Кинаят Зардыхан
«Запад или Восток» — вечный вопрос нашей истории. И именно сквозь призму подобной постановки проблемы мы смотрим на всю историю кочевой государственности. При объективном рассмотрении которой, мы можем наблюдать борьбу, ставшую предметом многолетней научной дискуссии, между двумя представлениями истории развития Степной цивилизации Евразии.
Так в представлениях одной стороны превалировали мнения, возникшие в Европе XIX века, когда утверждалось, что кочевые народы не имели не только своей собственной государственности, но даже и своей истории. Подобное евроцетристское восприятие прошлого номадов Евразии наглядно продемонстрировано в трудах Дж. А. Тойнби и ряда других западных ученых. Некое научное обоснование данное мнение получило в Советской марксистской историографии, отказывавшей кочевникам в способности достигнуть уровня государственной организации, объясняя это отсутствием классов и частной собственности на землю. А раз этого не было, то не могло быть и государства. Обозначенные концептуальные представления на протяжении двух столетий преобладают в широком общественном сознании. Аналогичные явления присутствуют в нашей казахстанской историографии и по сей день.
Восприятие истории кочевников учеными, имеющими иной взгляд на данный вопрос основывается на многолетнем тщательном и всестороннем анализе общественного устройства кочевых народов. Рассмотрение результатов их исследований показывает наличие двух моментов. Во-первых, земля в понимании кочевников имела стратегически важное значение, обладание которой давало основу государству. Исходя из этого, монопольное право на землю принадлежало государству. В кочевом государстве собственность на землю осуществлялась через управление и урегулирование процессом кочевания. Данное положение убедительно доказано на примере средневекового монгольского общества академиком Б. Я. Владимирцовым в его широко известном труде «Общественный строй монголов. Монгольский кочевой феодализм». В монгольском обществе пастбища принадлежали в первую очередь верховному властителю – хану или хагану, затем по очереди: тысячникам, дарханам и родоначальникам. Мысли Б. Я. Владимирцова о сути общественного устройства кочевых народов поддерживаются большинством исследователей постсоветского пространства. Во-вторых, справедливо на наш взгляд мнение нашего казахстанского коллеги Н. Э. Масанова, когда он говорит, что «отношения собственности на скот и процессы его концентрации обуславливали не только отношения собственности на землю и воду, зависимое положение общины, но фактически детерминировали несвободу трудящихся индивидов и различные формы зависимости. В связи с этим автор классом называет богатых скотовладельцев. Отсюда вывод, что в кочевом обществе через скотовладение земля-вода (пастбища) также являлось собственностью, большей частью которой владело меньшинство. Таким образом, общество разделялось на сословия, наличие которых приводило к социальным противоречиям. Их регулировкой занималась власть на различном уровне. В конечном итоге это означает, что, как и у оседлых народов, у кочевников также было собственное государство. В настоящее время вокруг этой проблемы нет больших споров и разногласий. Дискуссия по проблемам кочевничества идет главным образом между западными учеными и исследователями в этническом отношении являющихся потомками прежде кочевых народов.
Известно, что у истоков концептуального взгляда, отрицающего кочевую государственность, стояли основоположники немецкой классической философии Иммануил Кант и Фридрих Гегель. Например, Кант усматривал истоки государственности у кочевников в конфликте между кочевниками (номадами) и землевладельцами (оседлыми группами). А Гегель, относя номадов ко второй доисторической стадии развития кочевничества, считал, что кочевники не дозрели до стадии образования государственности. Таким образом, они, абсолютизируя возникновение цивилизации и развития государственности в Европе, обосновали возможность завоевания и упорядочения «цивилизованной Европой над дикой Азией».
Их теории сопровождали новые направления, сначала теория антропологизации в исследовании номадизма, затем возникла «завоевательная теория» происхождения государства у кочевников (Ратцель и др.), т.е. возникновение кочевых империй. Например, Тойнби называет все империи «универсальным государством», к числу таких государств он относит создание Московией в конце XV века Русского государства. Да, с этим можно согласиться. Но он при этом совершает грубейшую ошибку, разделяя так называемые «универсальные государства» (т.е. империи) на европейскую демократическую и евроазиатскую деспотическую и быстро деградирующую. Он на примере многих империй, созданных в Азии считает, что «номадические империи эфемерны, потому что с утратой стимула (т.е. демонстрации власти – К.З.) начинает исчезать и сила». Ссылаясь на Ибн Халдуна, он таким империям дает «не более трех поколений, т.е. 120 лет». Автор не берет во внимание общеизвестные факты из всемирной истории: империя Александра Македонского пала сразу после его смерти, «вечность» Римской империи закончилась после правления Юлия Цезаря, империя Тамерлана основу которой составляли оседлые группы, прекратила свое существование вместе со своим основателем. На месте бывших оседлых империй были образованы государства кочевых булгарцев, македонцев, албанцев, тюрков и т.д. А исключительно кочевая империя, созданная Чингиз-ханом и его потомками просуществовала почти 240 лет, оставив после себя фундамент для создания прочных государственных образований на территории Ирана, Китая и евразийской степи.
Ныне нет всех этих империй, но все они оставили свой след в истории, который нельзя оценивать однозначно позитивно или негативно. Несправедливым будет и разделение их на «оседлые» и «кочевые», когда непременно пытаются придать последним отрицательный оттенок. Их отличие лишь в том, что была разной форма хозяйствования, у одних оседлая земледельческая, у других кочевая скотоводческая, у одних множество письменных источников, у вторых лишь богатая устная традиция. Так же неверным будет говорить, что кочевники не строили стационарных поселений, их количество насчитывается современными археологами десятками, сотнями.
Все это по настоящее время остается во многом неизвестным и непонятным для европейского сознания. Очевидно, этим и определяется малый и зачастую неверный объем информации не только о кочевых народах – хуннах, тюрках, монголах, но даже и о более известных оседлых народах Азии – Китая, Индии и т.д. До XV-XVI вв. европейцы знали кочевников лишь по их периодическим нашествиям на саму Европу. Поэтому они и воспринимали кочевые народы не иначе как своих врагов. Первым против подобного евроцентристского восприятия истории кочевых народов выступил в своих работах Л. Н. Гумилев. В свое время и академик Н. И. Конрад в своих статьях «Средние века в исторической науке», «О смысле истории», а также в письмах к Дж. Тойнби дал достаточно обоснованный с методологических позиций ответ евроцентризму. Подобные правильные на наш взгляд мнения встречаются и среди западных исследователей. Возьмем высказывания американского исследователя Руди Пол Линднера. В своем объемном исследовании «Чем являлось кочевое племя?» он пишет: «Историки недолюбливают кочевников… Первичные исторические источники подчеркивают эту неприязнь своим всеобщим унизительным отношением: их авторы, являясь оседлыми людьми, также видели кочевников как хищников и описывали их с безопасной дистанции. Почему же мы должны выдвигать эти свидетельства при отсутствии альтернативных источников, охватывающих кочевническую перспективу». И далее: «Почему же конные лучники должны были сохранять архивы? Бумага являлась всегда тяжелой, предотвращала бы мобильность, дальнобойность и быстроту лошадей. Вкратце, странствующая легкость давала военное преимущество кочевникам, но она также вручала их историю в руки их оседлых жертв».
Обрисованное необъективное отношение к истории кочевников имело место задолго до ХХ века. Но в это столетие были проделаны первые шаги к объективному осмыслению проблемы. Речь идет о работах Б. Я. Владимирцова, В. В. Бартольда, А. Н. Кононова, Л. Н. Гумилева и некоторых других. Каждый из них внес большой вклад в изучение истории кочевой государственности. Однако, особое место в ряду таких ученых занимает Лев Николаевич Гумилев. К пониманию природы кочевничества он пришел через глубинные познания в тюркологической науке, через кропотливые и долгие исследования истории и культуры древних тюрков. Проблемы кочевой государственности, поднимавшиеся в многочисленных работах Л. Н. Гумилева по кочевникам, всегда излагались со знанием материала, привлечением многочисленных разноязычных источников и литературы. Его исследования это раскрытие внутреннего мира кочевников, взгляд изнутри.
Современная творческая общественность по-разному воспринимает научное наследие этого великого ученого. В представлении некоторых он не был в полном смысле тюркологом-востоковедом. Не владея в достаточной мере средневековыми восточными источниками в оригинале, излагая материал в более произвольной форме, чем это было принято в классической историко-востоковедческой науке, он нередко слышал критику своих коллег- кочевниковедов и востоковедов. В своих работах Л. Н. Гумилев отказался от уже привычного строгого следования данным источников, от скрупулезной текстологической работы над средневековыми рукописями и текстами. Задачу историка он видел в другом: «История требует специальных способностей, охвата явлений, особого видения и интуиции, к чему знание языков не имеет прямого отношения. Работа историка, устанавливающего связь между событиями, начинается там, где кончается работа филолога-востоковеда, задача которого установить наличие самих событий».
К примеру, отлично представление об истории тюрков в среде самих тюрков от представлений о ней среди некоторых историков не тюркского происхождения, западноевропейского, славянского, китайского и т.д. В книгах Гумилева мы наблюдаем схожесть с тюркскими представлениями истории. Он всегда был близок к объектам своих исследований, никогда не был лишь кабинетным ученым, много времени добровольно (в экспедициях) и принудительно (в лагерях) проводя вдали от научных центров страны.
В научном наследии Л. Н. Гумилева одно из главных мест занимают исследования по истории тюркского и монгольского миров, по истории в целом кочевничества. Рассматривая проблемы тюркологии, поднятые в работах известных востоковедов Л. Коэна, Н. А. Аристова, Г. Е. Грумм-Гржимайло, В. В. Радлова, В. В. Бартольда, А. Н. Бернштама, А. Н. Кононова, О. Прицака, Л. Н. Гумилев разрабатывал важные методологические подходы в целом к истории кочевничества. В любой работе Гумилева «Хунну», «Хунны в Китае», «Древние тюрки», «Поиски вымышленного царства», «Открытие Хазарии», «Тысячелетие вокруг Каспия» раскрываются «тайны» кочевой государственности. К примеру, если Л. Коэн и Н. А. Аристов видели тюркское общество как «общество личностей и родов», недостаточно оценивая его военную и политическую организацию, В. В. Радлов ведущую роль в образовании кочевого государства отводил «влиянию вождей», а О. Прицак обрисовал общую картину «создания кочевых империй», то в работах Гумилева мы видим аргументированное отрицание предложенных трактовок и новое видение проблемы кочевой государственности. Он был не согласен с ограниченным пониманием образования кочевой империи, выдвинутым в работе Прицака «Как возникла степная империя?». По его мнению, во-первых, степные объединения (т.е. государства) возникали не одним способом, а несколькими, во-вторых, выборность хана встречается реже, чем наследование власти. Далее. Уничтожение знатных родов было проведено только Чингиз-ханом, но оно не характерно для тюрков, уйгуров и хуннов.
Необходимо отметить, что в работах Л. Н. Гумилева и его предшественников Б. Я. Владимирцова, В. В. Бартольда вопрос о наличии или отсутствии государства у кочевников специально не ставился. Ими рассматривались основные признаки и динамика подобных государств. В. В. Бартольд и Л. Н. Гумилев причины образования кочевых государств искали во внутренних процессах, происходивших в степи. В свое время Гумилев поддержал одну интересную мысль Бартольда. Суть ее следующая: «Кочевники не «переняли» государство у их соседей, а были вынуждены развить свою особую форму государственной организации для эффективного ведения дел с более организованными оседлыми соседями. Эти отношения требовали более высокого уровня организации в решении вопросов, связанных с противоречиями и диспутами внутри кочевого общества». На наш взгляд, данный аргумент отличается своими несколькими далеко идущими выводами. Например, кочевое государство хуннов, образовавшееся в условиях жесткого противоборства степи с оседлым Китаем, оставалось реальной политической силой на протяжении 500 лет, из них первые 250 лет оно полностью доминировало не только в степи, но периодически над самим Китаем, самым большим и наиболее сложным в отношениях с внешним миром государством средневековья. Государство хуннов имело слаженную военно-политическую структуру, урегулированные экономические отношения, зависевшие от торговли, даров или субсидий из Китая, а также налогов из завоеванных земель. Все названное дополняло внутренние хозяйственно-экономические связи страны.
При анализе происхождения кочевых государств и их дальнейшего генезиса большое научное значение имеют термины, применявшиеся для обозначения этих государств – «улус» (ulus) и «эль»/«иль» (il, el). В исторических и филологических исследованиях эти термины объясняются по разному. Например, в древнетюркском словаре термин «il» определяется на трех уровнях: племенной союз, народ, государство. В работах В. В. Бартольда, А. Н. Бернштама отстаивались определения этого термина в качестве обозначения племенного союза. Автор средневекового сочинения «Диван-и лугат ат-тюрк» термин «il» переводит как «государство». Схожее мнение высказывали С. Е. Малов и С. П. Толстов. Гумилев анализируя все эти и многие другие высказывания средневековых и современных авторов пришел к выводу, что «наиболее адекватным переводом термина «il» будет латинское «imperium» или русское «держава». Самоуправляющееся племя илем быть не могло». Прямой смысл подобного значения термина «il» значится в самих исторических источниках. На памятнике в честь Билге кагана, находящемся в Хошо-Цайдаме в Монголии, высечено следующее: «Я (тюркский народ – К.З.) был державным народом, где моя держава?» и в другом месте: «народом был я имевшим кагана, где мой каган? Какому кагану отдаю я труды и силы?». По В. В. Бартольду: «иметь хана и кагана является важным признаком государственности для кочевых народов». Что касается термина «ulus», то надо отметить, что в древнетюркском, монгольском и тунгусском языках он воспринимался как обозначение государства. Вряд ли приемлемо мнение некоторых историков о том, что в средневековой Монголии «улус» употреблялся для обозначения территориальных объединений – «отогов». Нельзя забывать о том, что в 1189 г. Чингиз-хан был провозглашен ханом «Хамаг Монгол Улуса» (Всемонгольского государства), а после уже в 1206 г. он повторно провозглашается ханом уже нового расширенного государства, созданного на основе первого – «Их Монгол Улус» (Великого монгольского улуса). В обоих случаях рассматриваемый термин употребляется в качестве обозначения государства. И ныне современная Республика Монголия как международный субъект называется «Монгол Улус». В монгольских исторических сочинениях «Сокровенное сказание» и «Алтан тобчи» встречается выражение «Ил болгон салгах» (Отделять как государство). Такими государствами, отделившимися от Их Монгол Улуса стали Улус Джучи, Улус Чагатая, Улус Хулагу и др.
На протяжении длительного времени с III в. до н. э. до XIV в. н. э. в рамках обширной евразийской степной полосы от Великой китайской стены до берегов Каспия существовало более двух десятков государственных объединений у истоков которых стояли кочевые народы от хуннов до монголов и их наследников. Все эти государства имели необходимые атрибуты высокой политической организации в виде государств с определенными территориальными границами, с добровольной или регулярной армией, с четкой военно-административной организацией во главе которой стояли верховные правители – шаньюй, каган или хан, со своей ставкой и ордой (столицей), с широкими внешнеполитическими связями с сопредельными государствами. Подобные государства невозможно характеризовать как некие неорганизованные толпы населения, которые лишь кочевали с места на место и вели постоянные захватнические воины. В наследие от кочевой культуры осталось немало городов, городищ и укреплений. Кочевники большую часть своей истории вели оборонительные, нежели завоевательные воины, показывая свое высокое военное искусство обороны. На территории Жетысу и в присырдарьинских районах накануне нашествия войск Чингиз-хана существовало более трех десятков различных стационарных поселений, городов-крепостей тюргешей, карлуков, караханидов и кыпчаков. Все эти города являлись не только оборонительными крепостями, но и были торгово-ремесленными и культурными центрами региона.
Первым государственным объединением на нынешней территории Казахстана была Сакская конфедерация (Страбон). Эстафету государственности от них взяли государства Усуней и Кангюй. До образования Казахского ханства в 1466 г. на этой территории не прерывалась преемственная связь государственности. Современные казахстанские ученые-историки, исследуя историю преемственности в развитии государственности на территории Казахстана в исторический период, приходят к важному концептуальному выводу о том, что на его территории уже в XIII-XIV вв. в рамках сначала улуса Джучи, затем улуса его старшего сына Орды, основавшего свое самостоятельное государство Ак-Орду, складывается первое казахское государство. В этой связи указывалось на то, что Ак-Орда — есть казахское государство. Это государство охватило по существу более 60 % современной территории Казахстана и основные этнические процессы, формирование языка происходили именно в рамках Ак-Орды. Все казахские ханы, включая самого последнего хана Кенесары, являлись потомками Урус-хана, а через него и основателя этого государства Орда-Ежена, сына Джучи. В настоящее время у нас защищена кандидатская диссертация по этому вопросу, готовится к изданию монография. Не так уж и много ученых, признающих самостоятельную государственность на территории Казахстана в этот период в виде Ак-Орды. Среди тех, кто отделял Ак-Орду как самостоятельное государство, был и Л. Н. Гумилев. В одной из последних своих работ «От Руси к России: Очерки этнической истории» он не только определяет Ак-Орду в качестве самостоятельного государства, но и останавливается на некоторых деталях ее истории: «Сын Урус-хана из Белой орды, царевич Корейчак (Куйурчук) молодой, достаточно энергичный человек, через некоторое время умер и власть перешла к его двоюродному брату – Тимур-Кутлугу… Сторонники Куйырчука и Тимур-Кутлуга получили название Узбекской орды, хотя этих татар нельзя считать узбеками, ибо такое название они переняли только в 1428 г. при хане Абулхаире». В контексте казахстанской истории его мнение о том, что «этих татар (казахов – З.К.) нельзя считать узбеками» имеет очень важное значение. Именно на подобные моменты в работах Гумилева, по нашему убеждению, необходимо обратить более пристальное внимание. Основное направление Гумилевской концепции кочевой государственности и ее будущего формировалось в рамках его евразийских взглядов на историю. Учитывая, что этот вопрос подробно разбирался в других докладах, я здесь коротко выскажу одну свою мысль касательно евразийства.
Да, Гумилев прав, когда говорит, что «для народов Евразии объединение всегда оказывалось гораздо выгоднее разъединения». Это справедливо. Но он не сказал о тех конкретных путях, которыми возможно объединиться народам Евразии. Время Гумилева и тогдашняя историко-политическая ситуация не давали ему возможности высказать конкретные предположения. Если мы обратимся к историческому прошлому этого региона – степи, протянувшейся с востока на запад, «евразийского континента», по выражению Л. Н. Гумилева, то можем наблюдать, что народы его объединялись в одних границах трижды. Сначала степь объединили тюрки, создавшие каганат, который охватывал земли от Желтого моря до Черного. Второй раз — монголы во главе с Чингиз-ханом и его потомками. Потом историческую инициативу взяла на себя Россия, начиная с XVI века до распада СССР. «Объединенная Евроазия во главе с Россией, — пишет Л. Н. Гумилев, — противостояли: на западе – католическая Европа, на Дальнем Востоке – Китай, на юге — мусульманский мир». Если великий ученый был бы жив сейчас, в этом глобальном стратегически объединяющемся мире, он не сказал бы так. Ведь Европа и Азия огромные суперконтиненты земного шара, занимающие 37 % от общей территории,? всего населения мира, где расположены 96 государств из 240. Все ведущие государства мира, кроме США и Канады, расположены именно в Европе и Азии.
Если современные авторы этой идеи понимают под Евразийской территорией западную часть Великой степи, включая Казахстан и степи Причерноморья, или территории прежней Российско-Советской империи, то встают следующие вопросы. Во-первых, это не совсем соответствует нашим географическим представлениям об этом. Во-вторых, как в таком случае можно представить себе противостояние государств со славянским населением (Россия, Украина, Белоруссия) – католической Европе: Казахстан тюркским большинством населения и мусульманским вероисповедованием противостоянии тюркско-мусульманскому миру, как представить противостояние России и Казахстана своему стратегическому союзнику (по Шосу) – Китаю. В таком случае при отсутствии противостояния и без ведущих европейских стран, и без Китая, Индии и Японии, в Азии 4-5 стран с промежуточным географическим расположением, ниже среднего уровня развития, громко было бы назвать себя «Евразийским союзом». Это выглядит скорее интригой на глобальном фоне.
В последние годы об идее «евразийского союза» пишут и говорят много. Это российские авторы Н. Трубецкой, Н. Дугин, А. Н. Подберезкин, К. Затулин, казахстанский философ А. Нысанбаев, кыргызский писатель Ч. Айтматов, много других. Авторы, в спешке проповедующие идеи «ЕврАзЭС», эффективно используют ошибки и промахи, допущенные либералами на начальной стадии независимости, особенно в экономической и социальной политике, вызывая ностальгию по былому имперскому величию, а также используя настроения антиглобализма, имеющие место в массовом сознании. Другие считают, что «перспективы для интеграции есть, но не созрели условия», поскольку независимые государства далеко не освободились не только от экономической зависимости, но и от множества «родимых пятен» прежней имперской привычки.
Всем известно, что на постсоветском евразийском пространстве только Россия является мощной политической силой способной объединить вокруг себя великую евразийскую степь. Если судить по высказываниям отдельных российских авторов «идеология евразийства» трактуется ими как «идеология державности», как одна из форм воссоединения страны путем создания различных национальных институтов. Это не только настораживает многих, но и приводит к выводу о невозможности в ближайшем будущем создания равноправного многостороннего цивилизованного союза между Россией и ее вчерашними сателлитами (satelle), ныне основными покупателями ее экспортных товаров, энергозависимыми от нее. Некоторые политики говорят «Казахстан — эпицентр Евразии». Как будто не Россия, а Казахстан влияет на всю Евразию. Если судить по географическому расположению Казахстана возможно это и так, но если исходить из экономических, научных, культурных и человеческих ресурсов, то эта похвала завышена, если говорить об уже состоявшемся факте, то он пока играет больше политическую, нежели экономическую роль.
Таким образом, «евразийство или «ЕврАзЭС» в научном плане совершенно не отработанная тема. Конкретного ответа на этот вопрос мы не находим ни у Николая Трубецкого, Петра Савицкого, Вернадского, ни у многоуважаемого всеми нами Льва Гумилева. Лишь если внимательно оглядеться в историческое прошлое, то мы найдем ответ в опыте создания империи Чингиз-хана и его потомков. Только Чингиз-хан подчинил себе все племена евразийских степей и превратил данную степную империю в одно государство с прочной военно-политической организацией. Этот опыт был повторен, но уже в другом качестве при создании СССР. Третьего такого примера история пока еще не знает. В этом мы видим аморфность и неопределенность данного явления с исторической точки зрения.
Мы, казахстанцы, и без этого готовы быть с Россией в тесных, разносторонних взаимоотношениях. Возможностей и путей этого много. Одним из его показателей является данное мероприятие, которое проходит в рамках года Казахстана в России.