Зверев В.П.
В.К. Тредиаковский – безусловный авторитет не только в литературе XVIII века, он оказывал плодотворное и благотворное влияние на русскую словесность и в XIX столетии. Если Г.Р. Державин признавался: «Правила поэзии почерпал я из сочинений Тредьяковского», – то А.С. Пушкин в 1834–1835 годах более подробно обозначал место автора «Тилемахиды» в отечественном литературном процессе: «Тредьяковский был, конечно, почтенный и порядочный человек. Его филологические и грамматические изыскания очень замечательны. Он имел о русском стихосложении обширнейшее понятие, нежели Ломоносов и Сумароков. Вообще изучение Тредьяковского приносит более пользы, нежели изучение прочих наших старых писателей. Сумароков и Херасков верно не стоят Тредьяковского ». То, что литературное наследие В.К. Тредиаковского было востребовано в первой половине XIX века, свидетельствует замечание Н.А. Полевого, сделанное в 1833 году: «И теперь есть у нас современники Ломоносова, Сумарокова, Карамзина, даже Тредьяковского – не по летам, но по духу, по сущности своих созданий, по своему образованию, направлению, даже по языку». Как известно, в 1849 году появилось сразу два издания произведений писателя: «Сочинения» в трех томах и «Избранные сочинения». Так как они содержали в себе вещи духовные, то не могли пройти мимо внимательно следившего за литературными новинками Ф.Н. Глинки.
«Всяко Писание богодухновенно и полезно есть (2 Тим. 3, 16), для того написано оно Духом Святым, чтобы в нем, как в общей врачебнице душ, все мы, человеки, находили врачество – каждый от собственного своего недуга. Ибо сказано: Изцеление утолит грехи велики (Еккл. 10, 4). Но иному учат Пророки, иному бытописатели; в одном наставляет закон, а в другом – предложенное в виде приточного увещания; книга же псалмов объемлет в себе полезное их всех книг». «Она пророчествует о будущем, приводит на память события, дает законы для жизни, предлагает правила для деятельности. Короче сказать, она есть общая сокровищница добрых учений и тщательно отыскивает, что каждому на пользу. Она врачует и застарелые раны души, и недавно уязвленному подает скорое исцеление, и болезненное восставляет, и неповрежденное (с. 3) поддерживает; вообще, сколько можно, истребляет страсти, какие в жизни человеческой под разными видами господствуют над душами. И при сем производит она в человеке какое-то тихое услаждение и удовольствие, которое делает рассудок целомудренным».
«Дух Святой знал, что трудно вести род человеческий к добродетели и что, по склонности к удовольствию, мы не радеем о правом пути. Итак, что же Он делает? К учениям примешивает приятность сладкопения, чтобы вместе с усладительным и благозвучным для слуха принимали мы неприметным образом и то, что есть полезного в слове. Так и мудрые врачи, давая пить горькое лекарство имеющим к нему отвращение, нередко обмазывают чашу медом. На сей-то случай и изобретены для нас сии стройные песнопения псалмов, чтобы и дети возрастом или вообще не возмужавшие нравами по видимому только пели их, а в действительности обучали свои души».
«Псалом – занятие Ангелов, небесное сожительство, духовный фимиам. Это – мудрое изобретение Учителя, устроившего, чтобы мы пели и вместе учились полезному. От сего и уроки лучше напечатлеваются в душах. Ибо с принуждением выучиваемое не остается в нас надолго, а что с удовольствием и приятностью принято, то в душах укореняется тверже».
«История постижения русским церковно-религиозным сознанием глубины и смысла Ветхого и Нового Завета неизменно сочетала в себе две тенденции: стремление полно и точно воспроизвести оригинал священных книг и стремление сделать их понятными для русского человека».
«Псалом – тишина душ, раздаятель мира; он утишает мятежные и волнующиеся помыслы; он смягчает раздражительность души и уцеломудривает невоздержность. Псалом – посредник дружбы, единение между далекими, примирение враждующих»
Претензий же к стихотворной форме автор поэмы категорически не принимал: «Что касается до стихов и куплетов, которые у меня круглы, легки и свободно катятся, то уж я не знаю, что и сказать?!!! – Все знатоки (в обеих столицах) и любители любовались стихами, и сам Краевский написал мне прекрасное письмо, в котором сказал, что, застав нечаянно Каплю (до того ему неизвестную) на столе у своей тещи, присел, чтоб прочесть страничку и невольно прочел полкниги: так увлекли его плавные и светлые стихи! Это письмо и теперь у меня хранится. – Так как же теперь такие стихи заменять стихами Тредьяковского?!».
Чутко он замечал изменения, происходившие в отечественной литературе. По-своему и близко к сердцу воспринял Глинка новизну художнического взгляда Н.М. Карамзина: «Читая его, – вспоминал Федор Николаевич, – поняли приятность смотреть на восходящее солнце, на запад, окрашенный угасающими лучами его, любоваться утренним пением птичек (за что позднее упрекали его достойные сами осмеяния насмешники), вслушиваться в шум родных ручьев, дружиться с домашнею природою и наслаждаться бесплатными ее дарами, с которыми легче миришься с случайностями жизни, охотнее веришь надеждам и, при ясном настроении души, привольнее поддаешься мечтам, рассыпающим столько золотых блесток на черный бархат жизни». Эти слова были написаны к 100-летию со дня рождения Н.М. Карамзина в 1866 году. Однако пристальное поэтическое внимание к наслаждающим душу человека красотам природы постоянно чувствуешь и в сочинениях самого Ф.Н. Глинки, как в поэзии, так и в прозе: в величественных переложениях псалмов, в «Письмах русского офицера», в «Письмах к другу», – а также в почти репортажных «Очерках Бородинского сражения», в религиозных поэмах. Это тяготение к пейзажу было обусловлено глубокой внутренней потребностью, а не только увлечениями современников.
Сентиментализм, давший сердцу человеческому возможность заговорить в изящной словесности свободно и взволнованно, был также симпатичен открытой душе Ф.Н. Глинки. Среди лаконичных и сокровенных мыслей, включенных в «Письма к другу», читаем: «Многие рассуждали о свойствах ума и проникали в области его, но сердце все еще остается для нас загадкою неразрешенною, страною неизвестною. – Стерн, однако ж, как мне кажется, так же глубоко проникнул в сердце человеческое, как Мунгопарк в неизвестные страны Африки». В «Письмах русского офицера» Ф.Н. Глинка говорит не только о повести Н.М. Карамзина «Бедная Лиза» как о памятнике, достойном увековечения в саду русской словесности, но и о сентиментализме как об уже сложившемся и распространенном в русском образованном обществе поэтическом мироощущении: «Но в ненастную осеннюю погоду не захотели так далеко идти, чтоб не показаться уж слишком сантиментальными путешественниками». Впрочем, Глинка не считал Карамзина писателем, стремившимся целенаправленно сформировать новое направление в отечественной словесности. В 1866 году он писал: " и до Карамзина горели в литературе русской – и, может быть, горели очень хорошо, по-своему – свечи сальные; а Карамзин первый зажег стеариновую! Новый блеск, новый строй слова растревожили старых и пошел толк «о старом и новом слоге». Это, однако ж, не доходило до такой вражды, какую выдумывали современные официозные журналы и нахлебники той или другой стороны".
До появления в свет в 1826 году книги Ф.Н. Глинки «Опыты Священной поэзии», в которой были собраны в основном стихотворения, восходящие к своему духовному истоку – Псалтири, русская литература имела довольно устоявшуюся традицию переложения псалмов слогом изящной словесности или, как еще говорили, создания их «парафразисов». Еще в 1744 году три крупнейших поэта XVIII века В.К. Тредиаковский, А.П. Сумароков и М.В. Ломоносов решили продемонстрировать возможности отечественной поэзии в воспроизведении возвышенного духа стихов из наиболее популярной на Руси книги Ветхого Завета и переложили 143-й псалом ямбом (Сумароков – «Благословен Творец вселенны…», Ломоносов – «Благословен Господь мой Бог…») и хореем (Тредиаковский – «Крепкий, чудный, бесконечный…»), дав своим сочинениям одинаковое жанровое определение – ода. В Петербурге была издана книга, известная преимущественно под кратким названием «Три оды», в которую и были включены показательные парафразисы «соревновавшихся» в переложении одного и того же псалма поэтов.
Литературно-общественное сознание второй половины XVIII века было сильно традиционной православной духовностью. В это время русская литература еще «пользовалась одним с Церковью языком, не уходила далеко от церковных стен». Это позволяло светской культуре в целом питаться и наполняться «духовным огнем и глубоким христианским чувством, явно выделяющими отечественную словесность среди европейских секуляризованных литератур нового времени». У многих писателей возникает духовная потребность в выражении своих чувств именно в формах, близких к молитвам и псалмам. По мнению О.В. Кириченко, обращение, например, Г.Р. Державина и А.Т. Болотова к форме «литературной молитвы» «указывает на „запасы“ духовной тоски дворян той эпохи (последней четверти XVIII века) по Богу, по молитве. Но при всем том они поют свои „псалмы“ точно не от себя лично, а от лица многих. Их духовная поэзия явно следует традиции ветхозаветных псалмопевцев. Но „псалмы“ литераторов лишь тоска по псалмам, по настоящему славословию Богу – по молитве. Они плачут о своем сословии молитвою человека, отпадшего от близкого богообщения. Их стихи „общественны“. Они наполнены позывом пробудиться и вознести песнь к Богу. Державин горел в своих духовных стихах молитвенным восхищением делами Божьими, именем Божьим, величием, премудростью Его. И Г.Р. Державин, и А.Т. Болотов занимали близкую позицию в своих духовных стихах. Главною темою их являлся все же не покаянный тон, а хвалебный, благодарственный Богу – Творцу. Через это их христианский голос был обращен к современникам. И первое, к чему они звали, – очнуться от земного, перестать воздавать хвалу не Творцу, а твари, не вечно живому, а тленному». Такая духовная позиция писателей и их эстетическая ориентация в своем творчестве на образцы текстов Священного Писания органично вписывалась в общий православный контекст эпохи.
В конце XVIII – начале XIX веков к переложению псалмов языком изящной русской словесности обращались многие авторы – М.М. Херасков и Н.П. Николев, Н.М. Шатров и Д.И. Хвостов, Е.И. Костров и А.А. Писарев, А.С. Грибоедов и В.К. Кюхельбекер… В 1809 году А. Решетниковым были опубликованы собранные воедино русские стихотворные переложения псалмов, осуществленные известными авторами. В 1811 году это издание, вызвавшее живой интерес в читательской среде, было повторено в расширенном варианте. Ф.Н. Глинка особенно высоко ценил духовные сочинения Н.М. Шатрова, не раз одобрительно отзывался о его переложениях псалмов. 24 декабря 1818 года благодарный «москворецкий песнопевец» писал своему «давнишнему и доброму приятелю» Федору Николаевичу: «Ваше внимание к моему простому песнопению произвело во мне и удовольствие, и гордость…».
К началу 1820-х годов само понятие о лирической поэзии было синонимично духовной и напрямую соотносилось с эстетикой библейского времени. Н.Ф. Остолопов в своем «Словаре древней и новой поэзии» ссылался на Г.Р. Державина и на его авторитетное, несколько восторженно-пантеистическое рассуждение, но сам пытался исторической дорогой выйти к истинным истокам поэзии: «Лирический. Поэзия лирическая, – пояснял он, –есть самая древнейшая. – „Это, – говорит Державин, – отлив разгоряченного духа, отголосок растроганных чувств, упоение или излияние восторженного сердца. Человек, из праха возникший и восхищенный чудесами мироздания, первый глас радости своей, удивления и благодарности, должен был произнести лирическим воскликновением. Все его окружающее: солнце, луна, звезды, море, горы, леса и реки, – напояли живым чувством и исторгали его гласы. Вот истинный и начальный источник оды (т.е. поэзии лирической); а потому она не есть, как некоторые думают, одно подражание природе, но и вдохновение оной, чем и отличается от прочей поэзии. Она не наука; но огнь, жар, чувство“. Сия поэзия названа лирическою потому, что у греков употребляема была с проигрыванием на лире; у других народов, как например, у евреев, происходило пение с псалтирью, с гуслями (исповедайтеся Господеви в гуслях, в псалтири десятиструнием пойте ему. – Псал. 32, ст. 2), а у некоторых с арфою, с цитрою и с прочими струнными инструментами». В объяснении Псалтири автор словаря уверенно сводит вместе понятия лирической и духовной поэзии и подходит вплотную к образу «истинно вдохновенного Богом» поэта. «Псалтирь есть книга Священного Писания, сочиненная царствующим Пророком Давидом и другими богодухновенными людьми, – поясняет Н.Ф. Остолопов, – собственно значит орудие песненное, на котором играли в сонмище иудейском стихи в хвалу Бога, а по толкованию иных, Псалтирь толкуется ум, доблесть, арфа. Псал. 80, 3. – Стихи, в Псалтири положенные, сочинены по разным случаям, и называются псалмы, то есть напевы или песни, коих число 150 Святой Иероним говорит, что Давид соединяет в себе и Симонида, и Пиндара, и Алкея, и Горация (David Simonides noster, Pindarus, Alcaeus, Flaccus quoque). И действительно, читая псалмы сего Пророка, находим в них все, что лирическая поэзия может иметь изящнейшего; везде величие, сила; везде видим человека истинно вдохновенного Богом». Следуя за аббатом Ш. Батте, Н.Ф. Остолопов проводит резкую границу между светскими поэтами и сочинителями «Священных песнопений». К первым отнесены перечисленные в словарной статье античные авторы, которые «воспевали ложную религию, геройство, худо понимаемое, сражения, имевшие химерическую славу, – и не имели ни одной искры огня, воспламенявшего Пророков». По логике автора словаря получалось, что «ни в одном из светских сочинителей нет таких высоких изображений и мыслей, какие находятся в Священных песнопениях». Однако при таком водоразделе в поэзии не оказалось места тем литераторам, которые обладали блестящим даром переложения псалмов. А ведь 11 страниц в «Словаре древней и новой поэзии» Н.Ф. Остолопов отвел образцам псалмов, «преложенных известнейшими нашими стихотворцами» – М.В. Ломоносовым, Е.И. Костровым, Г.Р. Державиным, И.И. Дмитриевым и «знаменитым иеромонахом Симеоном Полоцким». Таким образом выход в свет в 1826 году «Опытов Священной поэзии» Ф.Н. Глинки не только органично вписывался в православный контекст русской литературы первой половины XIX столетия, но и развивал ее традиции, связанные с освоением неисчерпаемого духовного и эстетического богатства Священного Писания.
Анализируя парафразы псалмов в русской поэзии 1820-х годов, Т.Г. Мальчукова в замечательной и во многом новаторской статье заметила, что они «представляют любопытные примеры как непрерывности литературной традиции, так и ее обрыва и сознательного восстановления». «Первое имеет место у „классиков“, – поясняет исследовательница, – второе наблюдается у „романтиков“. Соединило их, с одной стороны, отталкивание от легкой поэзии, трактующей камерные темы сентиментализма в стиле французской poesie fugitive. С другой стороны, общим было стремление продолжить или восстановить традицию Ломоносова в жанре духовной оды и по его примеру – на основе церковнославянского красноречия и масштабных библейских образов (Бог, царь, народ, пророк и др.) – воссоздать высокую поэзию, способную отразить великие события эпохи. Показательно, что парафразы псалмов – после почти безраздельного господства легких жанров в начале века – появляются вновь во время войны 1812 г. с Наполеоном у таких разных авторов, как Державин, Шишков, Писарев, Хвостов, Шатров и Глинка». Однако переложение псалмов как своеобразное жанровое явление в своей основе опирается не столько на литературно-эстетические традиции (классики – романтики) и уж тем более не на стремление писателей «отразить великие события эпохи», а прежде всего на сокровенную духовную жизнь авторов, на традицию богодухновенного и в то же время лирического прочтения поэтами текстов Священного Писания. Экспериментальные, предполагавшие весьма формализованный характер сочинительства опыты В.К. Тредиаковского, А.П. Сумарокова и М.В. Ломоносова по переложению прозаического текста 143-го псалма разными стихотворными размерами уже показали, что трепетное соприкосновение поэтического воображения со священным текстом пробуждает прежде всего духовную область лирического сознания автора и порождает произведение глубоко исповедального характера, а эстетические, исторические, биографические или бытовые контексты становятся сопутствующими духовной первооснове. «Алгебра» ритмических чередований стихотворного размера или «малое время» появления стиха на бумаге – лишь внешние данные таинственного богодухновенного рождения духовного сочинения. Поэты XVIII века, сочинявшие «три оды парафрастические псалма 143», казалось бы, «особливо» решали одну и ту же задачу, поставленную умом, – показать достоинство того или иного стихотворного размера, но у каждого из них получилось сочинение, своеобразно открывающее прежде всего их личный опыт духовного делания и общения с Богом.--PAGE_BREAK--
Любопытно, что Ф.Н. Глинка предпринял также переложение 143-го псалма, но не включил его ни в «Опыты Священной поэзии», ни в первый том собрания сочинений «Духовные стихотворения». Вероятно, это было осуществлено поэтом после 1820-х годов, так как жанровое определение вынесено в заглавие – «Псалом 143». Никак этот «опыт» не перекликается и с «творческим экспериментом» трех прославленных стихотворцев XVIII века. Если В.К. Тредиаковский, А.П. Сумароков и М.В. Ломоносов строго следовали за порядком изложения событий и мыслей выбранного в качестве образца псалма, то Федор Николаевич выполнил вольную в своем стиле импровизацию на тему этого псалма, и название, данное автором своему созданию, уже имело с означенным в нем источником весьма дальнее родство. Даже форма сочинения Ф.Н. Глинки заметно отличалась от трех од-сестер, которые были похожи друг на друга правильной строфической стройностью: в оде В.К. Тредиаковского тринадцать строгих 10-строчных строф, у А.П. Сумарокова – одиннадцать 6-строчных, у М.В. Ломоносова – пятнадцать 4-строчных. Произведение Федора Николаевича, хотя и продолжало, казалось бы, ямбическую традицию А.П. Сумарокова и М.В. Ломоносова, по внешней организации стиха было довольно пестро: оно состоит из пяти строф, разных по количеству строк: первая строфа 8-строчная, последующие – 4-, 6-, 4- и 12-строчные. В импровизации задействованы только 1–9-ый стихи псалма, а 10–15-ый оказались вне контекста вновь созданного поэтом сочинения. Торжественный пафос финала псалма, который в полную силу звучит и в одах поэтов XVIII века, заменен у Ф.Н. Глинки смиренной готовностью принести в жертву Богу свое сердце. В конце псалма сказано: «Да будут житницы наши полны, обильны всяким хлебом; да плодятся овцы наши тысячами и тьмами на пажитях наших; / да будут волы наши тучны; да не будет ни расхищения, ни пропажи, ни воплей на улицах наших. / Блажен народ, у которого это есть. Блажен народ, у которого Господь есть Бог» (ст. 13–15). Заключительная же строфа стихотворения поэта по своему содержанию и настроению совсем иная:
А я, мой Бог, в волнах шумящих,
Влекуся жизненной рекой;
Спаси ж от злых меня теснящих
Твоей покровною рукой!
Уста их желчию облиты;
Язык их меч – острей огня;
Но им, из-за Твоей защиты,
Не вырвать, Господи! меня!!…
За то в моих десятострунных
Псалтырях песнь я вознесу
И вместе с жертвой белорунных
И сердце в жертву принесу!…
Взяв из псалма отдельные мотивы, Федор Николаевич по-своему их композиционно выстроил и создал глубоко лирическое, молитвенного настроя самостоятельное произведение.
Публикуя «по совету почтенных любителей словесности нашей» «собрание некоторых» своих стихотворений, Ф.Н. Глинка дал сборнику название с довольно ограничительным жанрово-тематическим смыслом – «Опыты Священной поэзии». Может быть, этим он хотел конкретно указать на общий духовный источник своих сочинений и отсечь какие бы то ни было иные аллюзии. Духовно-поэтические устремления Федора Николаевича были своеобразным отзвуком воззвания святого апостола Павла: «Слово Христово да вселяется в вас обильно, со всякою премудростью: научайте и вразумляйте друг друга псалмами, славословием и духовными песнями, во благодати воспевая в сердцах ваших Господу. / И всё, что вы делаете, словом или делом, всё делайте во имя Господа Иисуса Христа, благодаря через Него Бога и Отца». Любопытно, что, использовав строки псалмов в качестве эпиграфов к 33-м (из 47-ми) включенным в книгу стихотворениям, он все же не коснулся при этом 143-го псалма. Судя по тому, что автор предпослал своему сочинению «Победа» («Я младший был в своем дому…») стих из 151-го псалма «Мал бех во братии моей и юнший в дому Отца моего», он обращался не к канонической библейской книге Ветхого Завета, а к славянской Библии, в которую включен именно 151 псалом, а не 150. В «Опыты Священной поэзии», кроме переложений псалмов, вошли оригинальные духовные стихотворения поэта, а также «парафразисы» на темы из Третьей книги Царств, Книг пророков Иеремии, Иезекииля, Ездры, Исаии, творений блаженного Августина и святого Иоанна Златоуста, из богословских сочинений немецкого пастора XVIII века Фридриха Кристофа Эттингера. Федор Николаевич указывал: «В преложении пророчеств старался я придерживаться ближе к подлиннику – разумеется, славянскому, сравнивая оный иногда и с переводами на языках иностранных. Я не следовал, однако же, строгому порядку, соединяя часто главы, близкие между собой по смыслу». Свое православное мировидение и священную веру в триединство Господа Бога Ф.Н. Глинка проявил еще в отдельно изданном в 1818 году «Гимне величию и всемогуществу Божию»:
О, будь благословен, великой
И всемогущий Царь Царей!
В селе, во граде, в дебри дикой,
Средь звезд и в глубине морей!..
Твой дух, дух жизни всюду веет,
И все к Тебе благоговеет,
О, Непостижный! Трисвятой!
К Тебе паря, – на бренной лире
Пою Тебе, в безмолвном мире,
На лоне тишины ночной!..
Обращение русских писателей к священным книгам как источникам своего творчества в начале XIX века было уже, действительно, делом традиционным, хотя для верующих авторов всегда казалось чем-то выходящим за пределы привычного литературного творчества. Прежде всего сочинители парафразисов, подражаний и переложений чувствовали определенную ущербность, несовершенство своих творений по сравнению с первоисточниками. Так, еще М.М. Херасков, предпринимая в конце XVIII века издание стихотворных переводов некоторых фрагментов из Книги Екклесиаста и из Книги Притчей Соломоновых, писал: «Какая премудрость сияет в Екклесиасте, сколь разительны рассуждения о суете мира, сколь полезно святое учение тамо человеческому сердцу и советы колико драгоценны: многие претекшие роды с душевным восхищением о том свидетельствовали и слава богодухновенного Пророка с лучами солнечными не угаснет. Но достигнуть великолепия и сладости писания святого мужа, который восхищался превыше рассуждения простого человека, предприятие невозможное и силам не вдохновенного свыше разума запрещенное; счастлив, ежели тень едину глубокие премудрости его изобразить могу; благополучен, ежели споспешествовать пользе общества подобный случай и возможности находить всегда буду, почитая, что сие чистое нравоучение роду человеческому всякого сокровища полезнее». Однако Ф.Н. Глинка в 1820-е годы проявлял уже большую уверенность и старался лишь пояснить неизбежную эстетико-духовную дистанцию между собственными сочинениями и текстами Священного Писания.
Взяв в качестве эпиграфа к «Опытам Священной поэзии» слова второго стиха из 107-го псалма «Готово сердце мое, Боже, готово сердце мое: воспою и пою», Ф.Н. Глинка подчеркивал духовную вдохновенность своих сочинений. В то же время он делал оговорку: «Долгом поставляю предуведомить, что предлагаемые здесь стихотворения не следует считать буквальным преложением, ниже близким подражанием Священным псалмам. Я брал иногда общий смысл, иногда только некоторые стихи из целого псалма и выражал мысли и чувства мои сообразно расположению, в котором находилась душа моя», – а в сноске усиливал акцент на лирическом характере предлагаемой книги: «Стихотворения, помещенные в сей книге, имеют различные формы. Некоторые из них могут назваться просто пиитическими размышлениями, а потому автор и не считал себя обязанным удерживать везде тон еврейской поэзии». По мнению Ф.Н. Глинки, «истинный лиризм, высокая Поэзия» реализуются только тогда, когда «вопли души, устремленные к Вышнему, кажется, соединяют небеса с землею».
Стихи, включенные в «Опыты Священной поэзии», воплощали в себе то коренное понимание красоты, которое отметил в XX столетии русский религиозный мыслитель протоиерей Сергий Булгаков в своих очерках учения православной церкви: «Православие имеет видение умной красоты, к которой душа ищет путей приближения. Это есть небесное царство идей, которое в язычестве созерцал еще Платон, – образы ангельского мира, духовное „небо“ (Быт. 1,1), которое смотрится в земные воды. Это есть идеал не столько религиозно-этический, сколько религиозно-эстетический, который лежит уже по ту сторону добра и зла в их разделении. Это есть тот свет, который светит на пути земных странников, он зовет за пределы теперешней жизни к ее преображению».
В готовившемся, но так и не опубликованном «Предуведомлении» к «Опытам Священной поэзии» Федор Николаевич хотел предупредить возможные возражения против предпринятых им обращений к текстам Священного Писания как духовному источнику. Чтение псалмов и их тексты были для Ф.Н. Глинки тем духовным лугом, об образе которого писал в свое время святой Иоанн Златоуст, имея в виду тексты Священного Писания: «В прочитанном, как будто на лугу, я вижу множество разнообразных цветков, обилие роз, фиалок и лилий, – повсюду рассеянный разнообразный и обильный плод духа и великое благоухание. Вернее же сказать, чтение божественных писаний есть не только луг, но и рай, потому что цветы эти имеют не одно лишь простое благоухание, но и плод, который может питать душу». Единственное стихотворение в «Опытах Священной поэзии», которое написано в форме диалога, «Благодатный гость» предваряется цитатой из Иоанна Златоуста: «Знаю, что я недостоин и даже не могу принять тебя под кров моего убогого шалаша, ибо он слишком темен и пуст и в развалинах. И ты даже не найдешь в нем места, где приклонить драгоценную главу твою». Речь Путника («Он дивен видом, сановит, / Но прост и ласков он приветом») в разговоре с молодым Пастухом украшена многочисленными реминисценциями и прямыми цитатами из текстов Священного Писания: Евангелий от Матфея и от Иоанна, Книги Притчей Соломоновых, Откровения Иоанна Богослова… " Писания подобны духовным облакам, – говорил святой Иоанн Златоуст, – а слова и мысли их подобны дождю, который гораздо лучше обыкновенного дождя, – и вливаем в вас этот духовный дождь мало-помалу для того, чтобы слова наши проникли в самую глубину".
Для Ф.Н. Глинки тексты Священного Писания были именно той животворной и питательной влагой, о которой в любимой для поэта аллегорической форме говорил святой Иоанн Златоуст: «Как сидящие при источнике, наслаждающиеся его прохладою, и при наступлении жара часто погружающие в него лице свое устраняют удушливый жар потоками, и, если беспокоит их жажда, легко облегчают мучение, имея врачество вблизи в источнике, так и находящийся при источнике божественных Писаний, если почувствует беспокоящий его пламень непристойной похоти, легко потушит пламень, погрузив душу в эти воды; и если будет беспокоить его горячий гнев, воспламеняя сердце, как поджигаемый котел, то, покропив немного этой воды, он тотчас укротит бесстыдную страсть; и от всех порочных помыслов, как бы из среды пламени, избавляет душу чтение божественных Писаний. чтение Писаний есть собеседование с Богом». Возможности творческого обращения к каноническим текстам Священного Писания учило и другое наставление святого: «Эти изречения не твои, а Духа Святаго; но если ты сделаешь из них доброе употребление, то получишь себе великую духовную пользу».
Ф.Н. Глинка считал, что лирическая поэзия может обращаться к тем высотам духа, к тем «высшим истинам», которые благоуханными цветами рассыпаны по духовному лугу божественных Писаний. В этом соединении лирического чувства с «неисследимой глубиной премудрости Божеской» он видел смысл своего творческого обращения к текстам псалмов. «Арфа Царя Пророка издавала звуки величественные и унылые, – писал в своем „Предуведомлении“ автор „Опытов Священной поэзии“. – „Странник есмь на Земле!“ – восклицал священный песнопевец. „Скажи ми, Господи! Путь в онь же пойду, яко к Тебе взях душу мою!“ – Есть случаи в жизни человека, когда он живо чувствует свое осиротение на земле. „И ближние мои далее мене сташа!“ – Неисследимая глубина премудрости Божеской допускает, чтобы лучшие надежды наши исчезали как сновидения и крепчайшие связи распускались как слабая паутина! – Сия высокая премудрость допускает, чтобы мы становились явным камнем преткновения и горнилом испытания для родства, любви и дружества; дабы могли воскликнуть потом в полноте огорченного сердца: „Не надейтесь на князи, ни на сыны человеческие, в них бо несть спасения!“ – Не только близкие нам по минутным встречам жизни, но и те, с которыми, как говорит Пророк, „вместе ходили на пути к дому Божию“, и те самые, наши присные, подносят нам чашу пития горького. Вот жестокое испытание для прирожденной гордости человека! – Но вечная любовь повелевает нам простить чистосердечно подносящим чашу; – ибо они не ведают, что творят; – простить и, смирясь до последней возможности, выпить все до капли! – Тогда только раскроются в душе силы тайные, неизвестные человеку в обыкновенном порядке жизни. Злополучие, волнующее душу, можно сравнить с бурею, которая, двигая море до самого дна, заставляет его выбрасывать на берега свои драгоценности, хранившиеся долго в его глубине. Вот время истинного лиризма, высокой Поэзии!».
Восторженное прочтение Ф.Н. Глинкой Псалтири, огонь ее внутреннего духа воспламенил творческое воображение поэта: величественные звуки арфы Царя Давида не только восхитили, но и подвигли к творчеству, увлекли за собой духовно-лирические чувства. Не случайно известнейший толкователь Псалтири, «почтеннейший из философов», монах Евфимий Зигабен назвал царя Давида «нашим собственным Орфеем». В предисловии к «Толковой Псалтири» он писал: " отец книги сей есть Давид, который один после Авраама был отцем народов, – наш собственный Орфей – певец; первый краснописец добродетелей; – Давид, первый провозвестник трех лиц в едином Божестве; пастырь и отличный воин, пророк и вместе царь, – Давид, сделавшийся сердцем, языком и пером первого Царя – Царя неба, снискавший все добродетели, которые делают человека Богом и относятся к человеку". Евфимий Зигабен отметил, что даже структура и композиция Псалтири имеют мистический характер: «Что касается до размещения псалмов в Псалтири, то весьма замечательно, что они поставлены здесь не в том порядке, как были написаны, хотя порядок этот, можно думать, и не случайный какой-либо; но всего вероятнее, он произошел по особенному устроению божественному, не подчиняющемуся последовательному течению времени». В этой необъяснимой загадочности он видел Высший Промысл: " наш верховный Художник – Дух Святой имел прежде всего попечение, при распределении псалмов, не о том, чтобы оно было верным истории, а заботился единственно о пользе читающих, т.е. чтобы вырезать как бы форму нашей души по данному образу (образу Божию), отполировать ее потом по требованию законов прекрасного и наконец сделать ее богоподобною". Это и завораживало Ф.Н. Глинку в таинственной природе и притягательности Псалтири и других Книг Священного Писания. Духовно-эстетическим принципам, заложенным в молитвенном песнопении Пророка Давида, старался поэт следовать в своем творчестве при вдохновенных переложениях псалмов или, как он сам говорил, «свободных подражаниях». «Кажется, видишь очи, вперенные свыше на смиренных и покорных сердцем, – писал Федор Николаевич в „Предуведомлении“ к „Опытам Священной поэзии“, – и понимаешь, отчего страдалец, искушаясь постепенно в вере, может, наконец, воскликнуть: „Помощь моя от Господа, спасающего правые сердцем!“ – Душа, выходя из купели глубокого прискорбия, обновляется! – Сладкая тишина сменяет бурю, потрясавшую все связи телесной храмины; мир побежден; страсти обличены – и человек, сей непослушный воспитанник Провидения, наконец, проникнутый благоговейным умилением, восклицает: „Благо мне, яко смирил мя еси!“ – С сей минуты душа становится певицею тихих, благодарственных песней и, благословляя Господа, славит Его вместе с силами Небесными и хвалит, когда хвалят Его Небеса Небес. – С этой точки зрения смотрел я на псалмы Давида и в таком духе писал мои слабые подражания оным».
Автор «Опытов Священной поэзии» понимал, на какую вершину человеческого поэтического мышления он должен был подняться, чтобы хоть как-то приблизиться к тому недосягаемому величию божественной красоты выражения мыслей, образов и чувств, которое он скромно пытался передать слогом современного русского стиха. Поэтому ему были ясны неизбежные промахи и падения, которые ждали его на этом священном и тернистом пути. И заканчивал он свое «Предуведомление» смиренно и искренне, обращая внимание на возможные свои неудачи: «В преложении под заглавием „Гнев Господа на нечестивых“ старался я, сколько мне можно было, удержать силу, огонь и грозу выражений подлинника. Отсего, может быть, заметят по местам стихи жесткие, обороты крутые. Изложив в кратких словах мои собственные мысли насчет предлагаемых стихотворений, я ожидаю с покорностию суда просвещенных читателей; с моей стороны, не прилагаю никакой цены сему труду, ибо по истине сказать, сие дело было мне не в труд, а в душевное наслаждение» . продолжение
--PAGE_BREAK--
Не случайно Ф.Н. Глинка в самом начале своего «Предуведомления» предупреждал о том, чтобы читатель не рассматривал включенные в «Опыты Священной поэзии» стихотворения ни как «буквальные преложения», а тем более как «близкие подражания Священным псалмам». Несмотря на то, что к большинству своих сочинений (к 33 из 47) автор взял в качестве эпиграфов строки из псалмов, он даже и не помышлял состязаться со «священным песнопевцем». Он брал их для того, чтобы настроить свою духовную тональность на высокий поэтический лад, как настройщик музыкальных инструментов или руководитель хора использует камертон для фиксации и воспроизведения необходимой высоты музыкальных тонов. А затем начиналось излияние лирических чувств поэта, похожее на гомофонный музыкальный склад, для которого характерна организация музыкального развития на уровне фраз, мотивов, которые и задавались обычно обозначенным в эпиграфе фрагментом текста из псалма. В основе поэтики «Опытов Священной поэзии» как единого циклического явления было также преимущественно не литературное, а музыкальное понятие, притом носящее явно национальный характер. Эту основу можно было бы определить как мелодическую тональность, основанную на отдельном тоне, а не на аккорде (как гармоническая тональность) и свойственную «церковным тонам», древней русской монодии (сольному пению в сопровождении инструмента), старинной крестьянской песне.
Такой экскурс в область другого вида искусства важен, ибо многие сочинения Ф.Н. Глинки действительно музыкальны не только по ритмике и мелодике своего стиха, но и по содержанию. Видимо, поэтому и его тяготение к псалмам имело наряду с духовными также и эстетические мотивы: его, по всей вероятности, привлекала в псалмах именно их синтетическая, литературно-музыкальная природа. Божественный мир Федор Николаевич в высшие минуты своего вдохновения воспринимал именно как какой-то завершенный музыкальный образ, как «музыку миров»:
Я слышал музыку миров!…
Луна янтарная сияла
Над тучным бархатом лугов;
Качаясь, роща засыпала…….
Прозрачный розовый букет
(То поздний заревой отсвет)
Расцвел на шпице колокольни,
Немел журчащий говор дольний…
Но там, за далью облаков,
Где ходят флотами светилы
И высь крестят незримо силы, –
Играла музыка миров…
Псалтирь в чем-то похожа на особо гармонизированную «музыку миров», но не вселенских, а духовных. Она до того богата мелодиями души и внутренней эмоциональной энергией, что расположение в ней псалмов уже теряет свой организующий смысл. «Каков бы, впрочем, ни был сокровенный порядок Псалтири, – заметил митрополит Московский Филарет (Дроздов), – дух ее познается и в разнообразии ее членов. Она есть сокращение всех священных книг, полная совокупность истин Богопознания и Богопочтения; чистое зерцало духовного учения и жития, которое, будучи одно, соответствует лицу каждого; орган славословий, из которого каждый может извлекать свои звуки; кадило, которым каждый может воскурять свою молитву; совершеннейшая ручная книга вышней мудрости для церкви вообще и для членов ее в особенности. Таково было понятие о книге Псалмов, когда в познании ее началом и концом была не одна ученость словесная, но истинная духовная мудрость. Книга Псалмов заключает в себе то, ей собственно принадлежащее чудо, что в ней находятся описанными и изображенными движения каждой души и их перемены и исправления, так что желающий может с нее, как с картины, брать черты, узнавать в ней себя самого и располагать себя по писанному». Конечно, эта уникальная сокровищница не только мудрости, но и вечных высоких сюжетов была привлекательна как неисчерпаемый вдохновенный источник для многих художников, в особенности такого духовного склада, который был присущ Ф.Н. Глинке.
В названиях помещенных в его книге стихотворений нет слова «псалом», хотя в издании 1869 года «Духовных стихотворений» оно будет вынесено в заголовки 15 сочинений. Но открывается книга произведением с названием «Гимн Богу», в котором вынесенное на первый план определение жанра имеет двоякий – музыкально-литературный – смысл. Взятый в качестве эпиграфа 17-ый стих из 50-го псалма «Господи! отверзи уста мои, и уста мои возвестят хвалу твою » имеет самое отдаленное значение для понимания основного общего смысла псалма, который традиционно квалифицируется как «покаянная молитва о прощении грехов». «Надписание в конец означает, что этот псалом содержит в себе и пророчества, на исполнение коих, как на цель или конец, должен обращать внимание читатель, – поясняет Евфимий Зигабен, – ибо в этом псалме блаженный Давид не только приложил к душевным ранам своего прелюбодеяния с Вирсавиею и смертного поражения мужа ее Урии спасительное врачество исповедания грехов своих и покаяния в них, но коснулся в нем и разных других предметов в пророческом духе, как, напр, восстановления Иерусалима, совершившегося уже по возвращении иудеев из плена вавилонского. Благодать Духа Святаго не оставляла его совершенно, так что он между прочим прозревал и то, что вскоре будет очищен от всех нечистот греховных и явится чище прежнего».
17-му стиху текст псалма говорит о том, что в сокрушенной покаянной молитве Давид просит не только о прощении грехов, но и о возвращении ему «радости спасения Твоего». «Если Бог окажет таким образом милость кающемуся псалмопевцу, то он в доказательство своей благодарности поставит себе задачею обращать возможно большее число грешников и отвращать от их злых путей (ст. 15); освободившись от тяжелой кровавой вины, он будет прославлять Бога и Его открывшуюся в прощении (1 Иоан. 1, 9) правду (ст. 16)». 17-ый стих, так восторженно воспринятый Ф.Н. Глинкой и поставленный им во главу своего торжественно-возвышенного гимна, весьма скупо и как-то прозаически, сухо комментируется Евфимием Зигабеном: «По внушению пророчественному Святаго Духа уразумел я, говорит он, что Ты снова откроешь уста мои для прославления Тебя, точно так же, как и прежде, до падения моего, – уста, ныне осужденные на заключение». Более эмоционально комментировался этот стих в XIX веке, в нем виделся действительно мощный душевный и поэтический в своей основе порыв псалмопевца, что, впрочем, и почувствовал Ф.Н. Глинка и этот эмоциональный настрой принял в качестве определяющей, эталонной, камертонной тональности для своего «Гимна Богу». «Пусть только Бог простит ему, –разъяснял преосвященный Ириней (Х.М. Орда) смысл слов псалмопевца „Господи! отверзи уста мои, и уста мои возвестят хвалу Твою“, – даст ему чрез это повод к прославлению, отверзет ему уста для хвалы; тогда он принесет жертву уст, хвалебную жертву (ст. 17); ибо такой жертвы хочет Бог; Он хочет благодарной, благоговейной преданности сокрушающегося от раскаяния сердца, а не внешней только жертвы ». И автор «Гимна Богу» начинает свое песнопение с готовности торжественно благодарить «Царя царей»:
Умолкни вопль и шум вселенной!
Затихни бурный стон морей!
Да я, любовью вдохновенный,
Воскликну песнь Царю царей! (1)
Трепетные чувства охватывают поэта не только при обращении к Богу, но и в ожидании мысленной или душевной встречи с Ним:
Я весь святое трепетанье,
Восторги грудь мою зажгли:
Парю… ищу Творца природы,
За ним душой в надзвездны своды
И в бездны тайные земли!.. (1)
Величие Бога и Его творения восторженно и неспешно описывается в трех 10-строчных строфах. «Везде есть Бог; все в Нем» – строго ритмически начинается торжественное славословие. Бог – «животворящий Дух», «душа вселенной, вечный Гений», «любовь и чистый свет». «Превечный – Он содержит вечность; / Он дланью обнял бесконечность». Бог всемогущ: «Речет: „Не быть мирам!“ – и нет!», и всем мирам «присущны Вышнего уставы». Поэтому даже «сердцем правый» трепещет перед Ним: посылая испытания, Он все равно правого спасет («Хотя б враги, гордыни полны, / Текли, кипя, как бурны волны»). Пространное рассуждение о величии и всемогуществе Бога сменяется обращением поэта к историческим событиям – Отечественной войне 1812 года, в гимн вводятся конкретные примеры проявления благоволения Божьего россиянам, описываются картины недавнего прошлого. Православно-патриотические чувства автора гимна позволяют ему именовать Бога не иначе как «наш Бог»:
Давно ль наш Бог покрыл нас славой?
Он спас россиян верный род!
Я зрю дни бед войны кровавой…
Идет неистовый народ,
Как тигров гладная станица!
И слышит древняя столица
И стон полей, и гул громов!
Несет нам враг пожар и цепи;
За ним – кипящи кровью степи
И область смерти и гробов! (3)
«Страшное виденье», открывающееся поэту, представляет собой картины, где «Повсюду буря и смятенье / И огнь стеной и кровь рекой!». Кажется, никакой надежды не остается: «О, росс! Ты гибнешь! Кто спасет?». Но вот начинается волнение в природе:
Темнеют области лазури,
Завыл стесненный ветр в лесах;
Огней и грома полны бури
Всклубили тучи в небесах.
Змеисты молнии зажглися
И вихри с вихрями сперлися,
Леса, отскрыпнув, полегли;
Потрясся стройный чин природы,
Дух бури взрыл пенисты воды,
И сердце дрогнуло земли. (4)
Всё в природе объято неизъяснимым волнением и трепетным мистическим предчувствием пришествия праведного Судии. И вот:
Грядет, грядет Господь вселенной!
Грохочут громы по следам;
Грядет, и глас гремит священной
От неба и до бездн: «Не дам!
Не дам людей моих свободы!
Для них склоню надзвездны своды;
Для них мой щит, за них мой гром!
Где он? Народов вождь презорный!
Как за добычей коршун черный,
Мой гнев за ним помчится в дом!..» (4)
Бог, «По гласу росского народа, / По стону гибнущих сердец, / Блеснул – и где несметны силы?». Свершился праведный суд: «Надменным – бегство и могилы; / Смиренным – лавры и венец!». Поэт, выражая «благоговейную преданность» Богу, поет свой благодарственный гимн:
О, будь благословен, мой Вечный,
Творец и Вождь небесных сил!
К Нему мой глас, мой гимн сердечный,
Как дым серебряный кадил;
Туда, где жизнь иная веет,
Где все любовию светлеет… (5–6)
Однако эта возвышенная благодарность как бы замирает на торжественной ноте, и автор гимна начинает сокрушаться, но не «от раскаяния сердца», как псалмопевец, а от недостойности самого обращения к Творцу, когда «Тебе дымятся горы! / Тебе пернатых звучны хоры! / Всё славит вечную любовь!»:
Но гаснет мой святой восторг,
И содрогаюсь я от страха:
Я ль, сын земли и житель праха,
Тебя воспеть дерзнул, мой Бог? (6)
Как видим, «Гимн Богу» ни по своему конкретному содержанию, ни по чувствам автора, ни по главной заданности, цели повествования и обращения к Богу никак не может быть поставлен в параллель с 50-м псалмом. Но вершинная тональность псалма, звучащая именно в 17-м стихе (после покаянного сокрушенного моления погрязший в беззаконии Давид взывает: «Избавь меня от кровей, Боже, Боже спасения моего, и язык мой восхвалит правду Твою» (ст. 16), а для этого он просит о том, без чего не может состояться исполнение данных им Богу обещаний: «Господи! отверзи уста мои, и уста мои возвестят хвалу Твою»), взята поэтом за основу духовной мелодики сочинения. На этой высшей давидовой ноте прошения, граничащего уже с хвалением Бога, ведет и развивает свою мелодию Ф.Н. Глинка, не забывая при этом, что Бог «милостиво смотрит» только на «дух сокрушенный», ибо «сердца сокрушенного и смиренного Ты не презришь, Боже» (ст. 19). Поэтому он и завершает свой восторженный «Гимн Богу» («хвалу Твою») сокрушенно и смиренно, в тон заключительным аккордам псалма:
Что ж я? – В сей миг благоговенья,
Я полон чувств – без выраженья;
Я весь восторг любви – без слов! (6)
Конечно, открытие сборника «Опытов Священной поэзии» сочинением, в котором отражается такая соотнесенность авторского поэтического видения с каноническими текстами Псалтири, было не случайным, а программным. Дело, конечно, не в том, насколько точно автор следовал за стихами псалма, а в том, что он «Гимном Богу» показал, что в своих «опытах» не будет следовать «буквально» за текстами псалмов, а, как мы видели, он может своей мыслью отлетать далеко, но, подобно псалмопевцу, петь о своем, близком, выстраданном, восхвалять Божью милость, сокрушаться «от раскаянья сердца» или умиляться благостью Божьей и устрашаться гнева Его. В любом случае всякое сочинение из опытов по вдохновению поэта, уносящегося душою и с благоговением в Небеса, связано со Священными Писаниями и по происхождению своему может быть отнесено не к светской поэзии – с ее суетностью и страстями, плотскими радостями и огорчениями, земными бедами и весельем, а к Священной – с ее горним светлым миром и постоянным сокрушенным покаянием в грехах земных. Это, безусловно, не значило, что земная жизнь уходила за рамки Священной поэзии: в «Гимне Богу» Ф.Н. Глинка как раз и показал, что не только лирические переживания автора, но и пейзаж, и события истории, и отдельные личности, и их дела земные могут войти в круг этой области литературы. Только ее особенность в том, что все в ней освещается светом священным, оживляется духом и сердцем верующего поэта, получает оценку высшего суда и строгого Божьего ока, как все –праведное и суетное, благое и греховное, земные страсти и святые порывы, порочное и девственное – получает свою оценку в Священных Писаниях. Поэтому дух Ф.Н. Глинки в его сочинениях возносится так высоко, и поэт светло и ясно смотрит на мир, как бы сливаясь своей душой с парящими над нашей грешной землей Ангелами. Богодухновенность таланта и природы творчества позволяла ему держать в своих стихотворениях высокую тональность Священной поэзии, на которую он настраивался при чтении того или иного библейского текста. По авторской добросовестности и по склонности делать при публикации своих произведений для читателя все ясным Федор Николаевич приводил в начале стихотворений цитаты-эпиграфы из священных текстов, творений Святых Отцов или богословов, указывая на источник своего вдохновения, определяющий в основном духовную тональность сочинения поэта.
Священная поэзия Ф.Н. Глинки не только возвышенна и сориентирована на божественный дух библейских текстов, но и глубоко лирична, выражает не только богодухновенные признаки сочинений, но и личностные качества автора. Божественное и лирическое начала при этом дополняют друг друга. И здесь, конечно, поэт подражал Священным Писаниям, ибо в них всякое повествование, всякая история имеют не только исторический и священный смысл, но и содержат поучительность, урок для всякого ныне живущего. " Книга псалмов, – указывал Евфимий Зигабен – это общедоступная лечебница, где излечивается всякая болезнь, – это верное врачебное средство; и что весьма достойно удивления, так это то, что слова ее приличествуют всем людям – особенность, свойственная одной этой книге. И действительно, нет в людях ни такого действия, ни такого намерения, ни такой страсти, ни такого помышления, против которого не нашел бы здесь кто-либо врачевания. Подлинно она представляет изобилие всякого созерцания и правил жизни; это общественная сокровищница наставлений, содержащая в себе при этом только то, что полезно. Ведь она и раны – уже застарелые – излечивает, и человеку только что раненому доставляет быстрое облегчение от боли; вместе с тем она предохраняет также от повреждений неповрежденное еще и вообще уничтожает всякое страдание; и все это совершается в соединении с каким-то отрадным успокоением и благоразумным ласканием, чтобы посредством ласковости и мягкости речи, когда за этою ласковостию и мягкостию для нас становится как бы незаметным слышимое нами, мы восприняли в себя пользу от этих слов. Псалом есть собеседование с Богом; он приближает к нам ангелов, отгоняет от нас бесов, возбуждает ясное настроение в душе ". Может быть, поэтому для Ф.Н. Глинки в качестве источников его опытов Священной поэзии были ближе преимущественно именно псалмы. Через них он находил самый краткий путь к Богу. При этом в его священной поэзии духовность соединена с чистым лирическим чувством и обычно не осложнена теми подробностями конкретных библейских событий и многими противоречивыми фактами биографии царя и псалмопевца Давида, трудными для толкований и понимания современным читателем. Выбирая духовную квинтэссенцию из воспетого в псалме, он насыщает ею свой собственный духовный и жизненный опыт, и его опыт поистине Священной поэзии становится по своему смыслу прозрачен и внятен, доступен не только многомудрому, но и простому читателю. Ф.Н. Глинка здесь шел дорогой, сродной пути Псалтири к людям.
Таинственное происхождение псалмов, да и других пророческих преданий и бытование их в привлекательной музыкально-поэтической форме святой Иоанн Златоуст, например, объяснял желанием Бога сделать их божественный смысл более доступным и ясным (кстати, подобные задачи формулировал и решал в своих «Опытах аллегорий, или иносказательных описаний в стихах и в прозе» и Федор Николаевич). «Бог, видя, что многие из людей нерадивы, тяготятся чтением духовных писаний и неохотно принимают на себя этот труд, – говорит Иоанн Златоуст, – и желая сделать этот труд вожделенным и уничтожить чувство утомления, соединил с пророчествами мелодию, чтобы все, услаждаясь стройностию напева, с великим усердием возносили Ему священные песнопения. В самом деле ничто, ничто так не возвышает и не окрыляет душу, не отрешает ее от земли, не избавляет от уз тела, не располагает любомудрствовать и презирать все житейское, как согласное пение и стройно составленная божественная песнь». В «Опытах Священной поэзии» Ф.Н. Глинка решал более конкретные задачи, приближенные к условиям современной ему жизни. Он старался соединить мудрость, открытую через библейские тексты народам всех времен, с мироощущением современного человека и выразить это на языке отечественной изящной словесности. Поэтому в его сочинениях священное, живительным родником бьющее из неиссякаемого источника псалмов, соседствует с течением современных ощущений автора и, соединяясь, они сливаются в единый светлый поток. продолжение
--PAGE_BREAK--
Сокрушенное моление и смиренное терпение как основные мотивы в «Опытах Священной поэзии» Ф.Н. Глинки, вдохновенное и трепетное молитвенное начало в лирическом голосе автора, несомненно, брали для себя живительные токи из основного духовного источника – славянской Псалтири, и сочинения, включенные в сборник поэта, в своей эстетике сориентированы на своеобразный художественный мир псалмов. Однако эти опыты не только вписывались в контекст духовной православной традиции русской словесности, но и нашли определенное место в живом развивающемся литературном процессе своего времени.
Появление «Опытов Священной поэзии» Ф.Н. Глинки было встречено литературной критикой в основном одобрительно. «Северная пчела» дала подробный восторженный отзыв, поместив его длинной горизонтальной полосой в подвальной части каждой страницы четырех номеров подряд (№№ 128–131 от 26, 28, 30 октября и 2 ноября 1826 года). 26-летний О.И. Сенковский уверенно заявил, что «как чтение назидательное и нравственное Опыты Священной поэзии, без сомнения, найдут весьма многих читателей, благоговеющих к Богу и Вере и любящих чистоту нравов; как произведения изящного стихотворства, они понравятся любителям Поэзии».
Конечно, собранные Ф.Н. Глинкой в единую книгу оригинальные «опыты» выводили критиков на рассуждения историко-философского характера и требовали определенного концептуального к ним подхода. Автор «Московского вестника» прежде чем начать разговор о рецензируемом сборнике предпринял длинный экскурс в историю мировой литературы и отметил, что редко можно встретить произведения, которые действовали бы «совокупно на разум, волю и чувства». К таким совершенным сочинениям рецензент относил произведения Г.Р. Державина, а также указывал на тексты Священного Писания, духовная глубина и эстетическое своеобразие которых, по его мнению, еще не до конца поняты и освоены новоевропейской литературной традицией: «Поэзия евреев, без сомнения, вполне удовлетворяла сим условиям (действовать „совокупно на разум, волю и чувства“. – В.З.), основывающимся, впрочем, на самой природе человека. Таковою признана она всеми просвещенными народами и потому всем из них служила более или менее источником вдохновения. Но будучи для нас сим неиссякаемым источником восторга, она, кажется, не может быть перенесена в точности ни на один язык новейший; ибо для нас существует в ней одна высота мысли и сила чувствования, но форма ее понятна для нас менее, нежели форма поэзии других древних народов. Она менее понятна, во-первых, по глубокой древности; во-вторых, потому, что священные книги, бывши с самого водворения Христианской религии известны в переводах, не поставляли в необходимость учиться языку подлинника; наконец, и потому, что Европа долгое время видела в песнопениях еврейских одни поучения веры. По сей-то причине, то есть по неизвестности художнических форм сей поэзии, стихотворцы всех новейших народов стремились почерпать из нее, как из источника истины и силы, но никто не осмеливался передать в переводе и самую ее форму; таковым же опытам были подвержены Омир (Гомер. – В.З.) и Исиод (Гесиод. – В.З.), древнейшие из поэтов греческих, и даже Пиндар, менее других покоряющийся усилиям новейших». Автор критического разбора отмечал, с одной стороны, что «еврейские песнопения непереводимы», с другой, что они «заключают в себе глубокий источник поэзии, состоящий в истине и силе». Освоение этого источника, как показал рецензент, имеет в русской словесности уже определенную традицию. «С самого начала русского стихотворства, – писал он, – поэты наши искали вдохновения в книгах Священных и особенно в псалмах Давида; каждый давал им особенную форму, ближайшую к духу песнопения, но тем не менее свою собственную. Ломоносов желал, кажется, передать во всей неискаженной простоте смысл подлинника и как будто не имел другого намерения, кроме спокойного возвышения духа своих читателей. Даже в Оде, выбранной из Иова, не взирая на гиперболы, он силен не витийством, но важною простотою истины. Державин самым выбором своих духовных песней доказывает, что имел в виду преимущественно выгоды поэзии: он, по большей части, берет из псалма несколько высоких мыслей, могущих усилить предмет, избранный им почти независимо от того песнопения; часто он делает применения совершенно не в духе своего подлинника! Но цель, предположенная им, сего требовала – и, как поэт, он прав!.. Шатров (которого нельзя прейти молчанием, говоря о лучших прелагателях псалмов) сделал из них совершенно новейшую оду! Нередко одной наивной мысли псалма довольно ему для полного метрического стихотворения, изобильного мыслями, но оживленного одним общим духом! – Все они, будучи не сходны между собою по цели и исполнению, сходствуют тем, что искали в еврейской поэзии одного: истины и силы». Вывод о том, что русские поэты искали в псаломных песнопениях только «истины и силы», был, конечно, далек от литературной действительности.
В теоретическом вступлении к разбору сочинений Ф.Н. Глинки широкая духовная природа мировидения православных авторов ограничивалась отвлеченным философским взглядом, что выдавало в рецензенте приверженца модной тогда немецкой философии и эстетики. Однако практические опыты Священной поэзии Федора Николаевича разрушали привычные абстрактные построения холодной философской эстетики. И этого не мог не заметить умный и знающий толк в изящной русской словесности автор «Московского вестника». Он сразу же особо выделил Ф.Н. Глинку среди отечественных писателей, которые обращались к библейским текстам как к вдохновенному источнику. «Автор Опытов Священной поэзии, – отмечалось в статье, – отличен от них тем, что, кажется, имел в виду преимущественно духовную сторону своего предмета. В его стихотворениях мы найдем все степени чувствований души, стремящейся от земного, начиная от восторга, смело возлетающего к небу, до покорности, смиренно вопиющей из праха. Он не ограничился какою-либо одною формою: его стихотворения принимают направление оды, элегии, идиллии, повествования, смотря по одушевляющему его предмету. С тем вместе принимает разнообразие и слог его, живой и сильный, хотя часто растянутый и небрежный! Выражения его часто останавливают своею необыкновенностию и принадлежат ему собственно: в сем случае он преимущественно поэт выражений! – Картины его поражают верностию живописи и яркостию красок. Наконец, заметная черта сих стихотворений есть та, что поэт везде ставит себя средоточием своего пиитического мира: может быть, самое это дает главный характер его поэзии, который составляет умиление».
Стихотворения Ф.Н. Глинки затронули автора «Московского вестника» прежде всего как явление эстетическое, хотя он заметил весьма существенную новизну опытов Священной поэзии в том, что в них оригинально отразилась «духовная сторона» вдохновительных библейских первоисточников. Однако эту-то самобытную и новаторскую сторону рецензент не рассмотрел в своем разборе внимательно и подробно, а при анализе особо отмеченных произведений («Гимн Богу», «Глас Бога избранному его», «Искание Бога») делал упор на «красоты первоклассные», на «силу мыслей», которая «равняется силе выражений», на «изображение природы», на «состояние души, волнуемой подобно сей природе». Таким образом, при анализе конкретных опытов Священной поэзии ни слова не было сказано об их сокровенной «духовной стороне».
Рецензия О.И. Сенковского, наоборот, не отличалась стилем строгого философского размышления и была в своей основе православной по духу. Восторженно восприняв книгу Ф.Н. Глинки в целом, автор «Северной пчелы» готов был порекомендовать читателям своей газеты все без исключения вошедшие в нее сочинения: «Все стихотворения, составляющие сии Опыты Священной поэзии, имеют свои достоинства: каждое из них отличается или возвышенностию мыслей, или силою стихов, или чистотою чувствований. Но и в хорошем всегда есть лучшее». И не тратя газетной площади на перечисление огромного количества «лучших», указывал лишь номера страниц книги, на которых они напечатаны.
Для О.И. Сенковского в «Опытах Священной поэзии» были привлекательны как духовная сторона сочинений Ф.Н. Глинки, так и художественная многосторонность проявившегося в них авторского таланта. «Воображение поэтово умело разнообразит предмет по существу своему единый, – отмечал он в своем отзыве. – То исчисляет оно свойства благости, которые слабый ум человеческий, ища в делах мира точки зрения, отколе бы мог объять Вездесущего, – приписывает Непостижимому; то благоговеет пред чудесами природы видимой, в которых являет себя всемощный перст Невидимого; то, нисходя в нравственные изгибы сердца человеческого, сетует о падении человека, удалившегося от высокого своего назначения; то, возносясь над суетами и тщетою мира, мысленно созерцает чудную славу Божию».
Несмотря на то, что изданные сочинения Ф.Н. Глинки укладывались в рамки уже установившейся духовной традиции русской литературы начала XIX века, их новизна была в самом подходе автора к пониманию особенностей Священной поэзии своего времени как литературного явления, в установлении принципиально новых соотношений между текстами Священного Писания и произведениями, находящимися в духовной или эстетической связи с ними. Это художническое новаторство автора было отмечено в рецензии О.И. Сенковского: «Почти все стихотворения сии не суть преложения или близкие подражания псалмам и другим показанным местам Священного Писания; но Сочинитель брал, так сказать, тему из какого-либо псалма или книги Пророка, часто дополнял оную собственными мыслями, достойными предмета, но чаще вводил и перелагал прекрасными стихами слова Писаний». В создании опытов Священной поэзии Ф.Н. Глинка как бы повиновался воззванию святого апостола Павла: " исполняйтесь Духом, / назидая самих себя псалмами и славословиями и песнопениями духовными, поя и воспевая в сердцах ваших Господу, / благодаря всегда за все Бога и Отца, во имя Господа нашего Иисуса Христа, / повинуясь друг другу в страхе Божием".
Впрочем, и в отзыве, опубликованном в «Московском Вестнике», было сказано, что в «Опытах Священной поэзии» у Ф.Н. Глинки «нет ни одного стихотворения, которое можно бы назвать, в обыкновенном смысле, преложением, или подражанием. Напитавшись духом высокого песнопения, он производил свое и не изменял тому чувству, которое владело им в то мгновение».
При этом отмечалась не только оригинальность поэтического взгляда писателя, но и необычность для конца 1820-х годов появления книги со столь немодным уже содержанием. Но это свидетельствовало только об устойчивых духовно-эстетических позициях автора, что рецензентом «Московского Вестника» было отнесено к несомненным человеческим и литературным достоинствам Ф.Н. Глинки: «Скажем еще к чести поэта, что он посвящал себя сим высоким предметам в то время, когда наше стихотворство не занимается ничем больше, кроме красивого описания безделиц. Несколько лет уже Русская Муза расхаживает по комнатам и рассказывает о домашних мелочах, не поднимаясь от земли к небу, истинному своему жилищу! Сами читатели так привыкли к модным игрушкам, что стихотворец, который решается подняться несколько выше, находится в опасности или показаться скучным, или даже быть непонятным. А журналисты побоятся об нем и напомнить, потому что они сами вместо того, чтобы направлять мнение публики, не смеют отстать от нее, находят для себя выгодным потакать ее поверхностным суждениям, льстить моде и повторять только то, что услышат! – Г Глинка презрел эту моду: читатели, привыкшие доверять самим себе, увидят, прав ли поэт в этом случае; но если кто, взглянув на заглавие его книги, осудит ее тем только, что этого нынче не читают: то потеря такого читателя – не большая потеря!». Однако книга Ф.Н. Глинки нашла своего читателя, понимающего, ценящего и любящего Священную поэзию. Может быть, эти-то читатели и дали наиболее точную и глубокую характеристику вдохновенному труду поэта.
Корнет лейб-гвардии Кирасирского полка Павел Максимович де Роберти, сам стихотворец, писал 3 ноября 1828 года Федору Николаевичу в дружеском письме: «Чувствительнейше благодарю Вас за величайшее удовольствие и, может быть, при содействии Божием, за пользу, полученные мною от чтения Ваших духовных стихотворений (имеется в виду сборник „Опыты Священной поэзии“. – В.З.). Я их весьма часто читаю и перечитываю; знаю многие наизусть. Они должны быть ручною книгою всякого знающего русский язык, любящего Бога и изящную поэзию. – Мне доставляют они великое услаждение ». Будучи сам глубоковерующим православным человеком и имея собственные опыты в области изящной словесности, Павел Максимович знал и высоко ценил поистине Божий поэтический дар Федора Николаевича и поэтому понимал, какие золотые плоды может еще принести его Священная поэзия.
Несмотря на то, что среди сочинений, включенных в состав «Опытов», было достаточно много произведений, связанных непосредственно с новозаветной и православной традициями («Земная грусть» с эпиграфом из блаженного Августина, «Деве Утолительнице печалей», «Благодатный Гость» с эпиграфом из Иоанна Златоуста, «Блудный сын», стихотворения, основанные на личном мистическом опыте православного христианина, «Минута в лучшем мире», «Минута счастия», «К душе»), Павлу Максимовичу показалось, что новозаветные духовные источники еще недостаточно освоены русской поэзией. Поэтому, восторгаясь «Опытами Священной поэзии», он решил поделиться с другом своими размышлениями по этому поводу: " Читая и твердя их, часто рождалось во мне сильное желание усерднейше просить Вас написать подобные стихотворения, взяв содержания из Нового Завета. Сколько в высшей степени изящного, превосходного, умилительного можно сказать, изображая разные обстоятельства жизни Божественного Искупителя нашего! От него одного познаем мы, что есть Бог, что есть вечность, в чем состоят наши обязанности и надежды. Им одним можем быть помилованы; чрез него единого получить дары Духа святого и соделаться бесконечно блаженными. – Я много читал и думал и уверен, что Бог вне Христа есть метафизическая гроза и что от деизма до атеизма расстояние весьма невелико и очень, очень скользко. – Один истинно верующий в Божественность Спасителя знает своего Создателя. – Сделайте милость – примите на себя священный труд изобразить в подобных прекраснейших, мощных стихах предметы из жизни милосерднейшего Бога–Спасителя, из Его святого, благороднейшего учения и мудрейших притчей. Этот труд, я уверен, принесет плоды благословеннейшие". Бог знает, может быть, эти дружеские пожелания П.М. де Роберти и подвигли Федора Николаевича на создание «новозаветной» грандиозной «Таинственной Капли».
Разнообразные суждения и мнения литераторов об «Опытах Священной поэзии» Ф.Н. Глинки как бы подытожил в 1830 году А.С. Пушкин, отметивший в рецензии на поэму «Карелия», что оригинальный талант Ф.Н. Глинки выразился наиболее самобытно именно в «элегическом псалме». Так лаконично и образно он обозначил главный отличительный эстетико-религиозный признак вдохновенного творчества поэта, указав на склонность Федора Николаевича к мистическим, медитативным размышлениям и на определяющую роль псаломного начала в его Священной поэзии. Приложение
ПСАЛОМ Давиду, к Голиафу, 143
1 Благословен Господь Бог мой, научаяй руце мои на ополчение, персты моя на брань.
2 Милость моя и прибежище мое, Заступник мой и Избавитель мой, Защититель мой, и на Него уповах: повинуяй люди моя под мя.
3 Господи, что есть человек, яко познался еси ему? Или сын человечь, яко вменяеши его?
4 Человек суете уподобися: дние его яко сень преходят.
5 Господи, приклони небеса, и сниди, коснися горам, и воздымятся.
6 Блесни молнию, и разженеши я, посли стрелы Твоя, и смятеши я.
7 Посли руку Твою с высоты, изми мя и избави мя от вод многих, из руки сынов чуждих,
8 ихже уста глаголаша суету, и десница их – десница неправды.
9 Боже, песнь нову воспою Тебе, во псалтири десятоструннем пою Тебе,
10 дающему спасение царем, избавляющему Давида, раба Своего, от меча люта.
11 Избави мя, и изми мя из руки сынов чуждих, ихже уста глаголаша суету, и десница их – десница неправды.
12 Ихже сынове их яко новосаждения водруженная в юности своей, дщери их удобрены, преукрашены, яко подобие храма.
13 Хранилища их исполнена, отрыгающая от сего в сие, овцы их многоплодны, множащиеся во исходищах своих, волове их толсти.
14 Несть падения оплоту, ниже прохода, ниже вопля в стогнах их.
15 Ублажиша люди, имже сия суть. Блажени людие, имже Господь Бог их.
ПСАЛОМ 143 Давида [Против Голиафа.]
1 Благословен Господь, твердыня моя, научающий руки мои битве и персты мои брани,
2 милость моя и ограждение мое, прибежище мое и Избавитель мой, щит мой, – и я на Него уповаю; Он подчиняет мне народ мой.
3 Господи! Что есть человек, что Ты знаешь о нем, и сын человеческий, что обращаешь на него внимание?
4 Человек подобен дуновению; дни его – как уклоняющаяся тень.
5 Господи! Приклони небеса Твои и сойди; коснись гор, и воздымятся;
6 блесни молниею, и рассей их; пусти стрелы Твои и расстрой их;
7 простри с высоты руку Твою, избавь меня и спаси меня от вод многих, от руки сынов иноплеменных,
8 которых уста говорят суетное и которых десница – десница лжи.
9 Боже! Новую песнь воспою Тебе, на десятиструнной псалтири воспою Тебе,
10 дарующему спасение царям и избавляющему Давида, раба Твоего, от лютого меча.
11 Избавь меня и спаси меня от руки сынов иноплеменных, которых уста говорят суетное и которых десница – десница лжи.
12 Да будут сыновья наши, как разросшиеся растения в их молодости; дочери наши – как искусно изваянные столпы в чертогах.
13 Да будут житницы наши полны, обильны всяким хлебом; да плодятся овцы наши тысячами и тьмами на пажитях наших;
14 да будут волы наши тучны; да не будет ни расхищения, ни пропажи, ни воплей на улицах наших.
15 Блажен народ, у которого это есть. Блажен народ, у которого Господь есть Бог.
В.К. ТРЕДИАКОВСКИЙ
Крепкий, чудный, бесконечный,
Полн хвалы, преславный весь,
Боже! Ты един превечный,
Сый господь вчера и днесь:
Непостижный, неизменный,
Соврешенств пресовершенный,
Неприступна окружен
Сам величества лучами
И огньпальных слуг зарями,
О! будь ввек благословен.
Кто бы толь предивно руки
Без тебя мне ополчил?
Кто бы пращу, а не луки
В брань направить научил?
Ей бы, меч извлек я тщетно,
Ни копьем сразил бы метно,
Буде б ты мне не помог,
Перстов трепет ободряя,
Слабость мышцы укрепляя,
Сил господь и правды бог.
Ныне круг земный да знает
Милость всю ко мне его;
Дух мой твердо уповает
На заступника сего:
Он защитник, покровитель,
Он прибежище, хранитель.
Повинуя род людей,
Дал он крайно мне владети,
Дал правительство имети,
Чтоб народ прославить сей.
Но смотря мою на подлость
И на то, что бедн и мал,
Прочих видя верьх и годность,
Что ж их жребий не избрал,
Вышнего судьбе дивлюся,
Так глася, в себе стыжуся:
Боже! Кто я, нища тварь?
От кого ж и порожденный?
Пастухом определенный!
Как? О! как могу быть царь?
Толь ничтожну, а познался!
Червя точно, а возвел!
Благ и щедр мне показался!
И по сердцу изобрел!
Лучше ль добрых и великих?
Лучше ль я мужей толиких?
Ах! И весь род смертных нас
Гниль и прах есть пред тобою;
Жизнь его тень с суетою,
Дни и ста лет – токмо час.
Ей! Злых всяко истребляешь:
Преклони же звездный свод
И, коль яро гром катаешь,
Осмотри, снисшед, злой род;
Лишь коснись горам – вздымятся;
Лишь пролей гнев – убоятся;
Грозну молнию блесни –
Тотчас сонм их разженеши,
Тучей бурных стрел смятеши:
Возъярись, не укосни.
На защиту мне смиренну
Руку сам простри с высот,
От врагов же толь презренну,
По великости щедрот,
Даруй способ – и избавлюсь;
Вознеси рог – и прославлюсь;
Род чужих, как буйн вод шум,
Быстро с воплем набегает,
Немощь он мою ругает
И приемлет в баснь и глум.
Так языком и устами
Сей злословит в суете;
Злый скрежещет и зубами,
Слепо зрясь на высоте;
Смело множеством гордится;
Храбро воружен красится:
А десница хищных сих
Есть десница неправдива;
Душ их скверность нечестива:
Тем спаси мя от таких.
Боже! Воспою песнь нову,
Ввек тебе благодаря,
Арфу се держу готову,
Звон внуши и глас царя:
Десять струн на ней звенящих,
Стройно и красно гласящих
Славу спаса всех царей;
Спаса и рабу Давиду,
Смертну страждущу обиду
Лютых от меча людей.
Преклонись еще мольбою,
Ту к тебе теперь лию,
Сокрушен пад ниц главою,
Перси, зри, мои бию:
О! чужих мя от полчища
Сам избави скоро нища.
Резв язык их суета,
В праву руку к ним вселилась
И лукавно расширилась
Хищна вся неправота.
Сии славу полагают
Токмо в множестве богатств,
Дух свой гордо напыщают
Велелепных от изрядств:
Все красуются сынами,
Больше как весна цветами;
Дщерей всех прекрасных зрят,
В злате, нежно намащенных,
Толь нет храмов испещренных:
Тем о вышнем не радят.
Их сокровище обильно,
Недостатка нет при нем,
Льет довольство всюду сильно,
А избыток есть во всем:
Овцы в поле многоплодны
И волов стада породны;
Их оградам нельзя пасть;
Татью вкрасться в те не можно;
Всё там тихо, осторожно;
Не страшит путей напасть.
Вас, толь счастием цветущих,
Всяк излишно здесь блажит;
Мал чтит и велик идущих,
Уступая ж путь, дрожит.
О! не вы, не вы блаженны,
Вы коль ни обогащенны:
Токмо тот народ блажен,
Бог с которым пребывает
И который вечна знает,
Сей есть всем преукрашен.
Ф.Н. ГЛИНКА
ПСАЛОМ 143
Благословен, благословен,
Господь и Бог – моя твердыня!
Оградней толщи градских стен
Его высокая святыня!
В бедах убежище моё, –
Сей мой державный покровитель;
В боях от тучей стрел хранитель;
В борьбе Он крепкое копьё!..
==
О, Господи! Что пред Тобою
Ничтожный, бренный человек,
Что ты его, с его судьбою,
Следишь, пасёшь из века в век?..
==
Что человек? – Одно дуновенье;
Что жизнь земная? – Призрак, тень!..
Твое же все мироправленье:
Твоя есть ночь и твой есть день!!..
Коснешься гор – и запылают.
Велишь – и небеса растают…
==
Блесни же молнией своей,
Пусти в концы вселенной стрелы,
Да смолкнет враг оцепененный
Пред царственной грозой твоей!..
==
А я, мой Бог, в волнах шумящих,
Влекуся жизненной рекой;
Спаси ж от злых меня теснящих, –
Твой покровною рукой!
Уста их желчию облиты;
Язык их меч – острей огня;
Но им, из-за твоей защиты,
Не вырвать, Господи, меня!!..
За то, в моих десятострунных
Псалтырях, песнь я вознесу
И, вместе с жертвой белорунных,
И сердце в жертву принесу!...