антидемократическоголагеря, в том числе и кадетов.
Такойвывод сам собою напрашивается при сопоставлении повести «Серебряный голубь» сознаменитыми «Вехами», нашумевшими в те же годы (1909—1910).
Основнаясуть «Вех», как это отметил В. И. Ленин,— стремление «со всей решительностью иво всей полноте восстановить религиозное миросозерцание… Нападение ведется повсей линии против демократии, против демократического миросозерцания».
Новедь «Серебряный голубь» языком искусства и стремился утвердитьрелигиозно-мистический путь России как единственно возможный путь из «тьмы» к«свету». За это и превозносил Белого Бердяев — автор программной статьи «Вех».А что повесть эта была вместе с тем нападением по всей линии против демократии,отчетливо видно решительно во всех эпизодах, где Белый так или иначе касаетсяэтой темы. Революционно настроенных крестьян и рабочих Белый рисует самымичерными красками, почти с презрением. В «Серебряном голубе», например,фигурирует село Грачиха. В отличие от Целебеева — это село бедноты и бунтарей.И вот как Белый характеризует Грачиху: «Село занимали два только рода — Фокиныда Алехины… Фокины были, что называется, дылды: дылда к дылде — да и на рукуФокины были нечисты, и попивали тоже; Алехины не Фокины: пили меньше, и на рукубыли хотя и не вовсе чисты, но все же чище Фокиных; да вот только… дурнаяболезнь промеж них завелась»....
Вспомнимтакже, что и городская демократия — «социал-демократы» — дана Белым наравне сдекадентами, как порождение ложного, подлежащего уничтожению Запада.
Рассматриваемаяповесть была, однако, только первой частью эпопеи «Восток или Запад». Еепродолжение—роман «Петербург», самое значительное произведение во всемтворчестве Белого.
«Петербург»печатался в сборниках «Сирин» (1913—1915), а в 1916 году вышел отдельнымизданием. И еще в большей мере, чем «Серебряный голубь», роман всяческивозносился поклонниками Белого. Это уже, оказывается, не только «гениальноепроизведение», а произведение «необычайное и единственное», стоящее «внекатегорий эстетики», открывающее «тайну русских судеб»… Это «замечательныйроман, равного которому давно не появлялось в русской литературе». Так писали в1914—1915 годах Вяч. Иванов, Иванов-Разумник и другие. И еще в 1922 году, встатье С. Аскольдова «Творчество Андрея Белого» объявлялось, что в «Петербурге»дано «все разнообразие течений русской общественной мысли, идеальная правдабытия… Такую многогранность духовных интересов, знаний и дарований невстретишь, пожалуй, и на всем протяжении русской литературы».
Иначеохарактеризовал «Петербург» К. Зелинский во вступительной статье к позднейшемуизданию романа. Находя в этом исправленном в 1928 году тексте произведения«громадное художественное мастерство, огромное художественное дарование»,критик считает его идейно неизменившимся: «Мы видим все ту же буржуазнуюинтеллигентскую философию: философию страха или истеричной, мимикрирующейпротестации против революции». В революции для Белого, писал Зелинский,«сращиваются в одно насилие, железо, царизм, монголизм… Ведущие силыреволюции изображены в виде весьма неприятного насекомого». В целом же К.Зелинский определял роман как «поэму страха».
Верноли, однако, что «Петербург» — «поэма страха, философия страха»? Верно ли, вчастности, сопоставление романа с той «осанной новым гуннам», которую, какизвестно, провозгласил Брюсов в стихотворении «Грядущие гунны» и которая, поЗелинскому, представляла собой «оборотную сторону прямой борьбы противреволюции».
Какоб этом уже говорилось, осанна «грядущим гуннам» Брюсова не была формой «борьбыпротив революции». Напротив, Брюсов, при всех своих противоречиях, в этомстихотворении по-своему приветствовал революцию «радостным гимном». У Белого жев «Петербурге» — совершенно иное. Он, действительно, против революции, считаяее гибельной для России и человечества.
Вместес тем, «Петербург» по идейной своей сути — вовсе не поэма страха и ужаса.Скорее наоборот: «ужасу» изображаемой России, в частности, революции, Белыйпротивопоставляет спасительное, по его мнению, начало, в которое верит, накоторое надеется. Вяч. Иванов, единомышленник Белого, трактует этот «ужас» какначало творческое, спасительное. Да, утверждает он, Белый охвачен «вдохновениемужаса». Он видит его в бесконечном мраке Петербурга, в мутной Неве, кишащейбациллами, в островах, в аблеуховском дворце, в террористах, в «октябрьскойпесне тысяча девятьсот пятого года», в безликой людской гуще: «во все этиобличия и знамения спрятался Ужас».
Новедь недаром Белый видит здесь скрытые «обличия и знамения». Через них,объясняет Иванов, «поэт хочет живописать сверхчувственную явь, явь астральную».А «вникая пристальнее в эту тайнопись, — признается Иванов далее,— я отчетливееуразумеваю через нее сокровенный ход мировых дел».
Так«ужас» оборачивается спасительным «вдохновением» и «пророчеством», открывающимпути истории, а Белый становится, по Иванову, «русским поэтом метафизическогоУжаса», который делает благотворное дело: он обнажает «ужас» безверия для того,чтобы вернуть людей к вере. В этом свете и выясняется, наконец, идея романа:«России суждено постоять при новой Калке, на новом Куликовом поле за весьхристианский мир, за самого Христа».
Вяч.Иванов верно определил концепцию «Петербурга»: «ужас» преодолевается здесьрелигией и мистикой. Сын сенатора Николай Аблеухов, удрученный неудачнойлюбовью к некоей Лихутиной, решает покончить самоубийством. «Перегнулся черезперила [Петербургского моста], занес ногу над перилами». Но в этот моментприходит другое решение: «Тогда-то созрел у него необдуманный план: датьужасное обещание одной легкомысленной партии» (59, I).
Авторунеобходимо, однако, объяснить удивительное сальто-мортале героя — от любовныхпереживаний к… революционному террору, как необходимо также объяснитьвозможность проникновения сенаторского сына в террористическую партию иоказанное ему доверие в делах, требующих строжайшей конспирации.
Оказывается,что для Николая приход к террору — форма мести возлюбленной. Оскорбленный ею,он и «принял роковое решение — при свершении некоего акта погубить и самуюжизнь» (92, I).
Чтоже касается связей с террористической партией, то во всем обшириом романенаходим на это лишь разбросанные и очень смутные указания: «Дал в свое времячерез посредство странного незнакомца» некое обещание; «неоднократно он получалзаписки от Неизвестного»; «перед молчаливой кучкой когда-то выражал свои мненияо безумии всяческих жалостей» (102, I; 122, II; 172, II).
Номолодой человек вскоре «основательно позабыл» обо воем этом; он полагал даже,что так как «дал обязательство вследствие житейской неудачи, а неудача тапостепенно изгладилась, казалось бы, что ужасное обещание отпадает само собой»(102, II).
Черездва месяца, однако, к Николаю приходит «странный незнакомец» (Дудкин) иприносит тяжелый узелок: «Поручено передать вам на хранение» (110, I).
Этапервая встреча Николая с Дудкиным продолжается долго. Дудкин подробнорассказывает о себе как о «полковнике» некоей террористической партии, обегстве из ссылки, о разных своих переживаниях. Но что именно за узелок онпринес и для чего он предназначен, об этом Дудкин ни слова не говорит. Да иНиколай не удосуживается спросить.
Затем,на бал-маскараде, Николай получает очередную записку, подписанную Неизвестным.В ней говорится, что спрятанный узелок — бомба с часовым механизмом и что(«помня ваше летнее обещание») Николаю надлежит взорвать этой бомбой родногоотца (121, II).
Николаю«тошно от ужаса», его охватывают «трансцендентальные» (123, II)мистико-теософские переживания, но вместе с тем он вспоминает, что «предложениедействительно было, но о нем он забыл», так как на него тогда «нахлынулодомино» (124, II), то есть те же любовные заботы (из мести Николайтерроризировал Лихутину «красным домино» шута).
Убитьсвоего отца Николай не может: это он ясно осознает. И он решает немедленнобросить бомбу в Неву. Но сразу же, вслед за этим придя домой, Николай бомбупочему-то… заводит (199, II).
Надзаведенной бомбой (заводка сделана на 24 часа) Николай проводит бессонную ночь,опять переживая мистикo-теургические откровения (202—209, II). А затембросается… на поиски Дудкина.
Дудкин,оказывается, сам должен был передать злополучную записку, но тоже… «забыл»,переслав ее позже с одной дамой. Содержания же записки он не знал и теперь,узнав, признает «подлым». И он тоже считает необходимым бросить бомбу в Неву.
Казалосьбы, с острейшей сюжетной завязкой покончено — надо только выполнить разумноерешение. Но автор распоряжается по-иному. Происходит долгий разговор Николая сДудкиным о мистико-теософских переживаниях, родственных для обоих (30—39, III).Затем Николай бродит по Петербургу, отдаваясь воспоминаниям о детстве (118—122,III). И, наконец, он встречается с «оскорбленным» мужем Лихутиной, которыйувозит его к себе для длительной беседы о «красном домино».
Бомбаже взрывается в кабинете Аполлона Аполлоновича, куда тот ее сам перенес, не зная,разумеется, о содержании «узелка». К счастью, никто от этого не пострадал. Нопроисходит катастрофа в сознании отца: он полагает, что это сын готовил на негопокушение.
Впрочем,все для Аблеуховых кончается благополучно. Дудкин, узнав, что вождь террористическойпартии Липанченко, он же Неизвестный, — провокатор, убивает его (ножницами),сам при этом сходя с ума… Это трактуется Белым, как некое духовноевозрождение героя через страдание и безумие (знакомый мотив по «Золоту влазури» и «Симфониям»). Что же касается Аполлона Аполлоновича, то, замяв дело,он уезжает на покой в родовое имение и обеспечивает Николаю жизнь за границей.В Россию Николай возвращается после смерти отца.
Таковискусственный сюжет «Петербурга». Но, может быть, он оправдан глубиной исодержательностью образов?
Однимиз центральных образов романа является Аполлон Аполлонович Аблеухов. Этосенатор, важнейший государственный сановник, определяющий правительственнуюполитику. Белый рисует его как абсолютного бюрократа, человека, мыслящегоузко-рационалистически, по упрощенным схемам логики. Квадрат, куб,прямолинейные линии, «ведомства и учреждения», жизнь, разъятая на «пункты», —такова единственная стихия, в которой сенатор живет. Даже библиотекарасставлена у него по точно размеченным полкам—«С—В [северо-восток], а, б,».«Кладя перед сном очки на полку, он отмечает у себя в реестре мелким бисернымпочерком: очки, полка… копию же реестра получает камердинер» (12, I).«Планомерность и симметрия,— объясняет Белый, — успокаявали нервы сенатора».Более всего он любил прямолинейный проспект: этим исчерпывалось для него«течение времени». Всю Россию хочет Аполлон Аполлонович подчинить законампрямолинейности, пунктам, приказам, в этом видя единственное спасение отненавистных «жителей островов», носителей «хаоса, угрожающих империи» (19, I).
Болеетого. «Государственный человек из черного куба кареты» мечтает, по Белому, оподчинении прямолинейности всего мира, «чтобы вся сферическая поверхностьоказалась охваченной черновато-серыми домовыми кубами, чтобы вся проспектамипритиснутая земля в линейном беге пересекла бы необъятность прямолинейнымзаконом; чтобы сеть параллельных проспектов в мировые бы ширилась бездныплоскостями квадратов и кубов...» (20, I).
Исследовательтворчества Белого Б. Кузьмин находил именно в образе Аполлона Аполлоновича«силу романа… Аблеухов явился воплощением русской государственности, многиечерты его взяты из облика Победоносцева».
Стакой оценкой романа нельзя согласиться по ряду причин.
Преждевсего, самый бюрократизм Аполлона Аполлоновича в воплощении Белого —бюрократизм особого рода: метафизический, объясняемый не реальными причинами, атеургически-теософски.
Визвестной мере мы с этим встречаемся уже в приведенной выше цитате:прямолинейный закон должен, по Аблеухову, охватить «всю землю, необъятностьмировых бездн». В чем же основа и смысл такой всемирнойпрямолинейно-бюрократической регламентации?
Вфилософском плане — это, но Белому, проявление феноменологического рационализмаКанта, но только: «Вместо Канта — быть должен Проспект. Вместо ценности —нумерация: по домам, этажам и по комнатам на вековечные времена. Вместо новогостроя: циркуляция граждан Проспекта — равномерная, прямолинейная» (206, II).
Вдругом же, практическом аспекте, этот рационализм — новейшая форма разрушениямира, связываемая Белым с панмонголизмом. Аполлон Аполлонович, как всюдуподчеркивает автор, несет в себе помимо кантианства еще начало монгольское:«прапрадед сенатора выходец из недр монгольского племени, мирза Аб-Лай, получившийпри крещении прозвище Ухова». А еще далее — его «предок был Сим, то есть сампрародитель семитских, хесситских и краснокожих народностей» (7, I).
Соединениекантианства с монголизмом — вот что, по замыслу Белого, воплощает образАблеухова-отца (как, впрочем, и сына). Но разрушительное монгольское началоявляется уже не в форме уничтожения огнем и мечом, а в ином, скрытом виде:теперь «не разрушение Европы — ее неизменность: вот какое — монгольское дело»(206, II).
БюрократизмАполлона Аполлоновича, сконструированный по теософско-метафизической схеме, —абстрактный, надуманный «бюрократизм». Но исходя из такой схемы, нельзя былосоздать сколько-нибудь типический образ сановника-бюрократа, «воплощениерусской государственности». Поэтому образ Аблеухова-отца искусствен и дажеанекдотичен. «Лишь любовь к государственной планиметрии, — пишет Белый, —облекала Аполлона Аполлоновича в многогранность ответственного поста…Шестидесятивосьмилетний старик дышит бациллой параграфа, то есть совокуплениемкрючков, и дыхание это облетает громадное пространство России… В тысячадевятьсот пятом году Аполлон Аполлонович был душой циркуляров. Над громаднойчастью России размножался параграфом безголовый сюртук» (21, I; 145, III; 143,III).
Палаже эта «крепкая власть, разгонявшая от Петербурга до Охотского моря сухуюбумажную стаю», оттого, что далекие от центра чиновники вместо выполненияциркуляров клали их в боковой карман и уходили в клуб «винтить...» Вотпоэтому-то Аполлон Аполлонович и оказался «одиноким, обглоданным костяком, откоторого отпала Россия» (145—149, III).
А.Белый детально рисует его. Мы узнаем, что он был профессором философии, узнаемего семейные дела, высокомерное отношение к сослуживцам, преданность идеямПлеве, учеником которого он себя считает. Мы видим, как он шутит скамердинером, знакомимся с его библиотекой, орденами, любимыми карандашами.Даже в «кабинете задумчивости» показывает Белый несколько раз АполлонаАполлоновича. Не находим мы только во всем огромном романе и тени ответа наодин вопрос: что же представляет собой этот вершитель судеб России какполитический деятель? Какие конкретные политические дела и задачи он решал? Иесть ли основания связывать этот образ с Победоносцевым или с Плеве, как этоделают сам Белый и некоторые его критики?
Несомненно,Победоносцев и Плеве были бюрократами. Но отнюдь не одним бумажным«бюрократизмом» определяется их роль и политическая суть. Да и бюрократизм их,разумеется, ничего общего не имел с кантианством или монголизмом. У деятелейтипа Победоносцева или Плеве бюрократизм определялся той ролью, которую ониграл в их общей политике, шире — в политике царизма во всю эпоху назреваниябуржуазной революции.
Известно,в чем именно заключалась эта политика. Ее основные черты — жестокийобскурантизм; систематическая борьба не только против малейших проявленийреволюционности и демократизма, но и против либерализма; систематическоеурезывание тех относительных свобод, которые принесли реформы 60-х годов;беспрерывные подачки, под любой благовидной формой, дворянам: землей, деньгами,привилегиями; тактика, говоря словами В. И. Ленина, «сознательного заигрывания,подкупа и развращения», составлявших также суть зубатовщины, и попытки Плевесоздать «земскую зубатовщину» посредством заигрывания с земцами; попытки того жеПлеве отвлечь растущие революционные настроения масс войной с Японией, которуюон поддерживал; наконец, непосредственно в эпоху 1905 года, жестокая расправа снародом силой оружия, карательными отрядами, казнями, тюрьмами, организациейчерносотенных союзов и погромов, разжиганием национальной розни.
Каквидим, у государственных деятелей, воплощением которых якобы является АполлонАполлонович, была своя сложная политика. Недаром Ленин указывал, что это «с ногдо головы покрытые кровью и грязью люди».
Вэтой общей их политике бюрократизм плеве-победоносцевых играл совершенноопределенную роль. Он был, прежде всего, прямым порождением и продолжениемобскурантизма: никто не должен проявлять своей инициативы, своей мысли, недолжен мыслить вообще. Тем самым поддерживалась и утверждалась знаменитая идеядруга Победоносцева, К. Леонтьева: подморозить Россию лет на сто. Наконец,бюрократизмом охранялась незыблемость строя: свято и не подлежит обсуждениювсе, что исходит сверху: приказы, распоряжения, постановления...
Такойконкретный по своей политической функции бюрократизм не имеет ничего общего сбюрократизмом Аполлона Алоллоновича. Недаром Белый освободил его отдействительных государственно-политических забот и тем самым, по существу,оглупил врага, который вовсе не был таким ограниченно-прямолинейным. «Нет! —предупреждал В. И. Ленин.— Мы не должны делать себе иллюзии, представлять врагасовсем уже неумным, недогадливым, неосмотрительным».
Могутвозразить: «Позвольте, Аблеухов — гротескный образ. В нем, стало быть,естественно подчеркнута одна лишь черта, и требование многогранности здесьнеправомерно».
Вообщеговоря, такое соображение верно: в гротеске сознательно гиперболизируется однакакая-либо черта изображаемого человека. Но тогда задача художника в том изаключается, чтобы выбрать черту, отражающую коренное, существенное в данномявлении. Таков, например, образ Брудастого. В нем, по верному замечанию Е. И.Покусаева, «Салтыков типизировал упрощенность административного руководства,вытекающую из самой природы самодержавия, как насильственного, узурпаторскогорежима… Сакраментальное «Раззорю!» фактически стало лозунгом пореформенногодесятилетия ограбления крестьян, и у всех на памяти был период усмирительный,когда «Не потерплю!» Муравьева-Вешателя оглашало грады и веси России».
УБелого же ни рационализм Аблеухова, ни тем более кантианство и монголизм неотражают никаких существенных черт исторического периода. Но зато образ этотполностью соответствует историко-философской концепции автора.
Второйцентральный образ «Петербурга» — Аблеухов-сын. Это «человек просвещенный»,посвятивший «свои лучшие годы философии». Для него «источником совершенствабыла Мысль, то есть Совершенное правило», и он «был решительно чужд волхвованиюи всяческим кудесам… Николай Аполлонович был кантианец; более того —когэнианец» (200, 201, 204, II).
Новместе с тем в Николае живет, по наследству, и монгольское начало родаАблеуховых. Повторность круговращения жизни (вспомним «Симфонии») сказывалась вНиколае, и он вспоминал: «он — старый туранец — воплощался многое множествораз; воплотился и ныне: в кровь и плоть столбового дворянства Российскойимперии».
Вчетырех тезисах Николая выражается единство «кантианства» и «монголизма», т. е.то, что составляло суть и его отца. Вот эти тезисы: «Параграф первый: Кант(доказательство, что и Кант был туранец)». «Параграф второй: ценность, понятая,как никто и ничто». «Параграф третий: социальные отношения, построенные наценности». «Параграф четвертый: разрушение арийского мира системою ценностей».«Заключение — стародавнее монгольское дело» (204 —206, II).
Такимобразом западный рационализм (кантианство) и Восток (монголизм) оказываются, поБелому, едиными. Увлечение Николая Кантом не есть, следовательно, уход от«туранства». А с другой стороны, прямолинейный бюрократизм отца, разделениемира «по квадрату на обывателя» (кантовский рационализм) — не измена «Востоку».Но только, как это объясняет Николаю его предок в сне-ясновидении, надо сюдавнести поправку: не просто монгольское разрушение огнем и прямым нашествием,как это было раньше, а разрушение через абсолютную рационалистическуюрегламентацию жизни.
Однако,идя по этому пути и выполняя дело разрушения, Николай чувствует, что живетнескладно: «… чувства переживались им как-то не так, воспламенялся не так он,не по-хорошему» (141, III). И он, наконец, начинает осознавать, почему это такпроисходит. Как продолжатель родового монголизма, он «из самого раннего детствав себе вынашивал личинки чудовищ». И «когда созрели они, то обстали фактамиужасного содержания, он перелился в чудовищ, сам стал чудовищем». Но именнодействуя так, как чудовище, «отродье», без души, Николай и «согласился бытьисполнителем казни — казни во имя идеи (так думал он)» (140, 142, III).
Наделе, однако, здесь была вовсе не «идейность», а сплошная подлость ипреступление: «отцеубийство… ложь… трусость...» «Все, протекшее за эти двадня [время, охватывающее центральные события романа], было фактами, где фактбыл чудовище; груда фактов, то есть стая чудовищ».
Такобнаруживается двойственность Николая, его второе «Я», — подсознательное,живущее за оболочкой внешней жизни. И это, объясняет Белый, «не НиколайАполлонович номер первый, а Николай Аполлонович номер второй, человекбессознательный» (201, II).
Акогда выступает это подспудное «Я», то перед нами совсем иной человек: теург итеософ. Он видит «космическую безмерность, далекие астральные путешествия»,«вещие» сны. Здесь полностью раскрывается мистико-теософский мир с игрою планет(по подобию «Наина» и провидений Шмидта из «Серебряного голубя»): «Какие-топротекшие сновидения тут были действительно; тут бежали действительно планетныециклы — в миллиардногодинной волне… Огромный Юпитер собирался стать миром…Стародавний Сатурн поднимал из огневого центра черные зонные волны… А ужСатурном, родителем, Николай Аполлонович был сброшен в безмерность» и т. п.(206, 207, II).
ЭволюцияНиколая и заключается в воскрешении второго «Я»: в этом, по Белому, — егодуховное возрождение. Финал романа венчает эту эволюцию. Николай, переживнаваждения террора, влияния рационалистической философии, приходит черезраскаяние к новому образу жизни: «Кант забыт», он едет «в Назарет», авернувшись домой, надевает поддевку, отпускает лопатообразную бороду, читаетСковороду, посещает церковь. Иначе говоря, намечается полный переход крелигиозно-мистической правде, к «Христу».
Впрочем,следует заметить, что подобное же духовиое «возрождение», искупленноестраданиями, переживают почти все герои «Петербурга»: Дудкин, мать Николая,Софья Лихутина, сам Аполлон Аполлонович...
Нарядус Аблеуховыми центральными героями романа являются еще террористы Дудкин иЛипанченко. Напомним, что основное содержание «Петербурга», как уверяет автор,эпоха революции 1905 года. Поэтому обойтись без изображения революционнойдемократии было невозможно. Что же рисует Белый?
Преждевсего, революционное движение ограничивается у Белого деятельностьютеррористов, т. е. «революционным авантюризмом». Причем представленыреволюционеры-террористы весьма страстно. Это — или Липанченко, «высшаяинстанция», а на деле — провокатор, агент охранки; или Дудкин, «Неуловимый —партийная его кличка гремела в России и за границей, квинтэссенция революции»(126, I; 57, III). Но и он, оказывается, «Маркса ничего не читал», но зато усиленнозанимался мистическими учениями и Апокалипсисом (117, I). Дудкин кичится такжесвоим дворянским происхождением, развивает ницшеанскую философию о темнойпартийной массе, над которой он стоит, доказывает, что «общественность,революция — не категории разума, а божественные ипостаси вселенной» (56, III).Алкоголик и неврастеник к тому же, Дудкин «всюду» видит людей больных,безвольных, почему-то идущих в революцию, но на деле способных «просто-напростои украсть, и предать, и изнасиловать девочку» (128, I). «Я давно пересталдоверять всякому общему делу, — признается Дудкин. — Я с восторгом упиваюсьтайной куда-то влекущей идеи: общей жаждой смерти» и т. д. (129,1).
Характернаэволюция Дудкина. Через мистику, теософские «прозрения» он, как и Николай, духовно«возрождается». Убийство провокатора Липанченко и затем сумасшествие Дудкинадаются писателем как некое искупительное страдание, очередная «багряница втерниях».
Революционныйтерроризм, как его изображает Белый, — никакая не «идейность»: это системаоплошной лжи, провокаций, преступлений. Это абсолютный нигилизм, разрушение«арийского мира», темное «Антихристово» начало, единое с делом АполлонаАлоллоновича. Что же касается других демократических и революционных сил, вчастности рабочих, то они фигурируют в «Петербурге» лишь в общей массе имимоходом. И всюду о них, как и об октябре 1905 года, Белый говорит явыком, всущности, «Нового времени». Это — «ядовитый октябрь, ледяной ураган», когда«пахари перестали скрести трухлявые земли», занявшись «обсуждением газетныхизвестий», поджогами помещичьих имений; когда «в городах многоречивый субъект,засунув браунинг в боковой карман, совал первому встречному плохо набранныйлисток». Это — «повысыпавшие на улицу косматые маньчжурские шапки и субъекты,рабочий человек, которому некогда заниматься приличием… дурной дух». Это — «ублюдочный род с воровскими ухватками, многоножка, сколопендра, провинциальнаятьма с кумачовой тряпкой». Даже говорить по-человечьи эти люди не умеют: «—Тварры… шшы!.. И птаму, значит, ефтат самый правительственный… произвол…так тоись… забастовка!..» «В этом хаосе,— утверждает Белый, — скрыты все видыжестокостей, преступлений, падений» (104. 105, 138, I; 32, 33, 160, II).
Приводимлирическое пророчество Белого о будущем, которое как бы подытоживает подобныеописания: «Слышал ли и ты октябрьскую эту песню тысяча девятьсот пятого года?Этой песни ранее не было; этой песни не будет: никогда» (108, I).
Теперьясна концепция романа. И Аполлон Аполлонивич, и террористы, и Николай, и народ— «многоножка», «хаос преступлений и падений», — все это в изображении Белого,— единая разрушительная сила. Это соединение ложного Запада с Антихристовым,говоря словами Вл. Соловьева, «Востоком Ксеркса».
Романназван «Петербург». Но город Петра, как и вся русская действительность,изображается Белым как сплошной морок, злое наваждение. Петербург — «ядовитоеместо, желтовато-кровавая муть, смешанная из крови и грязи, местонахождениегеенского пекла» (62, 144, I).
ПостроивПетербург, Петр увел Россию от ее провиденциального пути. Ибо «с той чреватойпоры, как он бросил коня на финляндский серый гранит… надвое разделилась,страдая и плача, до последнего часа — Россия» (140, I).
Ивот какие возможны, по Белому, дальнейшие пути для вздыбленной Петром страны.«Россия, как конь», может унестись «в темноту, в пустоту, отделиться от почвы,как иные из твоих безумных сынов»… Или может она, встав на дыбы застрять вбеспутье еще «на долгие годы»… Или может, наконец, «испугавшись прыжка»,вернуться к старине и «вновь опустить копыта, чтобы понести великого Всадника вглубину равнинных пространств»… (141, I). Но все это — гибельный путь, иэтого «да не будет!» — заклинает Белый.
Россиядолжна выполнить иную миссию. И раз поднявшись на дыбы, конь «копыт неопустит». Но не ринется он и в «обманчивые страны» Запада, не вернется кстарому, не останется и в горестном беспутье. Будет другое: «прыжок надисторией будет; рассечется земля; самые горы обрушатся от великого труса…Петербург же опустится; бросятся с мест своих все народы земные; брань великаябудет… Желтые полчища азиатов обагрят поля европейские океанами крови...»
Аиз этой несмирной битвы, верит Белый, родится новая Россия. Стране предстоит«новая Калка», когда воссияет, наконец, подлинное, «последнее Солнце»:«Куликово Поле, я жду тебя! Воссияет в тот день и последнее Солнце над моеюродной землей… Встань, о Солнце!» (141, I).
Разумеется,во всем сказанном нетрудно увидеть давнюю соловьевско-теургическую концепцию:опасность «панмонголизма», пришествие Антихриста, победу Христа и т. п. Сквозь«ужас» Белый проводит спасительную «сверхчувственную явь» (Иванов).
Ноесли за изображенными Белым «темными» силами была, пусть извращенная, но все жекакая-то реальность и, стало быть, писатель имел какой-то конкретный исходныйматериал для творчества, то что мог он сказать о силах, на которые надеялся: орелигиозно-теософских спасительных началах? Ровно ничего, кроме мистических«догадок» произвольной религиозной фантастики.
Этои сказалось в композиции романа, особенно в изображении «положительных сил»истории. Вот почему неоднократно возникает в «Петербурге» смутный, набросанныйбеглыми штрихами образ некоего «печального и длинного». Его функция — проповедьсветлого будущего, смирения, очищения через страдание. И он не случайноприходит к героям романа в момент их духовного «возрождения». К Николаю онприходит, когда тот осознает преступность терроризма. И тогда, рисует Белый,«будто кто-то печальный вкруг души его очертил благой проницающий круг… Сталдушу пронизывать светлый свет его глаз… Раздалось что-то, бывшее в душеНиколая сжатым… Была тут необъятность, которая говорила нетрепетно: «Вы всеменя гоните!.. Я за вами всеми хожу...» (121, III). «Печальный и длинный сосветлым светом глаз» возникает с той же проповедью и перед Софьей Лихутиной,когда в ней пробуждается «нерожденная душа»: «Вы все отрекаетесь от меня: я завсеми вами хожу. Отрекаетесь, а потом призываете»… (106—110, II). И тот же«гость» является в варианте «Медного Всадника» и к Дудкину, как «учитель»,предвидя, очевидно, искупительное его сумасшествие и прочее: «Ничего, умри,потерпи». Дудкин же осознает при этом, что «прощен извечно» и что вся его жизнь— «только призрачные прохождения мытарств до архангеловой трубы» (103, III).
Кстатисказать, значение в концепции романа образа «печального и длинного» прекрасносознавали единомышленники Белого. Иванов-Разумник считал даже образ этот«второй, внутренней темой романа». Вот что он писал по этому поводу: «Христосне один раз проходит печальной тенью по страницам романа; в разных видахпроходит «кто-то печальный и длинный»… И побеждает он, побеждает и в душеНиколая Аполлоновича, и в душе его отца, и в душе террориста Дудкина, побеждаетпосле того, как страданиями преображаются их души: трагедией души очищены всеони, ибо душевные страдания — Христу сопричтение».
Адалее, определяя место «Петербурга» во всем творчестве Белого, Иванов-Разумникпишет, что роман — «ответ все на тот же призыв, который звучал с первых страницкниг Андрея Белого»; это — «все об одном; о втором Христовом Пришествии… Ей,гряди, господи Исусе!».
Всвою очередь и Вяч. Иванов признает, что образ «печального и длинного» — этообраз Христа. Но он сетует на то, что образ этот недостаточно определен,«уклончив». По мнению Иванова, Белый должен бы смелее и решительнее назвать«имя, которое он знает, от которого вся нежить тает».
Однако«Петербург» — не простое продолжение, как утверждает Вяч. Иванов, идеи Вл.Соловьева. Его концепция усложнена здесь теософией. И именно теософскойфантастикой продиктовано возрождение Николая, как путь в «астральные миры,космическую безмерность», осознание «круговращения бытия» и т. п. То же, поБелому, переживает и Дудкин. И в этих двух образах раскрывается механика и сутьтеософских преображений человека. Разумеется, все это весьма туманно, да иначеи не могло быть.
Истинная«родина» человека, утверждает Белый, — космические миры. Это наш «духовныйматерик». Судьба человека поэтому связана с движением светил. Тело же человека— «ненужный балласт». Только «извергнувши его, ураганами всех душевных движенийподхвачена бывает душа». И тогда «спутник земли, от земли отлетаете вы вмировые безмерности… — слышим кипение Сатурновых масс». И «если бы мы телесномогли представить все это, — добавляет Белый, — перед нами бы встала картинапервых стадий жизни души, с себя сбросившей тело» (220, 221, III).
Иначеговоря, «сбросивший тело» человек, как герой второй «Симфонии», возвращается кбожественной «родине», к истинным, не искаженным «рацио», детским «первымстадиям жизни души». Подобные переживания и воплощены Белым в образах Николая иДудкина.
Николай,чтоб духовно воскреснуть, должен «все, все — отрясти, позабыть»; он долженвернуть себе «сердце», должен «вспомнить о трансендентальных предметах, отом… что действует в этом мире он — не он, он — бренная оболочка» и т. д. Адля этого он должен прежде всего вернуться «на старую, позабытую родину, кголосам детства». Ибо именно с этими детскими «первыми стадиями развития души»связано откровение «трансенденталвного мира», тогда появляется «печальный идлинный» (129, II; 120—122, III).
Дудкин,как более образованный теософ, называет подобные переживания «пульсациейстихийного тела». И он раскрывает их смысл Николаю: «Вы так именно пережили себя;под влиянием потрясений совершенно реально в вас дрогнуло стихийное тело, намгновение отделилось от тела физического… Этот род ощущений будет первымвашим переживанием загробным» (38, III).
Вышеприводились уже слова В. И. Ленина: «Вехи» стремятся со всей решительностью иво всей полноте восстановить религиозное миросозерцание». А далее в статьеговорится: «Демократическое движение и демократические идеи не толькополитически ошибочны… но и морально греховны, — вот к чему сводится истиннаямысль «Вех».
«Петербург»— самое крупное произведение XX века, воплощающее эти веховские идеи. Романутверждает мистическое миросозерцание как единственно истинное и изображаетдемократическое движение как греховное и преступное.
Врецензии на сборник «Вехи» Белый писал: «Замечательная книга; она должна статьнастольной книгой русской интеллигенции». Для автора «Петербурга», очевидно,это так и было.
В1916 году Белый написал третью часть «Востока и Запада» — повесть «КотикЛетаев». Напечатана была повесть в сборниках «Скифы» в 1917—1918 годах (сподзаголовком «Первая часть романа «Моя жизнь»).
В«Петербурге», когда в процессе духовного возрождения герои романа вырываются«из состава тела», встречаются с «печальным и длинным», растворяются в космосе,они возвращаются таким образом к «детству» — первым стадиям развития души. Вовсем этом Белый находил мистико-теософские преображения, выводящие человека из«морока» действительности.
Сэтих позиций и изображается в «Котике Летаеве» история детского сознания. Мыцеликом погружаемся в мир мистики и теософии. «Человеческий череп» — это«безмерность сумраком овеянных зал, гробовая покрышка, пещера». И лишь в«пробитую брешь» проникают «стены света, поющие лучи». И тогда «вы видите, чтоОн входит. Он стоит между светлого рева лучей… Тот Самый… Исконно знакомое,заветнейшее, незабываемое никогда...»
Человекс детства брошен в «мрак» черепа: «вы — маленький-маленький-маленький,беззащитно низвергнутый в нуллионы эонов, охвачены черным свистом пустот». Вэтой беззащитности ребенка — «дотелесная жизнь обнажена» еще смутно и мрачно.Задача как раз и заключается в том, чтобы эту смутность «преодолевать,осиливать», чтобы «окрыленное» «Я», «встав из гробовой покрышки, пещеры…вознеслось, чтобы… вернуться на родину».
Повестьо детстве оказывается повестью о специфическом, с младенчества мистическомсознании, которое связано с «дотелесной жизнью», с «космосом» и с Христом. И «втридцать пять лет, — признается автор, — самосознание разорвало мне мозг икинулось в детство...». Смыслы всех позднейших лет, рожденных, очевидно,«гробовой покрышкой черепа», «развеиваются, — смыслы их я отверг: предо мной —первое сознание детства; и мы — обнимаемся: «Здравствуй!...».
Разумеется,для Белого возвращение к этому детскому сознанию — не деградация, а, наоборот,постижение истины, «полноумие», освещенное «восстанием младенческой жизни». Иботеперь открылись, наконец, «Солнце, Око, Космос. Меня ожидает Россия, ожидаетистория, — уверяет Белый.— Я прошел состояние тепловое: внутри вспыхнуло Солнце».И «знаю я,— будет время… Не здесь, не теперь… Буду я вторично рождаться…Во Христе умираем, чтоб в Духе воскреснуть» и т. п.
В1916 же году Белый написал статью «Восток или Запад», где основная тематрилогии освещается теоретически. Нет нужды подробно характеризовать работу,представляющую импрессионистический пробег с мистико-теософоких позиций покультуре Востока, Египта, Греции, средних веков, нового времени, вплоть доимпериалистической войны. Приводим лишь некоторые высказывания.
«Двадцатьпять столетий мы строили мысль; и храм ее окончен», — констатирует Белый. И вотк чему человечество пришло: «Из-под форм каменеющей мысли бьют нам новые струиее...—организм новой мысли: ритмы единого существа Незнакомки… Соловьевназывает такой организм — Душой Мира, Софией… Философия, ждущая нас со своимновым заветом: в человеке София… В Ней по-новому соединимся Мы все… София,Премудрость зажигает нам звездные светочи из-за мрака».
Чтоже касается взаимоотношения Востока и Запада, то «новому организму мысли»,которая, как видим, остается «премудростью Софии», противостоят, с однойстороны,— «Запад собственно», в котором «оземленевшая мысль, машина»; и «Перс,тень Востока и рока, с омертвенелыми частями сознания, жизни, быта, истории,громыхающими мировою войною». А в этих условиях, чувствуя «смерть земли иветшающей формы мысли, — мы стоим не на земле, а на тени, приподымая землю надголовою, в грядущее: да наполнится духом она».
Такизлагает Белый свою давнюю концепцию, которая воплощена им в трилогии. На этомможно закончить обзор творчества Андрея Белого. От «Золота в лазури» до «КотикаЛетаева» — это путь единый, никогда не выходивший за рамки философии и эстетикисимволизма, по продолженный, в отличие от старшего поколения, теургией итеософией. В годы, когда символизм уже распадался, Белый продолжал утверждатьего как единственный путь искусства, высочайшее достижение культуры.
Понятно,как мог Андрей Белый встретить Великий Октябрь. Он увидел в нем «новую Калку»,которая приведет, наконец, к религиозному воскресению человечества, пришествиюнового Христа. Недаром его поэма об Октябре, написанная одновременно с«Двенадцатью» Блока, называется «Христос воскрес»:
Вглухих
Судьбинах,
Вземных
Глубинах,
Ввеках,
Внародах,
Всплошных
Синеродах
Небес—
Дапребудет
Весть:
—«Христос
Воскрес!..»
Впоэме и показано, как «воскресает» Христос, пройдя через «глухие века» и«судьбины народов». Уже в тот день, когда Христа вместе с Варравой распяли, —рисует Белый, — «голова лохматого разбойника насмешливо приветствовала сынагоспода». Из могилы, куда были брошены, как жерди, тела Христа и Варравы, отразбойника «преисподний пламень бежал». Так началось на земле сатанинскоеглумление над Христом. И это издевательство продолжалось веками. От страданийХриста на «старом шаре» обрушивались «суши и горы, изгорбились горы,разламывались холмы, а души — душа за душою— валились в глухие тьмы», обнажая«страсти выбежавшего на белый свет Сатаны». Таким образом возникла «темнаявселенная, шатаясь, таскался мир».
Втаком состоянии, по Белому, находится мир и ко дню Октября:
Впрежней бездне
Безверия
Мы,—
Непонимая,
Чтоименно в эти дни и часы —
Совершается
Мировая
Мистерия.
Сприходом революции продолжаются, по Белому, сатанинские деяния безбожного мира.«Распропагандированные паровики» голосят «Да здравствует третий Интернационал»,раскидывая «сухие трески револьверных переливов»; «браунинг красным хохотомразрывается в воздух»; «безбожники» издеваются над «окровавленным теломжелезнодорожника»; «на крик и на слезы — паровозы ответствуют хором о братственародов»; «воробьи приветствуют щебетом падающих покойников». Но все это лишь —
Злая,лающая тьма
Нападает
Извне-времени
Пулеметами...
Ас другой стороны та же «тьма» безбожия говорит голосом «очкастогорасслабленного интеллигента», мечтающего о завоевании «Константинополя ипроливов». Однако для тех кто, подобно Белому, прозревает в совершающемся«мистерию», для них
Странамоя
Есть
Могила,
Простершая
Бледный
Крест.
«Крест»этот «исходит розами». Так совершающаяся «нами — в нас мистерия» приносит, поБелому, сжигающий «пламень в пещеру безверия». И тогда возникает «Россия… тасамая, облеченная солнцем Жена, Богоносица, побеждающая Змия… СлетающийСерафим». Вместе с тем Белый связывает новое Христово воскресение с теософией,с явлениями космическими:
Язнаю: огромная атмосфера
Сиянием
Опускается
Накаждого из нас...
Неслучайно поэтому, что одновременно с поэмой А. Белый создает ряд стихотворенийпод названием «Антропософия». Здесь все та же тема: пусть еще бунтуют многообразныесилы безверия, «крах», «печаль», «тьма», поэт провидит за ними Христа,подновленного теософией:
Слепуюмглу бунтующей стихии
Преобрази.
Я— не боюсь: влекут, Христософия,
Твои— стези.
Надливнем лет,
Надтьмою туч
Ты— светлый свет
И— летний луч...
Мойвешний свет,
Мойсветлый цвет, —
Яполн Тобой,
Тобой— Судьбой.
Нетрудноувидеть в тех произведениях, которыми А. Белый встретил Октябрь, давнюю егопозицию: постоянное стремление перевести революцию из реально-политическогоплана в область мистики. Усиленно делали то же самое еще в отношении революции1905 года Мережковский, Философов, Бердяев. А в начале двадцатых годов то жепроповедовали эмигранты, в частности Изгоев, за границей.
Ине случайно также Иванов-Разумник, восславляя поэму «Христос воскрес», видит вней «пророчество об объединении всех форм социализма… — в религиозной идее».Да и сам Белый заявлял, что лишь «кривотолки» критиков находят в его поэме«Христос воскрес» «чуть ли не присоединение к коммунистической партии».«Современность — объяснял он — лишь внешний покров поэмы. Ее внутреннее ядро незнает времени».
Внашу задачу не входит анализ послеоктябрьского творчества Белого. Нам важнобыло выяснить, к чему — в лице последовательного представителя символизма —приводит это творчество: каковы его темы, круг интересов, каково в целомосмысление жизни, истории, с каким духовным багажом вступает он в новую эпоху.
Ужепосле Октября Белый замысливает целый ряд прозаических произведений, сутькоторых целиком связана с теософией и теургией («Записки чудака»; «Возвращениена родину»). Даже книги его воспоминаний—«На рубеже двух эпох», «Начало века»,«Между двух революций», включающие и интересный материал, по существу являютсяпопыткой реабилитации символизма. Они должны, по Белому, показать, чтосимволизм был не реакционен, а прогрессивен. При этом автор представляет себя«протестантом» против мистики, капитализма и т. п.
Однакотворчество Белого свидетельствует о другом. Критик А. Селивановский говорит опослеоктябрьских книгах Белого: «В них писатель выступает как не изменившийсяпочти ни в чем продолжатель прежней линии своего творчества». Это верно. Нотогда стоит ли писать, что «революцию 1917 года Андрей Белый встретилвосторженно» и что «в годы пролетарской революции Блок, Белый и Брюсовоказались вместе с пролетариатом». Между тем с такой противоречивой оценкой мывстречаемся сплошь да рядом: Белого, по его значению в русской литературе XXвека и, в частности, в советской литературе, ставят в один ряд с Блоком иБрюсовым.
Согласитьсяс этим нельзя.
Весьтворческий путь Брюсова был путем неизменного преодоления символизма исвязанной с ним эстетики и философии истории. Брюсов, приняв Октябрь,действительно «вернулся на свою Родину».
Таковже, при всех индивидуальных отличиях, был, как выяснится далее, и путь Блока, окотором прекрасно сказал К. Федин: «Как поэт, Блок обрек на гибель время,которому принадлежал, и воспел победу другого времени, которое породилоСоветскую страну».
УБелого во многом не то. Он, правда, тоже в известном плане «обрек на гибельвремя, которому принадлежал», но совсем не для того, чтобы воспеть то, чтопородило Советскую власть. «Восторженно» Белый встретил не Октябрь, воспринятыйим как «бунтующую стихию безверия», а «христософию», скрытую для него за этим«внешним покровом».
Самыезначительные свои произведения Белый создал до Октября. Здесь он наиболее полнои свободно выразил свое философское и поэтическое кредо. И не случайно поэтомудрузья и единомышленники Белого, доказывая его «гениальность», «эпохальность»,«пророческое» значение, ссылаются в первую очередь на его дооктябрьскоетворчество и прежде всего на «Петербург».
Вместес тем друзья Белого раскрывают подчас и прямой политический смысл еготворчества. Мы с этим встречались уже, говоря, например, об Иванове-Разумнике(трактовка поэмы «Христос воскрес»). Еще более откровенно сказал об этом в 1922году С. Аскольдов. Объявляя Белого «водителем и вдохновителем духовнойкультуры», он спрашивал: «Чему же учит в конце концов вся эта [Белого]художественная мистика?» И отвечал: «Она заключается, во-первых, в ясномсознании мистического присутствия прошлого в настоящем». А во-вторых (и в силуэтого), она учит, что всякая вообще «политика,— кукольный театр, исполняющийчьи-то подсказываемые за сценой роли...»
«Практическийже итог такого понимания, — заключал Аскольдов, — не фаталистическоеравнодушие, а более осознанное приобщение к мистическим агентам культуры иистории, отказ человека от роли марионетки. Религиозное самоопределение естьглавная обязанность человека в этом новом понимании истории».
Яснеетрудно сказать: реальная жизнь и политика — театр марионеток; выход — врелигии. И это, по признанию величайшего почитателя Белого, — вся «мудрость»творчества писателя. Незавидный итог.
Нотак получилось не случайно. Творчество Андрея Белого — ярчайший образец того,как ложная философия и ложная эстетика неизбежно уродуют даже оченьталантливого художника. Ибо искусство в своей сущности всегда было и есть —образная форма познания бытия. Старая истина, которую утверждали все великиехудожники и мыслители. По слову Толстого, художник обязан говорить людям что-товажное и нужное о жизни. Салтыков писал: «Мы только тогда интересуемсяпроизведением искусства, когда оно объясняет истину жизни и истину природы». Идалее: «Неясность миросозерцания есть недостаток настолько важный, что всютворческую деятельность художника сводит к нулю».
Символизмже основывался на крайне туманной, субъективистской метафизике. Искусственныеисторико-философские концепции, в которые, как в прокрустово ложе, втискивалосьмногообразие жизни, неизбежно приводили к неправде, к надуманным ситуациям иобразам. Не случайно критики-марксисты еще в годы разгула религиозников,всячески восхвалявших Белого, указывали, что его поэзия — образы «Серебряногоголубя» и «Петербурга» — это, прежде всего, «куклы», «мистические бредни». Икал бы предвидя гибельность для художника такого пути, П. Коган еще тогдаписал: «Нет спасения там, где ищет его Белый… Удастся ли ему спастись отсвоих болезненно нетерпеливых мистических порываний и обратиться кединственному источнику познания, — к действительности ?».
А.Белый, однако, не ушел от мистики. И это закономерно привело его к глубокопечальному результату. По существу, все творчество Белого — скорбная повесть обизуродованном ложным мировоззрением большом таланте. Это трагедия таланта,пошедшего по противопоказанному искусству пути. И это — еще одно свидетельство,что символизм приводил к безнадежному тупику (как это было и с Бальмонтом, сСологубом, с другими). Впрочем, такова судьба всех разновидностей «модернизма».Но это уже — особая тема.
Список литературы
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.biografia.ru/