"Не только самурай и гейша"

""
Лакуна между классикой и современностью
Ксожалению, прежде всего я дожен огорчить Вас, говоря, что я никакой не самурайи хотя у меня жена — японка, она тоже не гейша. К тому же, должен добавить, чтов Японии сегодня не осталось ни одного настоящего самурая, и если собственнонайдутся такие — то это возможно только в каких-то луна-парках в качествеаттракциона или в фильмах, действие которых происходит несолько веков назад.Кто еще не смотрел известный фильм Куросавы «Семь самураев»?
Зато,как ни парадоксально, в России сегодня везде есть самурай и гейша. Я имею ввиду то обилие довольно стереотипных образов японцев, которые существуютсегодня в массовой культуре в России. Гуляя по Москве, легко попасть в японскийресторан, который носит название «Самурай» или что-то в этом роде ина вывеске которого заманчиво улыбается гейша в экзотичном кимоно. Это непреувеличение, поскольку по чьему-то перечислению сейчас существует сорок дваяпонских ресторана; они все, как правило, очень дорогие, но судя по тому, какони процветают и привлекают не столько богатых японских бизнесменов, сколькообыкновенных русских клиентов, можно сказать, что японская кухня уже сталачастью кулинарной жизни этого космополитического мегалополиса.
Повышенныйинтерес русских к Японии также отражается в русской прессе. Так, например,газета «Известия» выпустила тематическое приложение, посвященноеЯпонии (22 июля 2000 года), где было помещено много интересных материалов; ипоследнее вреся мы можем найти много японского даже в таких журналах, как«Птюч» и «Плейбой». Кстати, надо все-таки отметить, чтотакое вездесущее «японское» не всегда оказывается по-нстоящему японским.Очень характерно, что красивая манекенщица с восточной физиономией, котораящедро обнажает свое тело (простите, пожалуйста, за неприличие, не подходящее кэтому почтенному залу) в одном из последних номеров журнала «Плейбой»является, в действительности, не японской, а девушкой родом из Улан-Удэ, хотяна обложке журнала написано очень крупным шрифтом «Моя гейша».
Такихпримеров очень много, и даже перечислить их просто нельзя. Но позволяю себепривести еще только один пример из моей жизни. В конце мая текущего года вМоскве состоялся всемирный конгресс Пен-центра и после Москкы в Петербургепродолжалась вторая половина конгресса, в рамках которых устроили поэтическийвечер, в котором мой знакомый, очень известный поэт из Японии принял участие ия тоже выступил вместе с ним на сцену как переводчик. Правда, мой перевод небыл особенно хорошим, но не в этом тут дело. Только какое было мое удивление,когда я немного спустя прочитал статью об этом вечере в журнале«Огонек»! Там некий корреспондент пишет: "(на сцене американскогопоэта сменил вежливый японец, одетый не менее безупречно и сдержанный, каксамурай. С ним вышел переводчик, тоже японец. Оба синхронно поклонились залу.Следующим естественным шагом стал бы короткий показательный бой на мечах или нахудой конец голыми руками, но вместо этого переводчик сказал……" (курсивНумано). Я не стану упрекать автора этой халтурной статьи, в которой почти нетникакой точной информации о нас. Но меня озадачивает и даже интересует вот что:почему русский, даже довольно высоко образованный, так автоматическиассоциирует японца с мнимым самураем и тому подобным даже тогда, когда передего лицом стоит живой, реальный японец, который на него не очень похож?
Итак,надо заключить, что образовался довольно серьезный разрыв между массовоыми,часто идеализированными или просто искаженными образами традиционной Японии,котороый уже давно нет, и такой реальной Японией, какая она есть в Японии.Ничего удивительного тут нет, так как сейчас в России существует очень малоточной информации о современной Японии вообще и о современной японскойлитературе в особенности, несмотря на высокоразвитое японоведение и старанияталантливых русских японситов-ученых.
Чтокасается литературы, хотя русские японисты-филологи вправе гордиться оченьвысоким уровнем их исследований и накоплением первоклассных переводов японскойклассики на русский, их деятельность в советское время сосредоточивалась насредневековой и вообще старой Японии. Если я не ошибаюсь, в этом был своегорода эскапизм, потому что способные ученые избегали современности, котораямогла быть проблематичной с идеологичесокой точки зрения и жили романтичнымимечтами о далеком Востоке в отдаленное время. Например, Юкио Мисима, несомненноодин из самых талантливых писателей послевоенной Японии, был практически подзапретом в Совестском Союэе, потому что он был «реакционнымсамураем», ультраправым милитаристом, который сделал харакири. Врезультате в России процветали исследования классической Японии, но затообразовался большой пробел: в данный момент в Росси почти нет ни одногопрофессионального япониста-филолога, который бы специальзировался в современнойяпонской литературе. Одним исключением был Григорий Чхартишвили, блестящийпереводчик тровчества Мисимы, большой знаток вообще современной японскойлитературы, но жаль, что он уже покинул на время фронт японистики, потому чтоего сейчас больше занимает писательство под псевдонимом Борис Акунин.
Дажепосле перестройки, после того, как сняты были идеологические запреты, появилосьв русском переводе мало новых современных японских писателей, перечень которыхне может быть очень длинным. Точнее, их только два: это Юкио Мисима, которогомногие из Вас, наверное, читали в блестящем переводе Григория Чхартишвили, иХаруки Мураками, автор романа «Охота на овец» в переводе ДмитрияКоваленина, который пользуется большой популярностью сейчас в России. Но Мисимыдавно нет в живых — уже прошло ровно 30 лет и он теперь классик, а что касаетсяМураками — хотя он действительно один из самых читаемых писателей современнойЯпонии, он никак не може в одном своем лице представить целое широкое полотносовременной японской литературы. То же самое можно, конечно, сказать осовременной русской литературе. Если кто-нибудь из зарубежныхрусистов-полузнаек скажет, что современная русская литература исчерпываетсяодним Бродским или Пелевиным, Вам останется, наверное, только усмехнутьсяснисходительно.
Итак,сейчас, как нам кажется, самое время начинать стараться заполнить лакуну,образовашуюся меджу обилием классики и пустотой современности. Одной из такихпопыток являестя составление довольно большой антологии самой современнойяпонской прозы в двух томах, над которой сейчас как раз мы с ГригориемЧхартишвили работаем. Издание этой антологии планируется на март будущего года,и я рекумендую Вам прочитать ее, чтобы получить представление о поразительномразнообразии того, что пишется сейчас на японском языке, при чем не толькояпонцами. Но только должен предупредить Вас, что те, кто слишком идеализируютклассическую Японию, могут разочароваться в этой книге, потому что многие израссказов, которые в нее вошли, не совпадают с традиционными образами Японии.
Напирмер,в очень известном рассказе писательницы Бананы Йосимото «Кухня»,который стал международным бестселлером, описывается искусственная семейнаяжизнь, совсем не похожая на традиционный образ жизни в Японии. Героинярассказа, Микагэ, совсем осиротелая, поселяется в доме знакомого юноши, укоторого только мама; но эта мама на самом деле папа, то есть онпедераст-трансвестит, и таким образом начитается странная совместная жизньвтроем. Или возьмем например другой рассказ писателя Масахико Симады«Дельфин в пустыне»: герой этого рассказа, по внешности совсемпохожий на нормального японца, являестя на самом деле ангелом, изгнанный с небана японскую землю. Он зарабатывает на жизнь работой рыбака и обыкновенногослужащего, и потом начинает проповедывать странное учение о том, что рай долженрано или поздно упасть на землю.
Ноя забежал вперед. К конкретному содержанию нашей антологии мы вернемся, если останетсявремя, к концу моей леции, а теперь хочу осветить две темы, которыепредставляются мне особенно актуальными для современной японской литературы.Первую тему я условно называю «границей японской литературы», авторую — «слияние художественной и массовой литературы». И в этихдвух аспектах, на мой взгляд, меджду Японией и Россией есть много общего.
Граница японской литературы и ее сдвиги вмировом контексте
Завремя после Второй мировой войны японская литетарта изменилась значительнымобразом. Или лучше сказать, что изменился мировой контекст, в которомсуществует и японская литература. Раньше, скажем, лет 20-30 назад, в глазахсреднего японца такие «иностранцы», которые владеют японским языком,казались редкостными зверями и они могли стать популярными звездами на экранетелевидения по одной простой причине, что они говорят по-японски. Иестественно, что японские писатели, пиша свои произведения только по-японски,никогда не учитывали возможности, что их могут читать некоторые иностранцыпрямо по-японски, не пользуясь услугами переводчиков.
Нотеперь вся картина совсем другая. Японцы уже привыкли к тому, что часто бываюттакие иностранные японисты, которые знают и понимают японскую культуру лучше. Идаже появились такие иностранные писатели, которые пишут по-японски, и такиеяпонские писатели, которые пишут не только по-японски, но и на каком-то другоминстранном языке. Так что можно даже смело сказать, по-моему, что граница,которая четко отделяла японскую литературу от неяпонской, сегодня стала немногонеопределенной и размытой. Такое обстоятельство приводит, как мне кажется, кновой точке зрения, с которой можно рассмотреть японскую литературу не столькокак нечто экзотичное и инородное, что стоит совсем особняком от остальногомира, сколько как органичную часть мировой литературы, в современном процессекоторой участвует и японская литератута в качестве одного из многих равноправыхучастников.
Однимиз доказательств таких сдвигов в мировом контексте японской литературы можетпослужить яркий контраст между нобелевскими лекциями Ясунари Кавабата иКэндзабуро Оэ. Разрешите здесть напомнить Вам, что Кавабата и Оэ — только дваяпонских нобелевских лауреата из области литературы. Первый получил нобелевскуюпримию в 1978 году, а посдедний — четверть века спустя, то есть, в 1994 году.
Мыеще хорошо помним странное название нобелевской лекции Кэндзабуро Оэ:«Аимаи на нихон но ватаси», или «Я из двусмысленной(неопределннной, нечеткой, и т.д.) Японии. Наверное, это название, такимобразом буквально переведенное на русский, звучит довольно странно, но онозвучит в японском оригинале тоже странно. Это объясняется частично тем, что этоназвание является ироничной и даже немного провокационной пародией на названиенобелевской речи другого японского писателя: „Уцукусии нихон новатаси“.
Оглядываясьназад, с нынешней точки зрения, можно полагать, что тридцать с лишим лет назадКавабату удостоили этой почетной премии именно за ту своеобразную японскуюэстетику, которую этот писатель представлял в глазах европейцев и которая резкоотличалась от западной эстетики. Со стороны остального мира и особенно Западабыли предвзятые ожидания, что своеобразная литаретура страны восходящего солнцадолжна отличаться от всех других литератур каким-то коренным образом, и выбралиКавабату как писателя, идеально отвечающего этим ожиданиям. Здесь я не говорю оличной позиции писателя; речь скорее идет о той исторической позиции, которуюему пришлось занять в тот момент в контексте таких ожиданий, которые сегодняупрекнули бы некоторые критики в ориентализме по терминологии Эдварда Саида.
Сдругой стороны, награда Оэ символизиует то качественно новое обстоятельство,что теперь в мире начинают воспринимать японскую литературу как простолитературу, или как одну совсем нормальную разновидность современной мировойлитературы. Тут уже ни при чем вывеска „своеобразие японскойэстетики“ и тому подобное. Если для Кавабаты нужна была все-такипредпосылка, что Японию возможно определить однозначно каким-нибудь однимименем прилагательным (будь то „красивая“ или „изящная“),это логично привело его к тому отделению самого себя и своей литературы отвсего окружающего мира, который как-то не может гордиться такой четкойоднозначностью. А в отличие от Кавабаты Оэ утверждает, что уже нет никакойкрасивой Японии, с которой писатель может идентифицировать себя; есть толькодвусмысленная Япония. Такое самосознание приводит писателя к позиции, болееоткрытой в отношении к остальному миру, так как вообще невозможно провестичеткую границу между самим себой и окружающим миром на почве своей»двусмысленности".
Но«открытость» не обязательно означает создание некоей безнациональнойлитературы, легко понятной для мировой публики и ориентированной на хорошуюпродажу на мировом рынке. В одной другой лекции Оэ замечает, обсуждаяпроизвединия французского писателя чешского произхождения Милана Кундеры, чтоего роман «Шутка», написанный в молодости на чешском языке на Родинеможно оценить как «универсальное, по-настоящему мировое произведение»в то время, как такой роман, например, «Бессмертие», который Кундераопубликовал сначала на французском в эмиграции, дает читателям впечатлениепродукта французского языка как одного из местных, провинциальных языковЕвропы. Я присоединяюсь к такой оценке Оэ и на самом деле я тоже, даже раньшеОэ, выступил с рецензией с подобным мнением. Я думаю, что тут проявляется тотпарадокс языка и литературы, что писатель может иногда добиться универсальноститолько через свою месность и свою специфичность. В случае Оэ, хотя он большойзнаток западной литературы, который свободно читает по-английски ипо-французски, его произведения почти всегда основываются на его собственномопыте из области сугубо приватной жизни (особенно жизни с дефективным сыном)или действие чаще всего происходит в маленькой глухой деревне в долине наострове Сикоку.
Нарядус Оэ, еще одним важным современным писателем Японии является Кобо Абэ. Тут я нестану распространяться о творчестве Абе, потому что и так Вы наверное хорошознаете этого уникального японского писателя, который ушел так неуместно рано,что ему не удалось получить нобелевскую премию. На самом деле, судя по темогромным тиражам русских переводов Абэ, которые выходили в советское время и досих пор еще выходят, можно сказать, что Абэ читали и читают в России больше,чем на его родине. Русский японист, переводчик и писатель Григорий Чхартишвиликак-то заметил, что Кобо Абэ — уже классик советской литературы, и я думаю, чтоэто остроумное замечание вполне справедливо.
Тутя только хочу обратить Ваше внимание на то, почему Кобо Абэ приобрел такоеширокое признание за границей своей родины. Его популярность часто объясняюттем, что его литературная логика не столько национальна, сколько универсальна,и что писатель не прибегает к каким-либо реалиям, свойственым только японскойкультуре и вэстетике. Но на мой взгляд, это общее место, которое имеетсерьезную опасность упрощения сложных дел. Дело в том, что язык Абэ, хотя онвыглядит доволько прозрачным и логичным на первый вдгляд, не так легко даетсяпереводчикам. Такие крупные японисты, как Дональд Кин из США и Хенрик Липшиц изПольши, в один голос утврждают, что индививуальный стиль Абэ так полон японскихреалий и деталей своеобразного мышления писателей, что перевод его наевропейский язык составляет особенно большой труд для переводчиков.
По-моему,здесь важно отметить, что у писателя Абэ всегда было стремление выходить заузкие рамки японской традиционной культуры, исходя в то же самое врямя все-такинепременно из японской действительности. Как известно, писатель провел своедетство в Манчжурии, климат и культура которой резко отличаются от Япониисобсовенно своей континентальностью. Такое происхождение способствовалообразованию писателя, который не примыкает ни к какой группировке и относитсякритически к действительности в Японии, сам проживая в ней как в эмиграции.Этим можно обяъяснить сложное сочетание и сосуществование в одном лице писателядвух противоположных особенностей, а имнно национальность иинтернациональность, специфичность и универсальность.
Такоекачество писателя становится еще более актуальным сегодня, то есть тогда, когдаграница между японской и не-японской литературами не может быть прежней итрубуется попытка переосмыслить тот контекст мировой литературы, в короромнаходится и японская литература. И нет ничего удивительного в том, чтопоявились некоторые японскоязычные писатели европейского и американскогопроисхождения, на которых наблюдается особенное влияние Абэ. Такими писателямиявляются Хидэо Ливи из Америки и Давид Зоппети из Швейцарии.
ЛивиХидэо родился в 1950 в Америке в семье дипломата. Как показывает его фамилияЛиви, он еврейский американец и у него нет никакой кровной связи с Японией.Провел детство на Тайване и Токио, где его отец, дипломат, работал. Позжезанимался японским языком и литературой в Принстонском университете и сталмногообещающим «джапанолоджистом», преподавал в Снатфорде и дажеперевел на английский «Манъёсю» («Тысяча листьев» — самыйстарый сборник танк, составленный еще 8 веке). Но потом он вдруг бросил своюуспешную карьеру япониста и стал писателем, живущим в Японии и пишущим толькопо-японски. К его перу принадлежит также сборник эссе под названием«Победа японского языка». Победа японского языка, по мнению Ливи,заключается не столько в том, что сейчас больше и больше иностранцев занимаетсяэтим трудным языком, сколько в том, что появились наконец-то такие люди,рожденыые не-японцами, которые начинают выражать свои мысли и художественноевидение по-японски. Потому что, говорит Ливи, этим обстоятельством нарушается совремнныймиф о Японнии, где традиционно соединялись раса, культура и язык как одно иможно сказать, что японский язык одержал победу над игом, которое называется«идеология японцев как однородной нации».
Состроны этнически японских писателей появляются и новые явления. Так, например,Минаэ Миздумура нанисала уникальный двуязычный роман под называнием«Частный роман from left to right» (1995). Роман этот состоит попреимуществу из длинных разговоров по телефону между двумя сестрами-японками, живущимив Америке. Посколько они прожили в Америке 20 лет, естественно, что довольнобольшая часть их разговоров ведется по-аглийски, и автор дает такой аглийскийтекст без перевода на японский. Таким образаом получился двуязычный роман, вкотором героини свободоно переходят с одного языка на другой. Английскоевыражение в названии романа «с левой стороны на правую» указывает нато, что в этой книге буквы пишутся в горизонтальном направлении, точно так же,как по-английски, а не в вертикальном. Напомним, что по-японски традиционнообычно пишут вертикально, и литературные произведения никогда не пишутсягоризонтально. Поэтому, то, что Мидзумара сделала в своем романе, серьезноенарушение традиционной манеры японского письма.
Ещеодин характерным примером может послужить очень талантливая писательница ЙокоТавада (1960 года рождения), которая живет в Германии и пишет и по-японски ипо-немецки. В биографии такой уникальной двуязычной писательницы ничего нетнеобыкновенного: она росла в Японии и училась в Токио в Университете Васеда наотделении русской литературы. Но к нашему боьлшому сожалению, она, по-видимомуучилась не особенно хорошо. После окончания университета она поехала в Германиюработать, и через несколько лет, живя в языковой среде, освоил и немецкий,совсем забыв русский, и начал писать и по-немецки. Если бы она приехала вРоссиию вместо того, чтобы поехать в Германию, она бы стала первым японскимписателем, который тоже пишет по-русски. Жаль, что мы упустили большую рыбу.
То,что я до сих пор рассказывал, конечно, не исчерпывает всё то, что происходитсегодня в японской литературе. У нас в Японии производится каждый день большоеколичество литературы. Кроме России, Япония, наверное, почти единственнаястрана во всем мире, в которой еще существуют литературные ежемесячники типарусского «толстого журнала». Но тем не менее, нельзя отрицать, чтоэто очень интересный и важный феномен в современной литературе. Такая новаятенденция, конечно перекликается с литературным процессом мировой литературысегодня. Если мы смотрим литературную сцену мировой литературы 20-го века,сразу же можно найти довольно много таких писателей, которые переходили черузграницу языков и культур и писали на двух или даже на трех языках: СамуелБэкетт, Владимир Набоков, Элиас Канетти, Милан Кундера, Салман Рушди, и ИосифБродский. В этой группе писателей и есть места для таких японоязычныхписателей, как Ливи, Зоппети, Мидзумура и Тавада. Переходя через границу,которая заключает японцев и японскую культуру в узкую однородную среду, ониосбовождают японцев и ищут новый мост, который связывает японскую литературу сосценой мировой литературы. А иностранные читатели могут, через чтение такихписателей нового типа, освободиться от стереотипного представления о Японии како тайнственной восточной стране краисивой экзотики. В конце концов, Япония — уже не только самурай и гейша.
Слияние художественной и массовойлитературы
Втораятема, которую я теперь намерен рассмотреть, тоже связана с проблемой«границы». Но граница в этот раз находится не между японским инеяпонским, а между двумя видами литературы. Я имею в виду границы и дистанциимежду серьезной, утонченной, или просто «высокой» литературой, и такназываемой бульварной, «низкой», массовой литературой. Мне кажется,что сегодня в России, в нынешнее время господства пост-постмодернизма, границамежду этими двумя «литературами» размывается, или же смещается,благодаря появлению новых писателей, которые заполняют «пробел», этонезанятое «между», разделяющее «литературы». На сегодняшнийдень существует уже несколько таких писателей, как, например, Виктор Пелевин,Михаил Велллер и Борис Акунин, творчество которых красноречиво свидетельствуето смещении границы, традиционно разделяющей уровни внутрилитературной иерархии.
Следуетпризнать, что выражение «две литературы» само по себе довольнонеудачно, поскольку у нас нет четких терминов для обозначения каждой из них.Та, что «повыше», по-немецки называется Schoene Literatur, по-русски- «художественная литература», однако в английском языке,по-видимому, подходящего термина нет. С другой стороны, хорошее выражение естьв японском языке — «дзюн-бунгаку», что дословно означает «чистаялитература», и японская читательская аудитория традиционно воспринимаетделение литературы на «чистую» и «не чистую», массовую каксамо собой разумеющееся. (Отмечу, что когда я говорю о двух видах литературы,это относится главным образом к прозе, но не к поэзии).
Чтобысоздать конкретную почву для сравнительного подхода, рассмотрю литературнуюситуацию в Японии более детально. Сейчас в Японии одними из наиболее престижныхлитературных премий являются Премия Акутагава и Премия Наоки. Перваяприсуждается за произведения «чистой литературы», представителемкоторой был Акутагава, в то время как вторая названа по имени романиста Наоки,пользовавшегося огромной популярностью у массового читателя. Важным являетсятот факт, что в общественном сознании эти две премии неразрывно связаны: онибыли учреждены одновременно (в 1935 г.) и финансировались одним издательскимдомом; они не исключают друг друга, а скорее дополняют. Два независимых жюриобъявляют результаты отбора одновременно, и журналисты, пишущие на литературныетемы, поздравляют лауреатов обеих премий как участников единого действа.
Такоемирное сосуществование этих премий показывает, что и сосуществование, или дажесимбиоз, двух литератур долгие годы воспринималось в Японии как должное. Однакопосле II Мировой войны, и особенно в два последних десятилетия, произошлизаметные изменения как в работе писателей, так и в читательском сознании, иразличие между этими премиями становится все более неясным. Случается даже, чтописатель, который в глазах общественности однозначно относится к числуприверженцев «чистой литературы», получает Премию Наоки, присуждаемуюза «не чистую» литературу, и наоборот.Пока неизвестно, сбудется липредсказание историка литературы, но, по крайней мере, можно согласиться, что вцелом японская литература движется именно в этом направлении.
Длянас же особенный интерес представляет сравнение такой ситуации в Японии слитературной ситуацией в сегодняшней России. Здесь процесс разделения однойединой литературы на две или даже больше начался совсем недавно, и обществопока не может привыкнуть к тому, что коммерческая, безвкусная литератураподавляет художественную своим количеством. Приверженцы«художественного» направления до сих пор полагают, что огромныйкоммерческий успех массовой литературы является для них оскорблением и прямойугрозой.
Передлицом подобной «многоукладности» русская литература, считавшаяся единойв советское время, еще не успела приспособиться к новой ситуации и переживаеткардинальные преобразования, и в ходе этих преобразований отмечаются попыткизаполнить пробел между двумя литературами. Подобного рода попытки хорошоизвестны в Японии, и для них был даже изобретен специальный термин: «тюкансёсэцу», что означает «промежуточная литература». Иногда имастера «чистой литературы», такие, как, например, Юкио Мисима,обращались к жанру развлекательных романов, которые скорее относились к сферемассовой литературы (так, эти писатели намеренно подбирали стили и жанры длядостижения определенных целей). Хотя термин «промежуточнаялитература» сейчас уже считается устаревшим и нигде не используется, самопо себе явление продолжает существовать и даже приобретает все более важноезначение.
Например,произведения одних из наиболее популярных, «самых читаемых» писателейсовременной Японии Харуки Мураками и Банана Ёсимото очень трудно отнести ккакому-либо жанру. Читателей же вообще не интересует, относятся они к чистойлитературе или нет; они выбирают то, что им нравится. И действительно, легкийдля восприятия стиль, занимательный сюжет и, главное, огромный тираж изданийуказывают на близость этих произведений к массовой литературе (критики частоотмечают возможное влияние комиксов на прозу Банана Ёсимото; роман ХарукиМураками «Норвежский лес» стал невиданным доселе бестселлером,разошедшимся тиражом более чем в 4 миллиона экземпляров). С другой стороны,несмотря на эти особенности, они недостаточно хорошо укладываются в рамкитрадиционных понятий о массовой литературе. Ни Мураками, ни Ёсимото неиспользуют темы секса или убийства, как в бульварных романах или детективах; ихпроизведения гораздо более интеллектуальны.
Иэти рассуждения применимы не только к Мураками и Ёсимото. Тенденция, которуюможно было бы назвать взаимопроникновением различных жанров, получила сейчасширокое распространение; писатели, которых принято относить к «чистойлитературе», часто заимствуют технические приемы из детективов, фантастики,кинофильмов и комиксов, а произведения писателей, ранее считавшихся массовыми,появляются в журналах, соответствующих «толстым» литературнымжурналам в России. Кстати сказать, насколько мне известно, в сегодняшнем миретолько в России и Японии «толстые» литературные ежемесячникипользуются высоким авторитетом у читателей и служат мерилом художественнойценности произведения. В Японии, как и в России, публикация какого-либо авторав таком журнале означает, что он принят в общество мастеров «чистой литературы».Почти то же самое можно сказать и о российских журналах: невозможнопредставить, чтобы произведения Александры Марининой появились в Знамени илиНовом мире, в то время как Пелевин и Акунин удостоились такой чести (вспомним,что поскольку «Чайка» Анкунина была опубликована в «Новоммире», он уже не просто «детективщик»). По-видимому, в Россиипока еще две литературы занимают разные ниши литературного рынка и никак невзаимодействуют друг с другом, как если бы они стояли на разных ступенях внекоторой иерархии. (То же относится и к сосуществованию традиционных«толстых» и недавно появившихся «глянцевых» журналов).
Ноесли рассмотреть литературную ситуацию в России подробнее, мы увидим, что издесь начинает происходить нечто похожее, будто опирающееся на японскийпрецедент. Особенно же подходят для сравнения Виктор Пелевин и Харуки Мураками,и мне не кажется, что это натянутое сравнение без всяких точек соприкосновения:недавно переведенный на русский язык роман Харуки Мураками Охота на овец(Хицудзи-о мэгуру бокэн) стал культовым произведением молодежи в России, иможно предположить, что читательские аудитории Пелевина и Мураками совпадают взначительной степени.
Вслучае Пелевина мы видем формирование писателя редкого таланта, который всостоянии перейти границу, разделяющую две литературы. Грубо говоря, место,занимаемое Пелевиным в современной русской литературе, сопоставимо с тем,которое принадлежит Мураками в литературе сегодняшней Японии. Оба они являютсяпосредниками, перекидывающими мостик через пропасть, разделяющую серьезную имассовую литературу; их популярность огромна; они сотрудничают с«толстыми» журналами, но сфера их деятельности гораздо обширнеескромного мира литературных журналов.
Передтем, как подвести итоги на эту тему, мне хотелось бы подчеркнуть, что предметнашего рассмотрения в итоге сводится к проблеме литературных жанров и ихразвития. Нет нужды доказывать, что любой литературный процесс неизбежнопредполагает конфликты и чередование старых и новых жанров, и каноны, по которымживет основное направление литературы, могут не остаться таковыми спустянекоторое время. Как отмечают американские ученые Wallen и Wellek, литературныйжанр является «институтом».
Хотялитературные направления, о которых идет речь здесь, серьезная литература имассовая литература, слишком неопределенны, чтобы их можно было называть«жанрами» в строгом смысле этого слова, все же они являютсяинститутами, основанными на особенностях литературного процесса в определенноевремя и круге читательских интересов.
Вспомним,что писал в свое время Юрий Тынянов имкенно на тему чередования литературныхжанров в статье «Литературный факт» (1928):
Вэпоху разложения какого-нибудь жанра — он из центра перемещается в периферию, ана его место из мелочей литературы, из ее задвориков и низин вплывает в центрновое явление (это и есть явление «канонизации младших жанров», окотором говорит Виктор Шкловский). Так стал бульварным авантюрный роман, такстановится сейчас бульварною психологическая повесть.
Приобсуждении вопроса о художественной и массовой литературе важно неограничиваться оценкой только с эстетических позиций, но также попытатьсяосмыслить литературный процесс с точки зрения динамики изменений жанров и ихвзаимосвязи. И, как правило, именно в период общественных потрясенийразмываются границы между жанрами, усиливается их взаимопроникновение ипредпринимаются попытки реформировать старые жанры и создавать новые, чтобыпридать свежее дыхание культуре в целом. Учитывая это, мы можем заключить, хотябы в порядке предположения, что появление писателей, заполняющих пробел междузакрепленными традицией сферами литературы, весьма характерно дляпосткоммунистического мира, где больше нет Берлинской стены, этой искусственнойграницы, препятствовавшей взаимообогащению разных культур.
Не только гейша и самурай
Теперьеще раз вернемся, если позволяет время, к конкретному содержанию антологиисовременной японской прозы, которую мы сейчас составляем. Она состоит из двухтомов, которые называются очень просто «Он» и «Она». В одинтом под названием «Он» войдет ровно дюжина писателей-мужчин и вдругой том под названием «Она» войдет еще одна дюжина писательниц — то есть, женщин. Разделение писателей на два половых лагеря Вам покажетсястранным и даже феодально-патриархальным. Но именно в этом-то заключается нашакультурогогическая стратегия: в нашем обществе, под старинном влияниемконфуцианством и также традиционно японского мировоззрения, все еще наблюдаетсятенденция разделять всю человеческую деятельность на мужскую и женскую сферы.
Например,женщин все еще не допускают на ринг для борьбы сумо; кухня, где готовитсянекоторые традиционные блюдя, считается также сферой, предназначенных длятолько мужчин. Согласно с такой традицией, японцы привыкли разделять любуюгруппу людей на женщин и мужчин, в результате, например, получилась традицияочень популярного эстрадного концерта, который назвается «КохакуУтагассэн», что означает «Песенное соревнование (или даже сражение,битва) между красными и белыми». Как можно догадаться по одному названию,на этом концерте все выступающие разделяются на два лагеря: женский и мужской,и они буквально соревнуюстся друг с другом перед жюри, которое состоит, какправило, иззнаменитых людей, избранных из разных отраслей культуры и бизнеса.Концерт состоится ежегодно вечером накануне Нового Года; в нем принмают участиеизбранные певцы и певицы, признанные за самых популярных в уходящем году(поэтому выступление на этом концерте считается самой большой честью длякарьеры певца или певицы).
Прослушавтакое объяснение, некоторые из Вас, наверное, подумают, что наша антология — литературная версия этого «песенного соревнования». Мой ответ — и да,и нет. Да, потому что мы пользуемся традицонной формой проведения чего-нибудьпраздничного, и мы действительно надеемся, что выпуск нашей антологии будеткаким-то праздничным событием. И нет, потому что наше намерение не заключаетсяв соблюдении традиции и подчеркивании традиционных гендерных понятий. Используяили даже злоупотребляя традиционную раму, мы скорее хотим показать что-тосовсем новое, пейзаж Японии, о которой Вы еще не знаете.
Когдая работал над составом этой антологии, я, как составитель, отвечающий за выборписателей и их конкретных произведений, обратил особенное внимание на тотлитературный процесс и явления, о которых сегодня речь шла, и поставил своейцелью, прежде всего, показать то разнообразие современной японской, или лучшееще сказать, японскоязычной, литературы, которое не четко входит в рамкитрадиционной пресдставлеиня о ней.
Ясказал именно «японскоязычный», потому что туда вошли и неяпонцы,пишущие по-японски. Это американец Хидео Ливи, о котором я уже упомянул, иписатели корейского происхождения Ян Согиру и Ю Мири. Хотя в Япониия обычносчитается на редкость однородной страной и почти 99 процентов ее населениесоставляют этнические японцы, у нас также проживают довольно большое количествокорейцев (больше полумиллиона), которые сохраняют свою культуру и идентичность,и из этой среды корейцев иногда появляются таланьлвиые писатели, пишущие по-японски.У одного из таких писателей. Ян Согиру — необычано пройденнй жизненный путь: Онпроработал десять лет таксистом и, начал писать уникальную прозу, основываясьна собственном опыте таксиста и хороших знаниях о городских трущобах. В нашсборник вошел его рассказ, в котором ярко описываются настроение таких корейцеви их конфликты с японцами и японской полицией.
Внаш сборник вошла не только серьезная, художественная литература. Там Вы ещенайдете таких писателей с огромным успехом у массового читателя, как КаоруТакамура, Миюки Миябэ, и Джиро Асада. Первые две писательницы — Такамура иМиябэ, пишут по преимуществу в жанре детевитивов и поэтому их можно сравнить,скажем, с Марининой в России. Правда, детективный жанр и в Японии считаетсякак-то ниже, чем нормальная литература. Но они Такамура и Мифбэ достигли такоговысокого качества, что сейчас можно сказать, что уже стоят совсем наравне списателями из лагеря «чистой литературы».
Врядли я успею здесь рассказать обо всех двадцати четрех разнообразных писателях иписательницах, которые войдут в нашу антологию и большинство из которых раньшеникогда не было переведено на русский. Если то, что сегодня я рассказал, звучитинтересно, прочитайте книгу, когда она выйдет в марте будущего года. Как я Вамговорил, она может разочаровать некоторых из Вас, тех русских читалей, укоторых есть некоторые предвзятые, идеализированные образы Японии. Но я могуручаться на сто процентов, что прочитать эту книгу будет интересно тем, ктохочет познакомиться с новым японским обликом, не совсем похожим на гейшу илисамурая.
Список литературы
МицуёсиНумано. «Не только самурай и гейша»