Впрежнее время существовало убеждение, а в обычных понятиях и теперь сохраняетсямнение, что новый поворот русской государственной и общественной жизни свосемнадцатого века был исключительно результатом личной деятельности ПетраВеликого. Для одних это было великим делом, давшим русскому народу игосударству новую широкую историческую роль на почве европейского просвещения,для других — почти революционным переворотом, настоящим преступлением, потомучто Петр изменил началам русской народности и дал истории русского народаложное и зловредное направление. Спор об этом не кончился, в сущности, и до сихпор в области публицистики; но он должен считаться конченным в областиисторического исследования, которое, главным образом со времен Соловьева,объясняет реформу Петра как естественный и неизбежный вывод из предыдущегоразвития.
Сообразнос этим, начало нового периода в истории русской литературы должно считать не современи Петра, а ранее; приблизительно с половины XVII века, когда особенноярко стали сказываться первые признаки ослабления московской старины XV — XVIвека и весьма неясного на первый раз стремления к европейской науке. Давноуказано, что первые признаки потребности дополнить скудные домашние знания спомощью иноземцев восходят еще к XV веку; чем дальше, тем все размножаютсявызовы иноземцев, составивших наконец под Москвой целую колонию — «Немецкуюслободу». Иноземцы исполняли всякого рода технические работы для двора идля государства, работы необходимые, но для которых у русских просто не былознания; с простыми техниками приходили, наконец, более или менее ученые люди, ирусские на первый раз с немалым страхом видели опыты естественно-историческогознания. В Немецкой слободе цари Михаил и Алексей имели не только знающихтехников, но и специалистов военного дела: в той же слободе царь Алексей нашелопытных людей, устроивших для него первый театр, который, как известно, привелего в великое восхищение. В то же время, особливо со второй половины XVI века,в письменность, еще хранившую церковно-славянское одеяние, все больше проникаютпереводы книг, более или менее научного характера, с западноевропейских языков.
Длябеспристрастного взгляда не подлежит спору, что это было уже движение в духепозднейшей реформы. Рядом с этим шло другое, столь же знаменательное явление,указывавшее, что старая Русь времен Стоглава отживала свое время: это было исправлениекниг. Этот труд, необходимость которого еще в начале XVI века указывал МаксимГрек, и в половине XVII века был непосилен московским книжникам, но по крайнеймере, эту необходимость поняли сполна и, осознав недостаточность своих средств,обратились за помощью к той науке, которая в XVI и XVII веке успела зародитьсяна родственной, хотя исторически давно разъединенной почве — в Южной и ЗападнойРуси. Сила вещей привела не только к исправлению книг, но и к подрыву целогостарого миросозерцания, каким жили люди старого века: вера в букву писания,внешнее обрядовое благочестие, целый запас фантастических понятий, выросших настарой почве, должны были отступить перед требованиями знания, хотя бы напервый раз тяжело схоластического. Защитники старины чуяли в этих нововведенияхчто-то «латинское», — и до известной степени были правы: киевскаянаука установлялась по образцам латинских школ и люди старого века в Москве немогли понять, чтобы средствами схоластической науки могло быть защищаемоправославие. Обе стороны совсем не понимали друг друга, и в результатесовершили раскол — действительное распадание между первобытной«старой» верой и новым церковным учением, которое стремилось основатьпо возможности научное богословие и исправить церковную жизнь.
ПротопопАввакум, чистейший питомец старой Руси, с верным инстинктом говорил, что в ихучении была «последняя Русь», и по-своему объяснял, с какой порыначалась гибель этой Руси, говоря, что видел в аду «миленького» царяАлексея. Действительно, при царе Алексее началось падение этой старой Руси инаступил новый период русской жизни. Наплыв киевской учености в Москву былначалом новой литературы. Правда, киевская наука была специально-церковная исхоластическая, но это была, во всяком случае, черта науки европейской: всхоластике до Киева доходил отголосок Возрождения, известное знакомство склассиками, даже вкус к ним. Приходила впервые риторика и пиитика, т. е. теориякакой-то новой литературы: этой литературы еще не было на русском языке, но оназаявила уже о своем будущем водворении. Питомец киевской школы Симеон Полоцкийбыл, собственно говоря, первым русским псевдоклассиком — в той же форме, какуюпотом применял Кантемир: в неуклюжих стихах Симеона Полоцкого шла уже новаялитературная струя, чуждая прежней письменности, как в то же время онапробивалась в драматических опытах пастора Грегори.
Этиначинания появляются задолго до деятельности Петра; в его время приемылитературы остаются те же, и главными литературными деятелями являютсяпо-прежнему ученые киевской школы — Стефан Яворский, Феофан Прокопович,Гавриил Бужинский и другие. Новая литература, отмеченная специальновозбуждениями реформы, — деятельность Кантемира, Тредьяковского, Сумарокова,особливо Ломоносова, — наступила уже после Петра, главным образом с половиныXVIII столетия. Но если в специально-литературном отношении реформа не быланачалом нового направления, то личность и деятельность Петра стали, однако,могущественной опорой нового направления и создали для дальнейшего времени нравственнои умственное возбуждение такой силы, какого русская жизнь не испытывала нираньше, ни позже, и которое действует даже до сих пор, через два векапоследующей истории. В русской жизни явился человек исполинской силы характераи замыслов, который как бы по исторической необходимости хотел восполнить то,что было потеряно веками застоя, невольного и вольного, и спешил установитьновую политическую эпоху и умственную жизнь русского народа. Совершеннопонятно, что свои главные усилия он направил на политическое укреплениегосударства: войско, флот, техническая школа, фабрика и завод, администрациябыли главные предметы его заботы; он был довольно равнодушен к темспециально-церковным вопросам, которые одни поглощали все внимание прежнеговремени и его ближайших предшественников; он не строил никаких теорий, но сам«на троне вечный был работник» и строго требовал такой же работы отдругих. При всех тягостях его времени его имя осталось символом неутомимоготруда и высокого самоотвержения на пользу государства, в котором олицетворяласьдля него вся народная жизнь. Эта энергия, источником которой была поистинебеззаветная любовь к родине, и необычайные результаты, приобретенные ценойгениально-разностороннего труда, послужили тем нравственно-общественным стимулом,который создал великое историческое значение Петровской реформы.
Петрне мог остаться чужд литературе или книжному делу. С его именем и деятельностьюсвязываются черты, неизвестные старой письменности и ставшие потом неизменнойпринадлежностью литературной жизни. Чуждый старым церковным интересам, онстарался дать литературе светский, т. е. реально-жизненный и общественныйхарактер. Изменилась самая внешность книги. Так называемая гражданская азбукаотделила светскую книгу от церковной. В прежнее время книга была почти толькоцерковная и издавалась «по благословению церковной власти»; теперькнига, хотя и оставалась делом по преимуществу официальным, но могла издаватьсятолько «повелением царского Величества». Содержание книги нередкобывало совсем невиданное. Цель Петра была двоякая: с одной стороны, он хотелдать книги с учебным материалом и техническими сведениями; с другой, онусиленно, и опять впервые, заботился о том, чтобы ввести общество и самый народв свои планы, объяснить необходимость и пользу преобразований, приобщить народк своему делу, найти сознательных исполнителей. Отсюда печатание во всеобщеесведение «реляций», основание первых «ведомостей», целыесочинения для объяснения политических мер и событий, шумные празднования побед,с иллюминациями, фейерверками, аллегорическими картинами и т. п. Печаталиськниги по истории, географии, мифологии, чтобы ввести читателя в содержаниеевропейской литературы.
Вкнигах исторических, переводимых с иностранных языков, Петр настаивал, чтобысохранялись неизменно отзывы о России, хотя бы неблагоприятные. Наконец, онпринимал непосредственное участие в самом издании книг: собирал сведения,указывал, что должно перевести, заботился о приготовлении переводчиков, сампросматривал и правил переводы и корректуры, иногда занимаясь этим на походе.Ближайшие сотрудники его в этом деле были люди церковные, но среди которыхнаходились ревностные слуги реформы. Таков был в начале Стефан Яворский (1658 — 1722); ему Петр поручил «местоблюстительство» патриаршего престола,закрытого с тех пор, как в обоих последних патриархах Петр видел только враговсвоего. Позднее с Яворским сказалось иерархическое властолюбие, и Петрразошелся с ним, хотя снисходил к нему. Самым ревностным сотрудником Петра былФеофан Прокопович (1681 — 1736). Феофан был в жизни тогдашнего русскогообщества явлением исключительным, но весьма характерным: человек сильного ума,ученый-богослов, влиятельный иерарх и участник в законодательстве, он был всвое время наиболее образованным человеком в русском обществе. Это была именнотакая сила, какая нужна была Петру: человек с умом именно критическим, он, каки сам Петр, был чужд всякому фанатизму и хотел опираться только на здравыйсмысл. Когда уже после смерти Петра съехались в Петербург немецкие ученые втолько что открытую академию, Феофан стал с ними в самые дружеские отношения;по его смерти один из них, Байер, оставил самые восторженные отзывы о великомего уме и учености. Такими же питомцами киевской школы были другие сотрудникиПетра, переводчики и проповедники: Феофилакт Лопатинский, Бужинский и др. Подкрылом Феофана установилась литературная деятельность князя Антиоха Кантемира(1708 — 1744): сын молдавского господаря, учившийся в России, по рождению ишколе чуждый старому преданию, он вооружился против старины именно потому, чтовидел в ней вражду к новому образованию, которое понимал как жизненнуюнеобходимость. Его ставят обыкновенно во главе новой литературы как сатирика,воспитавшегося на идеях реформы.
Фактическиэто не вполне точно, так как сатиры его были изданы в первый раз много спустяпосле его смерти, когда в литературе проходил уже Ломоносов, а его стихотворнаяформа — силлабический стих, наследие от времен Симеона Полоцкого — в это времядавно устарела. Время Петра начинало создавать своих людей. Любопытны, преждевсего, путешествия петровского времени — боярина Б.П. Шереметьева, стольникаП.А. Толстого, князя Б. Ив. Куракина, графа А.А. Матвеева, Ивана ИвановичаНеплюева и др., — где наглядно и нередко чрезвычайно характерно отражаетсястолкновение двух веков и двух ступеней развития, и новое миросозерцание видимоначинает брать верх новостью и богатством своего содержания. Правильной школывсе еще не было, но широкий горизонт новой жизни увлекал людей серьезного ума,которые, помня заветы старины, кровно с ней связанные, становились, однако,ревностными поборниками преобразований. Таков был крестьянин Иван ТихоновичПосошков (родился около 1670 г., умер в 1726 г.), самоучка старого века,который здравым смыслом и наблюдением приходил к убеждению в необходимостипросвещения и преобразований. Не менее, если не более замечателен питомецпетровского времени В.Н. Татищев (1685 — 1750). Он учился только в техническойшколе, был самоучкой в вопросах философской и исторической науки, которые,однако, очень сильно его интересовали. Он познакомился, сколько мог, стогдашним положением исторической науки, был знаком с скептическими взглядамиБейля, и в своих исторических трудах был склонен к сомнению и рационализму.Понятно, что он был настойчивым защитником науки («Разговор о пользе науки училищ»): это был уже самостоятельно выработанное убеждение, каксамостоятельно возникла у него и мысль написать русскую историю.
Татищевзастал это дело почти на той ступени, какую представляли собой «Степеннаякнига» и «Хронограф». Попытка дать нечто систематическое вызвалаво второй половине XVII века «Синопсис» Иннокентия Гизеля,нескладную книгу с историческим баснословием и скудными данными о РоссииМосковского периода. В 1715 г. секретарь русского резидента в Швеции, князяХилкова, Манкиев, живший вместе с ним в плену, опять человек малороссийскойшколы, составил замечательное по времени и по личным условиям автора обозрениерусской истории до времен Петра (до 1712 г.), но его книга оставалась в рукописидо 1770 года, когда была напечатана Миллером. Труд Татищева не имел никакойпомощи в этих предшественниках; некоторое руководство доставили ему тольконемецкие ученые академики, начавшие тогда заниматься вопросами древней русскойистории; в целой работе он был представлен самому себе и приступил к ней весьмарационально, стараясь прежде всего собрать документальные свидетельства древнихлетописей. Он делал свод этих известий и сопровождал их обширнымикомментариями, где много любопытных опытов исторической критики. Татищев такжепринадлежит к тесному ученому кружку Феофана, хотя имел репутацию большоговольнодумца. Исторический труд Татищева в свое время также остался неизданным.- Бурные события и крутые меры реформы не могли не возбуждать недовольствомежду приверженцами старого порядка. В литературе это выразилось толькоотрывочно, и конечно не в печати, которая была делом еще толькоправительственным и церковным, а в рукописных памфлетах, авторы которых иногдарешались даже заявлять их официально. В числе таких противников реформы былМ.П. Аврамов (1681 — 1752), при Петре директор типографии, близкий к самомуцарю, потом впавший в ханжество и увидевший в реформе дело, опасное вере. Онсдружился с врагами Феофана, подавал свои проекты всем правительствам, от Петрадо Елизаветы; его заточали в монастырь, ссылали в Охотский острог, но онпродолжал восставать против новейшего вольнодумства, наконец, грозил даже тем,кто «диадиму на себе носит», и кончил жизнь в «безвестном»отделении Тайной канцелярии.
РанееАврамова, книгописец Григорий Талицкий написал (в 1700 г.)«тетрадки», где говорилось о пришествии в мир Антихриста, и повычислениям выходило, что Петр и есть Антихрист; «тетрадки» встреченыбыли с большим сочувствием не только в народе, но и в среде высшегодуховенства. Талицкий хотел вырезать свои тетрадки на дереве для большогораспространения, но был схвачен и сожжен, вместе с его другом Савиным. По этомуповоду Стефан Яворский написал книгу: «Знамения пришествия Антихристова икончины века, от писаний божественных явленна» (1703). Но убеждение, чтоПетр — Антихрист, крепко держалось в расколе: в одной раскольничьей лицевой (т.е. иллюстрированной) рукописи Толкового (т. е. с толкованиями) АпокалипсисаПетр изображен Антихристом, а антихристово воинство предоставлено солдатами ввоенной форме петровского образца. Из раскольничьей среды вышла также известнаянародная картинка: «Мыши кота погребают», в которой несомненнозаключается сатира на Петра и его обстановку. Вражда к Петру между приверженцамистарины и в расколе не была, однако, мнением целой народной массы: напротив,при всех тягостях, падавших на народ в его время, народный инстинкт угадывал вПетре великую силу и понимал его подвиги на пользу государства: историческиепесни его времени относятся к нему сочувственно.
Литературнаяжизнь нового, «послепетровского» характера, стала складываться тольков половине столетия. Все еще слишком мало средств школьного образования:немногие наличные школы были очень разношерстные и несогласованные (см. выше,Образование). Знание иностранных языков внушало, однако, интерес к иностраннойлитературе; мало-помалу развивается тот книжный интерес, с которого начинаетсялитературная деятельность. Люди, затронутые этим интересом, были на первый разнемногочисленны; все они были на счету и происходили из самых различных слоевобщества. Так, из Астрахани был родом попович Тредьяковский; из Архангельскапроисходил крестьянин Ломоносов; к дворянскому сословию принадлежат учившийся вкадетском корпусе Сумароков.
В.К.Тредьяковский (1703 — 1769) начал свое учение в Астрахани у капуцинскихмонахов, был года два в Славяно-Греко-Латинской академии, затем«убежал» из Москвы и отправился в Голландию, где его приютил русскийпосланник граф Головкин; но его тянуло дальше и, «шедши пеш», ондобрался до Парижа, который его окончательно очаровал, как и французскаялитература. Вернувшись в Россию, он был переводчиком при Академии Наук, потомпрофессором элоквенции, и стал чрезвычайно плодовитым писателем и переводчиков.Из своей учености и увлечения французской литературой он построил литературнуютеорию, которая была у нас первой формальной программой псевдоклассицизма. Егособственные опыты в стихотворстве стали надолго знамениты своей неуклюжестью;тем не менее большой заслугой его было то, что он впервые поставил вопрос оправильном русском стихосложении: он начал, по старому обычаю, силлабическимистихами, но скоро понял, что настоящей формы русского стиха надо искать в нашейнародной поэзии. Его представление об истории поэзии было совершеннопсевдоклассическое. Величайшие образцы всех родов поэзии дали греки и римляне;затем были века варварства; поэзия возродилась у новых европейских народов потем же древним образцам, которые поэтому обязательны и для нас. Чтобы основатьлитературу, достаточно следовать этим образцам. Объясняя свойства эпопеи,лирики, драмы, Тредьяковский сам пытался писать разнородные стихотворныепроизведения, даже трагедии, перевел наставление о поэзии Горация (прозой) иБуало (стихами), и стихами перевел даже написанного прозой Телемака. БиографияМ.В. Ломоносова (1711 — 1755) известна. Какой-то необычный инстинкт тянул сынапоморского рыбака к школе; уже взрослым юношей он находит эту школу в Москве,потом в Петербурге, наконец, за границей. В Москве его школа былацерковно-схоластическая, за границей — научно-техническая (металлургия); носила собственного ума и возможность шире взглянуть на область науки в Германии(под руководством Христиана Вольфа) создали его широкое научное мировоззрение ивместе потребность литературной деятельности.
Пушкинназвал Ломоносова первым нашим университетом, и название это верно помногосторонности его дарований и знаний, в которой он не имел тогда равного: немудрено, что он стал в литературе предметом поклонения, которое удержалосьнеизменно до начала нынешнего столетия. Его считали великим ученым и великимпоэтом. Действительно, в то время не было другого русского ученого, которыйвполне стоял бы на уровне европейской науки; в первый раз на русском языкевысокие предметы науки излагались с такой ясностью и изящной простотой, как уЛомоносова, великое, почти религиозное уважение к науке было господствующейчертой его мировоззрения. По обычаю времени, он писал оды и похвальные слова,но в этих произведениях всегда бывала серьезная мысль или целые трактатынаучно-общественного содержания. В его взглядах на русскую жизнь неизменноймыслью была первостепенная важность знания; величайшим и единственным героемего был Петр Великий. Поэтом Ломоносов, собственно говоря, не был; у него небыло свободного лирического вдохновения, но он находил настоящее поэтическоеодушевление в тех возвышенных идеях научных и патриотических, какие им владели,и его одушевление захватывало читателей. Позднейшему читателю и критику егопоэтические творения могут казаться слишком высокопарными, преувеличенными,неестественными; но должно вспомнить, что образованное русское общество тоговремени еще переживало отголоски времен Петра, и Ломоносов отвечал томуобщественному чувству, которое радовалось новым успехам и новой славе России;еще не было тонкого художественного вкуса и несколько резкие тоны панегирика небросались в глаза. В академии Ломоносов всегда горячо стоял за интересы русскойнауки и пользы русского народа и не однажды с раздражением, переходившим дажемеру справедливости, восставал против всего, в чем виделся ему ущерб славе ипользам русской нации.
Посвоим научным изучениям он был естествоиспытателем; но начинавшаяся литературатребовала много трудов, для которых еще не было делателей, и Ломоносовстановится не только поэтом, но и историком, исследователем языка, техником,занимается вопросами народного хозяйства и быта и т. д. Третий знаменитыйписатель того времени был А.П. Сумароков (1718 — 1777); он был прославляемсовременниками и ближайшим потомством как одно из светил русского Парнаса, иэта слава может дать понятие о положении тогдашней литературы. У него былоизвестное легкое дарование, весьма плодовитое, но весьма поверхностное. Оночень рано вступил на литературное поприще, и первые успехи его трагедий, напридворной сцене, перед слушателями очень мало избалованными, исполнили еговеличайшей самонадеянности. Чрезвычайно самолюбивый, он вообразил себясозидателем и главой русской литературы. Его школа была невелика и состояла из некоторойначитанности во французской литературе; законодателем литературы был для негоБуало, пределом совершенства — Расин, Корнель, Мольер и особенно Вольтер, рядомс которым ему нравилось ставить свое имя, так как он был писателем «вовсех родах» и думал, что во всех родах дает образцы русским писателям. Ноего трагедии, в которых он любил брать и русские сюжеты, были неумелыми копиямис французских, драматические эффекты не раз выходили у него простой нелепостью;его комедии — обыкновенно грубоватые фарсы на однообразные темы.
Наиболееживым из его произведений остаются те, где проходят сатирические картинкирусского быта; его злейшими врагами и предметом его усердных обличений былиподьячие. Деятельность трех названных писателей совершалась главным образом вовремена императрицы Елизаветы; это были известнейшие имена тогдашнейлитературы. Времена Екатерины II открывали для литературы новый простор ивызывали новых людей. Сама императрица давно увлечена была«философскими» идеями века и, вступив на престол, нашла не тольколитературный, но и практический путь для их развития: быть представительницей«просвещения» отвечало и ее личным вкусам и самолюбию, и политическимсоображениям, так как нужно было привлечь общество на свою сторону и, заставивзабыть прошлое, начать славное царствование. Она сама вскоре предаласьлитературным трудам, переводила «Велизария» Мармонтеля, вместе сприближенными, во время путешествия по Волге, работала над знаменитым«Наказом», который надолго остался авторитетным собранием идей эпохипросвещения различных предметах управления (главнейшим его источником послужилМонтескье). В то же время она приняла участие в легкой нравоописательной исатирической журналистике, позднее написала длинный ряд драматических пьес,особливо комедий. Наконец, она вела обширную (французскую) переписку севропейскими философами, как Вольтер, Дидро, Циммерман, и представителямилитературных кругов, как госпожа Жоффрен и в особенности Мельхиор Гримм. В 1783г., при ее ближайшем интересе, учреждена Российская академия, президентомкоторой была княгиня Дашкова и в трудах которой Екатерина принимала такжеживейшее участие (здесь печатались ее «Записки по русской истории», атакже «Были и небылицы»). Важной мерой для развития книжного делабыло разрешение вольных (т. е. частных) типографий. В конце царствованияоткрылась систематическая, хотя по размерам ограниченная деятельность поучреждению народных училищ.
Вдругом отношении важным фактом было основание Вольного (т. е. опять частного)Экономического общества, как поощрение общественной инициативы. При тогдашнемскладе русского общества личные вкусы императрицы были ободряющим примером;литературная производительность с шестидесятых годов XVIII века, сравнительно спрежним, чрезвычайно возросла. Первые годы царствования Екатерины II подавалисамые светлые надежды. Особенно сильное впечатление произвел созыв депутатов вкомиссию о составлении нового уложения; сама она гордилась «Наказом».В кругу образованных людей должны были с удовольствием увидеть ее особенныйвкус к литературе — дело небывалое, тем более что этот вкус был настроен впросветительном и гуманном направлении. В эпоху «Наказа» сказалосьособенное оживление в литературе: появилось вдруг несколько небольших журналов,которые намеревались давать нравоучительное и нравовоспитательное чтение.Главными из них были два: «Всякая всячина», Козицкого, гдеучаствовала своими трудами сама императрица, и «Трутень», Новикова(другие: «Адская почта» Эмина; «И то, и сио»,«Парнасский Щепетильник» Чулкова; «Смесь»,«Поденщина» — Тузова и т. д.). Образцом служили иностранные изданияподобного рода, особенно знаменитый «Spectator» Адиссона, из которогорусские нравоописатели брали иногда целиком.
Всеэти издания существовали недолго (1769 — 1770), и в их истории любопытностолкновение мнений между журналами Козицкого (статьи императрицы Екатерины) иНовикова. «Всякая всячина» настаивала на умеренном изображениипороков; «Трутень» искал сурового изобличения. По-видимому, этопоследнее вызвало недовольство императрицы, но в 1722 г. Новиков начал в том жедухе издание «Живописца», имевшего большой успех. На этот раз Новиковхотел найти опору своей сатире в произведениях самой императрицы, посвятив своеиздание автору комедии «О время». Предмет сатиры Новикова был частьюдавно уже намечен — легкомысленное пристрастие ко всему иностранному, взятки иказнокрадство; но было много нового и сильного в его живой сатире, и если оначасто не договаривала, ее сдержанность была видимо вынужденная. Он прямее, чемкто-либо из тогдашних писателей, восстает против безобразий крепостного права иизображает тяжелое положение крестьян; от современной испорченности онобращается с сочувствием к старине и старинным добродетелям. Первые комедииимператрицы: «О время» и «Именины госпожи Ворчалкиной»(1772) имели большой успех, и это возбудило в Екатерине пристрастие кдраматической форме, особливо к комедии. Ею написано до тридцати пьес, которыене все напечатаны: кроме комедий, это были оперы, пословицы и драматическиехроники из древней русской истории, в подражание «Шекспиру», которое,впрочем, состояло только в том, что пьесы писались «без соблюденийтеатральных правил». Три комедии, «Шаман сибирский»,«Обманщик» и «Обольщенный», направлены были противначинавшего распространяться мистицизма и масонства: другие комедиипредставляют довольно безобидную сатиру нравов, восстающую против суеверия,ханжества, невежества и т. п. Пьесы не имели художественного значения, нолюбопытны чертами быта и нравов. Затем императрица писала аллегорические сказки- о царевиче Февее и царевиче Хлоре; собрала «выборные российскиепословицы»; составляла педагогические книжки «Были и небылицы»;писала «Записки» по древней русской истории, которую изображалаоптимистически.
Кконцу царствования настроение императрицы совершенно изменились. С однойстороны, с летами остывал прежний философский ее идеализм, с другой, она былаиспугана взрывом французской революции: тогда господствовало мнение, чтоисточником революции была именно свободомыслящая философия, которую некогдаимператрица так ревностно поощряла. Это увеличило ее нетерпимость ко всякойсвободной мысли. Не то мы видим в начале правления, когда, как сказано выше, еевеликодушные идеи, ее стремления к просвещению и справедливости, в болееобразованном кругу оказали значительное и благотворное действие на умы, что иобнаружилось небывалым прежде оживлением литературы. Правда, основной фондлитературного содержания не был велик; общество, которое до тех пор жило толькопо официальным указаниям, не могло вдруг приобрести самостоятельность (хотяиногда думало, что имеет ее), необходимую для нормального развития литературы;но во всяком случае, в тесном круге тогдашнего образованного общества началосьизвестное возбуждение, и в течение последних десятилетий XVIII века успели дажевыразиться некоторые особенные направления образованной мысли. Самым крупнымлицом в области поэзии был Г.Р. Державин (1743 — 1816), прославленный певецФелицы, поэзия которого была предметом безусловного удивления до временПушкина, впервые ограничившего прежнюю ее оценку. Державин несомненно владелкрупным и оригинальным талантом, который в особенности подходил к его задаче — превозносить обоготворяемую им повелительницу, подвиги ее воинов, мудростьправления, — а вместе высказать свою нравственную философию, во вкусе века,слегка скептическую, но не весьма определенную. Его дарование умело стать вышепрежней, рутинной оды, какие писали его предшественники и продолжали писатьсовременники: он внес в оду известную, конечно все-таки искусственную,простоту, которую приняли тогда за подлинную и которую он хотел дать натянутомустрою оды, некоторую естественность и реализм.
ФантазияДержавина была широкая и бурная, но слишком часто ему вредил недостаток чувствамеры; возвышенный тон переходил легко в высокопарность и напыщенность.Знаменитая ода «Бог» казалась современникам вершиной поэзии; вдействительности в ней слишком много этой отвлеченной высокопарности и, можетбыть, мало настоящего религиозного чувства. Его философия была житейскаяфилософия века: надо быть справедливым, честным, но не очень заботиться омудреных вопросах и спешить пользоваться благами жизни. Как человек, он не могвнушать уважение, потому что в разных высоких положениях, какие он занимал, онхотел стоять за правду, впрочем, портя эту заслугу неуживчивым самомнением.Свою поэзию он поставил очень высоко, но вместе — крайне тесно и односторонне.Основа его теории была, по-тогдашнему обычаю, псевдоклассическая, хотясмягченная некоторыми новыми литературными веяниями: он обращался к самимдревним классикам, знал немецких поэтов, увлекался Оссианом и под его влияниемнаходил «бардов» у древних славян. Но поэзия, в его глазах, не естьнезависимая сила и творчество человеческого духа. Его предшественникТредьяковский изображал некогда поэзию как приятную забаву, которая можетслужить в литературе «фруктами и конфектами на богатый стол по твердыхкушаниях»; Державин восхвалял Фелицу за то, что поэзия любезна ей,«как летом вкусный лимонад». При этом несложном взгляде Державин незатруднялся «прибегать к своему таланту», когда нужно было достигнутькаких-нибудь личных выгод хвалебной одой сильному человеку. Так, рассказываетон сам в своих записках, из которых мы узнаем, что Екатерина была оченьдовольна изображениями Фелицы, написанными тогда, когда Державин был еще далекот двора. Впоследствии, когда он находился уже в ее ближайшей обстановке, она«неоднократно, так сказать, упрашивала его, чтобы он писал вроде одыФелицы», но он не написал, потому что не было уже «воспламенения»,когда он ближе узнал характер и факты правления.
Недостатоквкуса сказался у Державина особенно впоследствии, когда он, в старые годы,писал свои нескладные драматические произведения. Во времена Екатерины, когдадействительно совершались громкие военные и политические дела, ода еще могласохранять свой смысл не только как придворное приветствие, но и как популярноеистолкование событий, и оды писали почти все сколько-нибудь заметные писатели,даже тот И.И. Дмитриев (1760 — 1837), который в сатире «Чужой толк»,составившей ему великую славу, осмеивал одоносцев. Едва ли не самыми нелепыми,по уродливой напыщенности, были оды также славного в свое время стихотворцаВ.П. Петрова (1736 — 1799). Как образец легкой шутливой поэзии, славилась«Душенька», поэма И.Ф. Богдановича (1743 — 1803), которую восхвалялеще и Карамзин: это была переделка старинной повести Лафонтена, взятой изАпулея. Поэма Богдановича была написана тяжело, ее остроумие грубовато, и успехее доказывает вообще художественный вкус: немногое было нужно, чтобыпонравилась новинка, покинувшая напыщенную риторику обычного стихотворства дляшутки и забавы. В первые годы царствования Екатерины выступил писатель,получивший крупное значение в русской литературе — Д.И. Фонвизин (1744 — 1792),в особенности оригинальный в двух своих комедиях: «Бригадир» и«Недоросль». Это были первые комедии с настоящим русским бытовымсодержанием и живым, реальным языком. Как вообще литературные формы тоговремени были скопированы главным образом с французских, так и в комедияхФонвизина очевидно влияние французских образцов, не только в приемахпостановки, но и в подробностях (так, например, с французского взято известное,по-видимому, чисто русское рассуждение госпожи Простаковой о географии); но вних были, однако, и подлинные русские черты, что и доставило им в свое времявеликий успех. Фонвизин хотел быть не только комиком, но и моралистом; самуюслабую часть его комедий составляют рассуждения добродетельных лиц, но и те всвое время нравились, потому что это были начатки суждений об общественнойнравственности, а XVIII век любил вообще рассуждать о морали. Фонвизин осуждалдурное воспитание, но оставались неясны средства воспитания хорошего; оносуждал пристрастие к французскому языку и перенимание французских обычаев, нопричины этой подражаемости опять не видны. Несколько раз он был за границей и свеликим самомнением и грубыми насмешками говорил о французском обществе,нравах, даже литературе (забывая, сколько сам был последней обязан): это нелучшая черта его литературной деятельности.
Ковторой половине царствования Екатерины драматическая литература оченьразвилась. Еще действовал Сумароков; его продолжателем в драме явился Я.Б.Княжнин (1742 — 1791), «переимчивый», по верному замечанию Пушкина,усердно следовавший псевдоклассическим образцам; его трагедии(«Дидона», «Ярополк и Владимир», «Владисан»,«Титово милосердие»), составившие его славу современников, повторяли,даже просто переводили Расина, Корнеля, Вольтера, Метастазия и пр.; не болеесамостоятельны были его комедии — переделки с чужих образцов, которые, впрочем,Княжнин старался приноровлять к русским нравам, хотя все-таки не умел удалитьусловностей французской комедии (интриган-слуга и т. п.). Нелепость простогоповторения французской комедии, как это бывало у Сумарокова, давно уже указывалВ.И. Лукин (1737 — 1794), который в своих комедиях, все-таки заимствованных сфранцузского, делал опыты таких переложений на русские нравы. Запсевдоклассической комедией перешла теперь и «мещанская комедия»: ещепри жизни Сумарокова была переведена «Евгения» Бомарше, и хранитель«русского Парнаса» с великим негодованием обрушился на этот новый«пакостный род слезных комедий». Тем не менее он утвердился и дажестал модой, потому что вместе с «комической» оперой все-таки расширялобласть драмы и давал место изображениям народной жизни. К этому родупринадлежат некоторые пьесы императрицы Екатерины, «Анюта» МихаилаПопова (1722), пьесы М. Матинского, Прокудина-Горского, «Мельник»А.О. Аблесимова (1742 — 1783); «Яга-Баба» и «Калиф на час»,князя Д. Горчакова. В конце столетия пользовались большой известностью пьесыМ.И. Веревкина (1733 — 1795), у которого есть черты настоящего комизма иверного изображения нравов, Д.В. Ефимьева (1768 — 1804), А.И. Клушина (1763 — 1804), издававшего сатирический журнал «Санкт-ПетербургскийМеркурий», П.А. Плавильщикова (1759 — 1812), знаменитого в свое времяактера, а также образованного писателя.
Всмысле общественном, единственным после Фонвизина крупным произведениемтогдашней комедии была «Ябеда» в стихах, В.В. Капниста (1757 — 1824).Это был по своему времени весьма образованный и остроумный человек, собщественными интересами, любитель латинской поэзии, друг Державина. Его«Ода на рабство» (против рабства) могла быть напечатана только в 1806г., в его «Лирических стихотворениях». «Ябеда», торазрешаемая, то запрещаемая при императоре Павле, была представлена в первыйраз в 1798, и потом явилась вновь на сцене уже при Александре I. Это — весьмаяркая и желчная картина старинной общепринятой судейской продажности икрючкотворства. В подражание «Ябеде» написана была комедияСудовщикова, «Неслыханное диво, или Честный секретарь».
Таже потребность ввести в литературу изображение русского быта внушила ВасилиюМайкову (1728 — 78) комическую поэму «Елисей, или Раздраженный Вакх»:изображения весьма грубоваты, но многое из народного быта и языка схваченоудачно. Некоторым исследователям казалось, что подобные произведенияпредставляют особое народное направление в литературе времен Екатерины, в отличиеот подражательного: в действительности этого не было, потому что нередко одни ите же писатели могли быть причислены к обоим направлениям. Внимание к народнойжизни, заботы о введении в литературу национального элемента начинаются притомс первых шагов новой литературы: Тредьяковский указывает основу для правильногорусского стихосложения в народной поэзии; Сумароков, при всем желании бытьроссийским Расином и Вольтером, усиливается писать песни в народном стиле;Ломоносов более серьезно ставит вопрос о народной жизни в «Записке оразмножении русского народа»; в сатирических журналах конца шестидесятых иначала семидесятых годов («Трутень» и «Живописец» Новикова)находятся эпизоды, которые говорят об интересе к народной жизни и верном еепонимании и т. д.
Однимиз любопытнейших свидетельств этого интереса к народности являются с концасемидесятых годов многочисленные песенники, начиная в особенности с знаменитогопесенника Чулкова (позднее Новиковский). В действительности народная песняпродолжала жить даже в быту высших классов, по-видимому, без перерыва от временмосковской старины: простота нравов, жизнь в поместьях среди народа, недостатокдругих развлечений делали народную песню в ее живом, подлинном виде весьмалюбимым удовольствием, которое приносилось и в барский быт в столицах. Придворе императрицы Елизаветы бывали официальные песенники, был даже придворныймалорусский бандурист; в среднем кругу это было также любимое удовольствие. Повсей вероятности, существовали издавна письменные сборники; таким был в первойполовине столетия знаменитый сборник Кирши Данилова. Сборник Чулкова, гдерядом с русскими помещены и малороссийские песни, по-видимому, имел в основесборник рукописный. Искусный стихотворец в ложноклассическом роде, И.И.Дмитриев, издал также сборник народных песен, постаравшись, впрочем, выгладить(т. е. испортить) их по книжному стилю; в 1790 г. явился известный сборникпесен Прача, где они были положены на музыку; на народный стиль покушался дажеДержавин. Очевидно, в этом вкусе, для которого не могло быть иностранныхобразцов, сказывалось инстинктивное влечение к народным элементам поэзии; впериод предполагаемой «оторванности от народа» он был прямым ееопровержением. Эти влечения к народному вообще не были тогда формулированы, ноони представляли постоянно действовавшую силу, которая, с успехами науки илитературы, расширялась, и в начале нового века стала определенной исознательной. Как историческая наука с восемнадцатого века восстанавливаладревность, забытую в Московском периоде, так этот интерес к народности собирализ уст народа и мало-помалу вводил в литературу ту народную поэзию, которая встаром периоде, с XI века и до второй половины XVII века, даже во временатишайшего царя Алексея Михайловича, предавалась только проклятию и истреблению.–
Вчисле общественных и литературных явлений, вызванных упомянутым умственнымвозбуждением в правление Екатерины, особенно выдвинулось движение масонское.Так называемый масонский «орден» возник, как деятельное общественноеявление, в начале XVIII века в Англии. Каково бы ни было его происхождение, онприобрел тогда характер замкнутого общества, принявшего своим принципом личноенравственное совершенствование, помощь собратьям, христианское благочестие, нос полной терпимостью ко всем христианским исповеданиям. Общество настаивало наглубокой тайне своих учений и обрядов; члены общества узнавали друг друга поособым знакам; в собраниях — «ложах» — совершались символическиеобряды. Орден, имевший форму собрания рабочих-каменщиков, возводил свое началок строению Соломонова храма, от времен которого велось будто бы приданиемасонского учения и символического обряда. Из Англии масонство мало-помалураспространилось в виде тайных обществ по всем странам Европы, везде удерживаясвою таинственность, тесную солидарность «братьев», но в конце концоввидоизменяя свои учения. Так называемое «английское» масонство всегоболее сохранило первоначальную простоту; несколько более сложно было«шотландское»; в своих дальнейших разветвлениях на материке масонствовсе более осложнялось новыми прибавками, т. е. выдумками в учении и обрядах.Для выдумок было достаточно поводов уже в предполагаемой библейской древностиордена: развивалась, с одной стороны, обрядность, придумывались новыевысокопарные титулы начальствующих «братьев»; предание о сохраненииордена со времен Соломонова храма разрабатывалось привлечением сюда же таинствегипетских, халдейских, греческих и т. д.; принято было, что хранителямиорденской тайны были в средние века рыцари Храма (отсюда масонское«тамплиерство») и пр. Так как религиозное учение ордена отдалялось отофициальной церкви, допуская, например, полную терпимость, не придавая значенияцерковной обрядности и противопоставляя ей свою собственную, то являлся такжебольшой простор для развития символизма и мистики. Наконец, в число хранителейорденской тайны были включены средневековые мистики и алхимисты, и во второйполовине XVIII столетия, всего больше в Германии, развилась особая формамасонства, под названием «розенкрейцерства», или братства Розовогокреста (Rosenkreuzer, Rose-Croix). Начало русского масонства, по преданию,относится к временам Петра Великого; более достоверны известия о русскихмасонах при императрице Анне и Елизавете; но главным образом распространениемасонских лож, и весьма значительное, относится ко временам Екатерины II.
Первымревностным их адептом стал известный кабинет-секретарь и частью литературныйсотрудник императрицы И.П. Елагин, который вступил в сношения с главнойанглийской ложей в Лондоне и получил от нее титул гроссмейстера русскойпровинциальной ложи. Под его управлением ложи стали размножаться, особливо вПетербурге и в Москве; сам он ревностно предался делу, старался собратьсведения об учениях ордена, о существующих «системах», которых былотогда уже много, наконец, усиливался объединить свои познания в целое исоставил большое сочинение об истории ордена, которая должна была вместе датьего вероучение. Работа предназначалась, конечно, только для«братьев», составляла тайну и не могла быть издана. Это наивнаякомпиляция всякой таинственной премудрости, символики и мистицизма, какуюЕлагин мог набрать из книжных и рукописных масонских источников, особливо,кажется, французских. В разгар движения, когда умножались ложи и в нихпроникали разные «системы», когда русские «братья»ревностно заботились о прочном становлении ордена на русской почве, ониусиленно старались привлечь в свой круг даровитого человека, на которого,видимо, возлагали большие надежды для своего дела.
Этобыл Н.И. Новиков (1744 — 1818). С обычным скудным образованием того времени, нос живым деятельным умом, Новиков рано обратил на себя внимание, работал прикомиссии о составлении уложения и был великим поклонником либеральных начинанийимператрицы. В 1769 — 1770 г. он издавал сатирический журнал«Трутень», в 1772 — 1773 г. — «Живописец», и в скромныхрамках тогдашней сатиры успел высказать серьезное понимание положения русскойжизни, не всегда сходное с господствовавшим тогда панегириком, к которому императрицауспела привыкнуть. Эти издания Новикова прекратились, вероятно, не по егодоброй воле. В семидесятых годах он предпринял сложные и драгоценные изданияматериалов для русской истории («Древняя Российская Вивлиофика» идр.), издал «Опыт исторического словаря о российских писателях»,первый несколько обширный опыт истории литературы. В те же годы он задумалучреждение народных школ на частные средства и успел привлечь к этому делуучастие общества. Этот ученый по-тогдашнему человек, любитель просвещения иорганизатор, казался необходимым для масонского дела, и Новиков действительнобыл привлечен в орден. В начале он отнесся к делу очень осторожно, но потомревностно предался ему, встретив людей, разделявших его просветительныевзгляды. В 1779 г. он переехал в Москву и развил здесь обширную издательскую иобразовательную деятельность. Дружба с И.Г. Шварцем (умер в 1784 г.),профессором Московского университета и мистическим идеалистом, окончательноувлекла Новикова в это направление. Вместе они учредили «Дружеское общество»,к которому примкнуло много влиятельных масонов и которое, кроме издания книг,брало на себя задачи воспитания: в молодом кружке, который учился и работал подруководством Дружеского общества, были одно время Карамзин и рано умерший другего, А.А. Петров. Эта деятельность Новикова возбудила крайнюю подозрительностьимператрицы Екатерины. По складу своего ума она не понимала ничего идеального имистического; кроме того, ей не нравилась самостоятельная мысль и деятельность,ускользавшая от контроля; в предприятиях Новикова она осуждала (серьезно илинесерьезно) аферу, а главное — подозревала политические замыслы, которых небыло. Предприятия Новикова были уничтожены, имущество основанной имТипографической компании конфисковано, он сам заключен в Шлиссельбургскуюкрепость, из которой был освобожден лишь при вступлении на престол императораПавла.
Ккругу Новикова принадлежал в Москве писатель несколько старшего поколения, М.М.Херасков (1733 — 1807), в те времена куратор Московского университета. Это былплодовитый стихотворец, лирик, драматург и эпик. Знамениты были у современниковего поэмы «Россиада», воспевавшая завоевание Казани Иоанном Грозным,и «Владимир», изображавшая крещение Руси. В своихфантастико-исторических повестях, как «Нума Помпилий, или ПроцветающийРим» (1768), он изображает господство разума и добродетели в идеальномгосударстве; защищая внутреннюю религию от ханжества, он сближается совзглядами масонства, к которому впоследствии пристал. Это был лично достойныйчеловек, немного простодушный любитель литературы, одобрявший первые опытыФонвизина и Державина, а потом Карамзина и Жуковского. Тем жефилософско-нравоучительным характером отличается недавно изданноефантастическое «Путешествие в землю Офирскую» князя М.М. Щербатова(1733 — 90). Главным трудом этого писателя была многотомная «ИсторияРоссийская», и только недавно правильно оцененная: она написана тяжело, нопо признанию новейшей критики, была в значительной мере опорой для«Истории» Карамзина. Щербатов держался своеобразного взгляда: врассуждении «О повреждении нравов в России», — изданном также тольков новейшее время, — он является противником крутой реформы Петра и ееизлишествам приписывает повреждение нравов своего времени; но этот любительблагочестивой старины был также человек французского образования и в известноймере свободомыслящий. В «Путешествии» он дает картину идеальногогосударства, которая была вместе с тем критикой государства наличного: религияОфирской земли — деистическая; духовной касты нет; нравы — простые и строгие,закон свято соблюдается; император не чуждается простых людей и всегда можетзнать об истинном положении государства.
Судьба,подобная судьбе Новикова, постигла другого оригинального писателя той эпохи,А.Н. Радищева (1749 — 1802). Получив высшее образование за границей вЛейпцигском университете, Радищев был охвачен тем разнообразным брожением,какое отличало европейскую литературу конца века. В своей книге:«Путешествие из Петербурга в Москву» (1790) он применял русской жизнифилософские идеи об общественной справедливости, о человеческом праве идостоинстве и т. п., и рядом с теоретическими рассуждениями поместил ряд картиниз русского народного быта, где, между прочим, обличал ужасы крепостного права.Екатерина II, в конце царствования встревоженная событиями французскойреволюции, увидела в книге Радищева настоящую опасность для государства: он«хуже Франклина», писала она; она сравнивала его с Пугачевым, самазанялась обличением его преступления и передала его в распоряжение известногоследователя по особо важным делам Шешковского, а затем суду. Суд приговорилРадищева к смертной казни, замененной ссылкой в Сибирь. Возвращенный приимператоре Павле и снова поступив на службу при Александре I, он стал опятьопасаться преследования и отравился. Вступление на престол Александра Iвстречено было с величайшим энтузиазмом. После только что пережитых тяжелыхпоследних лет личность нового императора, исполненного наилучших намерений,подавала самые широкие надежды. Действительно, первые годы принесли немалоправительственных мер, производивших отрадное впечатление на общество. Позжеэто впечатление несколько охладело, но война двенадцатого года и затем войны заосвобождение Европы создали необычайное возбуждение, которое различным образомотразилось на литературе.
Европейскаяреакция, наступившая после Венского конгресса и установления священного союза иотразившаяся у нас господством Аракчеева и обскурантов, опять подействовалагнетущим образом, но прежние патриотические возбуждения в известном кругеобщества еще усилились под впечатлением либеральных движений в Европе. Около1820 г. в русском обществе, как никогда, стали распространяться идеи западноголиберализма, и так как они не могли найти выражения в литературе и общественнойдеятельности, то стали искать приюта в тайных обществах («СоюзБлагоденствия»).
Этовозбуждение отразилось потом в первых произведениях Пушкина. На переходе отXVIII века к XIX самым крупным лицом литературы был Н.М. Карамзин (1766 — 1826). В своей ранней молодости он провел несколько лет под влиянием«Дружеского общества», где в дружбе с упомянутым Петровым приобрелзначительное литературное образование и интересовался нравственными вопросами.Сентиментальное направление было воспринято им как готовое внушение западнойлитературы. Задатки его давала уже мистическая философия круга Новикова: в этоймистике была наклонность к деизму, к угадыванию законов «натуры», ксамоуглублению, к внутренней жизни души, затем открывалось обширное влияниезападной литературы — Руссо и его последователей, французских и немецких,английского романа Ричардсона, юмора Стерна. Карамзин, по природе склонный кчувствительности и меланхолии, жадно воспринимал эти влияния. Первым крупнымпроизведением его были «Письма русского путешественника». Свое путешествиеон совершил в 1789 — 90 годы; он проехал Германию, Швейцарию, Францию и Англиюи, живя в Париже, видел первые волнения революции. Тон «Путешествия»- сентиментальный, иногда с легкой шуткой, во вкусе Стерна; автор с увлечениемописывает красоты природы, с любознательностью присматривается к нравам.Интерес книги возвышался особенно рассказами о литературной жизни Европы.Карамзин считал долгом посещать знаменитых писателей, и в первый раз в русскойлитературе давал живые сведения о действующих лицах европейского просвещения.Не меньший успех имели сентиментальные повести Карамзина, как знаменитая«Бедная Лиза», и повести исторические, в которых проявляется ужесентиментальная риторика будущей «Истории». Конец века в западной литературенаполнен был реакцией против сухой рассудочной философии. Возникла потребностьв идеализме, в узаконении непосредственной жизни сердца, в мечтательном общениис «натурой»; простая действительность забывалась, и Карамзин, в своихувлечениях, воображал себя «республиканцем»; на самом деле вобщественных и политических вопросах он был в полной мере консерватором. Он былсамым даровитым представителем сентиментального направления и стал у нас главойшколы, где рядом с ним ставят еще Дмитриева и Озерова.
Быломного второстепенных писателей этого направления: В.С. Подшивалов (1765 — 1813), питомец Дружеского Общества; В.В. Измайлов (1773 — 1830), поклонникРуссо, издатель «Вестника Европы» и «Российского Музеума»,где появлялись первые стихотворения Пушкина; князь П.И. Шаликов (1768 — 1852),доводивший чувствительность до карикатуры, делавшей смешным все направление;В.Л. Пушкин (1770 — 1830), дядя поэта, великий поклонник Карамзина, ломавший занего копья против Шишкова, автор очень известного в свое время «Опасного соседа».В свое время очень ценили А.П. Беницкого (1780 — 1809), образованного,остроумного писателя и прекрасного стилиста. А.Е. Измайлов (1779 — 1831),сначала сентиментальный повествователь, известен был потом как издатель журнала«Благонамеренный» и как баснописец, не без остроумия, впрочем,грубоватого. Старомодный поэт, князь Иван М. Долгорукий (1764 — 1823);«Бытие сердца моего», «Капище моего сердца») былпротивником сентиментального направления. Немалой заслугой Карамзина были егожурналы («Московский Вестник», «Вестник Европы») поразнообразию содержания, в которое он вносил и вопросы политические. Наконец,он совсем устранился от литературной деятельности, отдавшись новому труду,который составил его главную славу. Первые восемь томов «ИсторииГосударства Российского», вышедшие в 1816 г., были редким событием вистории нашей литературы. В первый раз русская история излагалась талантливым,уже знаменитым писателем, вооруженная многосторонними исследованиями, но вместев красивой, общедоступной форме, в тоне национальной гордости и сентиментальнымкрасноречием, которое должно было особенно действовать в популярном чтении (вцелом «История» доведена до 1611 г.; двенадцатый том ее, по смертиавтора, был издан Блудовым). Успех книги был необычайный: «История» быланастоящим откровением для массы общества, которая не знала прежних, нередкотяжелых, исследований, и всю постройку исторического издания приписывала одномуКарамзину. Еще при жизни его, однако, началась критика (Арцыбашев, Полевой,Лелевель и др.), а молодой либеральный круг находил историю слишкомконсервативной и неправильно представляющей происхождение русского государства.
Несколькопозднее Н. Полевой издал несколько томов «Истории русского народа»,как бы в противовес точки зрения Карамзина. Гораздо позже стала известна«Записка о древней и новой России», важная для определенияполитических взглядов Карамзина: он осуждает реформу Петра Великого илиберальные начинания императора Александра I. Новейшая критика указала, вкакой большой степени Карамзин опирался на своих предшественников: немецких,как Байер, Шлёцер, Стриттер, Миллер, и русских, Щербатов. Карамзин имел большоезначение и как преобразователь литературного языка. Здесь он встретиложесточенного противника в адмирале А.С. Шишкове (1754 — 1841). Этот автор«Рассуждения о старом и новом слоге российского языка» был великийприверженец «старого», т. е. церковнославянского, слога. Он обвинялКарамзина и его последователей в порче языка, в нарушении завета отцов и даже внедостатке патриотизма, когда они хотели приблизить литературный язык кразговорной речи, избегали тяжелой славянщины, не пугались слов иностранных истремились сообщить языку изящество и легкость.
НападенияШишкова породили целую литературу. Сам Карамзин не мешался в полемику, которуюповели его приверженцы, в особенности П.И. Макаров (1765 — 1804) и Д.В. Дашков(1788 — 1839). Отразить нападения даже в то время было не особенно трудно.Шишков предполагал, что церковно-славянский и русский — один язык, и непонимал, что язык необходимо изменяется с ходом истории и распространениемновых понятий. Партии выделились в два кружка: «Беседы любителей русскогослова» и Российской академии, где Шишков был президентом и гдеисповедовалось его учение, и образовавшегося несколько позднее «Арзамаса»,где собралось новое поколение писателей и предметом почитания был Карамзин(участниками были Жуковский, Батюшков, Дашков, А. Тургенев, Блудов, князьВяземский и др., под конец и юный Пушкин). Спор о старом и новом слоге былпоследней стадией в установлении независимости русского литературного языка: влитературе послепетровской, которая впервые становилась светской, сам собойвозникал вопрос о праве русского литературного языка и об его отношениях кцерковно-славянскому. Решение, в первый раз данное Ломоносовым, завершилосьКарамзиным и его товарищами и получило фактическую силу в произведениях новогопоколения писателей: во главе его стал Пушкин. Впоследствии, впрочем, Шишковпомирился с Карамзиным: Российская академия присудила последнему золотую медальза его «Историю». Архаизм Шишкова привлекал немногих; к немупримыкали писатели старого классического направления и противники литературныхнововведений. Таковы были, например, князь Д.П. Горчаков (1758 — 1824),известный своими сатирами, Н.М. Шатров (1765 — 1841), князь С.А.Ширинский-Шахматов (в монашестве Аникита, 1783 — 1837). В старом классическомскладе писали сатирики А.Н. Нахимов (1782 — 1815) и М.В. Милонов (1792 — 1821);в начале своей деятельности был последователем Шишкова и противником Карамзинаи плодовитый драматург князь А.А. Шаховской (1777 — 1846), впоследствииобратившийся к романтизму.
ШколаКарамзина была недолговечна: стали бросаться в глаза смешные сторонычувствительности, не имевшей притом ни ценного поэтического, ни общественногосодержания; а главное — в поэзии явились гораздо более значительные силы и сболее жизненным направлением. В начале столетия открылась поэтическаядеятельность В.А. Жуковского (1783 — 1852). Его первое литературное образованиепроходило в Благородном пансионе при Московском университете, который по своемувоспитательному складу были продолжением «Дружеского общества». Вуниверситете и пансионе действовали еще личные друзья и последователи Новикова(И.П. Тургенев — отец Николая и Александра Тургеневых, М.М. Херасков, А.А.Прокопович-Антонский и др.). Атмосфера была нравственно-философская илитературная; здесь образовалась, отчасти по врожденным наклонностям характера,отчасти по литературным влияниям, мечтательно-романтические вкусы, которымЖуковский остался верен на всю жизнь.
Егопервые стихотворения, где он уже черпал из западноевропейской романтики,обратили на себя внимание тонкостью чувства и «сладостью стиха». Егоимя стало знаменитым, когда в двенадцатом году был написан «Певец во станерусских воинов», исполненный патриотическим одушевлением. Современники незамечали странности формы, где русские воины являлись в классическихвооружениях и в романтическом освещении: классическая условность еще не былазабыта, к романтической начинали привыкать. «Певец во стане русскихвоинов» и другое подобное стихотворение из той же поры, а такжестихотворение по поводу взятия Варшавы, были почти единственными отзывамипоэзии Жуковского на современную жизнь; она витала обыкновенно только в мире личногочувства, в меланхолических мечтах. Очень много поэтического труда Жуковскийположил на усвоение русской литературы западного романтизма. Под конец жизни онперевел Одиссею по изготовленному для него немецкому подстрочному переводу. Егопоэзии отвечал личный характер, мягкий и доброжелательный; нежное чувствопривязывало его к Пушкину, которому он оказывал немалые услуги. Последние годыжизни он провел за границей; религиозно-мистическое настроение сближало его сГоголем. От новейшего литературного круга он был далек. В ходе литературногоразвития Жуковский, кроме переводных трудов, всегда изящных и расширявшихгоризонт русской поэзии, имел еще заслугу высокого понимания существа поэзии.Его определение поэзии отвечало всему его мировоззрению; его религиозное чувствобыло всегда окрашено мистической мечтательностью; он сливал жизнь земную изагробную — там откровение тайн, оттуда идут высокие внушения. Поэзия — «есть Бог в святых мечтах земли», и с другой стороны, «поэзия — есть добродетель». Определение было слишком личное, но во всяком случае,ставившее поэзию в самые высокие сферы нравственной жизни. Младшимсовременником Жуковского был К.Н. Батюшков (1787 — 1855), но его литературноепоприще было прервано слишком рано и печально душевной болезнью, в которой он прожилпоследние десятки лет своей жизни. Это было живое и разнообразное дарование, неуспевшее развиться до полной самобытности. В своей поэзии он все еще находитсяв зависимости от европейских образцов, старых и новых; но он вдумывался в чужуюпоэзию, сам увлекся ею и то, что было бы раньше простым подражанием,становилось его искренним, иногда глубоким увлечением. Была у него особенностьи в выработке стиха; здесь, вместе с Жуковским, он был непосредственнымпредшественником Пушкина.
Болеенежная атмосфера общественной жизни в царствование Александра I, хотяиспорченная, позднее, возвратом реакции, отозвалась большим оживлениемлитературных интересов. В это время составил свою славу И.А. Крылов (1768 — 1844). Он начал свое литературное поприще еще во времена Екатерины комедиями исатирическим журналом, среднего достоинства и успеха, и лишь в зрелые годыостановился на том роде, который именно отвечал его таланту. Частью онпересказывал традиционные сюжеты басен, но много также написал оригинальных, ис первых шагов на этой дороге превзошел своих предшественников, Хемницера иДмитриева. У него остается еще ложноклассическая манера, но вместе с тем многоживого остроумия, знания русского быта и языка. По общему складу мировоззренияэто был человек рассудка, довольно равнодушный к волнениям жизни, какиесовершались вокруг него, недоверчивый к увлечениям, было ли их предметомобщественное благо, наука и т. п.; это была умеренность, но и скептицизм,который в конце концов не внушает сочувствия. Другим весьма известным ипочитаемым писателем того времени был Н.И. Гнедич (1784 — 1833), главнейшимтрудом которого был перевод Илиады: он положил многие годы на совершение этоготруда, возбудившего удивление современников, — что указывало, между прочим, какеще мало было людей, способных на серьезные предприятия подобного рода.
Впереводе Гнедича видна серьезная работа над Гомером, но, по старому пристрастиюк ложно-классической высокопарности, Гнедич дал слишком много местацерковнославянским элементам языка, употребляя иногда слова совсем неизвестныев обычной речи. В области драмы в начале столетия прославленным именем был В.А.Озеров (1770 — 1816): его трагедии были подновленным повторениемложно-классической трагедии, с большой легкостью стиха и искренностью чувства,а иногда и с оттенком новейшей чувствительности. В целом они искусственны инатянуты; но публика того времени не знала лучшего и трагедии Озерова имелигромадный успех, особливо «Дмитрий Донской», вызвавший патриотическоеодушевление. Князь Вяземский, великий почитатель Озерова, огорчался тем, чтоОзерова не любил Пушкин, которого, конечно, отталкивала его напыщеннаяискусственность. Сам князь П.А. Вяземский (1792 — 1878), родственник и другКарамзина, близко связанный с литературными кругами двадцатых и тридцатыхгодов, поддержавший Н.А. Полевого в первые годы издания «Телеграфа»,впоследствии совершенно разошелся с новым литературным движением и не оставилпрочных следов в области поэзии, хотя был плодовитым стихотворцем; в свое времяобратила на себя внимание только его книга о Фонвизине (1848), не потерявшаяинтереса и до сих пор. При Александре I долго не было ни одного яркогодарования, которое могло бы овладеть умами силой творчества. Таким дарованиемво втором десятилетии века явился совсем юный тогда Пушкин. Историческоезначение А.С. Пушкина (1799 — 1837) определяется тем, что он составляетцентральное явление в развитии нашей новейшей литературы. Он тесно связан спрошлым, но и завершает его; вместе с тем он первый, от кого идут корнипоследующей литературы. Его сила была гениальная: на последних пушкинскихторжествах один из ораторов, авторитетный (хотя иногда парадоксальный) историк,не без основания сказал, что два исторических человека имели громадное влияниена развитие русского общества — Петр Великий и Пушкин. Как у того, так идругого это влияние было глубокое и разностороннее. Прежде всего Пушкин, какникто из предшественников, высоко ставил значение самой поэзии; она создаетсятолько вдохновением, ей принадлежит царственная свобода, она не ищет одобренийи не боится хулы черни; она призвана создавать сладкие звуки, но и жечь сердцалюдей.
Этимсоздано было, в принципе, самостоятельное значение художественного творчества,а затем и всей литературы, как выражения свободной общественной мысли. Далее,это была избранная натура, но он был и представитель общества; требуя себесвободы во имя поэзии, он требовал ее и в смысле общественном, во имячеловеческого достоинства. Отсюда вражда и подозрение, какие преследовали еговсю жизнь со стороны известных кругов; отсюда великая любовь и слава, которыевстретили его, еще юношу. С этими задатками гениального дарования,охватывающего громадный поэтический горизонт, и с свободой общественногочувства, Пушкин стал первым истинно национальным поэтом. В сравнении с нимкажутся чрезвычайно тесными и односторонними все прежние опыты русской поэзии,и даже впоследствии никто из русских поэтов не был способен к этой великоймногосторонности, которую Достоевский называл всечеловечностью. Влияние Байронабыло только преходящее; над ним возобладало спокойное поэтическое содержание,которое давало ему силу воссоздавать далекую и чужую жизнь, с ее нравами инастроением, и тем могущественнее изображать картины русской жизни, старой исовременной, общественной и народной. Перед ним блекнут все предшествующиеопыты коснуться русской народности. Его барское воспитание тех времен, не отнего зависевшее, шло на французском языке и литературе, но впоследствии он сострастью погружался в народную поэзию, чтобы исправить недостатки своего«проклятого» воспитания. Русская жизнь была для него предметомпостоянного изучения, в ее настоящем и прошлом, в языке и обычае; отсюдастановились возможны блестящие и разнообразные картины, от «Руслана иЛюдмилы», от «Русалки» и «Сказок» до «ВещегоОлега», «Бориса Годунова», «Капитанской дочки» и т. д.С другой стороны, ему были близки и его тревожили волнения современной жизни. Вмолодые годы его увлекают мечты общественной и народной свободы, дружескаясвязь соединяет его с вожаками либерального движения; позднее, опыты личнойжизни и событий охладили его, но и теперь он продолжает искать путей дляслужения общественному прогрессу, хочет быть не только поэтом, но ипублицистом, но не забывает прежних друзей, которым шлет приветы «во глубинесибирских руд...». Влияние Пушкина на дальнейшее развитие литературы быловесьма обширно, не столько, однако, в непосредственных, частных воздействиях,сколько в широком, общественно-поэтическом внушении.
Егоближайшая школа, даже крупнейшие дарования его круга, как Е.А. Баратынский(1800 — 44) и Н.М. Языков (1803 — 46), не развили дальше его наследия; баронА.А. Дельвиг, К.Ф. Рылеев кончили свое поприще раньше; Д.В. Веневитинов (1805 — 27) умер слишком юным и развивался независимо, как и князь В.Ф. Одоевский (1803- 69). А.А. Бестужев-Марлинский (1795 — 1837) увлекся в крайности романтизма ина время имел большой успех, но затем был совершенно забыт. По-видимому,великий пример Пушкина мало подействовал на ближайших современников; тем неменее только после него расширилась область поэзии, началось развитие русскойповести (в исторической драме он остался непревзойденным), установилсясозданный им стиль и язык. Когда потом являются новые высокие создания русскойлитературы, можно видеть, что почва для них приготовлена была Пушкиным. Ещеранее, чем завершилась деятельность Пушкина, в русской литературе прошел своекраткое поприще писатель от него независимый, который произвел чрезвычайносильное впечатление, но доныне как будто остался одиноким — А.С. Грибоедов (1795- 1829).
Онполучил по тогдашнему серьезное образование (между прочим, его руководителембыл профессор Московского университета, классик и эстетик Буле ), рано поступилв военную службу, где вел взбалмошную жизнь, потом жил в Петербурге, увлекалсятеатром и театральным миром; наконец, по службе в Министерстве иностранных делжил на Кавказе, с приездами в Петербург, в качестве русского посланника вПерсии, был убит в Тегеране во время бунта персидской черни. Его литературноеобразование и вкусы сложились независимо от того, что делалось в кругу Пушкина,хотя, конечно, были точки соприкосновения; между прочим, Грибоедова занималивопросы русской истории, к которым круг Пушкина (не он сам) был равнодушен. УГрибоедова была сильная наблюдательность, направленная именно на современноеобщество; он не остался равнодушным к либеральному движению двадцатых годов.Это была живая, страстная натура, но способная и к холодному, серьезномуразмышлению. Его комедия, знаменитое «Горе от ума», осталась в рядуего произведений единственным, где сказался во всей силе его блестящий талант;она осталась единственной общественной сатирой, с которой после ничто несравнялось в русской драме. Комедия вызывала весьма разнообразные сужденияотносительно ее художественного значения и ее общественного смысла; становилисьвопросы, отвечала ли она установленным формулам комедии или не сохранила их иобращалась в сатиру, куда направлялись общественные идеалы писателя, какмирился в нем либерализм с пристрастиями к старине. Относительно первогокритика примирилась с нарушением драматического формализма ради широкой картинынравов; относительно второго она убеждалась, что к Грибоедову нельзя было быприменять тех общественных теорий, какие сложились впоследствии (в виде«славянофильства» или «западничества»). Его общественныеидеалы, — как это было и в кругу так называемых декабристов, — были темброжением общественной мысли, которое только несколько позднее развилось вболее определенные частные направления.
Ещена глазах Пушкина развилась великая литературная сила, которой вскоре сужденобыло возыметь в литературе обширное влияние. Это был Н.В. Гоголь (1809 — 1852).Чистый малоросс по происхождению, проведший юность под впечатлениямималорусской среды, мелкопоместной дворянской и сельской народной, он начал«Вечерами на хуторе близ Диканьки», которые сразу доставили емуизвестность невиданной оригинальностью рассказа и шутливого юмора. Поселившисьв Петербурге, где он вскоре попал в кружок Пушкина и испытал влияние личности великогопоэта, Гоголь сильно расширил и углубил содержание своих жизненных наблюдений:«Вечера» были как будто только игрой своеобразного дарования; впоследующих его произведениях чувствуется высокий подъем художественных иобщественных замыслов. Таковы были его так называемые петербургские повести иряд драматических пьес, с «Ревизором» во главе. Эта комедия произвелачрезвычайное впечатление, с которым могло равняться только впечатление«Горя от ума» (которое, впрочем, долго не могло завоевать себе местона сцене и в полном тексте стало известно только около шестидесятых годов).Разница двух комедий в том, что Грибоедов изображал пустоту высшего кругаобщества и отсутствие идеалов, а Гоголь взял прямо реальную жизнь, в еедалеких, невидных захолустьях, и указал на ней глубокую внутреннюю порчу нравови управления, восходившую, очевидно, и до высших слоев общества. Вместе с темон изобразил эту мелкую жизнь с глубиной психологического анализа, так что вцелом комедия, построенная на факте провинциального простодушия, получала длявнимательного наблюдателя настоящий трагический смысл.
Рядомс этим производили сильное впечатление повести Гоголя («Портрет»,«Невский проспект», «Записки сумасшедшего»,«Старосветские помещики», «Тарас Бульба», «Вий»,«Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»,«Шинель», «Нос», «Коляска»). Эти разнообразныесюжеты, шутливые, исторические, народно-фантастические, нравоописательные,свидетельствовали о великом разнообразии таланта и широкой наблюдательности, авместе с тем затрагивали общественные вопросы и нравственное чувство в такоймере, как этого еще не бывало в нашей литературе. Наконец, самым сильным изпроизведений Гоголя были «Мертвые души». Но в самом расцвете талантаГоголя его стало подтачивать мистическое настроение. Корни этого настроениялежали в Гоголе издавна и не были выяснены широким образованием, какого Гогольне имел; оно усиливалось физической болезненностью, а также и самомнением. Вшколе Пушкина у Гоголя развилось возвышенное представление об искусстве; теперьпонятие его о служении искусству приняло религиозно-мистический характер.Представление о «пророке», как жреце искусства, стало у Гоголяпредставлением о художнике-аскете: действие искусства становилось деломдушевного спасения. Это настроение, заметное уже в первом томе «Мертвыхдуш», развилось в особенности в половине сороковых годов. Гоголь уверился,что его художественное призвание есть именно душеспасительное, и не усомнилсяиздать наполненную его новыми мыслями книгу: «Выбранные места из перепискис друзьями». Книга привела его поклонников в ужас и негодование. Гогольпорицал в ней прежние произведения, создавшие его славу, отвергал их действие,которое одно и было его исторической заслугой. Второй том «Мертвыхдуш», написанный в этом новом настроении и изданный уже после смертиГоголя, свидетельствует об упадке таланта, подавленного мистико-нравоучительнойтенденцией.
Вместес Пушкиным, Гоголю принадлежит создание новейшей русской литературы. Пушкинположил ее первую основу — идею свободной деятельности искусства, составляющейнезависимое проявление высших сил человеческого духа, и вместе идеюнравственного долга, лежащего на литературе. Это содержание Пушкин выразил иподкрепил рядом гениальных поэтических произведений. К этому общему содержаниюГоголь присоединил изображение русской действительности, исполненноепервостепенного художественного реализма, глубокой психологическойнаблюдательности и юмора, вызванное полусознаваемым чувством упомянутогообщественного долга литературы, и вызвавшее в обществе самые одушевленныесочувствия. Это было то, чего давно жаждало русское общество; сочинения Гоголя,поражающие своим художественным богатством, стали вместе с тем могущественныморудием общественного сознания. Результаты деятельности Пушкина усвоены были вобщем художественном подъеме, в усовершенствовании формы и стиля; произведенияГоголя возбудили общественное чувство, расширили литературное изображение навсе слои общества — и это изображение руководилось уже не однимихудожественными интересами, но и чувством общественной правды и человечности.Со времен Гоголя русская повесть и роман развились до господствующегоположения; на его основе с конца сороковых годов действовала плеяда техновейших писателей, которым принадлежит окончательное установление русскойлитературы, занявшей в наше время почетное место в международной литературеевропейской.
Первыеначатки русской повести, как выше указано, восходят ко временам допетровским;конец XVII и первая половина XVIII века представляют массу переводных повестей,составивших переход от старой «письменности» к новейшей печатнойлитературе; большая масса переводных романов идет с шестидесятых годов XVIIIстолетия и их количество указывает, как выросла в обществе любовь к этойлитературе, затрагивавшей (хотя еще в слабой степени) действительную жизнь иособенно жизнь чувства. В конце века появляются оригинальные русские опыты:Карамзин дает повесть сентиментальную и начатки повести исторической; перед темв другой форме — например, в мелких рассказах сатирических журналов, поэмах,комедиях и комических операх, в «Путешествии» Радищева — затрагиваются черты народного быта, которым, впрочем, еще долго не привелосьполучить более прочное место в литературе; в форме повестей из древнего мираили стран фантастических (в форме, прямо заимствованной из западной литературы)делаются намеки на современный строй общества, как у Хераскова или князяЩербатова. Сентиментальная повесть Карамзина имела подражателей, но не надолго:слащавая ее неестественность слишком бросалась в глаза. Ее сменилиромантические поэмы, а затем романтические повести: романтических повествованийбыло очень много; наиболее известными именами были здесь Н.А. Полевой иБестужев-Марлинский.
Опытынравоописания давали повести Булгарина (над которыми смеялся Пушкин), Бегичева, Калашникова, Погодина. С конца шестидесятых годов в историческом романе сталобразцом популярной во всей Европе Вальтер Скотт: громадный успех имел,написанный по этому образцу, «Юрий Милославский» Загоскина, где, впрочем,прибавилась еще историческая сентиментальность Карамзина; другие романыЗагоскина были слабее. Не лишены достоинств исторические повести Полевого.Особняком стояли повести князя В.Ф. Одоевского, отчасти из аристократическогобыта, отчасти фантастические во вкусе Гофмана. Повести Пушкина давали высокиехудожественные образцы, но остались без особенного действия в смыслеобщественном; решительное влияние возымели здесь произведения Гоголя. Вдальнейшем развитии русской повести и вообще всей новой литературы действовали,кроме этих общих основ, еще другие элементы, если не совершенно новые, то недостигавшие раньше той степени влияния, с какой мы встречаем их в тридцатых исороковых годах. Это было, прежде всего, значительное расширение научныхинтересов, в особенности с тех пор, как впервые окрепла внутренняя жизньуниверситетов с притоком новых сил в лице нового поколения профессоров,довершивших свое научное воспитание за границей, под непосредственным влияниемевропейской науки. Здесь было начало деятельности таких профессоров, какГрановский (наиболее типичный представитель этого научно-гуманитарногонаправления), Редькин, Крюков, несколько позднее Кудрявцев и др. Независимо отэтого оживления университетской науки, и даже ранее, открылось сильное влияниенемецкой философии, которая, особливо в учениях Шеллинга и Гегеля, сильноувлекала наиболее живые и возбужденные умы молодых поколений и была своего родашколой: она впервые ставила в русском обществе общий вопрос о философскомопределении целого миросозерцания, обнимавшего идеи нравственные, общественные,художественные, и становившегося сознательным руководством в жизни личной иобщественной. Чрезвычайно характерно, что Пушкин, достигший своего возвышенногопредставления об искусстве силой своего гениального инстинкта, сочувственновстретился с теми же представлениями, которые у молодых любителей философиипостроены были путем теоретических изучений.
Таковбыл сначала философский кружок князя В.Ф. Одоевского и Д.В. Веневитинова;потом, в тридцатых годах, кружок Н.В. Станкевича, непосредственным питомцемкоторого был знаменитый В.Г. Белинский, в своей критике (1831 — 1848) первыйсознательный и восторженный истолкователь Пушкина и Гоголя. Из философскихоснований вышло в конце тридцатых и начале сороковых годов и обособление двухглавных литературных лагерей того времени, так называемых западников иславянофилов (с одной стороны, Белинский, А.И. Герцен, Т.Н. Грановский, В.П.Боткин, И.С. Тургенев, Н.А. Некрасов и др., с другой — А.С. Хомяков, И.В. и П.В.Киреевские, К.С. и позднее И.С. Аксаковы, косвенно М.П. Погодин, С.П. Шевырев идр.). Различие между ними заключалось в самых основных нравственных идеях,которые, впрочем (как, например, церковные идеи славянофилов), не могли быть вто время высказаны с некоторой ясностью, — но в литературе выразилось, хотяопять неполно, в тех вопросах, какие ей были доступны, именнофилософско-исторических. Славянофилы извлекли из философских теорийпредставление об историческом предназначении русского народа и видели закон егоисторической жизни в свободном и беспримесном развитии национальных данных:реформа Петра являлась нарушением этого нормального развития, порчей русскойистории, изменой русской народности. Их противники думали как раз наоборот:отрицая мистическое предназначение, они полагали, что народ развиваетсяисторией, и реформу Петра считали великим актом в русской истории, хотя, бытьможет, и тяжелым, но неизбежным, и в результате благотворительным, выходомрусского народа из патриархального быта на широкое общечеловеческое поприще. Ввысшей степени важным приобретением этого философско-литературного спора былостремление выяснить историческую судьбу народа. Отсюда естественно вытекаламысль о настоящем положении народа и, при философской постановке вопросовнравственных, естественно развивалась, хотя в то время, по внешним условиямлитературы, умалчивалась в печати мысль о необходимости освобождения крестьян,одинаково горячо принимаемая обоими враждующими литературными лагерями. Эти двакруга представляли цвет русской общественной мысли того времени, высокостоявшей над уровнем большинства… Интерес к народу и народности развивался инезависимо от указанных литературных течений, как продолжение тогоестественного, инстинктивного чувства к своему народному, какое сказывалось ужев восемнадцатом веке среди ученического преклонения перед ложным классицизмом,отвергавшим народное как вульгарное.
Сконца XVIII века этот интерес продолжал развиваться, и в XIX веке получилсильную опору с двух сторон: во-первых, в художественной реставрации, котораябыла узаконена Пушкиным и частью Гоголем (в малороссийских повестях);во-вторых, в успехах научной этнографии. В этой последней сошлись разныетечения: прежний, непосредственный интерес; новые открытия, например, «Словао полку Игореве», потом, «древних российских стихотворений»Кирши Данилова; вмешательство научных исследований; наконец, сознательныйинтерес к судьбам народа, и в упомянутом философско-историческом смысле, и всмысле чисто историческом. Этнографическая любознательность, дажеинстинктивная, мало освещенная научным пониманием (как, например, в трудах И.П.Сахарова ), находила сочувствие и в людях более вооруженных в научномотношении. В конце концов явилась потребность поставить сознательно и научныеисследования народа и народного быта. В 1845 г. выражением этой потребностистало основание Русского Географического Общества. Почти одновременно с этимначинается обильная и плодотворная деятельность целого рода замечательныхученых, историков, этнографов, археологов, наконец, беллетристов — описателейнародного быта. С.М. Соловьев, К.Д. Кавелин, Ф.И. Буслаев, А.Н. Афанасьев, М.А.Максимович, И.И. Срезневский, И.Е. Забелин, Н.И. Костомаров, В.И. Даль и многодругих усердных работников на этом поприще положили много труда на то, чтобыраскрыть прошедшие судьбы народной жизни и современное богатство народногопредания и поэзии, оставшееся наследием от древних веков народной мысли ифантазии, исследовать народный обычай, в котором сохранились не только следы древнегонародного быта, но и практический бытовой смысл и т. д. Ревностное изучениебыло не только холодным научным разъяснением предмета; оно внушалось любящимгуманным чувством, и само его внушало. В те же годы, когда организовалось вГеографическом Обществе изучение народной жизни, основано было, особливотрудами князя В.Ф. Одоевсокго, Общество посещения бедных, общественный смыслкоторого выражался его названием… Такими интересами наполнялось общественноенастроение, при всех стеснениях, какие внешним образом подавляли литературу.
Естественно,что присоединялось, наконец, влияние литературы европейской. Эта давняя стихиянашего литературного развития действовала теперь на новом направлении; изразнообразных течений литературы европейской наша литература выбирала те,которые отвечали возникавшим, в ее собственной среде, стремлениям и надеждам.Теперь эту роль играла литература, одушевляемая вопросами общественногохарактера и, в частности, социализмом. В тридцатых годах так называемыйсоциализм привлекал уже молодые поколения: им увлекался Герцен, и это былорезкое различие его тогдашнего кружка с кружком Станкевича и Белинского,которые в то время увлекались метафизическими вопросами по Гегелю, что вобщественном смысле делало их консервативными и прямо равнодушными к вопросусоциальному. Одно время занят был социализмом и В.П. Боткин, потом один изближайших друзей Белинского. Впоследствии упомянутое разногласие между Герценоми Белинским совершенно изгладилось: последний отверг свою прежнюю точку зрениякак грубое заблуждение, с обычной горячностью увлекся именно общественнымивопросами, и в литературе искал орудия для нравственного воздействия наобщество в социальном смысле. В последние годы жизни его интересовали писателифранцузского социализма; с другой стороны, он стал относиться менее враждебно кмосковским славянофилам, у которых в известной мере могли быть ему сочувственныуказания на идею народного права и достоинства. Уже из этого понятно, что«социализм» сороковых годов вовсе не был тем страшным разрушительнымучением, каким считали его, например, во время процесса Петрашевского, и какиммногие считали его еще десятки лет спустя. Это была известная форма идеализма,направленного на улучшение общественных отношений, несомненно в улучшениинуждавшихся: на первом плане стояли мечты об освобождении крестьян. Этонастроение молодых образованных поколений именно и объясняет, почему в концепятидесятых годов первое заявление о крестьянской реформе встречено было влучшей части общества с таким энтузиазмом и почему для великого и трудного делатотчас нашлось столько ревностных и искренних исполнителей.
Взападной литературе, кроме теоретиков социализма, в том же направлениидействовала обширная область романа и драмы: великой популярностью пользовалисьтогда романы Евгения Сю, Жорж Санда, Диккенса, в которых высказывалосьобщественное брожение, искавшее новых форм социальных отношений. Все этоотразилось на развитии русской повести после Пушкина и Гоголя. Еегосподствующей чертой является, во-первых, глубокий реализм, выработанный наоснове Пушкина и Гоголя, собственными силами русских писателей и впоследствиипроизведший такое сильное впечатление в литературе европейской, когда, наконец,она познакомилась с писателями новейшего периода нашей литературы. Во-вторых,это был психологический анализ, разлагавший, между прочим, ту сложную,раздвоенную внутреннюю жизнь, какая создавалась идеальными запросами иневозможностью найти для них место в суровой, часто мрачной, действительности.Некогда образчик этого раздвоения изобразил Пушкин в «ЕвгенииОнегине»; теперь непримиримый разлад идеала и действительности изображалався могущественная поэзия Лермонтова, которая внесла в русскую повесть и романдолю сильного, до сих пор не вполне выясненного влияния. Наконец, третью, опятьшироко распространившуюся, почти господствующую черту новейшей повестисоставило ее направление общественное: стремление вникнуть в судьбу тойобездоленной части общества и целого народа, которая несет на себе непосильнуютяжесть ненормальных общественных отношений. Как ни велики были заветы,оставленные Пушкиным и Гоголем, новая литература приносила черты содержания имнеизвестные; например, Гоголь, в одиночестве своего тесного круга и личнойзамкнутости, остался совершенно чужд тому возбуждению, какое господствовалосреди лучших людей сороковых годов.
Егопреемники, под всеми упомянутыми влияниями, создавали ту новую повесть, котораяза последнее время создала славу русской литературы, и в которой чисто русскоесодержание приобретало высоту общечеловеческого значения. Эти сложныевозбуждения тридцатых и особливо сороковых годов принесли с собой то высокоенравственное настроение, простоту и правдивость, каким удивлялась потомзападноевропейская критика. Русская повесть еще недостаточно исследована в этихее источниках, но их разнообразие, воспринятое и развитое богатством личныхталантов, дало ей разнообразное и глубоко человечное содержание. «Запискиохотника» Тургенева, первые произведения Григоровича, Достоевского,Писемского, Некрасова, Салтыкова, затем последующая литература рассказов изнародной жизни, были результатом этого полного возбуждения: нередко здесь явнослышится влияние Гоголя (как, например, в «Бедных людях» отразилась«Шинель»), мечты об освобождении крестьян («Записки охотника»,которые с сочувствием были приветствуемы и славянофилами; «Деревня» и«Антон Горемыка»), «сельская идиллия» Жоржа Санда(«Рыбаки» Григоровича), отголоски социалистического романа (уДостоевского), проявления народно-поэтических элементов («Песня о цареИване Васильевиче» Лермонтова, поэзия Кольцова), изображения внутреннегонравственного разлада, отражавшего и разлад общественный («лишниелюди» у Тургенева и других, как продолжение Онегина и Печорина) и т. д.
Каквыше замечено, внешние условия литературы были тягостны, и это нередкоотзывалось более или менее жестоко на личной судьбе писателей (осуждениеДостоевского и Плещеева, ссылка Салтыкова, эмиграция Герцена, арест и ссылкаТургенева, постоянные цензурные притеснения), — но это не уменьшало силы движения,и дело литературы оставалось священным нравственным долгом. В этом внутреннемодушевлении был источник той простоты, задушевности и человечной вдумчивости,которые потом удивляли европейских читателей. Когда в наше время французскиекритики, недовольные успехом русской литературы во Франции, утверждали, что эталитература (Тургенев, Достоевский, Григорович и т. д.) сама воспиталась нафранцузских идеях и образцах, то в этой вспышке национального самолюбия быладоля правды — не только доля. Из французской литературы действовали у насобщественные идеи, но и это влияние было уже второстепенным фактором, потомучто основное в этом направлении было самостоятельно создано в произведенияхГоголя и подкреплено общим подъемом общественной мысли. В литературной формерусская повесть, при всем интересе к повести западной, осталась самобытна. Отошибок и преувеличений романтической школы предохранял здоровый реализм,основанный Пушкиным и Гоголем. Изображения народной среды никогда не достигалиу европейских писателей той выразительности и простоты, которые так легкодавались русским писателям. Несмотря на весь гнет крепостного права ичиновничьего самоуправства, они не оставили в общем тоне жизни того осадкапренебрежения к народу и мещанской мелочности, какой в западной жизни, при всемразвитии новейшей демократии, до сих пор уцелел от средневекового феодализма ипитается современным господством буржуазии. Сила русской повести и романа былавыработана собственным трудом общественного сознания, волнениями нравственногочувства и искренним стремлением к общественному благу в единении с народом.Отсутствие политической жизни заставляло сосредотачиваться, и здесь была основасильного художественного и общественного действия. В большей мере именновлиянием литературы была обязана своим успехом «эпоха великихреформ».
Список литературы
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.rulex.ru