Содержание
Введение
1. Жизнь и творчество Владимира Набокова
2. «Защита Лужина» (В. Набоков) и «Большой шлем»(Л. Андреев)
3. Эмоциональное состояние Лужина во время игры
Заключение
Список литературы
Введение
Владимир Набоков оставил после себя, без преувеличения, огромноенаследие. Только на русском языке им было написано восемь романов, несколькодесятков рассказов (сборники «Возвращение Чорба», 1930; «Соглядатай», 1938;«Весна в Фиальте», 1956), сотни стихов, ряд пьес («Смерть», «Событие», «Изобретениевальса» и др.).
К этому нужно добавить обширное англоязычное творчество (с 1940года) — романы «Действительная жизнь Себастьяна Найта», «Под знакомнезаконнорожденных», «Пнин», «Ада», «Бледный огонь», «Лолита», «Прозрачныевещи», «Взгляни на Арлекина!», автобиографическую прозу, цикл лекций о русскойлитературе, книгу интервью «Твердые мнения», многочисленные переводы русскойклассики (чего стоит хотя бы его перевод «Евгения Онегина» в четырех томах, гдетри занимают приложения, в которых он, строка за строкой, прокомментировал весьпушкинский роман).
Тем знаменательнее (используя слова поэта) его «двусмысленнаяслава и недвусмысленный талант».
Цель данной работы – исследовать творчество В.Набокова, вчастности роман «Защита Лужина».
Задачи:
Ø проследить жизненный итворческий путь Набокова;
Ø сопоставить роман ВладимираНабокова и «Большой шлем» Леонида Андреева;
Ø провести исследованиеэмоционального состояния Лужина.
1.Жизнь и творчество Владимира Набокова
Родился ВладимирНабоков в Санкт-Петербурге в 1899 году. Семейство Набоковых являлось одним изпервых владельцев автомобилей в Петербурге. Это было одно из богатейшихсемейств; Владимир Дмитриевич был англоман: из английского магазинавыписывались все дорогие и модные новинки, как, например, походные надувныеванны, не говоря о ракетках, велосипедах и прочем спортивном инвентаре, включаясачки для бабочек.
Все этопрекрасно описано самим Набоковым в «Других берегах». И это немаловажноотметить как одну из черт его образования как прозаика.
Набоков самназывал себя «английским ребенком» — у него была своя англичанка, и ее языксопутствовал ему с младенчества, как и язык матери. Французским он владел также свободно. Так что все три языка он вывез еще из России пригодными как дляобщения, так и для писания. И этого барьера преодолевать ему не пришлось.
И все своихобби — бабочки, шахматы, спорт — Набоков также вывез из Петербурга, из России,из своего детства.
Из России онприбыл в Англию, чтобы как бы продолжить (после Тенишевского училища)образование. В Кембридже (которому он посвятил страницы в «Подвиге» и «Другихберегах») он ловил бабочек, играл в теннис, греб на лодке по каналам и изучалроманские и славянские языки (учиться ему было как бы и нечему, и учение, надополагать, давалось ему легко). Он окончил Кембридж за три года.
Память о России особенно сильно и непосредственно ощущается встихах (Набоков еще в юности успел выпустить в 1914 и 1917 годах, на средстваотца, две книжечки, но профессионально заявил себе как поэт в 20-е годы —сборники 1923 года «Гроздь» и «Горний путь»). Здесь мы встретим и по — набоковски пленительный русский пейзаж, и мысленное возвращение в счастливое ибезмятежное петербургское детство, и просто признание в любви под краткимзаглавием «Россия»:
Была ты и будешь… Таинственно созданная
из блеска и дымки твоих облаков.
Когда надо мною ночь плещется звездная,
я слышу твой реющий зов!
Ты — в сердце, Россия! Ты — цель и подножие,
ты — в ропоте крови, в смятенье мечты!
И мне ли плутать в этот век бездорожья?
Мне светишь по-прежнему ты.
Эти довольно непритязательные и искренние стихи написаны уже загребнем великих тектонических перемен: в пору революции семья: Набоковыхперебралась на юг (отец был членом так называемого Крымского правительства —«минимальным министром юстиции», как не без горечи иронизировал сам он).
В 1922 году отпули террориста погиб отец Набокова. В этот же год Набоков перебирается вБерлин.
Здесь в эмигрантской периодике (особенно же поначалу часто настраницах берлинской газеты «Руль», издаваемой покровительствующим Набокову И.В.Гессеном) появляются стихи и рассказ молодого писателя, взявшего псевдонимомимя райской птицы Сирин, а затем и романы, ставшие событием в русскомЗарубежье, особенно с публикацией их в главном тогдашнем литературном журнале«Современные записки» (Париж).
Россией наполнены набоковские стихи «Билет», «Расстрел», «России»:
Слепец, я руки простираю
и все земное осязаю
через тебя страна моя.
Вот почему так счастлив я.
В прозе русское тоже ощутимо — и отчетливее в ранних произведениях,но уже вынужденно стесненных горькой эмиграцией пределах обитания:меблированные, без уюта, берлинские комнатки, убогие квартир внаем, бесконечныепереезды, нелепый быт. Меблированное пространство эмиграции позволило Набокову видетьРоссию лишь сновидение, миф, несбывшееся воспоминание.
Наиболее «русский» из романов Набокова, конечно, первый«Машенька», так как воспоминания Ганина об оставленной там, в России, любви, ееперепадов, жизнь памяти сильнее и реальнее опереточного берлинского пансионатаЛидии Николаевны Дорн и его обитателей. Однако хотя «Машенька» не только самое«русское» и наиболее «традиционное», близкое канонам нашей литературынабоковское произведение, все же атмосфера некоей странности, призрачности бытияи здесь охватывает читателя.
Реальность и иллюзорность, правда, еще лишь слегка размыты, вещныймир и ощущения попеременно торжествуют друг над другом, не выводя победителя. Но медленное и едвали не маниакальное воспоминание о чем-то, что невозможно вспомнить (словнопосле вынужденного пробуждения), преследует героя. Самая характерная черта,свойственная всем проходным персонажам Набокова: их максимальный эгоизм,нежелание считаться с «другими». Ганин жалеет не Машеньку и их любовь: онжалеет себя, того себя, которого не вернешь, как не вернешь молодости и России.И «реальная» Машенька, как не без оснований страшится он, жена тусклого иантипатичного соседа по пансионату Алферова, своим «вульгарным» появлениемубьет хрупкое прошлое.
«Зачем явообще пишу? — размышлял Набоков.— Чтобы получать удовольствие, чтобыпреодолевать трудности. Я не преследую при этом никаких социальных целей, невнушаю никаких моральных уроков… Я просто люблю сочинять загадки исопровождать их изящными решениями». Девизом Набокова остается всепоглощающееэстетическое служение искусству как таковому, и это поневоле ограничивало и безтого не столь уж глобальную память о России.
Россия для Набокова — это, прежде всего оставленные там детство,отрочество и юность, каждая крупица воспоминаний, о которых вызывает волнуволшебных ассоциаций. В то же время реальная родина, покинутая им,— огромнаястрана, где миллионы бывших соотечественников стремились строить новоеобщество, побеждали и страдали, оказывались за колючей проволокой или воздавалихвалы «вождю всех народов», молились, проклинали, надеялись,— эта Россия невызывала у него никакого тепла.
Раз и навсегда, сформулировав свое отношение к советскому строю,Набоков перенес это отрицание и на оставшегося там русского человека, которыйвиделся ему теперь лишь «новой разновидностью» муравьев. «Я презираюкоммунистическую веру,— заявил он,— как идею низкого равенства, как скучнуюстраницу в праздничной истории человечества, как отрицание земных и неземныхкрасот, как нечто, глупо посягающее на мое свободное я, как поощрительницуневежества, тупости и самодовольства». Это было высказано в 1927 году, но моглобыть повторено (и повторялось) и двадцать, и тридцать лет спустя.
Россия оставалась для Набокова, и в то же время ее уже как бы и несуществовало. И несбывшиеся грезы Ганина («Машенька») составить партизанскийотряд и поднять восстание в Петрограде есть не что иное, как даньнепреодоленной инфантильности автора, в отличие от множества своих сверстниковпрошедшего в гражданскую войну мимо подвига.
Герой романа «Дар» (1937—1938), к примеру, лицо, явно несущеепечать автобиографическую, мечтает о возвращении в родные места: «Быть может,когда-нибудь, на заграничных подошвах и давно сбитых каблуках, чувствуя себяпривидением… я еще выйду с той станции и, без всяких видимых спутников,пешком пройду стежкой вдоль шоссе с десяток верст до Лешина… Мне кажется, чтопри ходьбе я буду издавать нечто вроде стона, в тон столбам...».
И если в «Других берегах» автор, уже от себя, выговаривает ностальгическоеправо «в горах Америки моей вздыхать по северной России», то в позднейшемфантастическом романе «Ада» проходной персонаж не без старческого брюзжания, вкотором глухо перетряхиваются осколки былых надежд, выражает лишь сожаление,что владеет русским «в совершенстве».
Первыйанглоязычный роман «Истинная жизнь Себастьяна Найта» симметричен последнемурусскому — «Дару». Как романист Набоков вооружен восьмью русскими романами, онизощрен как шахматный композитор, ему все подвластно; как прозаик — он лишьначинает и пишет почти на ощупь. Эта ощупь очень видна в изощренности приема, впараметрах исчисленного автором повествователя. Если в «Даре» герой — писатель,молодой и непризнанный гений, то в «Себастьяне Найте» — тоже как бы начинающийписатель, но никак как гений не заявленный, загипнотизированный бытиемединородного брата, писателя великого, прослывшего тончайшим стилистом нанеродном ему языке. Это роман-воспоминание, роман-следствие, роман-биография.Повествователь же, занимавшийся до того лишь техническими переводами, никогдабеллетристику не пробовавший, как бы защищен этим от упреков читателей внедостаточной изощренности английского, в полной мере воплощенной в творчествебрата. Стремление выяснить окончательно мучительную тайну их взаимоотношений напротяжении жизни приводит повествователя в финале к постели умирающего брата.Ему удается умолить сиделку подменить ее. Всю ночь он просидел у постели, держаруку спящего в своих и проникаясь чувством прощения и любви настолько, что втемноте, по ошибке, он просидел у чужой постели, брат тем временем скончался всоседней палате. Но за ту же ночь герой прожил более реальную жизнь ипочувствовал в себе брата. И кто умер, а кто остался, он уже не знает.
Этот не самыйзнаменитый роман Набокова очень важен для попытки постичь переход с языка наязык. Смерть, так напоминающая смерти из сирийских рассказов. Умер Сирии —родился Набоков.
«Лолитой»Набоков завоевал мир. А вместе с ним и право на все, что он написал «до», да ина все, что напишет «после». Завоевал он и покой. «С тех пор, как моя девочкакормит меня...».
В 1959 годуНабоков возвращается в Европу. Он еще напишет «Бледный огонь» и «Аду»,«Прозрачные вещи» и «Посмотри на арлекинов!».
Отношения с литераторами-эмигрантами у Набокова не сложились. И,видимо, поэтому на всем его творчестве отразилось его духовное одиночество. Онпережил страшную катастрофу — потерю России, но его герои, как и он сам,бережно хранят ее в своей памяти. Основная трагедия героев Набокова, видимо, вневозможности превратить придуманный мир в действительность. Но, когдадействительность все же загоняет их в угол, они делают свой последний выбор —странным образом исчезают из нашего поля зрения, словно растворяясь впространстве. В самых разных формах это происходит в романах «Защита Лужина»,«Машенька», «Приглашение на казнь», «Подвиг», «Дар».
Герои произведений Набокова никогда не пойдут на сделку сдействительностью. Не усомнятся, что память, фантазия живые сами по себе. Ихвыбор в окружающем мире не может быть расценен иначе как гибель. Но характернодля этих героев то, что они не умирают в буквальном смысле, а переходят в тотзапредельный мир, который всю реальную жизнь занимал их воображение и помыслы.Почему-то Набоков уверен в том, что мечтать, способны только избранные люди.Эти набоковские мечтатели словно пользовались колдовским зельем: «Всерасползалось. Все падало. Винтовой вихрь забирал и крутил пыль, тряпки,крашеные щепки, мелкие обломки позлащенного гипса, картонные кирпичи, афиши;летела сухая мгла; и Цинциннат пошел среди пыли, и падших вещей, и трепетавшихполотен, направляясь в ту сторону, где, судя по голосам, стояли существа,подобные ему». («Приглашение на казнь»)
Метафизические состояния героев Набокова, в отличие от других,кажутся естественными. В этом есть какая-то тайна. Писатель так подает героя,что при всех его «вывертах» мы замечаем их лишь в момент кульминации, то есть вмомент исчезновения из нашего поля зрения.
Например, Лужин — явно в метафизическом ореоле: над книгами он незадумывается, «стихи он плохо понимает из-за рифм, рифмы ему в тягость». Но, тем не менее,Лужин удивляет своих весьма эрудированных и образованных знакомых: «И страннаявещь: несмотря на то, что Лужин прочел в жизни еще меньше книг, чем она,гимназии не кончил, ничем другим не интересовался, кроме шахмат, — оначувствовала в нем призрак какой-то просвещенности, недостающей ей самой».Невежественный Лужин «таил в себе едва уловимую вибрацию, тень звуков, когда-тослышанных им».
Ощущения оторванного от реального мира героя — конек Набокова. Значениедля русской литературы творчества Набокова состоит, прежде всего, в том, что оносмыслил ее саму в романе «Дар». Русскую литературу он сделал главным героемромана и олицетворил ее с отечеством.
Эпиграф к роману Набоков позаимствовал из «Учебника русскойграмматики». Этим он явно хотел подчеркнуть, насколько распространены были этиистины в сознании русских людей. В условиях эмиграции одна из них: «Россия —наше Отечество» приобрело сразу и ироническое и трагическое значение. Набоков говоритв романе о непорочности в XX веке самых исконных понятий. Он дает понять, чторусские эмигранты — люди, для которых ни советская Россия, ни чужбина не могутстать новым отечеством. Он тут же иронически изображает этих же «людей безотечества» на вечерах в доме Чернышевских. В той же иронической манере онописывает русских хозяев квартиры, которую снимает герой. Сумбур собраний союзалитераторов и т. д. Основная спасительная идея здесь в образе «вечной» России,ключи от которой герой увез с собой, то есть «люди без отечества» все жепонятие условное. Здесь он, используя личный опыт, показал все важнейшиесоставляющие творчества: жизнь писателя, жизнь его сознания, историю замысловпроизведения, подтвердив тем самым заветную свою мысль, что творческая памятьспособна воскресить прошлое и обессмертить его.
Сведя главные идеи В.В. Набокова вместе, можно сказать, что врусской литературе XX века его творчество есть духовный вызов и постоянноепротивостояние основным русским этическим проблемам.2. «ЗащитаЛужина» (В. Набоков) и «Большой шлем» (Л. Андреев)
В романе«Защита Лужина» вымышленный мир предстает в виде шахматного рая. Полный переходиз мира реального в мир воображаемый для главного героя является защитой отнадвигающегося безумия, вызванного неприятием действительности с ее пошлостью ирегламентированностью. Полное духовное одиночество, непонимание со стороныокружающих приводят к тому, что нелюдимый мальчик, каким мы видим героя вначале романа, к концу произведения превращается в жалкого чудака с полнойнеразберихой в голове и манией игры. Действительность для Лужина — это проекцияшахматной доски. Все, что окружает героя, лишено интереса. Лужин нашел способзащититься от надвигающейся на него страшной реальности — он кончает жизньсамоубийством. Самоубийство — логический итог жизни героя, полностьюперешедшего в шахматный рай.
Естественно, что можно провести параллель с рассказом Л. Андреева«Большой шлем». Большой шлем — такое положениев карточной игре, при котором противник не может взять старшей картой иликозырем ни одной карты партнера. И хотя в рассказе Андреева речь идет окарточной игре, а в у Набокова о шахматах, невозможно не заметить этувсепоглощающую страсть героев произведений.
В рассказе «Большой шлем» воссоздан тот же тип отношений героя сосредой, с миром действительности, когда герой отрекается от самого себя,осознавая, что жизнь для него — страх и ужас. Подчиняясь тому высокому чувству,которое недоступно для созерцания и понимания, осознавая тщетностьпротивостояния этой высшей силе, главный герой уходит в мир иллюзий с надеждойтам найти спасение.
В рассказе «Большой шлем» закон, норма, рок обретаютсимволико-фантасмагорические черты. Будни настолько обесценивают духовноесодержание человеческой жизни, что она становится похожа на игру, в которойзаключен смысл жизни персонажей. Из этой страшной игры нет выхода. Разговорыпартнеров игры, даже смерть одного из них — ничто не может остановить действиебессмысленного закона.
Можно дажесказать о каком-то символизме, который присутствует в обоих произведениях, таккак смерть и Лужина, и Масленникова наступила в четверг.
В четверг, 26ноября, игра складывается необычно. «Когда после сдачи карт мрачным ПрокопиемВасильевичем Масленников раскрыл свои карты, сердце его заколотилось и сразуупало, а в глазах стало так темно, что он покачнулся — у него было на рукахдвенадцать взяток: трефы и черви от туза до десятки и бубновый туз с королем.Если он купит пикового туза, у него будет большой бескозырный шлем. НиколайДмитриевич протянул руку за прикупом, но покачнулся и повалил свечку… Падая,он свалил столик, на котором стояло — блюдечко с налитым чаем, и придавил своимтелом его хрустнувшую ножку.
Когда приехалдоктор, он нашел, что Николай Дмитриевич умер от паралича сердца, и в утешениеживым сказал несколько слов о безболезненности такой смерти»[1].
«Решившись, наконец, он поднял стул за ножки и краем спинки, кактараном, ударил. Что-то хрустнуло, он двинул еще раз, и вдруг в морозном стеклепоявилась черная звездообразная дыра. Был миг выжидательной тишины. Затемглубоко-глубоко внизу что-то нежно зазвенело и рассыпалось. Стараясь расширитьдыру, он ударил еще раз, и клинообразный кусок стекла разбился у его ног… Стулстоял нетвердо, трудно было балансировать, все же Лужин долез. Теперь можносвободно облокотиться о нижний край черной ночи. Он дышал так громко, что себясамого оглушал… Уцепившись рукой за что-то вверху, он боком полез в проймуокна. Теперь обе ноги висели наружу, и надо было только отпустить то, за что ондержался, — и спасен. Прежде чем отпустить, он глянул вниз. Там шло какое-то торопливоеподготовление: собирались, выравнивались отражения окон, вся бездна распадаласьна бледные и темные квадраты, и в тот миг, что Лужин разжал руки, в тот миг,что хлынул в рот стремительный ледяной воздух, он увидел, какая именно вечностьугодливо и неумолимо раскинулась перед ним»[2].
Опять же здесь видна параллель между героями Набокова и Андреева.Один умирает с картами в руках, другой – в последний миг перед смертью видитименно шахматную доску, в которую превратился для него окружающий мир.
И при жизни, оба героя не интересовались ничем, что выходит зарамки игры. Один живет только шахматами, другой – картами. В связи с этим можновспомнить слова Ю.М. Лотмана, сказанные по поводу карточной игры, но они в неменьшей мере могут относиться и к Лужину: «Спецификакарточной игры в ее сущности связана с ее двойной природой. С одной стороны,карточная игра есть игра, то есть представляет собой модель конфликтнойситуации. В этом смысле она выступает в своем единстве как аналог некоторыхреальных конфликтных ситуаций. Внутри себя она имеет правила, включающиеиерархическую систему относительных ценностей отдельных карт и правила ихсочетаемостей, которые в совокупности образуют ситуации «выигрыша» и«проигрыша»[3].
Карточная игра включает конфликтную ситуацию не только внутрисебя, но и является самим предметом конфликта между реальной и нереальнойжизнью. «Так играли они лето и зиму, весну иосень. Дряхлый мир покорно нес тяжелое ярмо бесконечного существования и токраснел от крови, то обливался слезами, оглашая свой путь в пространствестонами больных, голодных и обиженных. Слабые отголоски этой тревожной и чуждойжизни приносил с собой Николай Дмитриевич. Он иногда запаздывал и входил в товремя, когда все уже сидели за разложенным столом и карты розовым вееромвыделялись на его зеленой поверхности… В общем, однако, к игре относилисьсерьезно и вдумчиво. Карты давно уже потеряли в их глазах значение бездушнойматерии, и каждая масть, а в масти каждая карта в отдельности, была строгоиндивидуальна и жила своей обособленной жизнью. Масти были любимые и нелюбимые,счастливые и несчастливые. Карты комбинировались бесконечно разнообразно, иразнообразие это не поддавалось ни анализу, ни правилам, но было в то же времязакономерно. И в закономерности этой заключалась жизнь карт, особая от жизниигравших в них людей. Люди хотели и добивались от них своего, а карты делалисвое, как будто они имели свою волю, свои вкусы, симпатии и капризы»[4].
То же самое вполне можно сказать и о шахматной игре, котораяявилась смыслом жизни Лужина. «Но шахматы былибезжалостны, они держали и втягивали его. В этом ужас, но в этом была иединственная гармония, ибо, что есть в мире, кроме шахмат? Туман, неизвестнонебытие...». Для негореальная жизнь слилась с игрой в шахматы, и без шахматной игры он не могпредставить себе свое существование. У Лужинав какой-то момент люди начинают ассоциироваться с шахматными фигурками, так жекак и карты были для Масленникова не просто какими-то предметами.3. Эмоциональное состояние Лужина во время игры
Уединясь от всех далеко,
Они над шахматной доской
Сидят, задумавшись глубоко,
И Ленский пешкою ладью
Берет в рассеяньи свою.
(«Евгений Онегин» А.С.Пушкин)
В романе о гениальном шахматисте угадываются даже отдельные чертывполне реального прототипа, разумеется, глубоко переосмысленные в согласии схудожественной методой писателя. Друживший в эмиграции с великим Алехиным Л.Д.Любимов замечает в своих мемуарах «На Чужбине»: «Лужин не знал другой жизни,кроме шахматной, Алехин же был богатой натурой — он хотел взять от жизни какможно больше, во всех областях. Но когда, уже на родине, я перечитывал романСирина, мне показалось, что, быть может, Алехин тоже болезненно ощущал, как ужеодни шахматы были способны дать ему на чужбине иллюзию действительно полнокровнойжизни»[5].
В романе удачно совместился предмет изображения с его методом:«Защита Лужина» в значительной степени выросла из увлечения молодого Набоковашахматами и главным образом — шахматной композицией «В этом творчестве, —говорит Набоков об искусстве составления шахматных задач, — есть точкисопряжения с сочинительством». Особенностью сюжетных сплетений в «ЗащитеЛужина» является обратный мат, поставленный самому себе героем — гением шахмати изгоем обыденности.
В 1964 году сам Набоков для американского и английского изданийнаписал «Русское заглавие» этого романа: «Сочинять книгу было нелегко, но мнедоставляло большое удовольствие пользоваться теми или другими образами и положениями,дабы ввести роковое предначертание в жизнь Лужина и придать очертанию сада,поездки, череды обиходных событий подобие тонко замысловатой игры, а в конечныхглавах настоящей шахматной атаки, разрушающей до основания душевное здоровьемоего бедного героя».
Здесь, как мы видим, говорится о структуре, формостроении. В содержанииже «Защиты Лужина» легко открывается ее близость едва ли не всем набоковскимроманам. Она в безысходном трагическом столкновении героя-одиночки, наделенногоодновременно душевной «странностью» и неким возвышенным даром, с «толпой»,«обывателями», грубым и тоскливо-примитивным «средне-человеческим» миром. В столкновении,от которого защиты нет.
В четверг, накануне рокового вечера, Лужин судорожно пытаетсяприменить пробную защиту. Защиту, уже однажды успешно использованную нашахматной доске, когда «Лужин, сделав бессмысленный на вид ход, возбудившийропот среди зрителей, построил противнику сложную ловушку, которую тот разгадалслишком поздно». Так и теперь «прием состоял в том, чтобы по своей волесовершить какое-нибудь нелепое, но неожиданное действие, которое бы выпадало изобщей планомерности жизни». Применив эту защиту, в построенную противникомловушку попадает сам Лужин. У Лужина уже нет своей воли, как и нет представленияоб «общей планомерности жизни»[6]. И атакаразвивается фактически изнутри, из самого сознания Лужина. Это его состояниетребует детального психологического исследования.
Попробуем проследить эмоциональное состояние Лужина на протяженииего игры с Турати.
«Сперва шло тихо, тихо,словно скрипки под сурдинку. Игроки осторожно занималипозиции, кое-что выдвигали вперед, но вежливо, без всякого признака угрозы,— а если угроза и была, то вполне условная, — скорее намекпротивнику, что и вон там хорошо бы устроить прикрытие, ипротивник, с улыбкой, словно это было все незначительной шуткой,укреплял, где нужно, и сам чуть-чуть выступал. Затем, ни с того ни с сего, нежнозапела струна. Это одна из сил Турати заняла диагональную линию. Но сразу и уЛужина тихохонько наметилась какая-то мелодия. На мгновение протрепеталитаинственные возможности, и потом опять — тишина: Турати отошел,втянулся. И снова некоторое время оба противника, будто и не думая наступать,занялись прихорашиванием собственных квадратов — что-то у себя пестовали,переставляли, приглаживали — и вдруг опять неожиданная вспышка, быстроесочетание звуков: сшиблись две мелкие силы, и обе сразу были сметены;мгновенное виртуозное движение пальцев, и Лужин снял и поставил рядом на столуже не бесплотную силу, а тяжелую желтую пешку;сверкнули в воздухе пальцы Турати, и в свою очередь опустилась на стол коснаячерная пешка с бликом на голове. И, отделавшись от этих двух внезапно одеревеневшихшахматных величин, игроки как будто успокоились, забыли мгновеннуювспышку: на лом месте доски, однако, еще не совсем остыл трепет, что-то все ещепыталось оформиться… Но этим звукам не удалось войти в желанное сочетание, —какая-то другая, густая, низкая нота загудела в стороне, и оба игрока,покинув еще дрожавший квадрат, заинтересовались другим краем доски. Но итут все кончилось впустую. Трубными голосами перекликнулись несколькораз крупнейшие на доске силы, — и опять был размен, опять преображениедвух шахматных сил в резные, блестящие лаком куклы. И потом было долгое, долгое раздумье...».Так мы видим первую половину игры. Можно заметить, что особого накала страстейздесь не предвидится. Лужин спокоен и уверен. Его игра, так же как и состояниедовольно умиротворенное. Небольшие «вспышки», которые присутствуют в игре, неособенно отражаются на его эмоциональном самочувствии.
«… И Туратинаконец на эту комбинацию решился, — и сразу какая-то музыкальная буряохватила доску, и Лужин упорно в ней искал нужный ему отчетливый маленький звук, чтобы всвою очередь раздуть его в громовую гармонию. Теперь все на доске дышаложизнью, все сосредоточилось на одном, туже и туже сматывалось; на мгновениеполегчало от исчезновения двух фигур, и опять — фуриозо. В упоительныхужасных дебрях бродила мысль Лужина, встречая в них изредка тревожнуюмысль Турати, искавшую того же, что и он… Новые наметилисьвозможности, но еще никто не мог сказать, на чьей стороне перевес. Лужин, подготовляянападение, для которого требовалось сперва исследовать лабиринт вариантов, гдекаждый его шаг будил опасное эхо, надолго задумался: казалось, еще одно последнеенеимоверное усилие, и он найдет тайный ход победы. Вдруг что-то произошловне его существа, жгучая боль,—и он громко вскрикнул, тряся рукой, ужаленнойогнем спички, которую он зажег, но забыл поднести к папиросе. Боль сразупрошла, но в огненном просвете он увидел что-то нестерпимо страшное, он понял ужасшахматных бездн, в которые погружался, и невольно взглянул опять на доску, имысль его поникла от еще никогда не испытанной усталости...».
Во второй половине игры заметно накалилась обстановка, что,естественно, изменило и эмоциональное состояние Лужина. Уже нет спокойствия иумиротворения. Появилась тревожность. Конец поединка вообще вылился в огромныйужас перед жизнью.
Еслипопытаться графически выразить эмоциональное состояние Лужина на протяженииигры, то оно выглядит примерно так:
/>
Эмоциональное состояние на протяжении игры
Как мы можемувидеть, пик эмоционального напряжения пришелся на конец игры. Это состояниетак и осталось у Лужина. Он так и не смог выйти из него, и, как видно изконцовки романа, можно сказать, что это послужило еще одной причиной егосамоубийства.
Заключение
Пограничная клетка — комната с окном во двор. Через которое Лужини уходит с шахматного поля жизни. Убирается с шахматной доски неведомой рукой,до следующей партии. Покидает шахматную жизнь в ночь с четверга на пятницу.
Самоубийство Лужина является буквально точным исполнениемшахматной защиты Лужина. Необходимая в защите жертва легкой фигуры — черногоконя, в жизни превратилась в самоубийство создателя этой защиты.
Первое прозрение и последнее решение Лужина. «Единственный выход,- сказал он. — Нужно выпасть из игры. То, что прежде гроссмейстеру Лужинупредставлялось сутью защиты против дебюта Турати и необходимейшей жертвой, тотеперь Лужину кажется последней, призрачной возможностью спастись, а безумномуЛужину представляется единственным шансом сбросить свою фигурность,освободиться от игры. Вся жизнь Лужина и весь мир романа сосредоточились в этомрешении.
Произведения Набокова, не только «Защита Лужина», построены напротивопоставлении двух миров. Довольно часто, мы можем увидеть в них смерть,как избавление от каких-либо переживаний. Можно вспомнить и другие произведенияНабокова.
В основе двухактной драмы «Смерть», написанной в Берлине, такжележит взаимодействие двух миров: реального и потустороннего, и смерть умелоиспользует события земной жизни человека: чем эта жизнь богаче, темубедительней и продолжительней будет смерть воспроизводить прошлое.
Тот же мотив смерти как уподобления реальности встречается и вдругих произведениях Набокова: например, в повести «Соглядатай», рассказах«Катастрофа», «Совершенство».
«Дедушка» и «Полюс» — одноактные драмы, написаны в 1923 г. вимении Болье на юге Франции, недалеко от Тулона, куда Набоков уехал на лето изБерлина. В Болье он работал на фруктовых плантациях, принадлежавших СоломонуКрыму, другу В.Д. Набокова.
Действие драмы «Дедушка» происходит в 1816 г., во Франции, спустядвадцать четыре года после событий Великой Французской революции.
Сюжет «Полюса» навеян дневниками английского полярного исследователяРоберта Фалкона Скотта (1868—1912). Действие драмы происходит в день гибелипоследних участников экспедиции к Южному полюсу. Автор не буквально следуетисторической действительности, хотя и пользуется дневниками Скотта и прочимидокументами, относящимися к его последней экспедиции. Он наделяет персонажейдрамы чертами реальных участников похода.
Таким образом, можно сказать о том, что почти все герои Набокова втой или иной мере «живут» в двух мирах, и многих из них настигает смерть.
Списоклитературы
1. Андреев Л. Большой шлем. // ДневникСатаны. – М.: Азбука, 2004.
2. Лотман Ю.М. Тема карт и карточной игрыв русской литературе начала 19 века. // Литературный сборник. – 1997.
3. Михайлов О. Король без королевства:Вступительная статья. // Вл. Набоков Романы. – М.: Художественная литература,1988.
4. Набоков В. Романы. – М.: Художественнаялитература, 1988. – с.-237-238.
5. Сакун С.В. Шахматный секрет романа В. Набокова«Защита Лужина». // Филологический вестник, 1995. — №1.