Р Е Ф Е Р А Т
«Тема Родины в творчестве Федора Абрамова (»Пряслины")"
Первые два романа: «Братья и сестры» и «Две зимы и три лета», вместе с романами «Пути-перепутья» и «Дом» составляют тетралогию «Братья и сестры», или, как назвал их Федор Абрамов, «роман в четыpеx книгах».
Объединенные общими героями и местом действия (северное село Пекашино), эти книги повествуют о тридцатилетней судьбе русского северного крестьянства, начиная с военного 1942 года. За это время состарилось одно поколение, возмужало второе и подросло третье. И сам автор обретал мудрость со своими героями, ставил все более сложные проблемы, вдумывался и вглядывался в судьбы страны, России и человека. Более двадцати пяти лет создавалась тетралогия (1950-1978). Более двадцати пяти лет не расставался автор с любимыми героями, искал вместе с ними ответа на мучительные вопросы: да что же такое, эта Россия? что мы за люди? почему мы буквально в нечеловеческих условиях сумели выжить и победить врага и почему в мирное время не смогли накормить людей, создать подлинно человеческие, гуманные отношения, основанные на братстве, взаимопомощи, справедливости? Эти вопросы начинают открыто обсуждаться лишь ныне. Тетралогия «Братья и сестры», как и все творчество Абрамова подготавливала общество социально-философски и нравственно к сегодняшним переменам. Хотя все книги объединены в тетралогию, но каждая из них представляет, как подчеркивал не раз автор, законченное художественное целое. Поэтому возможно рассматривать каждый роман отдельно.
БРАТЬЯ И СЕСТРЫ
О замысле первого романа Федор Абрамов неоднократно рассказывал на встречах с читателями, в интервью, в предисловиях.
Чудом уцелев после тяжелого ранения под Ленинградом, после блокадного госпиталя, летом 1942 года во время отпуска по ранению он оказался на родном Пинежье. На всю жизнь запомнил Абрамов то лето, тот подвиг, то «сражение за хлеб, за жизнь», которое вели полуголодные бабы, старики, подростки. «Снаряды не рвались, пули не свистели. Но были похоронки, была нужда страшная и работа. Тяжкая мужская работа в поле и на лугу».
«Не написать „Братья и сестры“ я просто на мог… Перед глазами стояли картины живой, реальной действительности, они давили на память, требовали слова о себе. Великий подвиг русской бабы, открывшей в 1941 году второй фронт, быть может, не менее тяжкий, чем фронт русского мужика,-как я мог забыть об этом)» Первым изъяснением любви, сострадания и восхищения русской северной крестьянкой стал роман «Братья и сестры».
Восемь лет вызревал замысел романа. Кончилась война, Абрамов вернулся доучиваться в Ленинградский университет, закончил аспирантуру, защитил кандидатскую диссертацию, стал работать на кафедре советской литературы. Все эти годы он думал о романе, мечтал о писательстве, но долг перед семьей старшего брата, которая нуждалась в помощи, не давал возможности целиком посвятить себя литературе.
Абрамов начал писать первые главы в летние каникулы t950 года на хуторе Дорище Новгородской области при вдохновенной поддержке своего верного друга художника Ф. Мельникова, отдыхавшего с семьей на том же хуторе.
Шесть лет — во время каникул, в выходные дни, вечерами и даже ночами -работал Абрамов над романом. Одновременно читал лекции, писал статьи.
Одна из статей — «Люди колхозной деревни в послевоенной прозе» — была полемически направлена против лакировочных тенденций в литературе тех
лет, против сусально идеализированного изображения деревни. Вывод «статьи: „Только правда — прямая и нелицеприятная“ — стал писательским кредо Абрамова. Позднее он уточнит: »… Подвиг человека, подвиг народа измеряется масштабом содеянного, мерой жертв и страданий, которые он приносит на алтарь победы".
Об эмоциональном накале писательского труда Абрамова говорит запись в дневнике 15 октября 1955 года: «Сегодня всю ночь не спал — забылся в пятом часу… Неожиданно приоткрылась сцена кражи, страдания Мишки, переживания и благородства Мишки. Долго она не давалась. Утром я вставал злой, с тяжелой, мутной головой. Надо было готовиться к лекции. Но едва я сел за стол, как снова нахлынуло вчерашнее чувство; мне пришлось оставить лекции и записывать сцену с пропажей зерна. Мишка получается великолепен. Кажется, у нас такого подростка еще не было в литературе, да притом в литературе для взрослых. Детский мир у нас глухой стеной отгорожен от взрослого. А ведь в жизни не так — одна бурлящая повседневная гуща».
Роман не сразу нашел благосклонных издателей. «Два года его отфутболивали редакции», — вспоминал писатель. Не приняли его журналы «Октябрь», «Новый мир».«Братья и сестры» увидели свет в 1958 году в журнале «Нева» И тут совершилось почти чудо. Роман сразу был встречен критикой доброжелательно. За 1959-1960 годы появилось более тридцати рецензий в газетах и журналах. В 1959 году он вышел отдельной книгой в Лениздате, в 1960-м — в «Роман-газете», а в 1961-м был переведен и превосходно издан в Чехословакии.
Были недовольства среди земляков, которые узнавали в некоторых героях свои приметы. Тогда Абрамов, может быть, впервые ощутил, как трудно говорить правду о народе самому народу, развращенному как лакировочной литературой, так и пропагандистски хвалебными речами по его адресу.
Абрамов писал из Верколы Ф. Мельникову 6 июня 1950 года: «Земляки меня встретили хорошо, но некоторые едва скрывают досаду: им кажется, что в моих героях выведены некоторые из них, причем выведены не совсем в лестном свете. И бесполезно разубеждать. Кстати, знаешь, на что опирается лакировочная теория, теория идеального искусства? На мнение народное. Народ терпеть не может прозы в искусстве. Он и сейчас предпочтет разные небылицы трезвому рассказу о его жизни. Одно дело его реальная жизнь, и другое дело книга, картина. Поэтому горькая правда в искусстве не для народа, она должна быть обращена к интеллигенции. Вот штуковина: чтобы сделать что-нибудь для народа, надо иногда идти вразрез с народом. И так во всем, даже в экономике». Эта трудная проблема будет занимать Абрамова все последующие годы. Сам писатель был уверен:
«Народ, как сама жизнь, противоречив. И в народе есть великое и малое, возвышенное и низменное, доброе и злое». «Народ — жертва зла. Но он же опора зла, а значит, и творец или по крайней мере, питательная почва зла»,- размышляет Абрамов
Первые рецензенты «Братьев и сестер» отмечали мужество Абрамова, сумевшего достойно рассказать о трагедии народной, о бедах и страданиях, о цене самопожертвования рядовых тружеников. Абрамов сумел «взглянуть в душу простого человека», он ввел в литературу целый пекашинский мир, представленный разнообразными характерами. Не будь последующих книг тетралогии, все равно остались бы в памяти семья Пряслиных, Анфиса, Варвара, Марфа Репишная, Степан Андреянович.
Словом, Абрамов вошел в литературу не как новичок, начинающий писатель, а сразу как зрелый и самобытный художник. И это не случайно, ибо формировался, складывался писатель Абрамов давно. Он сам подчеркивал:
«Писатель — это судьба, биография» За плечами автора романа «Братья и сестры» была трудная судьба-биография: Был трагедийный опыт деревенского подростка, испытавшего беды коллективизации и полуголодного существования 1930-х годов, был ранний опыт безотцовщины и братской взаимопомощи, был опыт ополченца-фронтовика, а затем — опыт человека, воочию, на своих земляках, на семье брата столкнувшегося с послевоенным лихолетьем, с бесправным положением крестьянина, лишенного даже паспорта, почти ничего не получающего на трудодни и платившего налоги за то, чего у него не было. Наконец, был опыт ученого-преподавателя и критика-публициста. За статью «Люди колхозной деревни в послевоенной прозе» ему предъявляли политические обвинения. Но он отстаивал свою правоту. Заканчивался роман на волне тех событий, которые связаны с XX съездом партии, с разоблачением культа личности. Это окрыляло, давало возможность говорить о наболевшем.
Абрамов пришел в литературу не только с огромным жизненным опытом, с убеждениями заступника народного, но и со своим словом. В романе «Братья и сестры» мощно зазвучала живая многоголосая народная речь, усвоенная писателем с детства и всегда питавшая его книги. Поначалу нелегко было Абрамову утверждать свою языковую стихию. Редакторские пуристы пытались выравнивать, подгонять под шаблон его слово. Но и здесь он оставался непреклонен.
Несомненно, были в романе и недостатки. Их видел сам автор. И все собирался доработать роман, внести необходимые коррективы. В личном архиве писателя сохранились объемистые папки с заметками для доработки всех четырех книг тетралогии, в том числе и первой книги. Всестороннее изучение этих материалов — дело будущего.Сейчас возможно наметить лишь главные направления творческой мысли писателя, кратко остановиться на тех заметках, которые проясняют и углубляют социально-философскую проблематику романа, свидетельствуют о неутомимых исканиях художника.
Заметки возникали в разные годы: сразу после публикации книги, в 1958году, и в последующие годы, когда он работал над другими книгами (1962, 1965, 1967, 1971-1976), и тогда, когда была завершена тетралогия (1978-1981).
Трагедия войны, единение народа перед общей бедой выявили в людях невиданные духовные силы — братства, взаимопомощи, сострадания, способность к великому самоотречению и самопожертвованию. Эта мысль пронизывает все повествование, определяет пафос романа. И все-таки автору казалось, что ее следует уточнить, углубить, сделать более многосложной, многооттеночной. Для этого потребовалось ввести неоднозначные споры, сомнения, размышления героев о жизни, о воинской совести, об аскетизме.
Ему хотелось подумать самому и заставить читателя задуматься о вопросах «бытийных», не лежащих на поверхности, а уходящих корнями в осмысление самой сути жизни и ее законов. С годами он все больше связывал проблемы социальные с нравственными, философским, общечеловеческими. Думается, поэтому он хотел переделать начало. Открыть роман поэтически-философской картиной летящих журавлей, соотнести извечные законы природы, которым повинуются мудрые птицы, с варварством людей.
«Небывалое, непостижимое творилось на земле. Пылали леса. Вздымались к небу пожарища. Гремели громы не с небес, с земли! Железным дождем секло и снизу и сверху — и тогда падали их неделями летевшие товарищи, клин терял свой изначальный, с незапамятных времен установленный рисунок. С кормежкой было худо — часто не находили былых жировок, им не махали с земли, как прежде, не кричали мальчишки: журавушки, куда вы?.. А они все летели и летели, повинуясь древнему закону, на свои древние гнездовья, в северные леса, на болота, на животворные воды Заполярья»
Природа, люди, война, жизнь… Подобные размышления хотел ввести писатель в роман. Об этом — внутренний монолог Анфисы: «Растет трава, цветы не хуже, чем в мирные годы, жеребенок скачет и радуется вокруг матери. А почему же люди — самые разумные из всех существ — не радуются земной радости, убивают друг друга?.. Да что же это происходит-то? Что же такое мы, люди? Ведь и немцы люди. И у них матери и отцы. И что же это за матери, которые благословляют своих сыновей на убийства? Да не может быть, не может быть… Нет таких матерей. Что- то другое тут, что-то другое… А что? Кто ей скажет это? Да и к кому обращаться с этим? До этого ли теперь людям?.. Только надо ли задумываться сейчас?
Об этом ли надо думать?». О смысле жизни размышляет после гибели сына и смерти жены Степан Андреянович: «Вот и жизнь прожита. Зачем? К чему работать? Ну, победят немца. Вернутся домой. А что у него? Ему-то что?
И, может быть, следовало жить, для Макаровны. Единственный человек был около него, и того проворонил. Так зачем же мы живем? Неужели только работать?» И тут же автор обозначил переход к следующей главе: «А жизнь брала свое. Ушла Макаровна, а люди работали». Но главный вопрос, который хотел укрупнить Абрамов,- это вопрос о совести, об аскетизме, об отречении от личного во имя общего. «Имеет ли право человек на личную жизнь, если все кругом мучаются?» Вопрос наисложнейший. Поначалу автор склонялся к идее жертвенности. В дальнейших заметках к характерам и ситуациям, связанным с Анфисой, Варварой, Лукашиным, он усложнил проблему. Запись от 11 декабря 1966 года: «Можно ли полнокровно жить, когда кругом беды? Вот вопрос, который приходится решать и Лукашину. и Анфисе. Нельзя. Совесть и пр. Нельзя жить полнокровно сейчас. А когда же жить человеку?
Гражданская война, пятилетки, коллективизация, война… Лукашин полон сомнений, но в конце концов на вопрос „Возможна ли теперь любовь?“ он отвечает: „Возможна! Именно теперь и возможна. Нельзя отменить жизнь.
А на фронте? Ты думаешь, у всех пост великий? Да возможно ли это?“ Анфиса думает иначе: „Каждый решает так, как он может. Я не осуждаю. А сама не могу. Как я бабам посмотрю в глаза?“ Максимализм Анфисы автор хотел объяснить крепкими нравственными устоями в ее староверской семье. „Раз горе а доме — каждый день покойники — разве может она отдаваться радости? Разве не преступно это? Все прабабки и бабки, хранившие верность до гроба своим мужьям в их роду, восставали против ее любви, против страсти. Но и Анфису заставлял автор больше сомневаться, искать ответа. Анфиса терзается: любить должна была Настя, ее должна была одарить всеми дарами жизнь, а на самом деле любить выпало ей, Анфисе. Да разве справедливо это? Кто, кто определяет все это, заранее рассчитывает? Почему один человек умирает в молодости, а другой живет?.
Анфиса, когда узнала, что Настя обгорела, калекой стала, надела на себя вериги. Стоп. Никакой любви! Она стала сурова, аскетична, что называется, в ногу со своим временем. И думала: так и надо. В этом ее долг. Но людям это не понравилось. Людям, оказывается, больше нравилась прежняя Анфиса — веселая, неунывающая, жадная до жизни. И именно тогда о ней с восторгом говорили бабы:
— Ну, женка! Не падает духом.Еще и нас тянет.
А когда она стала аскетом, худо стало и людям! И бабы даже спрашивают ее: что с тобой, Анфиса? Не заболела ли ты? Ходишь — лица на тебе нет и брови не раздвинешь… Страшно на тебя глядеть. И люди не идут к ней. А она ведь хотела им добра, для них надевала на себя власяницу.
Нравственно аскетическое и язычески жизнелюбивое отношение к миру принимало в романе и в других произведениях Абрамова самые многоликие формы. Крайний аскетизм и эгоистически бездумное жизнелюбие были одинаково неприемлемы для писателя. Но он понимал, как трудно найти правду — истину в этом мире. Потому вновь и вновь сталкивал противоположные натуры, взгляды, убеждения, искания в сложных жизненных ситуациях
Хотел писатель ввести дорогие ему представления о старых традициях северян, не знавших даже запоров в доме: поставят приставку — и все.
“Открыт дом — хоть все вынеси. Удивительная доверчивость северян...
Избушки охотничьи. Все остается. Лучина. Хлеб. Взаимовыручка. И Лукашин был благодарен этому краю. Он омылся в ключевых родниках… он окреп, набрался сил. И не только физических, но и духовных. Он окунулся в живой, родниковой воде… Он влюбился в этот первозданный край»
ДВЕ ЗИМЫ И ТРИ ЛЕТА
Роман создавался на волне событий, происходивших после XX съезда. партии, когда появилась возможность открыто обсуждать положение в стране.
Заметки к роману конца 1950-х — начала 1960-х годов, повесть «Вокруг да около», выступление на партийном собрании Ленинградских писателей (1964) позволяют судить о гражданской позиции Абрамова в те годы. Он ставил самые трудные, болевые вопросы времени. Он говорил о бедственном положении крестьян, о чиновничьем произволе, об опасности возрождения нового культа личности, oб уроках нашей истории, о необходимости соблюдения законов, о развитии демократии и гражданского самосознания.
Во весь голос сказать в печати все, что мучило писателя в те годы оказалось невозможным. За повесть «Вокруг да около» он подвергся разносной критике, слова на Втором съезде писателей РСФСР (1965) ему не дали. В такой обстановке он проявил, пожалуй, максимальное мужество, создав роман «Две зимы и три лета». В нем Абрамов-художник, Абрамов -мыслитель обрел свою высоту. Если в первом романе главенствовали любовь-восхищение, сыновняя благодарность, а все трудности объяснялись войной, то во второй книге углубилось исследовательское начало, возрос масштаб художественного постижения конфликтов, судеб, характеров. Абрамов одним из первых смело заговорил о бедственном и бесправном положении крестьян. Он взывал к социальной справедливости, он поведал о тех трагически-тупиковых ситуациях, в которых оказались лучшие люди деревни — совестливые, трудолюбивые, выстоявшие в войну. При этом писатель не впадал в одностороннее обличительство. Он запечатлел израненную, но живую душу народа, не утратившего в пору бед и лишений любовь к земле, чувство ответственности, взаимопомощи, сострадания.
Предварительные заметки к роману 1958-1959 годов выявляют болевой накал мысли и чувств писателя: «В стране две денежных системы: рубль и трудодень. Трудодень--палочка, за ней ничего. Колхозник получает трудодни, но их никто никуда не брал, потому что они ничего не стоили.
Даже в налог не брали. Напрашивается чудовищный вывод: деревня была на положении колонии, рабыни. Как же тут можно говорить, что у нас не было эксплуатации?!».
Заметки ко второму роману о послевоенной деревне писатель делал еще в пору работы над «Братьями и сестрами», а думал о нем и того раньше, ибо «с самого начала были задуманы четыре книги… Но, конечно же, это была лишь общая идея, идея-мечта».
Замысел второй книги начал оформляться в 1958-1959 годах. В 1960 году были сделаны подробные разработки к сюжету романа, к сюжетной линии
Михаила, а 31 декабря был составлен подробный план книги. Время непосредственной работы над романом было обозначено в одной из первоначальных рукописей: «декабрь 1960 — март 1966».
В 1982 году Абрамов вспоминал: «Шесть лет я писал роман „Две зимы...“, шесть лет раздумий и слез над безрадостным житьем-бытьем послевоенной деревни, над безотцовщиной, над судьбой разутой, раздетой и вечно голодной семьи Пряслиных, этим живым будущим России… Кончил. А что делать с романом? Куда отнести? В ленинградский журнал „Нева“, где в 1958 году была напечатана первая книга о Пряслиных? Но туда мне хода нет — оттуда меня еще несколько лет назад с треском выгнали за напечатанную на его страницах повесть „Вокруг да около“. В московские журналы податься? Я отнес „Две зимы...“ в „Звезду“… Редколлегия „Звезды“долго тянула резину (как позднее выяснилось, ее смущала острота романа), долго не говорила ни да ни нет. Но наконец сообщила: в нынешнем виде она не может напечатать роман».
В отличие от «Звезды», роман в «Новом мире» был одобрен, хотя полного единодушия в оценках не было. Одни отмечали, что такого честного, смелого изображения деревни у нас не было, другие говорили, что «книга в целом производит тягостное впечатление», «слишком нагнетаются беды». У многих вызвала сомнение композиция романа. Предлагали поставить Михаила в центре повествования, отойти от хроникально-летописной формы.
Форму книги взял под защиту А. Дементьев. Многие согласились, что навязывать автору предлагаемые рецепты не стоит.
28 сентября 1967 года состоялось обсуждение романа в «Новом мире» в присутствии Твардовского. Абрамов высказал готовность еще поработать над романом, но одновременно выразил несогласие с многими замечаниями, в том числе о Михаиле и о языке. Не только Твардовский, но и многие критики упрекали писателя за широкое использование диалектизмов, местных слов и наречений. Абрамов всегда отстаивал свою манеру письма, отстаивал право на изображение богатства народной речи. Время подтвердило его правоту. Искрящееся, многоцветное, весомое слово Абрамова покоряет читателя и сегодня. Но некоторые критические замечания, в том числе языковые, он учел при доработке романа.
На редколлегии «Нового мира» вместе с высокой оценкой романа прозвучали сомнения в его «проходимости» через цензуру. Было высказано предложение «подумать о концовке, об эпилоге». В результате появился сочиненный «оптимистический привесок» — «Вместо эпилога», датированный 20ноября 1967 годе. Он был только в журнальном варианте, при первом же переиздании автор снял его.
К этому времени шли переговоры об издании «Двух зим...» в «Роман-газете». Несмотря на невероятный успех у читателя, редакция отклонила роман: «Не можем рекомендовать двухмиллионному читателю, потому что идут споры вокруг, нет единодушия». Тогда «Новый мир», подчеркивая значение романа, выдвинул его на соискание Государственной премии СССР. В защиту романа выступил критик Б.Панкин, бывший тогда главным редактором «Комсомольской правды», где 14 сентября 1969 года в рубрике «Обсуждаем произведения, выдвинутые на соискание Государственной премии СССР» появилась его большая статья «Живут Пряслины!». Твардовский сразу откликнулся на статью благодарным письмом критику. Обрадован был и Абрамов: статья придала ему «огромные силы» в пору молчания и наскоков.
Однако Государственную премию СССР он все-таки тогда не получил.
Прошло более четверти века со времени споров о произведении. Отошли в прошлое страшные беды послевоенного лихолетья. Новые беды и трагедии
нашей истории открылись нам. Не затмили ли они суровую правду абрамовского романа? Выдерживает ли книга писателя сопоставление с произведениями А. Платонова, Б. Пастернака. В. Гроссмана, пролежавшими под гнетом цензуры десятилетия? Подлинное искусство не стареет. Напротив, оно обогащается, оживает со временем, открывая те потаенные глубины, которые нередко ускользали от современников, оглушенных бьющей правдой верхнего слоя. Проза Абрамова еще ждет глубоких исследований и прочтений.
В одной из заметок («Психология руководителя района») писатель объясняет, почему в каждом районе обязательно появлялись показательные колхозы,- с их помощью пытались теоретически оправдать, на что способен колхозный строй, и практически защитить себя: «Не зря хлебы ели».
«Отдельные работники района даже понимают, что в нынешних условиях можно иметь только один показательный колхоз. Это разъясняют Лукашину:
ты захотел поднять колхоз, подъем которого не запланирован райцентром.
Вопреки всем и вся».
Вставал перед Абрамовым вопрос о герое времени. Выступая против плакатной фигуры бездумного энтузиаста, он хотел ввести думающего героя, начинающего самостоятельно мыслить. Таким дол жен был стать Лукашин.
«Нынешний герой — человек противоречивый, рефлектирующий, сомневающийся, начинающий думать, освобождаться от тяжкого груза догм, которые насаждались в нем в течение многих лет. Да и как может быть иначе? Мой Лукашин — думающий человек. Он-то и есть герой современности. Герой еще не тот человек, который умеет только размахивать кувалдой. Но думающий человек пока обречен».
Наиболее глубоко проблема думающего человека прозвучит в cледующих книгах — «Пути-перепутья» и «Дом». Но и в романе «Две зимы и три лета»она затронута. Лукашин заставляет людей думать о своих правах и самостоятельности, когда возвращает кузнеца Илью Нетесова из леса, когда сам отправляется в лес и оставляет руководителем Михаила Пряслина, когда начинает спорить с Подрезовым, с Ганичевым. Начинают размышлять о жизни и спорить друг с другом Михаил, Егорша, Евсей Мошкин, Илья Нетесов, Петр Житов.
Не все задуманное мог реализовать писатель сполна. Он понимал, какие цензурные и редакторские преграды встанут на его пути.
Наряду с заострением социальных проблем Абрамов много думал о личных отношениях людей — о семье, любви, дружбе, взаимопомощи, взаимопонимании. Он намеренно уходил от прямолинейности в отношениях Михаила и Егорши, Анфисы и Варвары, Варвары и Михаила.
Собирался писатель рассказать подробнее, как прибегал Михаил с дальнего сенокоса за шесть километров на свидание с Варварой, как возвращался обратно и думал: «Никто, конечно, не ездил с Синельги на свидание. Ну и что? Разве был в Синельге такой парень, как он, Мишка? А Варвара? Была такая красивая, такая жаркая молодка?».
Многочисленные авторские наброски-добавления свидетельствуют об огромной творческой работе художника, о его постоянном стремлении «докопаться до истины», понять «что такое человек», что мешает нам жить по-человечески, разумно, радостно, справедливо. Он раздвигал горизонты нашего мышления, учил думать над сложными проблемами века — социальными, философскими, психологическими.
Романы «Пути-перепутья» и «Дом», завершают тетралогию «Братья и сестры».
Создавались они в 1968-1978 годы, в тяжкий застойный период, пришедший на смену хрущевской «оттепели». Но Абрамов оставался верен себе, продолжал сражаться за свободу, человеческое достоинство, за необходимость коренных изменений в стране и в первую очередь в деревне. Он вглядывался в прошлое и настоящее, искал ответы на самые больные вопросы. В чем причина наших бед? Куда мы идем? Что делать, чтобы вывести страну из тупика? Остались ли здоровые силы в стране, в жизни, в народе?
Он исследовал сложные социально-исторические, политические, нравственные и психологические проблемы, поведение народа и отдельной личности.
Рисуя драмы и трагедии народной жизни, показывая, как под влиянием сложившихся условий разрушались, искажались человеческие судьбы и характеры, он одновременно выявлял те здоровые силы нации, те непреходящие нравственные устои, которые помогают человеку всегда, при любых условиях оставаться человеком. Слова Лизы Пряслиной: «Лучше уж совсем на свете не жить, чем без совести» — выражают глубинный смысл всех произведений Федора Абрамова.
В пору работы над романами создавались и лучшие повести и рассказы писателя: «Деревянные кони», «Пелагея», «Алька», «Поездка в прошлое»,«Старухи», «О чем плачут лошади». Это было время расцвета дарования художника, когда набирала силу его социально-философская мысль, его личность, подвергавшаяся многим испытаниям. Он выдержал схватку со временем, хотя победа давалась нелегко. Выбор пути и поведения сопровождался немалыми сомнениями, муками, терзаниями.
Становление личности Абрамова, художника и гражданина, — предмет будущих исследований. Да и романы «Пути-перепутья» и «Дом», лучшие повести и рассказы писателя остались во многом еще непрочитанными, неосмысленными. Абрамов опережал время, ставил уже в те годы такие вопросы и проблемы, о которых всерьез заговорили только сегодня.
Глубина проблематики и характеров в книгах Абрамова связана не только с достоверным знанием жизни русской деревни, социально-экономического и политического состояния страны, но в не меньшей степени — с личным поведением художника, с его позицией, с его реакцией на обстановку в стране, на проблемы экономической, политической, литературной жизни.
Об этом свидетельствуют дневниковые записи писателя. Их публикация -дело будущего. Сейчас важно подчеркнуть, что мысль и душа его откликались на все сложнейшие вопросы времени. Его тревожили события в Венгрии, Чехословакии, Польше, позднее — введение наших войск в Афганистан. Он восхищался выступлением академика А.Д. Сахарова («глубочайший анализ современного состояния человечества»), ему близок был призыв ученого «преодолеть разобщенность».
Он не перестает возмущаться нашей бесхозяйственностью, бюрократизмом, бездумным планированием, бессмысленным вложением огромных средств в сельское хозяйство, рабской покорностью тружеников, самодовольством чиновников, бесталанностью правящих кругов («Везде — серость, бездарность, равнодушие», «Нами правит посредственность. Да и вообще — возможна ли яркая личность в правящих инстанциях?»).
Любые проявления бестолковщины заставляли его думать обо всей стране.
«И так по всей России. Из года в год. Да что же это такое? Да, немцы нас не разбили, а бюрократизм, может быть, и разобьет». «Неужели
бестолковщина в крови у русского человека?»
Трагически переживая спад общественного самосознания, отмечая всеобщую усталость и разочарование, Абрамов одновременно жадно следит за любым проявлением свободолюбия, духовного здоровья, социальной и нравственной активности — будь это отдельные события, книги, разговоры, поступки рядовых или выдающихся личностей. Тогда появляются в иные, радостные, интонации: «Процесс, начатый XX съездом, не остановить». «Живая вода везде. Не только в деревне, но и в городе».
Глубина постижения времени и вечности доказывается и проверяется поведением художника — его книгами, словом, гражданской позицией. Писатель, как и все прочие люди, подвергается испытанию на человечность, на подлинность социального и гуманного самосознания. В такие минуты происходит или утверждение, победа духа или разрушение его. В такой сложной ситуации оказался Абрамов, как и другие деятели культуры, в пору разгрома «Нового мира», в пору исключения Солженицына из Союза писателей.
Поведение Абрамова тех лет, его мучительные сомнения и решительные действия обогатили его как художника, обусловили социально-нравственную, духовную атмосферу его книг, тот свет человечности, который делает произведения долговечными.
ПУТИ-ПЕРЕПУТЬЯ
«Пути-перепутья» — пожалуй, самый социально острый роман Абрамова. И не в том ли причина, что в критике он не нашел должного осмысления?
Даже доброжелательные авторы не столько раскрывали глубину содержания книги, сколько «защищали», «спасали» роман от разносно-проработочных статей и рецензий.
Работая над романом, писатель ставил и разгадывал те больные вопросы жизни деревни, страны и народа, которые не решены еще и сегодня. Почему царит нищета и бесхозяйственность? Почему и через шесть лет после войны из деревни «выгребали все до зернышка»? Почему крестьянин, добывающий хлеб, кормящий страну, сам остается без хлеба и молока? Кто подлинный хозяин в стране? Народ и власть. Партия и народ. Экономика.
Политика. Человек. Методы хозяйствования и методы руководства. Совесть, долг, ответственность, самосознание и фанатизм, демагогия, приспособленчество, цинизм. Трагедия народа, страны, личности. Вот круг жгучих и важнейших проблем, поставленных в романе.
Конечно, не все сказано во весь голос. С присущей требовательностью к себе Абрамов сам заметил: всей правды мне сказать не удалось. Но ктосказал всю правду? К постижению ее мы едва подходим сегодня, до сих пор не можем решить вопрос о земле, о собственности, о свободе и демократии, о причинах наших бед. Каким же мужеством надо было обладать тогда, двадцать, тридцать лет назад, когда в ходу были идеи о нашем самом передовом, лучшем в мире обществе и человеке. Тогда Абрамов ударил в колокол правды, начал будить наше самосознание.
Непосредственно писать роман Абрамов начал 4 октября 1969 года. Сразу сделал запись: «У меня сегодня большой день, — (начал первые страницы нового романа. И радостно, и страшновато: получится ли? Хватит ли сил совершить то, что задумал? Не дрогну ли? А дрогнуть можно: кое-что, возможно, придется сказать впервые. Впервые в нашей литературе. Во всяком случае, Подрезов и вся его линия — заново». Были уже и варианты названия — «Осенние костры». «Хлебный свет». Под названием «Костры осенние» роман был представлен весной 1972 года в «Новый мир» и в из
дательство «Современник». Окончательное название — «Пути-перепутья» -родилось лишь в августе 1972 года.
Работа над романом шла трудно, много мук было связано с фигурами Лукашина и Подрезова особенно. Не раз возникали сомнения, опасения. «Очень страшно писать, ибо все время чувствуешь себя бунтарем. Все время выдавливание из себя раба. Но иначе нельзя. Писатель должен быть впереди — во всем».
В марте 1970 года была закончена первая часть романа, в сентябре -вторая, в январе 1971 — третья. Но это был лишь первый вариант. Как всегда, Абрамов начал редактировать рукопись, переписывать и доделывать многие главы. Работал еще целый год. 12 марта записал в дневнике:
«Ура, кончил роман. Вернее, сделал сцену — Подрезов у костра. А вообще-то работы еще уйма». Но мрачные мысли не покидали его, «и вообще грустно: кончаю роман, 4-летнюю рабoтy, может быть, лучшее, что я сделал, а не напечатают. Будет лежать в столе».
По предварительной договоренности роман должен был быть представлен в «Новый мир» в марте 1972 года. Но Абрамов просит отсрочку, еще раз редактирует книгу. Обсуждение романа на редколлегии «Нового мира» состоялось 30 мая. Роман был одобрен, но, как предполагал автор, было, высказано много редакторски-цензурных замечаний, особенно к третьей части. С некоторыми замечаниями писатель согласился. Он сам еще не был доволен сценой районного совещания, ему хотелось углубить и расширить взаимоотношения Подрезова и Зарудного.
Весь август и почти весь сентябрь он жил в Комарово, напряженно работал над романом. 19 сентября завершил окончательную редакцию книги, на следующий день записал в дневнике: «Я совершил подвиг. Да, да! За полтора месяца с небольшим перепахал целый роман. Одну четверть книги примерно переписал заново, одну четверть перелопатил. А сколько вставок, уточнений, вычерков! В общем, сделал работу, которую я обычно делаю за полгода, за год. А название новое? Это что-нибудь стоит? „Пути-перепутья“. Это как раз то, что надо. В духе поэтики других названий, соответствует замыслу книги и плюс подводит читателя к четвертой — к „Дому“ Куда же лучше!»
Запись 31 августа 1970 года выражает, пожалуй, самую суть позиции Абрамова. «У Солженицына рядовой человек только жертва существующего режима. А на самом деле он и опора его. В этом вся сложность. Именно только освещение нашего человека с этих двух сторон позволит художнику избежать односторонности в изображении жизни». Эта проблема — народ как жертва и как опора существующей несправедливости — одна из важнейших в романе и прозе писателя на протяжении многих лет.
Не раз определял Абрамов главный смысл своего творчества. «Главная и, может быть, единственная моя цель как писателя — увеличить добро на земле».
«Самопожертвование как высшее проявление русской красоты. Эта традиция в нашей литературе оборвалась на Чехове. В какой-то мере она была подхвачена Буниным и начисто утрачена в советской литературе. Не мне ли суждено возродить ее? Во всяком случае, мой любимый герой — герой долга, герой, способный пожертвовать собою ради ближнего»
Настойчивее всего мысль Абрамова билась над характерами Подрезова и Зарудного. Он стремился прояснить смысл их столкновений и споров, их взглядов на жизнь, на людей и методы работы. Он ввел новые детали в
первую часть романа (в пятую и девятую главы). Не все наметившееся в набросках удалось использовать в романе.
Кстати сказать, конфликт Подрезова и Зарудного в сознании Абрамова выходил далеко за пределы временных рамок романа. Их конфликт — это, по сути, конфликт всего послевоенного времени вплоть до наших дней. На ограниченном материале Абрамов не мог раскрыть всю открывшуюся ему глубину и масштаб противоречий в методах и способах руководства и ведения хозяйства. Он сумел лишь поставить проблемы, которые требовали неотложного обсуждения и решения.
В столкновении Подрезова и Зарудного, а также в спорах Подрезова, Лукашина и Анфисы звучат наиважнейшие темы, составляющие суть романа, его глубинный нерв. Спор идет о способах ведения хозяйства, об отношении к народу и человеку, об исчерпанности народного энтузиазма, о причинах бедственного положения в стране, о война и ее последствиях, о пагубности волевого руководства, штурмовщины, «выполнении плана любой ценой», бездумного выполнения приказов сверху, о трагедии слепого фанатизма, и трагедии низовых и районных руководителей, их силе и слабости.
Подрезов — фигура несомненно трагическая. В отличие от бюрократической прослойки, Подрезов не утратил корневой связи с народом, не пользовался привилегиями, жил так же аскетично, как трудовой люд. Он был убежденным и бескорыстным исполнителем воли партии и Государства. Не вина, а беда его — в слепой вере в правоту верхов, в слепой вере в Сталина. А отсюда — некоторый догматизм мышления, беспрекословное подчинение указаниям сверху. Но в пределах района и области он был смел, инициативен и даже иногда критичен. В черновом наброске писатель подчеркивает смелость, но и ограниченность Подрезова по сравнению с Зарудным. Он — Подрезов — тоже хозяин. Но разговаривать запросто с Москвой — нет, это ему и в голову не приходило. В области — да, в области может поднять шум, с первым секретарем поспорить, но дальше — нет, дальше… Да он просто и представить себе не мог, что к Москве можно за чем-то обращаться.
Трагизм и сила личности Подрезова проявляются в кульминационной сцене «суда»-совещания, в прозрении героя, в переосмыслении жизни. «Осознание себя человеком» — вот главный мотив прозрения Подрезова. «Подрезов осознает, что он просто человек, независимо от того, секретарь ли он.
И он впервые понял, что он что-то значит, а не пост. А раньше шел на риск как секретарь райкома. Партия требовала, партийный долг. Осознание себя как личности». В этом же ключе должен был выступать в защиту Подрезова Зарудный, оценивая его человеческие качества. «Он не жандарм, как мы думали. А человек. Бросил путевку. Приехал. Нет, я не подниму руку на Подрезова. Надо по-новому работать. Мы уважали пост, а не человека. А надо наоборот».
На примере Подрезова Абрамов затрагивал одну из серьезных проблем нашего бытия: человек и пост, человек и занимаемая должность, человек и власть. Всегда ли человек остается самим собой, занимая высокий пост?
Столкновения Подрезова и Зарудного по хозяйственным вопросам связаны с проблемой человечности. В отличие от Подрезова, который все еще готов выполнять план любой ценой, Зарудный требует внимания к людям, создания нормальных жизненных условий. В глубине души Подрезов даже соглашается с ним. Но тут возникает психологический конфликт. «Не руководить им. Надо идти на поводу, а к этому Подрезов не привычен. Из коренников — в пристяжные. А тут выходило так. Признать правоту Зарудно
го — признать свое поражение… отказаться от всех привычных методов работы. Значит, начинать жить заново. А сможет?» К сожалению, эта социально-психологическая проблема взаимоотношений руководителей разного ранга и уровня, необходимость пересмотра устаревших норм поведения едва намечена в романе. Но важность ее для судеб страны предчувствовал писатель.
Особенно удручали Абрамова все изменения, связанные с положением дел в деревне. В романе прямо говорилось о преступном отношении к крестьянам, у которых «выгребали все до зернышка», как в период военного коммунизма — когда царила продразверстка. Все упоминания о «выгребаловке», продразверстке, военном коммунизме, о нэпе, который ввел Ленин, чтобы накормить страну, были вычеркнуты. Были изъяты такие совсем невинные, на сегодняшний взгляд, фразы: «когда вся деревня в разор пришла», «как, скажи, в другом государстве живут»,«за всю свою жизнь редкий день досыта ели» и т. п. По требованию цензуры были переписаны и смягчены споры-диалоги Лукашина и Подрезова, Петра Житова, Анфисы.
Первые читательские отклики (устные и в письмах) были восторженными.
По телефону и в письме высоко отозвался о романе Борис Можаев. «Так не писали пятьдесят лет. Ничего подобного в нашей литературе не было за пятьдесят лет. Пряслины — на уровне Ростовых в „Войне и мире“. Это не только твоя победа, но и победа всей нашей литературы. Крепко ты сколотил роман, крепко. Это вещь не простая — чистый голубец! — как говаривал Пушкин… Он хорош и в социальном (в смысле трезвости и беспощадности) и в нравственном смысле. Пряслины даны по-толстовски. Это истинная жемчужина,- время нанижет ее на одну нитку с такими литературными перлами, как Наташа Ростова, Платон Каратаев, Василий Теркин, Иван Денисович. Поздравляю».
Сам Абрамов не раз в печати и на читательских конференциях говорил о проблематике романа, о прототипах, об отдельных персонажах. «Меня больше всего волнуют морально-философские проблемы, глубинные социальные процессы, жизненные коллизии, в которых сталкиваются носители разных нравственных начал». Но и в одном человеке нередко противоборствуют разные начала: долг и совесть, закон и человечность, интересы государственные и личные. Писатель предостерегал от однозначного, одностороннего понимания таких сложных фигур, как Подрезов, Ганичев, Eгорша.
Он подчеркивал, что они — порождение времени, сложного, противоречивого, всю несправедливость и жестокость которого мы постигаем только сегодня.
Роман «Пути-перепутья» был переведен в ГДР, Чехословакии, Польше, Финляндии. В 1975 году был издан во Франции под названием «Хроника села Пекашина» с большой вступительной статьей, где глубже, чем в нашей критике, раскрывалась масштабность изображения, социальная острота и художественное своеобразие книги.
ДОМ
«Дом» — последний, завершающий роман тетралогии. Писатель придавал ему большое значение, считал, что только четвертая книга даст «необходимую философию» всей эпопее.
Автор смело переносит события из прошлого в современность — l972 год, через двадцать лет после ареста Лукашина. Многое изменилось в Пекашине. Отстроились дома, техника пришла на поля, колхозы заменились совхозами. Лучше, зажиточнее стали жить люди: новая мебель, мотоциклы, моторки...
Но Абрамов далек от успокоенности. Его страшит мнимое благополучие, которое зиждется на огромных дотациях от государства. Его страшит бесхозяйственность, приспособленчество, демагогия, цинизм, утрата идеалов, равнодушие людей, которые жить стали лучше, а работать хуже.
Почему совхоз законно стал планово-убыточным предприятием? Почему поля зарастают кустарником? Почему нещадно вырубают леса? Почему мелеют реки? Почему работник превращается в незаинтересованного работягу, механически исполняющего даже нелепые указания сверху? Почему царит «бумажная бормотуха» на собраниях? Почему демагог Таборский и его «стая»властвуют в Пекашине? Почему лучший работник — Михаил Пряспин — становится чуть ли не лишним человеком в Пекашине? Почему на глазах всей деревни гибнет лучший дом Ставрова? Почему, наконец, гибнет Лиза -лучший человек, человек совести, доброго и мудрого сердца?
Вопросы можно задавать и дальше. «Дом» — книга долговечная: она вызовет еще много размышлений и толкований. Абрамов поставил в романе мучительные проблемы и вопросы, замалчивание и неразрешенность которых привели страну к глубочайшему кризису.
Боль и думы автора о России, народе, земле, человеке пронизывают всю книгу, взывают к уму и сердцу читателя.
Писатель уверен: облик страны, земли и хозяйства зависит не только от политиков, философов, ученых, руководителей, но и от уровня сознания, поведения и психологии миллионов, каждого из нас, от всей социально-нравственной и бытовой атмосферы повседневности, в конечном счете от того, как работают, о чем думают, к чему стремятся, что требуют, отвергают и одобряют миллионы самых разных людей.
Бытовая повседневность, радости, заботы, тревоги, трагедии пекашинцев, рядовых сельских жителей возводятся писателем в разряд общенародных.
Вслед за Л. Толстым, Чеховым, Буниным Абрамов исследует взаимозависимость народного бытия, уровня жизни людей и состояние их умов и сердец, их каждодневного поведения.
«Дом» взывает к развитию нашего самосознания — исторического, социального, духовного. Не случайно в роман включены главы «Из жития Евдокии-великомученицы», заставляющие осмыслять наше многострадальное прошлое — революцию, коммуны, пятилетки, репрессии.
Можно ли созидать Дом-страну фанатичным подвижничеством, не заботясь о благоустройстве отдельных людей? Но тут же возникает другой вопрос.
Можно ли созидать личное благополучие, малый дом, свой дом-судьбу в отрыве от общих социальных проблем Дома-страны и всего общечеловеческого Дома?
Так вокруг дома воедино сливаются проблемы философские, психологические, исторические, бытовые, экономические. В этом смысле «Дом» -книга эпохальная, выводящая нас на решение современных общечеловеческих проблем. Это книга о поисках нового сознания, новых путей в развитии страны, человека и человечества. «Дом» ставит вопрос о необходимости трезво и бескомпромиссно осмыслить нашу историю, наши социальные, экономические, духовные ориентиры и ценности. По существу, Абрамов начал разговор о том, о чем всенародно заговорили через десять с лишним лет. Много лет назад Абрамов убеждал и доказывал, что нам нужны не только социально-экономические реформы, но и подъем общей культуры, возрождение гражданского и духовно-нравственного потенциала народа.
Общий замысел четвертой книги складывался давно, сразу по окончании романа «Братья и сестры» и началом работы над «Двумя зимами...». Сохранилось немало заметок, сделанных в середине шестидесятых годов — о Калине Ивановиче, Евдокии, Лизе, Михаиле, Пете Житове.
Первые главы романа были написаны в июне — июле 1973 года, тогда же сделано много заметок к другим главам. Однако работа над «Домом» шла с большими перерывами. Отвлекали другие замыслы, дела и обязанности.
Много сил и времени, например, в 1973-1974 годах отдал Абрамов спектаклю «Деревянные кони» в театре на Таганке. В эти же годы он работал над повестями «Поездка в прошлое» и «Мамониха», написал рассказы «Михей и Иринья», «Олешина изба».
13 февраля 1978 года «Дом» был окончательно завершен. В марте писатель отвез его в «Новый мир». И снова начались трудные месяцы борьбы за публикацию...
Роман в «Новом мире» прочли очень быстро. Эав. отделом прозы Д. В. Тевекелян 28 марта позвонила по телефону и сообщила, что «Дом» оценивают как «значительное явление», планируют на восьмой или девятый номер. Но тут же добавила, что трудностей будет немало. 16 ная Тевекелян приехала в Ленинград с огромным количеством редакторски-цензурных замечаний.
Начали работать, подыскивать подходящие варианты изменений. Федор Александрович нервничал, возмущался, уговаривал, но в чем-то приходилось идти на уступки, чтобы «Дом» увидел свет. Редактор предлагала смягчить резкие выражения, снять обобщающие характеристики, прямые вопросы, детали, вызывающие нежелательные ассоциации. Цензура не разрешала впрямую говорить о культе личности, о каторжной работе крестьян, о закупке хлеба в Америке, о налогах. Когда Тевекелян предложила снять вопрос «Как дошли до жизни такой?», Абрамов заметил: «Я люблю ставить вопросы». Редактор тут же ответила: «А я люблю, чтобы рукописи печатали».
«Новый мир» с романом «Дом» вышел 5 декабря. Автор сразу стал листать журнал, читать отдельные куски и, что очень редко бывало, остался доволен своим детищем: «Неужели это я? Неужели это вышло из-под моего пера? Сильно, очень сильно. Не хорошо хвалить себя, знаю, но, ей-богу же,- дух захватывает. А вечером… я даже разревелся. Невероятная силища — это житие Евдокии… Но появилось и опасение: а не сведут ли содержание романа к разоблачительству? Вот чего боюсь».
«Дом» стоит в ряду пророческих и предостерегающих книг русской литературы. Роман ждет еще всестороннего исследования и осмысления.
18 мая. Эрфурт Концовка
Михаил смотрит на Лизу в больнице, на ее глаза. Где, где он видел такие глаза? На иконе. И хотя он неверующий, но перед этой иконой он встал бы на колени. Когда были такие глаза у людей? В войну. У Лизы они сохранились и после войны. Как же он не понял этого? Надо было только уметь читать глаза, и было бы все в порядке. А его облепила плесень. И вот эти глаза смыли пыль, грязь, сытость. Спасибо тебе, сестра! И он снова почувствовал себя легким, живым. Он знал, как ему теперь жить.
Сколько минут надо, чтобы от палаты пройти до крыльца? Пять, две? А ему казалось — не приемную, не коридор он прошел, а целую жизнь. Жизнь от смерти отца, когда они с сестрой взяли дом на себя, до сегодняшнего
дня. Заново прошел по жизни. И за эти пять минут он стал седым. И это увидели братья и сестры. И он сам чувствовал, что за эти пять минут поседел. Он глядел на братьев, глядел на солнце, на дверь, которая вела в больницу (закрылась за ним), затем рухнул на колени:
— Ребята, молитесь за сестру. Если кто и поможет ей сейчас, то только наша молитва.
И вслед за ним все упали на колени.
К черту сытость, дом. Верните прошлое. Верните согласие в душе, братство. Сделайте меня опять таким, чтобы я нес все муки и заботы за братьев, за сестер. Сделайте меня человеком.
Верните мне голод плоти, но великую радость духа. Дайте пережить первый выезд с семьей на Синельгу, дайте Варвару, дайте мне доверчивые сыновние и братские улыбки братьев, сестер. Дайте мне страдания. Страдания за колхоз, за страну.
Сыт я, господи, набито брюхо хлебом. Хлеба духовного дай. Радостей духа дай. В старую избу, на мох, на сосну, но чтобы чист духом я был, чтобы, ложась, мог сказать: я человеком прожил этот день.
Дайте мне, сам не знаю чего, но дайте. Крылья дайте. Дайте все начать сначала.
Равнодушное небо. Равнодушное солнце. Heт им дела до песчинки, до капельки живой плоти. И только на лицах братьев сочувствие и отклик.
Только они в слезах. Плакали. Взглянул на солнце. Что ему до него? У него своя работа, свои заботы, имя которым — вселенная. И только в глазах братьев великое сочувствие".
Эта запись звучит поистине как завещание писателя, всегда предостерегавшего людей об опасности утраты духовного здоровья в погоне за материальным благополучием.
Тема «чистой жизни» должна была в полный голос зазвучать в итоговом романе Абрамова «Чистая книга», оставшемся незаконченным.
Все размышления писателя над концовкой «Дома.» показывают, что он хотел финалом подвести итог всей тетралогии, еще раз сказать о самом главном — о необходимости братского единения людей, взаимопомощи, нравственной чистоты.