Два аспекта языка и два типа афатических нарушений

Р. Якобсон

Афазия как лингвистическая проблема

Если афазия, как следует из самого термина, есть речевое расстройство, то любое описание и классификация афатических синдромов должны начинаться с постановки вопроса о том, какие именно языковые аспекты нарушаются при разнообразных нарушениях подобного рода. Данная проблема, поставленная очень давно Хьюлингсом Джексоном [17], не может быть решена без участия профессиональных лингвистов, компетентных в вопросах строения и функционирования языка. Для адекватного исследования любого нарушения коммуникации мы должны прежде всего понять природу и структуру того конкретного блока коммуникации, который прекратил функционировать. Лингвистику интересует язык во всех аспектах - в нормальном функционировании, в латентном состоянии (language in drift) [31], в стадии возникновения и в стадии распада.

В настоящее время психопатологи придают огромное значение лингвистическим проблемам, встающим при изучении языковых нарушений [1]; некоторые из этих вопросов были затронуты в лучших недавних трудах, посвященных афазии [25]; [10]; [28]. И все же в большинстве случаев настоятельная необходимость участия лингвистов в исследовании афазии все еще игнорируется. Так, автор одной новой книги, которая в значительной степени посвящена сложным и запутанным проблемам детской афазии, ратует за взаимодействие разнообразных научных дисциплин и призывает к взаимному сотрудничеству отоларингологов, педиатров, аудиологов, психиатров и педагогов, однако наука о языке при этом обходится молчанием, как будто расстройства речевого восприятия вовсе не имеют никакого отношения к языку [27]. Это упущение тем более прискорбно, что автор книги - директор Клиники детской аудиологии и афазии при Северо-Западном университете (шт. Иллинойс), где из лингвистов работает Вернер Ф. Леопольд - безусловно, лучший американский специалист по детской речи.

Лингвисты также несут ответственность за задержку в проведении объединенных исследований афазии. Ничего сравнимого с детальными лингвистическими наблюдениями над языком детей, проведенными в разных странах мира, не предпринималось в отношении афатиков; не было и попыток осмысления и систематизации с точки зрения лингвистики множества клинических данных по разным типам афазии. Такое положение дел представляется тем более удивительным, что, с одной стороны, поразительные достижения структурной лингвистики предоставляют исследователю эффективные инструменты и методы для изучения речевых расстройств, а, с другой стороны, распад речевых моделей по типу афазии может открыть лингвисту общие законы языка в новом освещении.

Применение чисто лингвистических критериев к интерпретации и классификации фактов афазии может внести существенный вклад в науку о языке и языковых отклонениях, если лингвисты сохранят при обращении с психологическими и неврологическими данными всю точность и осторожность, присущие им в их традиционной области. Прежде всего, они должны быть знакомы со специальными терминами и приемами отраслей медицины, связанных с афазией; далее, им следует подвергать клинические истории болезни тщательному лингвистическому анализу и, наконец, самим поработать с пациентами-афатиками для того, чтобы непосредственно наблюдать картину заболеваний, а не заниматься исключительно интерпретациями готовых отчетов, составленных и осмысленных с совсем иных позиций.

Существует некоторый уровень афатических явлений, относительно которого в течение последних двадцати лет было достигнуто удивительное единогласие между теми психиатрами и лингвистами, которые занимались этой проблематикой, - именно распадение фонологической системы (sound pattern) [2]. Это нарушение обнаруживает четкую регулярность в своем развитии. Афатическое расстройство оказывается как бы зеркалом усвоения ребенком звуков речи, оно ретроспективно выявляет развитие ребенка. Более того, сравнение детского языка и случаев афазии дает нам возможность устанавливать некоторые импликативные законы. Подобный поиск порядка усвоений и потерь и общих импликативных законов не может ограничиваться фонологической структурой, а должен быть распространен и на грамматическую систему. В этом направлении были осуществлены лишь многочисленные пробные шаги, но такие попытки, безусловно, заслуживают продолжения [3].

Двойственная природа языка

Речь предполагает отбор определенных языковых единиц и их комбинирование в языковые единицы более высокой степени сложности. На лексическом уровне это совершенно очевидно: говорящий выбирает слова и комбинирует их в предложения в соответствии с синтаксической системой используемого языка; предложения в свою очередь объединяются в высказывания. Однако говорящий ни в коей мере не свободен полностью в выборе слов: этот выбор (за исключением редких случаев создания спонтанных неологизмов) должен осуществляться на основе лексического запаса, общего для него и для его адресата. Специалист по теории информации максимально приближается к адекватному пониманию речевого события тогда, когда предполагает, что при оптимальном информационном обмене говорящий и слушающий располагают более или менее одинаковым "массивом готовых представлений" ("filing cabinet of prefabricated representations"): адресант словесного сообщения отбирает одну из этих "представленных заранее возможностей", а от адресата ожидается осуществление правильного выбора тождественного элемента из того же массива "уже предвиденных и предусмотренных возможностей" [26, р. 183]. Таким образом, для эффективности речевого события требуется, чтобы его участники использовали общий код.

""Did you say pig or fig?" said the Cat. "I said pig", replied Alice". ["Вы сказали свинья или инжир?" - сказала Кошка. "Я сказала свинья", - ответила Алиса ] (из гл. VI "Алисы в Стране чудес" Льюиса Кэрролла). В данном конкретном высказывании адресат - Кошка пытается уточнить языковой выбор, сделанный ранее адресантом. В общем коде Кошки и Алисы, то есть в разговорном английском языке, различие между смычным и фрикативным согласным - при прочих равных условиях - может служить целям изменения смысла сообщения. Алиса использовала различительный признак "смычность vs. фрикативность", отвергнув вторую и выбрав первую из двух взаимоисключающих альтернатив; в том же самом речевом акте она объединила это решение с некоторыми другими синхронно проявляющимися признаками, использовав компактность и напряженность /р/ в противопоставлении к диффузности /t/ и ненапряженности /b/. Таким образом, все эти характеристики звука были объединены в пучок различительных признаков - так называемую фонему. За фонемой /р/ последовали фонемы /i/ и /g/, представляющие собой тоже пучки одновременно реализуемых различительных признаков. Тем самым сцепление синхронных единиц в пучки и соположение последовательных единиц в речевой цепи суть два способа, которыми мы как говорящие объединяем языковые составляющие.

Ни пучки типа /р/ или /f/, ни последовательности пучков типа /pig/ или /fig/ не изобретаются говорящим, который их использует. Ни различительный признак "смычность vs. фрикативность", ни фонема /р/ не могут проявляться вне языкового контекста. Признак смычности проявляется в комбинации с некоторыми другими одновременно реализуемыми признаками, и репертуар комбинаций этих признаков в составе фонем типа /р/, /b/, /t/, /d/, /k/, /g/ и т. п. ограничен кодом данного языка. Этот код накладывает ограничения на возможные комбинации фонемы /р/ с другими последующими и/или предшествующими фонемами в речевой цепи; в лексическом фонде данного языка реально используется лишь часть допустимых фонемных цепочек. Даже при теоретической допустимости других комбинаций фонем говорящий выступает обычно только как потребитель слов, а не как их создатель. Сталкиваясь с теми или иными характерными словами, мы прежде всего предполагаем, что они принадлежат к коду. Для того чтобы понять слово nylon 'нейлон', необходимо знать смысл, приписываемый данной лексической единице в лексическом коде современного английского языка.

В любом языке существуют также кодифицированные словесные группы, называемые фраземами (фразеологическими сочетаниями) (phrase-words). Смысл идиомы how do you do 'здравствуйте' не может быть получен посредством объединения смыслов ее лексических составляющих; здесь целое не равно сумме его частей. Такие словесные группы, которые в определенном смысле ведут себя как отдельные слова, представляют вполне обычное, хотя и маргинальное явление. Для понимания подавляющего большинства словосочетаний нам необходимо знать лишь составляющие их слова и синтаксические правила их комбинирования. В пределах данных ограничений мы вольны помещать слова в новые контексты. Разумеется, такая свобода относительна, и распространенные речевые штампы оказывают на ваш выбор словесных комбинаций весьма значительное влияние. Однако, несмотря на относительно низкую встречаемость таких словосочетаний в тексте, свобода создания совершенно новых контекстов неоспорима.

Таким образом, в комбинировании языковых единиц при переходе от низших уровней языка к высшим, возрастает шкала свободы. При объединении различительных признаков в фонемы свобода индивидуального говорящего равна нулю; инвентарь всех возможностей данного языка здесь жестко задается его кодом. Свобода комбинирования фонем в слова весьма ограничена, она сводится к маргинальной ситуации создания неологизмов. При построении предложений из слов говорящий ограничен в меньшей степени. И наконец, при комбинировании предложений в высказывания, в целостные тексты кончается действие обязательных синтаксических правил и резко возрастает свобода любого индивидуального говорящего создавать новые контексты, хотя и здесь нельзя игнорировать значимость многочисленных стереотипных высказываний.

В каждом языковом знаке обнаруживается два вида операций.

1) Комбинация. Любой знак состоит из составляющих знаков и/или встречается только в комбинации с другими знаками. Это означает, что любая языковая единица одновременно выступает и в качестве контекста для более простых единиц и/или находит свой собственный контекст в составе более сложной языковой единицы. Поэтому любая реальная группировка языковых единиц связывает их в единицу высшего порядка: комбинация и контекстная композиция (contexture) являются двумя сторонами одной и той же операции.

2) Селекция. Выбор между альтернативами предполагает возможность замены одной альтернативы на другую, эквивалентную первой в одном отношении и отличную от нее в другом. Тем самым селекция и субституция являются двумя сторонами одной и той же операции.

Фундаментальная роль этих двух операций в языке была ясно понята Фердинандом де Соссюром. Тем не менее из двух разновидностей комбинации - сцепление и соположение (concurrence and concatenation) - лишь вторая, то есть временная последовательность единиц, была по-настоящему признана женевским лингвистом. Высказав глубокие проницательные замечания о фонеме как наборе одновременно реализуемых различительных признаков ("elements differentiels des phonemes"), ученый остался тем не менее в сетях традиционного убеждения о сугубо линейном характере языка, который исключает возможность одновременного произнесения двух элементов [33, р. 68 и сл., 170 и сл.].

Для разграничения двух видов лингвистических операций, которые мы определяем как комбинацию и селекцию, Ф. де Соссюр констатирует, что первая из них "существует in presentia: она обусловлена реальным присутствием двух или нескольких единиц в составе реальной языковой цепочки", тогда как вторая "соединяет единицы in absentia, как члены виртуального мнемонического ряда". Иными словами, селекция (и соответственно субституция) ведает единицами, объединяемыми в коде, но не в данном сообщении, тогда как в случае комбинации единицы объединяются и в коде и в сообщении или только в реальном сообщении. Адресат осознает, что данное высказывание (сообщение) представляет собой комбинацию составляющих частей (предложений, слов, фонем и т. п.), выбранных из хранилища всех возможных составляющих частей (кода). Составляющие части некоторого контекста находятся между собой в отношении типа смежности, тогда как в субститутивном множестве взаимоисключающих альтернатив знаки связаны отношениями разной степени сходства - от полной эквивалентности синонимов до общего смыслового ядра антонимов.

Эти две операции наделяют каждый языковой знак двумя наборами интерпретантов (interpretants), если воспользоваться весьма полезным понятием, введенным Чарлзом Сандерсом Пирсом (см. указатель в его работе [29]): имеется два типа отсылок (references), служащих для интерпретации знака, - к коду и к контексту (кодифицированному или свободному); в каждом из этих случаев знак соотносится с другим набором языковых знаков - посредством альтернации в первом случае и посредством линеаризации во втором. Любая значимая единица может быть замещена другими, более эксплицитными знаками того же кода, посредством чего раскрывается ее общий смысл, тогда как ее контекстуальный смысл определяется ее связью с другими знаками в пределах той же речевой цепочки.

Составляющие любого сообщения необходимым образом связаны внутренним отношением с кодом и внешним отношением - с сообщением. Язык в его разнообразных аспектах ведает обоими видами отношений. Происходит ли обмен репликами, носит ли коммуникация односторонний характер (от адресанта.к адресату) - для обеспечения передачи сообщения необходим тот или иной вид смежности между участниками речевого события. Разделенность в пространстве и часто во времени между двумя индивидами, адресантом и адресатом, преодолевается внутренним отношением: должна существовать определенная эквивалентность между символами, используемыми адресантом, и символами, известными адресату и интерпретируемыми им. Без такой эквивалентности сообщение бесполезно - даже если получатель сообщения воспринимает его, оно не воздействует на получателя должным образом.

Нарушение отношения подобия

Ясно, что речевые расстройства могут в разной степени поражать способность индивида к комбинации и селекции языковых единиц. В самом деле, вопрос о том, которая из этих двух операций нарушена серьезнее, необычайно важен при описании, анализе и классификации различных форм афазии. Быть может, эта дихотомия плодотворна даже в большей мере, чем классическое противопоставление (не рассматриваемое в настоящей работе) эмиссивной и рецептивной афазии, проводимое в соответствии с тем, которая из двух функций в речевом обмене - кодирование или декодирование - нарушена в большей мере.

Х. Хед предпринял попытку классификации разных случаев афазии и каждой из выделенных им разновидностей присвоил "название, выбранное с таким расчетом, чтобы оно обозначало наиболее явный дефект во владении словами и предложениями и их понимании" [13, р. 412]. Следуя тому же принципу, мы различаем два основных типа афазии в зависимости от того, касается ли основное расстройство селекции и субституции (при относительной стабильности комбинации и контекстной композиции) или же, наоборот, нарушены в основном комбинация и контекстная композиция при относительной сохранности норм селекции и субституции. Описывая эти две противоположные модели афазии, я буду в основном пользоваться данными Голдстайна.

Для афатиков первого типа (дефект селекции) контекст является необходимым и решающим фактором. Когда такому пациенту предлагают обрывки слов или предложений, он с готовностью и легко их заканчивает. Его речь носит сугубо реактивный характер; он легко ведет беседу, но испытывает определенные трудности в самом начале диалога; он способен отвечать реальному или воображаемому адресанту, когда сам является или воображает себя адресатом сообщения. Особенно трудно для него вести и даже понимать такой замкнутый в себе вид речи, как монолог. Если его высказывания в большей степени зависят от контекста, то он лучше справляется со своей речевой задачей. Он ощущает полную неспособность произнести фразу, которая не является реакцией ни на реплику его собеседника, ни на какую-либо актуальную ситуацию. Он не может, скажем, произнести фразу Идет дождь, если не видит, что дождь действительно идет. Чем глубже погружено высказывание в вербальный или невербальный контекст, тем выше вероятность его успешного порождения таким пациентом.

Аналогичным образом, чем больше слово зависит от других слов данного предложения и чем теснее оно связано с синтаксическим контекстом, тем меньше на него воздействует речевое нарушение. Поэтому слова, связанные грамматическим согласованием и управлением, обладают большей цепкостью, тогда как главный синтаксический агент предложения - подлежащее - часто опускается. Поскольку труднее всего для этих пациентов начинать, ясно, что они терпят неудачу именно в отправном пункте предложения, краеугольном камне его структуры. При данном типе языковых нарушений фразы воспринимаются как некие эллиптичные производные, которые необходимо восполнять на основе предшествующих фраз, произнесенных самим афатиком, представленных им в воображении или же полученных им от партнера по диалогу, реального или воображаемого. Ключевые слова могут опускаться или замещаться абстрактными анафорическими субститутами (см. в [4] главу XV: "Субституция"). Конкретное существительное, как заметил 3. Фрейд, замещается существительным с очень общим значением, например machin 'штука', chose 'вещь' в речи афатиков-французов [9, с. 22]. В диалектной немецкой разновидности "амнестической афазии", по даблюдениям Голдстайна [10, р. 246 и cл.], слова Ding 'вещь', или Stuckle 'кусочек' замещали любое неодушевленное существительное, а глагол uberfahren 'выполнять, совершать' замещал любой глагол, который однозначно восстанавливался из контекста или ситуации и тем самым представлялся пациенту избыточным.

Слова с внутренней обращенностью к контексту (типа местоимений и местоименных наречий) и слова, служащие именно для конструирования контекста (типа связок и вспомогательных глаголов) особенно цепки и живучи. Примером может служить одно типичное высказывание немецкого пациента, зафиксированное Квензелем и цитируемое Голдстайном [10, р. 302]: Ich bin doch hier unten, na wenn ich gewesen bin ich wees nicht, we das, nu wenn ich, ob das nun doch, noch, ja. Was Sie her, wenn ich och ich weess nicht, we das hier war ja... ['Я ведь тут, ну, когда я был, я не знаю, как это, ну, когда я, а теперь это же, еще, да. Что Вы тут, когда я, и да ну я не знаю, как же это здесь было...']

Таким образом, при данном типе афазии, в ее критической форме, сохраняется лишь основной каркас сообщения, его связующие звенья.

В теории языка начиная с раннего средневековья неоднократно утверждалось, что слово вне контекста вообще не обладает значением. Однако справедливость этого утверждения ограничена случаями афазии, точнее, одного типа афазии. В обсуждаемых здесь патологических случаях изолированное слово означает не более чем "трёп" (blab). Как показывают многочисленные тесты, для подобных пациентов два вхождения одного и того же слова в два разных контекста представляются простыми омонимами. Поскольку различающиеся по форме лексические единицы несут большее количество информации, чем омонимы, некоторые афатики данного типа склонны заменять контекстные варианты слова другими способами выражения, каждое из которых специфично для соответствующего окружения. Так, один пациент Голдстайна никогда не произносил слово knife 'нож' отдельно, но, в соответствии с использованием предмета в той или иной ситуации, называл нож по-разному: pencil-sharpener букв, 'карандашный точильщик', apple-раrer букв, 'яблочный чистильщик', bread knife 'хлебный нож', knife-and-fork 'нож-и-вилка' [10, p. 62]; таким образом, слово knife превратилось из свободной формы, способной к изолированному употреблению, в связанную форму.

Вот другой пример высказывания пациента, приведенный Голдстайном: I have a good apartment, entrance hall, bedroom, kitchen. There are also big apartments, only in the rear live bachelors 'У меня хорошая квартира, прихожая, спальня, кухня. Есть также большие квартиры, только в задней части живут холостяки'. Можно было бы заменить слово bachelors 'холостяки' словесной группой unmarried people 'неженатые люди', однако говорящий выбрал именно однословный способ выражения. Когда его несколько раз спросили, что такое bachelor, пациент не отвечал и "явно испытывал страдания" [10, р. 270]. Ответ типа a bachelor is an unmarried man 'холостяк - это неженатый мужчина' или an unmarried man is a bachelor 'неженатый мужчина - это холостяк' демонстрировал бы способность к предикации тождества и тем самым к проецированию субституционального множества из лексического кода английского языка на контекст данного сообщения. Эквивалентные выражения становятся двумя соотносимыми частями предложения и тем самым связываются по смежности. Пациент был способен выбрать нужное слово bachelor, когда оно было поддержано контекстом привычного разговора о bachelor apartments 'холостяцких квартирах', но оказался не в состоянии использовать субститутивную пару bachelor = unmarried man в качестве темы предложения, в силу нарушения способности к автономному выбору и субституции. Предложение тождества, которое тщетно пытались получить от пациента, в качестве своей информации выражает лишь следующее: "bachelor" means an unmarried man '"холостяк" означает неженатый мужчина' или an unmarried man is called "bachelor" 'неженатый мужчина называется "холостяк"'.

Аналогичная трудность возникает в том случае, когда пациента просят назвать предмет, на который указывает или которым манипулирует исследователь. Афатик с дефектом субституции не соотносит указательного жеста или манипуляций исследователя с названием соответствующего предмета. Вместо того чтобы сказать this is [called] a pencil 'это [называется] карандаш', он просто сделает эллиптическое замечание об использовании предмета; То write '(Чтобы) писать'. Если представлен один из синонимичных знаков (как в случае слова bachelor или указания на карандаш), то другой знак (например, словосочетание unmarried man или слово pencil) становится избыточным и, следовательно, излишним. Для афатика оба знака находятся в дополнительной дистрибуции: если один знак продемонстрирован исследователем, пациент уклоняется от демонстрации другого, реагируя, как правило, такими фразами, как англ. I understand everything 'Я все понимаю' или нем. Ich weiss es schon 'Я уже это знаю'. Аналогичным образом изображение предмета вытесняет его название: словесный знак подавляется изобразительным знаком.. Когда пациенту Лотмара было показано изображение компаса, он отвечал так: Yes, it's a ... I know what it belongs to, but I cannot recall the technical expression... Yes direction... to show direction ... a magnet points to the north 'Да, это ... Я знаю, к чему это относится, но я не могу вспомнить специального выражения ... Да ... направление ... показывать направление ... магнит показывает на север' [24, S. 104]. Таким пациентам, как сказал бы Пирс, не дается переход от индекса или иконического знака к соответствующему словесному символу (см. статью "The icon, index and symbol" в [29, т. II]).

Даже простое повторение слова, произнесенного исследователем, кажется пациенту ненужным и излишним, и, вопреки просьбам исследователя, он не способен к такому повторению. Когда пациента Хеда попросили повторить слово nо 'нет', он ответил: No, I don't know how to do it 'Нет, я не знаю, как это сделать'. Спонтанно использовав слово в контексте своего ответа (No, I don't ...), он не смог справиться с простейшей формой тождественной предикации - тавтологией вида а = а: nо есть nо.

Одна из важных заслуг символической логики перед наукой о языке состоит в особом выделении разграничения между языком-объектом и метаязыком. Как указывает Карнап, "чтобы говорить о любом языке-объекте, мы должны располагать некоторым метаязыком" [5, р. 4]. Для этих двух различных уровней языка мы можем использовать один и тот же языковой инвентарь; так, мы можем говорить на английском языке (в качестве метаязыка) об английском языке (в качестве языка-объекта) и интерпретировать английские слова и предложения с помощью английских синонимов, описательных оборотов и парафраз. Очевидно, что подобные операции, которые в логике называются метаязыковыми, отнюдь не являются изобретением логиков: ни в коей мере не замыкаясь в сфере науки, они составляют неотъемлемую часть нашей обычной языковой деятельности. Участники диалога нередко проверяют, используют ли они один и тот же код. "Понятно ли вам? Понимаете ли вы, что я имею в виду?" - спрашивает один, а слушающий сам может прервать речь собеседника вопросом: "Что вы хотите этим сказать?" В таком случае, заменяя сомнительный знак другим знаком из того же языкового кода или целой группой знаков кода, отправитель сообщения стремится сделать его более доступным для декодировщика.

Интерпретация одного языкового знака посредством других, в ряде отношений однородных знаков того же языка представляет собой метаязыковую операцию, играющую также существенную роль в усвоении языка детьми. Недавно проведенные наблюдения выявили значимость той роли, которую играет язык в речевом поведении дошкольников. Обращение к метаязыку необходимо как для усвоения языка, так и для его нормального функционирования. Афатический дефект "способности номинации" представляет собой утрату метаязыка в собственном смысле. В сущности, цитированные выше примеры предикации тождества, осуществления которой тщетно пытались добиться от пациентов, есть металингвистические пропозиции, относящиеся к языку-объекту. Их эксплицитное выражение можно представить таким образом; "В используемом нами коде имя указываемого объекта карандаш"; или: "В используемом нами коде слово холостяк и словосочетание неженатый мужчина эквивалентны".

Такой афатик не может перейти от слова ни к его синонимам и синонимичным оборотам, ни к его гетеронимам, то есть эквивалентным выражениям в других языках. Утрата способности к изучению языков и ограниченное владение одной диалектной разновидностью языка представляет собой симптоматическую манифестацию этого расстройства.

Согласно одному старому, но постоянно возрождаемому предрассудку, единственной конкретной языковой реальностью считается языковая деятельность отдельного индивида в конкретное время, называемая идиолектом. Против такой точки зрения выдвигались следующие возражения:

"Каждый, кто начинает разговаривать с новым для него собеседником, старается - осознанно или невольно - нащупать общий словарь: стремясь либо расположить адресата, либо попросту быть им понятым, либо заставить его высказаться, говорящий пользуется словами, понятными его адресату. В языке отсутствует такое явление, как частная собственность: в нем все обобществлено. Обмен словесными сообщениями, как и любая другая форма общения, требует по меньшей мере двух коммуникантов, а тем самым идиолект оказывается явно превратным вымыслом" [130, р. 15].

Это утверждение нуждается, однако, в оговорке: для афатика, утратившего способность кодового переключения, единственной языковой реальностью является его собственный "идиолект". Коль скоро он воспринимает речь собеседника как некое сообщение, адресованное ему и ориентированное на его собственную языковую систему, он ощущает растерянность, которая отчетливо передана в словах пациента, поведение которого описано в работе [14]: "Я слышу вас очень хорошо, но я не могу понять, что вы говорите... Я слышу ваш голос, но не слова... Они как-то не выговариваются". Он воспринимает высказывание собеседника либо как непонятную тарабарщину, либо как речь на незнакомом языке.

Как отмечалось выше, составляющие контекста объединяются в силу внешнего отношения смежности, а в основе субституционального множества альтернатив лежит внутреннее отношение подобия. Поэтому для афатика с нарушенной субституцией o незатронутой контекстной композицией операции, предполагающие подобие, подчиняются операциям, основанным на смежности. Можно предположить, что в таких условиях любая группировка слов по смыслу будет регулироваться скорее пространственной или временнбй смежностью соответствующих объектов, чем их сходством. И в самом деле, эксперименты Голдстайна подтверждают подобное ожидание: пациентка данного типа в ответ на просьбу перечислить несколько названий животных расположила их в той последовательности, в какой она их видела в зоопарке; подобным же образом, несмотря на предписания располагать предметы в соответствии с их цветом, размером и формой, она группировала их на основе их пространственной смежности как предметы домашнего обихода, канцелярские принадлежности и т. п. и обосновывала подобные группировки ссылкой на расположение предметов в витрине, где "совершенно не имеет значения то, каковы сами вещи", то есть они не обязаны быть похожими [10, р. 61 и сл., 263 и сл.]. Та же пациентка охотно называла цвета отчетливо окрашенных предметов, но отказывалась распространять эти названия на переходные случаи [там же, с. 268 и сл. ], так как для нее слова не обладали способностью выражать дополнительные, смещенные значения, ассоциируемые по признаку подобия с их основными значениями.

Следует согласиться с наблюдением Голдстайна, что пациенты этого типа "воспринимали слова в их буквальном значении, но были неспособны понять метафорический характер тех же самых слов" [там же, с. 270]. Однако предположение о том, что для таких пациентов образная речь полностью недоступна, было бы необоснованным обобщением. Из двух полярных фигур речи - метафоры и метонимии - последняя, основанная на смежности объектов, широко используется афатиками с расстройством селективных способностей. В их речи "вилка" заменяет "нож", "стол" - "лампу", "курить" - "трубку", "есть", "пища" - "тостер" или "подрумяниваемый хлеб". Типичный случай отмечен Хедом: "Когда пациенту не удавалось вспомнить название черного цвета, он описывал его как What you do for the dead 'To, что вы делаете для покойника'; это он сокращал до одного слова dead 'покойник'" [13, р. 198].

Подобные случаи метонимии можно характеризовать как проекции с оси обиходного контекста на ось субституции и селекции: один знак (например, "вилка"), который обычно встречается вместе с другим знаком (например, с "ножом"), может быть употреблен вместо этого последнего. Словосочетания типа нож и вилка, настольная лампа, курить трубку стимулировали метонимические замены - вилка, стол, курить; отношение между употреблением некоторого предмета (подрумяненного ломтика хлеба) я его изготовлением лежит в основе метонимической замены - есть вместо тостер. "Когда носят черную одежду?" - "Когда оплакивают покойника"; и вот вместо наименования цвета называется причина его типового использования. Отход от тождества к смежности особенно впечатляет в реакциях одного пациента Голдстайна, который склонен был давать метонимические ответы на просьбу повторить то или иное слово и отвечал, например, в ответ на слово окно - стекло, а в ответ на слово Бог - небеса [10, р. 280].

Если способность к селекции серьезно нарушена, а способность комбинирования сохранена по крайней мере частично, то общее языковое поведение пациента определяется именно смежностью, почему мы и можем назвать этот тип афазии нарушением отношения подобия.

Нарушение отношения смежности

Начиная с 1864 г. в новаторских работах Хыолингса Джексона, внесшего существенный вклад в исследование языка и речевых расстройств, неоднократно повторялись следующие важные мысли:

"Недостаточно утверждать, что речь состоит из слов. Она состоит из слов, соотносящихся друг с другом некоторым особым образом; без подобного соотношения составных частей высказывания оно представляло бы собой всего лишь последовательность знаков, не воплощающую в себе никакого суждения" [15, р. 66].

"Потеря речи есть потеря способности формировать суждения... Лишение дара речи вовсе не означает полной бессловесности" [16, р. 114].

Расстройство способности формирования суждений, или, в общем плане, комбинирования простых языковых сущностей в сложные единицы, практически сводится к особому типу афазии, противоположному тому, который был рассмотрен в предыдущей главе. Этот тип не предполагает бессловесности потому, что сохраняемой в большинстве подобных случаев сущностью является именно слово, которое можно определить как наивысшую из языковых единиц, кодируемых в обязательном порядке; иными словами, мы составляем фразы и высказывания на основе словарного запаса, предоставляемого нам кодом.

При афазии, связанной с нарушением контекстной композиции, которую можно было бы назвать нарушением отношения смежности, ограничиваются длина фраз и разнообразие их типов. Утрачивается владение синтаксическими правилами, регулирующими объединение слов в более крупные единицы; вследствие этой утраты, называемой аграмматизмом, фраза перерождается в простое "словесное нагромождение", если воспользоваться образом Джексона [15, р. 48-58]. Порядок слов становится хаотичным; разрушаются синтаксические связи, как сочинительные, так и подчинительные, будь то согласование или управление. Как и можно ожидать в подобных случаях, слова, наделенные чисто грамматическими функциями, типа союзов, предлогов, местоимений и артиклей, исчезают в первую очередь, что порождает так называемый "телеграфный стиль", тогда как в случае нарушения отношения подобия они обладают наибольшей выживаемостью. Чем меньше слово грамматически зависит от контекста, тем сильнее его сопротивляемость исчезновению в речи афатиков с нарушением отношения смежности и тем скорее оно утрачивается пациентами, страдающими нарушением отношения подобия. Так, "ядерное субъектное слово" первым опускается во фразе в случаях нарушения подобия, а при противоположном типе афазии оно, наоборот, в наименьшей степени подлежит разрушению.

При афазии, поражающей контекстную композицию, у пациентов наблюдается склонность к инфантильным однофразовым высказываниям и к однословным фразам; удается устоять лишь небольшому количеству более длинных, стереотипных, "готовых" клишированных фраз. В далеко зашедших случаях этой болезни каждое высказывание сокращается до одной однословной фразы. Тем не менее при распаде контекстной композиции операция селекции сохраняется. "Сказать, чем является та или иная вещь, - значит сказать, на что она похожа", - замечает Джексон [16, р. 125]. Пациент, ограниченный в своих языковых возможностях рамками субституционального множества (при недостаточности контекстной композиции), обращается к признакам подобия между предметами; производимые им приблизительные отождествления носят метафорический характер - в отличие от метонимических отождествлений, характерных для противоположного типа афазии. Употребления типа spyglass 'подзорная труба' вместо microscope 'микроскоп' или fire 'огонь' вместо gaslight 'газовая лампа' представляют собой типичные примеры подобных квазиметафорических выражений, как именует их Джексон, ибо в отличие от метафор риторики или поэзии они не предполагают намеренного переноса значения слова.

В нормально действующей языковой системе слово является в одно и то же время и составной частью налагаемого контекста, то есть предложения, и самим контекстом, налагаемым на меньшие составляющие, морфемы (минимальные единицы, наделенные значением) и фонемы. Мы уже рассмотрели эффект нарушения смежности, выказывающийся пра комбинации слов в более крупные единицы. Отношение между словом и его составляющими отражает то же самое нарушение, однако несколько по-иному. Типичным признаком аграмматизма является распад словоизменения; вместо ряда личных глагольных форм употребляется такая немаркированная категория, как инфинитив, а в языках со склонением - номинатив вместо всех косвенных падежей. Эти дефекты объясняются отчасти распадом управления и согласования, отчасти утратой способности разлагать слово на основу и флексию. Наконец, в парадигме слова (в частности, в множествах падежных форм типа he - his - him 'он - его - ему' или временных форм типа he votes - he voted 'он голосует - он голосовал') представлено одно и то же семантическое содержание, модифицированное в разных членах парадигмы по ассоциации смежности; тем самым здесь для афатиков с нарушением отношения смежности проявляется еще один стимул игнорировать различия между членами подобных множеств.

Аналогичным образом, слова, образованные от одного корня, типа grant - grantor - grantee 'даровать' - 'даритель' - 'тот, кому нечто дарится', как правило, семантически соотносятся по смежности. Пациенты, страдающие указанной формой афазии, либо склонны игнорировать производные слова, либо не способны расчленять производное слово на корень и словообразовательный суффикс или сложное слово на составляющие его основы. Нередко в литературе упоминались такие пациенты, которые понимали и произносили сложные слова типа Thanksgiving 'День благодарения [праздник в США]', или Battersea [англ. топоним], но были неспособны понять или произнести слова thanks и giving или batter и sea. Коль скоро общая идея словопроизводства еще остается, словообразовательные средства тем самым используются в коде для построения новообразований, но все же при этом можно наблюдать тенденцию к излишнему упрощению и автоматизму; если производное слово представляет семантическое единство, которое не может быть полностью выведено из значения компонентов, то общий образ слова, или гештальт, интерпретируется неправильно. Так, русское слово мокрица русскоязычный афатик интерпретировал как 'что-то мокрое', например, 'мокрая погода', исходя из корня мокр- и суффикса -иц(а), обозначающего носителя некоторого свойства, как в словах нелепица, светлица, темница.

Перед второй мировой войной, когда фонология еще была ареной наиболее яростных споров в науке о языке, некоторые лингвисты выражали сомнения в том, что фонемы действительно играют автономную роль в нашем языковом поведении. Было выдвинуто предположение, что значимые (сигнификативные) единицы языкового кода, такие, как морфемы или (скорее) слова, представляют собой минимальные сущности, с которыми мы оперируем реально в речевом событии, тогда как чисто дистинктивные единицы типа фонем - это всего лишь искусственные конструкты, предназначенные для облегчения научного описания и анализа языка. Эта точка зрения, заклейменная в свое время Э. Сепиром как "антиреалистическая" [32, р. 46 и сл.], оказывается, однако, совершенно сдраведливой по отношению к определенному патологическому типу: в одной разновидности афазии, которая иногда именовалась в литературе "атактической", слово остается единственной сохраняющейся языковой единицей. Пациент, страдающий такой формой афазии, обладает лишь интегральным нечленимым образом каждого знакомого ему слова; что касается прочих звуковых цепочек, то они либо остаются чужды и непостижимы для него, либо преобразуются им в знакомые слова, невзирая на очевидные фонетические отклонения. Один из пациентов Голдстайна "воспринимал некоторые слова, но ... гласные и согласные, из которых они состояли, Ве были им воспринимаемы" [10, р. 218]. Один франкоязычный афатик распознавал, понимал, повторял и самопроизвольно произносил слово cafe 'кофе' или pave 'мостовая', но был неспособен усвоить, различить или повторить такие бессмысленные звуковые цепочки, как feca, fake, kefa, раfe. Ни одна из подобных трудностей не встает перед нормальным франкоязычным слушающим, если предъявляемые звуковые цепочки или их компоненты удовлетворяют требованиям фонологической системы французского языка. Такой франкоязычный информант может даже воспринять эти цепочки как такие слова, которые ему не известны, но потенциально принадлежат к французскому словарю и предположительно разнятся по смыслу, поскольку они отличаются друг от друга либо порядком составляющих фонем, либо самими фонемами.

Если афатик становится неспособным расчленять слова на их фонемные составляющие, то у него ослабляется контроль над их порождением, что создает предпосылки для возникновения ощутимых изъянов во владении фонемами и их сочетаниями. Постепенный распад фонологической системы у афатика зеркальным образом отражает порядок усвоения фонологической системы детьми. Этот распад включает рост и обесценение омонимов и сокращение словаря. Если эта двойная - фонологическая и словарная - несостоятельность прогрессирует и дальше, то последними остаются в речи пациента однофонемные, однословные, однофразовые высказывания: пациент деградирует до уровня начальных фаз языкового развития детей или даже их доязыкового состояния; он приходит к полной афазии (aphasia universalis), то есть к полной утрате способности к речевой деятельности.

Разделение двух функций, дистинктивной (различительной) и сигнификативной, является специфической характеристикой языка по сравнению с другими семиотическими системами. Между этими двумя уровнями языка возникает конфликт в том случае, если у афатика, страдающего изъянами в контекстной композиции, обнаруживается склонность к отмене иерархии языковых единиц и сведению их шкалы к одному уровню. Последний остаточный уровень - это либо класс сигнификативных значимостей, уровень слова, как в рассмотренных выше случаях, либо класс дистинктивных значимостей - уровень фонемы. В последнем случае пациент все еще способен идентифицировать, различать и воспроизводить фонемы, но утрачивает способность осуществлять те же операции со словами, В промежуточном случае слова идентифицируются, различаются и воспроизводятся; в соответствии с тонкой формулировкой Голдстайна, они "могут быть восприняты как знакомые, но не могут быть поняты" [10, p. 90]. В этом случае слово теряет свою обычную сигнификативную функцию и приобретает функцию чисто "дистинктивную", которая обычно свойственна фонеме.

Метафорический и метонимический полюсы

Формы афазии многочисленны и разнообразны, но все они колеблются между двумя полярными типами, описанными в предыдущей главе. Любая форма афатического расстройства заключается в некотором более или менее серьезном нарушении либо способности к селекции и субституции, либо способности к комбинированию и контекстной композиции. Первая форма болезни связана с нарушением металингвистических операций, а при второй нарушается владение иерархией языковых единиц. В первом случае подавляется отношение подобия, во втором - отношение смежности. Метафора не свойственна расстройствам подобия, а метонимия - расстройствам смежности.

Речевое событие может развиваться по двум смысловым линиям: одна тема может переходить в другую либо по подобию (сходству), либо по смежности. Для первого случая наиболее подходящим способом обозначения будет термин "ось метафоры", а для второго - "ось метонимии", поскольку они находят свое наиболее концентрированное выражение в метафоре и метонимии соответственно. При афазии какой-либо из этих процессов ограничен или полностью блокирован - обстоятельство, делающее исследование афазии особенно интересным для лингвиста. В нормальном языковом поведении оба процесса действуют непрерывно, однако при тщательном наблюдении обнаруживается, что под влиянием культуры, личностных характеристик и языкового стиля говорящий отдает предпочтение какому-либо одному из указанных процессов.

В хорошо известном психологическом опыте детям предъявляется какое-нибудь существительное, и их просят сказать первое, что им придет в голову. В этом эксперименте неизменно проявляются два противоположных языковых предпочтения: ответ строится либо как замена стимула, либо как дополнение к стимулу. В последнем случае стимул и ответ вместе образуют правильную синтаксическую конструкцию, обычно предложение. Указанные два типа ответной реакции были названы соответственно субститутивной и предикативной реакциями.

На стимул hut 'хижина' один ответ был burnt out 'сгорела', другой ответ - is a poor little house 'бедный маленький домик'. Обе реакции предикативны, однако первая формирует чисто повествовательный контекст, а во второй реакции имеется связь с двумя членами и с подлежащим hut: иными словами, мы имеем здесь, с одной стороны, позиционную (а именно синтаксическую) смежность, а с другой - семантическое сходство.

Тот же стимул дал следующие субститутивные реакции: тавтологию hut; синонимы cabin и hovel; антоним palace 'дворец и метаформы den 'логово' и burrow 'нора'. Способность двух слов к взаимозаменяемости представляет собой пример позиционного сходства; кроме того, все эти ответы связаны со стимулом по семантическому сходству (или контрасту). Метонимические ответы на тот же стимул, типа thatch 'солома', litter 'мусор, беспорядок' или poverty 'бедность', объединяют и противопоставляют позиционное подобие (сходство) и; семантическую смежность.

В способах обращения с этими двумя видами связи (сходством и смежностью) в обоих их аспектах (позиционном и семантическом), в их выборе, комбинировании и ранжировании каждый индивид проявляет свой личный языковой стиль, свои языковые склонности и предпочтения.

Особенно явно выражено взаимодействие этих двух элементов в искусстве слова. Богатый материал для изучения этого взаимодействия можно найти в моделях стихосложения, требующих обязательного параллелизма в смежных стихах, например в библейской поэзии или прибалтийско-финской, а в некоторой степени и в русской устной поэтической традиции. Но основе этого материала может быть выработан объективный критерий для определения языковых предпочтений, свойственных той или иной языковой общности. Поскольку каждое из обсуждаемых отношений (сходство и смежность) может проявляться на любом языковом уровне - морфемном, лексическом, синтаксическом и фразеологическом - и в любом из двух аспектов, тем самым создается впечатляющий диапазон разнообразных конфигураций. При этом может доминировать любой из двух гравитационных полюсов. В русской народной лирической песне, например, преобладают метафорические конструкции, а для героического эпоса более характерна линия метонимии.

В поэзии обнаруживаются разнообразные мотивы, обусловливающие выбор между указанными альтернативами. Неоднократно отмечалось главенство метафоры в литературных школах романтизма и символизма, но еще недостаточно осознан тот факт, что именно господство метонимии лежит в основе так называемого "реалистического" направления и предопределяет развитие этого направления, которое относится к промежуточной стадии между упадком романтизма и началом символизма и противопоставлено и тому и другому. Следуя по пути, предопределяемому отношением смежности, автор - сторонник реалистического направления метонимически отклоняется от фабулы к обстановке, а от персонажей - к пространственно-временному фону. Он увлекается синекдохическими деталями. В сцене самоубийства Анны Карениной художественное внимание Толстого сосредоточено на красном мешочке героини, а в "Войне и мире" Толстой использует синекдохи "усики на верхней губе" и "голые плечи" для обрисовки женских персонажей, обладающих этими признаками.

Преобладание того или иного из этих двух процессов отнюдь не ограничивается словесным искусством. То же самое колебание наблюдается в знаковых системах, отличных от естественного языка [4]. Характерным примером может служить в истории живописи явно метонимическая ориентация кубизма, в котором предмет трансформируется в набор синекдохических признаков; художники-сюрреалисты ответили на это откровенно метафорической художественной позицией. Начиная с фильмов Д. У. Гриффита, киноискусство, с его развитыми возможностями перемены угла зрения, перспективы и фокуса кадров, порвало с традицией театра и дало беспрецедентное разнообразие синекдохических "крупных планов" и вообще метонимических "мизансцен". В таких шедеврах, как картины Чарли Чаплина, эти приемы в свою очередь были вытеснены новым, метафорическим "монтажом" с его "переходами наплывов", своего рода кинематографическими уподоблениями [1].

Двухполюсная структура языка (или других семиотических систем), а в афазии закрепление одного из этих полюсов и исключение другого требуют систематического сравнительного исследования. Сохранение каждой из этих альтернатив в двух типах афазии должно быть сопоставлено с доминированием того же полюса в определенных языковых стилях, личных языковых привычках, языковой моде и т. п. Тщательный анализ и сравнение этих явлений с общим синдромом соответствующего типа афазии - насущная задача совместного исследования силами специалистов по разным дисциплинам: психопатологии, психологии, лингвистике, поэтике и семиотике - общей науке о знаках. Рассмотренная здесь дихотомия имеет, как представляется, первостепенную значимость для языкового поведения во всех его аспектах и для поведения человека вообще [5].

Для иллюстрации возможностей планируемого сравнительного исследования мы возьмем пример из русской народной сказки, в котором йснользован в качестве комического приема параллелизм: "Фома холост, Ерема неженат". Здесь предикаты в двух параллельных предложениях связаны отношением сходства: они фактически синонимичны. Подлежащие обоих предложений - мужские собственные имена; следовательно, они морфологически сходны; с другой стороны, они обозначают двух смежных героев одной и той же сказки, выполняющих в сказке одинаковые действия и тем самым как бы оправдывающих использование синонимичных пар предикатов. Видоизмененный вариант той же конструкции мы находим в известной свадебной песне, в которой к каждому из гостей на свадьбе поочередно обращаются по имени и отчеству: "Глеб холост, Иванович неженат". Оба предиката здесь по-прежнему синонимичны, однако отношение между двумя подлежащими другое: и то и другое подлежащее - собственные имена, обозначающие одно и то же лицо, и обычно они употребляются вместе в качестве вежливого обращения.

В цитате из народной сказки два параллельных предложения сообщают о двух независимых фактах - о семейном положении Фомы и о подобном семейном положении Еремы. В стихотворной строке из свадебной песни, однако, два предложения синонимичны: они оба избыточным образом сообщают о безбрачии одного и того же героя, расчленяя его наименование на два словесных компонента.

Русский писатель Глеб Иванович Успенский (1840-1902) в последние годы жизни страдал душевной болезнью, сопровождавшейся расстройством речи. Свои собственные имя и отчество Глеб Иванович он расчленял на два независимых имени, обозначавших для него два отдельных существа: Глеб был наделен всеми добродетелями, а Иванович стал воплощением всех пороков Успенского. Лингвистический аспект этого раздвоения личности состоит в неспособности больного использовать два символа для обозначения одного и того же объекта; тем самым здесь мы имеем расстройство подобия. Поскольку оно связано со склонностью к метонимии, литературный стиль Успенского в начале его творчества представляет особый интерес. Исследование Анатолия Камегулова, подвергшего анализу литературный стиль Успенского, подтверждает наши теоретические ожидания. Оно показывает, что у Успенского была отчетливая склонность к метонимии и особенно к синекдохе, и эта склонность настолько ярко проявляется, что, "подавленный множеством сваленных в словесном пространстве деталей, читатель физически не в состоянии воспроизвести в своем сознании целое. Портрет для него пропадает" [6].

Конечно, метонимический стиль произведений Успенского очевидным образом поддерживался господствовавшим литературным каноном его времени, то есть "реализмом" конца XIX в.; однако личностные особенности Глеба Ивановича способствовали крайнему проявлению этого художественного направления в его литературном стиле и в конечном счете сказались в языковом аспекте его душевной болезни.

Конкуренция между двумя механизмами поведения - метафорическим и метонимическим - проявляется в любом символическом процессе, как внутриличностном, так и социальном. Так, в исследовании структуры снов решающий вопрос сводится к тому, на чем основаны символы сна и его временные последовательности - на смежности (фрейдовское метонимическое "замещение" и синекдохическое "сжатие") или на сходстве (фрейдовские "тождество и символизм"); см. [8]. Принципы, лежащие в основе магических обрядов, были сведены Фрэзером к двум основным типам: заговоры, основанные на законе подобия (сходства), и заговоры, основанные на ассоциации смежности. Первая из этих двух основных разновидностей гипнотической магии была названа "гомоэопатической" или "подражательной", а вторая - "заразительной магией" [7, гл. III]. Это разделение на две основные ветви и в самом деле весьма поучительно. Однако вопрос о двух полюсах все еще игнорируется большинством ученых, несмотря на широкую сферу распространения и важность этого вопроса для изучения любого символического поведения, в особенности языкового, и его расстройств. Какова же главная причина такого пренебрежения?

Смысловое подобие связывает символы метаязыка с символами соответствующего языка-объекта. Сходство связывает метафорическое обозначение с заменяемым обозначением. Поэтому, строя метаязык для интерпретации тропов, исследователь располагает большим числом однородных средств для описания метафоры, тогда как метонимия, основанная на другом принципе, с трудом поддается интерпретации. Вследствие этого мы не можем указать для теории метонимии ничего сравнимого с богатой литературой по метафоре [34]. По той же причине повсеместно признается тот факт, что романтизм тесно связан с метафорой, тогда как столь же близкие связи реализма с метонимией обычно остаются незамеченными. Преимущественное внимание в гуманитарных науках к метафоре по сравнению с метонимией объясняется не только научным арсеналом исследователей, но и самим объектом наблюдения. Поскольку в поэзии внимание сосредоточено на знаке, а в прозе (в большей степени ориентированной на практику) - главным образом на референте, тропы и фигуры изучались в основном как поэтические приемы выразительности. Принцип сходства лежит в основе поэзии; метрический параллелизм строк или звуковая эквивалентность рифмующихся слов подсказывают вопрос о семантическом подобии и контрасте; существуют, например, грамматические и антиграмматические рифмы, но не существует аграмматических рифм. Проза, наоборот, движима главным образом смежностью. Тем самым метафора для поэзии и метонимия для прозы - это пути наименьшего сопротивления для этих областей словесного искусства, и поэтому изучение поэтических тропов направлено в основном в сторону метафоры. Реальная двухполюсность искусственно замещается в таких исследованиях ущербной однополюсной схемой, которая удивительным образом совпадает с одним из двух типов афазии, а именно нарушением отношения смежности.

Примечания

1. См., например, дискуссию по вопросам афазии в журнале "Nederlandsche Vereeniging voor Phonetische Wettenschappen", в частности статьи лингвиста Я. ван Гиннекена и двух психиатров, Ф. Груэла и В. Шенка [12, р. 1035 и сл.]; см. также [11, р. 726 и сл.].

2. Афатическое ослабление фонологической системы было отмечено и проанализировано в совместной работе лингвистки М. Дюран и двух психопатологов - Т. Алажуанина и А. Омбредана [6] и в работе Р. Якобсона (первоначальный вариант, доложенный на Международном съезде лингвистов в Брюсселе в 1939 г., см. [35, р. 367-379]; в дальнейшем он был развернут в обзор [22, р. 9], ср. [10, р. 32 и сл.].

3. Совместное исследование некоторых нарушений грамматики было предпринято лингвистом и двумя врачами в клинике Боннского университета, см. [23].

4. В свое время я отважился на некоторые отрывочные замечания по породу метонимических приемов в словесном искусстве [19; 21], в живописи [18] и в киноискусстве [20], однако основная проблема двухполюсных процессов еще ожидает детального исследования.

5. По поводу психологических и социологических аспектов этой дихотомии см. взгляды Бейтсона на "прогрессивную" в "селективную интеграцию" и взгляды Парсонса на "конъюнктивно-дизъюнктивную дихотомию" в развитии детей: [3, р. 183 и сл; 2, р. 119 и сл.].

6. См.: Камегулов А. Стиль Глеба Успенского. Л., 1930, с. 65, 145. Один из подобных пропавших портретов цитируется в монографии Камегулова: "Из-под соломенного состарившегося картуза, с черным пятном на козырьке, выглядывали две косицы наподобие кабаньих клыков; разжиревший и отвисший подбородок окончательно распластывал потные воротнички коленкоровой манишки и толстым слоем лежал на аляповатом воротнике парусиновой накидки, плотно застегнутой у шеи. Из-под этой накидки взорам наблюдателя выставлялись массивные руки с кольцом, въевшимся в жирный палец, палка с медным набалдашником, значительная выпуклость желудка и присутствие широчайших панталон, чуть не кисейного свойства, в широких концах которых прятались носки сапогов".

Список литературы

[1] Ваlazs В. The theory of the film. London, 1952.

[2] Bales R. F., Parsons T. Family, socialisation and interaction process. Glencoe, 1955.

[3] Вatesоn G., Ruesch J. Communication, the social matrix of psychiatry. New York, 1951.

[4] Bloomfield L. Language. New York, 1933 (русск. перевод: Блумфилд Л. Язык. М., "Прогресс", 1968).

[5] Carnap R. Meaning and necessity. Chicago, 1947 (русск. перевод: Карнап Р. Значение и необходимость. М., 1959).

[6] Durand M., Alajouanine Th., Ombredane A. Le syndrome de desintegration phonetique dans l'aphasie. Paris, 1939.

[7] Frazer J. G. The golden bough: A study in magic and religion. Part I (3rd. ed.). Vienna, 1950 (русск. перевод: Фрэзер Дж. Золотая ветвь. М., 1979).

[8] Freud S. Die Traumdeutung (9 th ed.). Vienna, 1950.

[9] Freud S. On aphasia. London, 1953.

[10] Goldstein K. Language and language disturbances. New York, 1948.

[11] Grewel F. Aphasie en linguistiek. - "Nederlandsch Tijdschrift voor Geneeskunde", XCIII, 1949.

[12] Grewel F., Sсhenk V. W. Psychiatrische en Neurologische Bladen. - "Nederlandsche Vereeniging voor Phonetische Wettenschappen", XLV, 1941.

[13] Head H. Aphasia and kindred disorders speech, I. New York.

[14] Hemphil R.E., Stengel E. Pure word deafness. - "Journal of Neurology and Psychiatry", III, 1940.

[15] Jackson H. Notes on the physiology and pathology of language (1886). - "Brain", XXXVIII, 1915, p. 65-71.

[16] Jackson H. On affections of speech from desease of the brain (1879). - "Brain", XXXVIII, 1915, p. 107-129.

[17] Jackson H. Papers on affections of speech (reprinted and commented by H. Head). - "Brain", XXXVIII, 1915.

[18] Якобсон Р. Футуризм. - Газ. "Искусство" от 2 августа 1919 (опубликовано также в кн.: Якобсон Р. Работы по поэтике. М. "Прогресс", 1987).

[19] Якобсон Р. Про реалiзм у мистецтвi - "Ваплiте", Xapкiв, 1927, № 2 (русск. вариант под назв. "О художественном реализме" см. в кн.: Якобсон Р. Работы по поэтике. М., 1987).

[20] Jakobson R. Upadek filmu? - "Listy pro umeni a kritiku" I, Prague, 1933.

[21] Jakobson R. Randbemerkungen zur Prosa des Dichters Pasternak. - "Slavische Rundschau", VII, 1935 (русск, перевод в кн.: Якобсон Р. Работы по поэтике. М., 1987).

[22] Jakobson R. Kindersprache, Aphasie uud allgemeine Lautgesetze. - "Uppsala Universitets Arsskrift", 1942.

[23] Kandler G., Leischner A., Panse F. Kliniscbe und sprachwissenschaftliche Untersuchungen zum Agrammatismus. Stuttgart, 1952.

[24] Lotmar F. Zur Pathophysiologie der erschwerten Wortfindung bei Aphasischen. - "Schweiz. Archiv fiir Neurologie und Psychiatrie", XXXV 1933.

[25] Лурия А. Р. Травматическая афазия. М., 1947.

[26] MacKay D. М. In search of basic symbols. - "Cybernetics", Transactions of Eighth Conference. New York, 1952.

[27] Myklebust H. Auditory disorders in children. New York. 1954.

[28] Ombredane A. L'aphasie et l'elaboration de la pensee explicite. Paris, 1951.

[29] Peirce С. S. Collected Papers, II and IV. Cambridge, Mass., 1932, 1934.

[30] Results of the Conference of Anthropologists and Linguistics. - "Indiana University Publications in Anthropology and Linguistics", VIII, 1953.

[31] Sapir E. Language. New York, 1921 (русск. перевод: Сэпир Э. Язык. М., 1934).

[32] Sapir E. The psychological reality of phonemes. - "Selected writings", Berkeley and Los Angeles, 1949.

[33] Saussure F. de. Cours de linguistique generale (2nd ed.). Paris, 1922 (русск. перевод в кн.: Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. М., "Прогресс", 1977).

[34] Stutterheim С. F. P. Het begrip metaphor. Amsterdam, 1941.

[35] Trubetzkoy N. Principes de phonologie. Paris, 1949 (русск. перевод: Трубецкой H. С. Основы фонологии. М., 1960).

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.philology.ru

Дата добавления: 27.06.2008