Нормы ненормальности

СОДЕРЖАНИЕ ВВЕДЕНИЕ Глава 1. Сущность нормы ненормальности 1.1 Понятие и сущность нормы с точки зрения философии 1.2 Интеллектуальное самоубийство как одно из свойств норм ненормальности Глава 2. Признаки нормы ненормальности 2.1 Гомофобия как признак нормы ненормальности 2.2Садизм и мазохизм как признак нормы ненормальности ЗАКЛЮЧЕНИЕ СПИСОК

ИСПОЛЬЗОВАННЫХ ИСТОЧНИКОВ ВВЕДЕНИЕ Нормальное и ненормальное — с каждым годом эти понятия меняются местами всё быстрее. На разных континентах, в разных странах нормы вытесняют друг друга. Норма сегодня — это почти что мода, с поправкой на объективные обстоятельства. Да, мода век за веком боролась с нормой и, кажется, одержала наконец победу. Не безоговорочную, ибо легковесна. Но — ощутимую.

Сегодня большая часть наших представлений о нормальном возникает не из морали, а из эстетики. Нормальная одежда — модная. Нормальный президент — модный. Нормальные отношения — в стиле времени. Как, вы еще даже не целовались, хотя знакомы целый месяц? Ненормальные! Победе моды над моралью можно лишь порадоваться. И радость была бы искренней, если бы не несколько но.

Дело в том, что раньше этика, определявшая область нормального, вмешивалась в область прекрасного (неправильная книга, аморальные отношения), а теперь очень часто мода диктует этике свои условия. Преуспевание, как полагают многие, нынче затмевает собой честность, а супружеская верность, перестав быть главной добродетелью, как-то незаметно отправила в небытие и само понятие верности Впрочем, нынешний мир постоянно балансирует на весах, определяющих норму, где одной чашей правит мода,

а другой — мораль. И колебания этих чаш неизбежны. Со временем (или в других странах, в других социальных группах) мораль берет реванш. Единственное, что остается неизменным, — наличие в каждой эпохе своих нормальных детей и ненормальных пасынков Еще несколько лет назад нормальным объяснением многообразия жизни на земле считалась теория Дарвина. А ведь в ней содержится одно очень важное противоречие, замеченное некогда великим русским

философом Константином Леонтьевым. Если в результате естественного отбора выживают самые приспособленные звери, ни о каком многообразии говорить не приходится! В этом случае мир населяют однообразные особи, которые постоянно совершенствуются в своей силе и власти над другими. Все прочие обязательно оказываются на первых шагах слабее — а значит, они обречены! Но мир, как мы знаем, многообразен, и ненормальное в нем почти всегда становится шагом к чему-то новому,

хотя и в звериной, и в человечьей стае ненормальный зверь всегда оказывается на грани гибели. Что ему помогает? Удача? Бог? Собственная ненормальность? Норма, чем бы она ни была продиктована — модой, моралью, религией, всегда агрессивна. Но она агрессивна именно в той мере, чтобы создавать плодотворное давление. Ненормальность — это не еще один вариант существования, это жребий, миссия, ведущая к чему-то новому.

И выполнение этой миссии невозможно без усилия преодоления. ГЛАВА 1. СУЩНОСТЬ НОРМЫ НЕНОРМАЛЬНОСТИ 1.1 Понятие и сущность нормы с точки зрения философии Что же есть «норма»? Тем более, что многие люди с подачи уважаемых медиков совершенно искренне считают депрессии, а тем более суицид, выражением психического, органического заболевания. «Норма» – самоконтроль, уравновешанность, внутренняя безконфликтность, добродетельная однородность.

Личностно ориентированная, экзистенциальная философия, напротив, неустанно подчеркивает «нормальность» самопротиворечивости, разорванности, внутренней борьбы, амбивалентности-условности «добра» и «зла» в душе. Медицина, следуя своей главной заповеди сохранения жизни, негативно относится к самоубийству, полагая его следствием психического заболевания, которое подлежит медикаментозному лечению. Экзистенциальная философия призывает к сотрудничеству понимания с самоубийцами, относясь к некоторым

из них с потаенным восхищением как к образцам самостояния духа в его безнадежной борьбе с «материей». Конечно, невольно «пропагандируя» суицидальные настроения, особливо для «неокрепших душ». И эти две крайности равнообоснованы, они лишь выражают разные антропологические полюса. Еще Дюркгейм приводил данные о том, что треть всех самоубийств имеет биологическую подоплеку: наличие психической предрасположенности весьма общего и неопределенного характера (так называемые «депрессивные

характеры»), которая имеет какую-то вероятность самоактуализации в условиях тотализации внешнего давления. Приличное количество людей вследствие того действительно болеет психозами. Но права и экзистенциальная философия есть самоубийство как явление сознания. Не следует забывать нашу зависимость от тела: мы живем в этом мире в теле и через тело. Оно – биологическая машина вида и его основная единица, а не наши сознания, которые появились как оптимизация

ориентирования и прогнозирования в выживании тел. Да, сознанию кажется, что оно «захватило власть», и в редчайших случаях это близко к очевидности. Однако элементарнейшие наблюдения свидетельствуют об обратном: большую часть жизни мы обслуживаем тело, некоторые вещества органически влияют на мозг, изменяя состояния сознания. Но и сознание в редчайших случаях способно достигать невероятного для большинства контроля над телом (аскеза, йога). Вот между этими полюсами и раскинуто поле коэкзистенции телесного

и духовного в людях. Потому всеобщие суждения, относимые к «человечеству» или к «людям вообще» всегда будут условно равноправны, равнодоказуемы и антиномичны, ибо они описывают разные антропологические группы. В нашем случае можно сказать так: правы и медицина, и экзистенциальная философия. Все зависит от опять-таки сакраментального вопроса: «Кто сей?» Слабые волей и духом подчинены безусловно своему телу, им и являясь, у них отсутствует даже та относительная

автономия, что свойственна большинству. Осознавания существования переживаются ими в зачаточном виде - соответственно чуствительно-реактивной форме самого их мышления. Они – тело, органика, в дополнение к которым приложено сознание как естественный признак homo. Потому их жизненные, душевные проблемы если и возникают, то действительно проявляется лишь в прямой связке с органикой, просто душа врощена в их тело, не существуя в виде автономного начала.

Потому депрессия здесь успешно излечима химией и врачебным внушением. Для сильных волей и духом их жизненные проблемы проходят в большей степени через сознание и для них они, прежде всего проблемы сознания. Им нужно самолечение, рефлексия, внутренний поиск, внутреннее самоопределение. Их душевные болезни не вылечить химией, тем более посредством внушающего воздействия людей, которые в большинстве своем интеллектуально не соразмерны им.

Ясно, что мы говорим лишь о душевных проблемах, а не органичных повреждениях, против которых бессилен даже совершенный разум. Кстати известно, что психиатры на основе «анализа» биографических свидетельств любят ставить неутешительные диагнозы великим людям. У них они сплошь шизофреники, депрессивные личности, алкоголики, с маниакальными идеями и т.п. По своему они правы: для них человек есть, прежде всего, тело (телесная психика), в дополнение к чему

существует сознание – и антропологическое большинство («слабые» и изрядная часть «средних») таково и есть. Но неординарные представители скорее грядущего «сверхчеловечества» это, напротив, постоянное внутреннее раздвоение на самоосознающий, несчастный, конфронтирующий с телом дух и собственно плоть. Именно они «делаются сознанием» по своему жизненному стилю и ненормальность становится их нормой. Сильная воля и развитое идеалистическое воображение создают им собственную символическую, параллельную

социофизической, реальность. Они ведут себя часто по логике последней – отсюда странность их поступков для нормального, инкорпорированного в видовую реальность социума, большинства. 1.2 Интеллектуальное самоубийство как одно из свойств норм ненормальности Есть лишь одна по-настоящему серьезная философская проблема весьма глубокомысленно заявил Камю проблема самоубийства. Решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы ее прожить – значит ответить

на фундаментальный вопрос философии. Для многих этот тезис непонятен и эпатажен. Меж тем сама его глубинность должна быть все же высказана, досказана. Подразумевания здесь следующие. Первое: философия понимается как индивидуальный проект, в котором «бытие» воспринимается как «мое бытие», полагается этим - вот «я» и есть пожизненно длящееся самоопределение, ничем устойчиво определенным впрочем, не кончающееся.

Проще говоря, философия есть индивидуальное самоопределение, лишь тогда она философия, а не чья-то идеология, религия, доктрина. Второе: человек все же способен ставить и решать эту действительно основополагающую проблему (самоубийства) лишь, когда к тому будет готово, «дозреет» его сознание. Само же сознание и осознанная постановка есть имманентная форма внутренне противоречивого самоосуществления человека. И не любого, а лишь немногих. Для большинства явление суицида квалифицируется по старинке

как итог душевного расстройства, генетической предрасположенности или же откровенной дурости, абсурда, не говоря уже о тягчайшем грехе (с точки зрения религиозно настроенных людей). Так же общим местом является утверждение о «утере смысла» как глубинной подоплеке самоубийства. Однако это неверно, самоубийство, если оно совершается нормальными людьми, есть определенный смысловой ответ на кризис существования, хотя он же приводят к уничтожению самого носителя индивидуального смысла,

но этот ответ инкорпорируется в неуничтожимую «материнскую» межиндивидуальную среду. Самоубийство – это один из нормальных вариантов ответа на кризис существования. Лично я его отвергаю и осуждаю по собственным мотивам, однако вынуждена признать его нормальность по следующим основаниям. Во-первых, и это главное, самоубийство есть всегда «ответ» со смыслом, о чем дополнительно будем говорить чуть ниже, а потому он есть неотъемлемый компонент нашего мира – смысловой интерсубъектной

реальности. Во-вторых, вполне приемлемы соображения о том, что право на самоубийство органически завершает полноту прав человека, являясь правом на предельную самодетерминацию собственного существования. Эта тема должна более решительно и последовательно извлекаться из непонимания замалчивания, гуманизуема экзистенциальным прояснением, но без провоцирующей романтизации. Люди истребляют себя по разным причинам, но всегда в контексте смысла – имея в виду, зная о существовании

интерсубъектного и в этом плане «объективного» смысла, оказывающегося для них важнее своего, индивидуально-самородного. Все множество суицидов можно разделить на две группы. По критериям степени персонализации и соответствующей формы рациональности. Одна группа, в которую включается абсолютное большинство самоубийц – внешне-осмысленные. Это люди, для которых «внешнее» всегда важнее: социальное отличение, внимание других, общественное

мнение, ценности и идеалы, значимости, нитересы целого. «Внутреннее» если и имеет место быть, то не самородно, не самообосновываемо, а является всего лишь проекцией социальных мнений и предрассудков. Человек большинства всегда был прежде всего «частью». В наши дни подобная «часть» еще к тому же всерьез полагает, что она «неповторима» и «характерна». Однако это всего лишь поведенческий стереотип, пустая эгоистическая форма, лишенные действительного

содержания. Современная урбанизованная индивидуалистическая культура оставляет человека наедине с собой, но он не персонализуется, он лишь атомизируется, аномизируется, страдает, не может вынести одиночества – естественной среды самоформирования, страшится себя, не хочет брать ответственность за себя, бежит обратно – в традиционные и новые коллективистские формы общности. Персонализация – как удавшаяся самородная индивидуализация достаточно редка, чаще индивидуализация,

наткнувшись на внутренние рифы апатии, лени, внутренней сонливости, вырождается в несчастное дезориентированное сознание. Другими словами, большинство людей все же коллективисты по своей натуре (стиль: соучастие, функционирование, синхронизация, отсутствие желания взвалить на себя ответственность независимого бытия) и их поведение строится по социально-реактивной логике части целого. Даже в суициде, где сам их поступок, представляющийся бессмысленным с точки зрения индивидуального

жизненного смысла (т.к. означает его безвозвратную утерю, уничтожение), вполне осмыслен – и только там осмыслен – в контексте отношений часть-Целое (родственников, друзей, врагов, окружающих людей). Самоубийца здесь всегда «что-то говорит» своему окружению, даже если не оставляет предсмертных записок, он знает-надеется: те, кому надо – поймут. Его индивидуальные жизненные смыслы всегда «прилеплены» к общественным нормам, конкретной эмоционально-смысловой среде его обитания.

Соответственно в самоубийствах «с поводом», с мотивацией, имеет место быть рассудочно-житейская рациональность. Это средняя, условная, во многом социально-мифологическая, рациональность Целого или – «у всех одинаково и понемножку». Самоубийца здесь совершает самоистребление достаточно легко потому именно, что не чувствует по-настоящему свою уникальность, он часть социально-смыслового Целого, символического мира повседневности и его протесты, демонстрации, самонаказания ориентированы

на невидимую публику понимающих (жалеющих, горюющих, восхищающихся и т.п.) И там-то, в представлении о том как тебя представляют и как о тебе думают и находится его «я». Это какой-то дурной идеализм на самом деле. Дурной потому, что отвергая всякую там философию, признавая реалии, человек повседневности сам оказывается в вымышленном, условном мире, где реалии – те же предрассудки, стихийно-социальные мнения. Встраиваясь в них своим поведением и сознанием, человек имеет свою самоидентификацию

именно в подобных реалиях и совершая акт суицида он верит, действительно стремится самоуничтожением внести какие-то возмущения в эту реальность. Что будет с ним, как с действительным я, самосознанием, его особо и не волнует – не стоит волноваться о том, чего нет. Ведь он никогда по серьезному, глубинно не переживал свою трагическую единократность и ошеломляющую единственность, которые никогда в принципе не могут стать известными другим.

Он – анонимная часть, функция, символ, имя и также бесшумно уходит, как и появился, в свою истинную обитель и пристанище – анонимное Целое, в контектсе которого совершается вечное броуновское движение житейских смыслов: кто-то кого-то любит-не любит, кто-то благороден-негодяй, кто-то велик-ничтожен, счастлив-не счастлив и бесконечно в том же духе. Неустранимые, имманентные противоречия самого человеческого существования здесь предстают как неудачные стечения обстоятельств, роковые случайности, проявления

индивидуальной неприспособленности. В утере смысла видят происки врагов или, напротив, винят собственную несчастную судьбу. И неудивительно, человек здесь постоянно прописан во «внешнем» смысловом пространстве, незримо-естественно инкорпорирован в него. Основные формы внешне-осмысленных самоубийств потому социально-реактивны, житейски-рациональны. Проблемы существования представлены в них глухими намеками, растерянностью, непонятной тоской - соответственно степени владения собой как сознанием, степени знания себя.

Это протест (против несправедливости, обмана, оскорбления, измены, непризнания и пр.), самонаказание (следствие внутреннего суда) и капитуляция («ах как я устала, страшно устала»). Несколько приоткрывают дверь понимания смысловой подоплеки большинства суицидов предсмертные записки, которые оставляют около трети зафиксированных в годы наблюдений самоубийц. Суицидологи в один голос утверждают о поразительной банальности, натужном позерстве, тривиальности

и мелочности предсмертных распоряжений. В наиболее осмысленных записках часто встречается лейтмотив: «удивительно пусто в голове» – как-то предполагается, что в эти последние, торжественно-зловещие минуты, человека должны посещать прозрения, особо величественные мысли. Ошибка воображения, нашего романтичного воображения, которое представляет себя на их месте – мы меряем остальных по своей мерке. Чаще всего достаточно лапидарно указывают причину: несчастная любовь, невыносимые

тяготы, унижения, страдания, обиды и пр. Другая группа самоубийств – внутренне-осмысленные. Собственно они нам и интересны, т.к. являются личностно и метафизически осмысленным выбором, вариантом самотчетного ответа на синдром существования. Для этой, очень редкой категории самоубийц важнее «внутреннее», доводы философствующего разума и идеалистическая рациональность (интеллигибельных «миров», религиозных учений, философских систем). Они существенно автономизированны от повседневности, хотя, конечно же,

живут в ней как и все остальные смертные. Автономизированны они в смысловом отношении, сознают условность, относительность, чуждость для себя абсурдной логики повседневного смысла. Они создают свою идеалистическую реальность, в которой по-настоящему живут и логике которой стремятся подчиняться. Лишь в редчайших случаях самобытнейших творческих умов (пророков, создателей философских, религиозных, мистических, литературных "миров") речь идет о индивидуалистических реальностях.

Интеллектуал-самоубийца облекает свое переживание синдрома существования в определенную мировоззренческо-смысловую форму. Его суицидальный ответ на расщепление смысла и существования имеет форму логического вывода из общих рассуждений о фатально жестоком, бесчеловечном порядке мирового бытия. В этом его отличие от простого, заурядно-бытового самоубийцы, который вследствие зачаточности развития его самосознания способен лишь бессловесно-ненавидяще страдать и угрюмо-молчаливо уходить из жизни.

Оба равны в экзистенциальном отношении – «вызревании» синдрома существования в зрелом возрасте до острых, кризисных форм. Суицид – один из вариантов реагирования на него. Более редкий вариант, чем другие смысловые ответы, но пропорционально представлен во всех антропологических категориях. Отличие скорее в степени самоотчетности. Общим для рациональных самоубийств является встроенность их мотивировок в характерные идеалистические

реальности, в которых живут сознания суицидальных интеллектуалов. Реальность, или значения «реальности», производны от состояний индивидуального сознания, от степеней и форм его развитости на путях внутреннего саморазличения, самоорганизации. Для массового, типизованного сознания координаты реальности заданы универсалиями массовой культуры – синтетичного ментального образования исторических, рациональных и архетипично-мифологических компонентов.

Понятно, что чем рациональнее, внутренне четче индивидуальное сознание, тем в большей степени оно требует, ему нужно такое же четкое, рациональное, упорядоченное представление о мире - эта та реальность, в которой органично и естественно оно себя будет чувствовать. Весьма образно и точно сказал об этом Шпенглер: «рационализм, сообщность бодрствования образованных людей», чья религия заключается в критике и чьими богами являются понятия».

Но не рационалистические картины мира порождают рациональные суициды, а интеллектуально развитая, но суицидально склонная личность не способна найти в рациональных картинах мира столь необходимую ей поддерживающую силу. Тем более, что таковой, поддерживающей человека, его смысл, «онтологической силы» в подобных картинах мира просто нет. Рационалистические картины мира, особенно объективистско-материалистической ориентации, требуют от принимающего их сознания упорства, «мужества быть».

В этих «реальностях» установлены значения анонимного объективного вселенского миропорядка, в котором человек и человечество – исчезающие эпизоды его непрерывного, неудержимого становления. Смыслы мира и человеческие смыслы разделены в виду отсутствия их объединяющей антропоморфной основы. Мир – сам по себе, человечество – само по себе, отдельный человек – сам по себе. Что остается человеку в такой вселенной? Либо принять правила игры и существования, либо отказаться

от бесцельной, бессмысленной игры, опрокинуть игровой столик, либо попытаться прорвать естественные пределы, выйти «за них», в безумной надежде-интуиции радикально изменить «вселенские правила». Как известно, основу любой человеческой общности: от этноса до профессионального сообщества образует нормальное большинство – по критериям принятия ими норм жизни, правил объединения. Так и среди тех представителей интеллектуальной элиты, которые придерживаются объективистских рационалистических,

деантропоморфизованных представлений о реальности. Эти представления с логической принудительностью констатируют аутентичность одиночества, смысловой самозамкнутости человеческого существования во вселенной, которой нет до него абсолютно никакого дела. Жизнь потому бессмысленна и наиболее достойно с точки зрения бесстрастного разума окончить ее самому, показав хотя бы единственный раз свою, а не запрограммированную природой, волю.

Стоик и эпикуреец это и делают: и когда они принимают о том твердое решение еще в зрелом, цветущем возрасте, и тогда, когда, постоянно помня об этом решении и поддерживая в готовности волю, определяют срок и приводят решение в действительность. Решение радикальное, но логически адекватное картине реальности и построившему ее разуму. Совесть потому чиста, ибо выбор сделан, приговор произнесен – но с отсрочкой. Тот же разум говорит: природа дорога самой себе, наша жизнь есть во многом удовольствие плоти.

Радости плоти, конечно же, мимолетны и бессмысленны с точки зрения разума, но было бы также нерациональным и «не вычерпать» все, положенное по природе здоровому функционированию тела. Жизнь приговоренного к смерти, где время и формы смерти выбираются самим приговоренным, обретает более интенсивно-вбирающий характер. Сроки установлены, жизненное напряжение возрастает – в противоположность вялотекущему существованию людей с естественной иллюзией личностного бессмертия.

Витальное начало в людях естественно сильно и самоубийца, конечно же, должен проявить очень серьезное волевое усилие для того, чтобы оборвать свою жизнь. Потому вряд ли можно согласиться с банальным утверждением, что суицид – это проявление слабости. Дескать жить и страдать неизмеримо тяжелее, чем «раз – и кончить жизнь». У самоубийц есть сильная воля и они не слабые люди.

Может быть, они находятся в жутком разладе с собой, ненавидят себя и мир, но они отнюдь не «слабые», ибо способны подавить волю к жизни, инстинкт самосохранения. Философско-отложенное самоубийство – наиболее интеллектуально изящное решение, совмещающее верность логике, разуму и, одновременно, некоторое фиксированное попустительство жизни, телу. Известно, что сами основатели стоицизма и виднейшие эпикурейцы (Эпикур и

Лукреций Кар) приняли смерть согласно своим взглядам. Темперамент людей разнится и если человек имеет психическую организацию, природно исполненную с тяготением к самоуничтожению, негативизму, то учения, устанавливающие объективистско-безличностные мировые пропорции, могут спровоцировать более решительный, не медлящий вариант суицида. Если разум оказывается не способным умерять отчаяние, возникающее от присутствия в чуждом мире, переориентируя

внимание на доступное, то логика и рационализм побеждают оппортунизм плоти. ГЛАВА 2. ПРИЗНАКИ НОРМЫ НЕНОРМАЛЬНОСТИ 2.1 Гомофобия как признак нормы ненормальности Более тонким выражением гомофобии, характерной, прежде всего, для подростков, является старательная попытка избежать того, что может быть расценено как намек на гомосексуальное поведение. Так, например, друзья и родственники одного и того же пола могут стараться воздерживаться от заключения

друг друга в объятия, видимых признаков телесной заботы (поправить воротничок, причесать волосы и др.). Большое значение уделяется тому, является ли данная одежда «чисто» мужской или «чисто» женской, молодые женщины могут демонстративно отворачиваться от феминизма из-за боязни быть заподозренными в лесбиянстве. Для некоторых подростков участие в охоте на геев может служить средством повышения собственного авторитета в группе, хотя подчас за этим может скрываться стремление преодолеть собственную латентную гомосексуальность.

Поскольку гомофобия (гетероцентризм, гетеросексизм) - это социальный страх, то одного только психологического объяснения явно недостаточно. Это социальное чувство может различаться по происхождению, по носителю и направленности, по интенсивности и т.д. Само это чувство - как, впрочем, и то, по отношению к чему (гомо) и на основании чего (гетеро) оно формируется - представляет собой подвижный конгломерат довольно разнообразных качеств. Некое временное единство оно приобретает лишь благодаря наиболее явным (публичным)

практикам. Гомофобия может быть реальной и имитируемой; дискурсивной и индивидуальной; основанной на слухах (мифах) и реальном опыте; быть чувством, разделяемым большинством и меньшинством; защитой и агрессией; институционализированной и стихийной; присущей себе (нам) и приписываемой «другому» (им), от которых она ожидается. В любом из этих измерений ключевым оказывается понятие «другого», чужого, неизвестного и страшного. Страх, переходя границы индивидуального опыта и становясь качеством неких групп, начинает

приобретать черты моральной паники. Ожидаемый страх от другого выстраивается в соответствии с тем, как мы понимаем принимаемые большинством представления о должном. Эти приписываемые переживания могут быть либо достаточно искаженными (неточными), либо прямо противоположными реальным чувствам другого. Хотя реальные столкновения могут не только подтверждать или усиливать, но и разрушать эти стереотипы, воображаемый (ожидаемый) образ реакции бывает настолько сильным, что не

пропускает «правду». Один из путей проблематизации «другой» сексуальности заключается в том, что «потерпевший» все равно видит то, что ожидал. В этом «разорванном» пространстве между ожидаемым (и тем самым приближаемым) и реальным (чаще - непроявляемым) чувством располагаются не только многочисленные фобии, но и мифы, фантазии, мании. Самую большую «помощь» для ориентации в этом «разрыве» оказывают скорее не личные впечатления, а господствующий в данной культуре дискурс, поддерживаемый властными отношениями всех уровней.

Именно в нем можно обнаружить так называемые «простые, вечные истины», объясняющие единственно верные пути преодоления этой «неизвестности». Включенность в профессиональное сообщество подчас значительно мешает отделить желаемое от действительного. Так, представление о росте уровня толерантности, сопровождающем процессы деидеологизации частной жизни и пространства, может оказаться ошибочным как в сторону завышения, так и занижения его характера и масштабов (см. Приложение).

Проблематизация «другой» сексуальности может идти по нескольким векторам. «Виновники» (гетеросексуалы) и «жертвы» (гомосексуалы) в ситуации взаимной (само)изоляции движимы разными мотивами, основанными на своей логике. Так, например, виновники могут ссылаться на: 1. Вековые традиции, устои, считающееся вечным естественное разделение по полу с жестко предписанными целями: сохранение девственности, супружеский секс, деторождение, семейное воспитание;

2. Ухудшение современной демографической ситуации, которая может связываться с вариативностью, размыванием привычных норм и ценностей. «Другие» сексуальные практики, искаженно представляемые властными инстанциями, не воспринимаются как равноценная замена семье, браку, любви; 3. моральные паники, связанные со СПИДом, с сексуальной распущенностью современной молодежи, с навязчивой пропагандой гомосексуализма, как прямой диверсии Запада, с отсутствием нравственной цензуры в обществе

и т.д. Жертвы могут ссылаться на: 1. вековую историю притеснений, сопровождающуюся разнообразными дискриминационными практиками; 2. постоянное напряженное ожидание "битв" за свою идентичность; 3. неизбежность выбора из всего спектра именно страдальческих, жертвенных сценариев и вынужденную самоизоляцию; 4. постоянно испытываемый страх быть пойманными, который связан не столько с самими действиями, а с их «обнаружением» - страх публичного произнесения, страх артикуляций.

Эти описания, конечно, весьма условны, виновники и жертвы могут меняться не только местами, но и аргументацией. Важно другое. Взаимное конструирование другого одновременно ведет к самоизоляции обеих групп и становится важнейшим механизмом самоидентификации. Обе стороны становятся невероятно зависимыми друг от друга. Интересно, что, определяясь друг через друга: гетеро - это не гомо, и наоборот, эти группы создают, предлагают набор значимых качеств для взаимных различий.

И, несмотря на то, что многие из этих качеств, являющихся зеркальным отражением друг друга, не соответствуют реальным сходствам или различиям, они сохраняются и воспроизводятся в виде стереотипов. Так, например, Н. Нартова, исследование которой посвящено лесбийской субкультуре Санкт-Петербурга, пишет, что при наблюдении их тусовки невозможно было выделить единый, среднестатистический образ лесбиянки. В ходе исследования также не удалось обнаружить один или несколько внешних маркеров,

присущих всем без исключения лесбиянкам (Нартова, 1999, 216-217). Те же моменты отмечаются и в очерке Алексея Баженова о санкт-петербургской гей-культуре (Баженов, 2000, 58-59). Таким образом, являясь по большей части вымышленными, виртуальными качествами, часто не подтверждаемыми ни одной, ни другой группой, взаимные конструкты продолжают существовать, оставаясь базовым ресурсом в формировании взаимных образов. От представителей большинства и меньшинства часто

можно услышать: они думают, что мы такие а мы - разные. При этом может оказаться, что ни те, ни другие, по крайней мере - их часть, в этих терминах ни о себе, ни о других как раз и не думают. Признание гомосексуальности девиацией, отклонением от нормы, ненормальностью не сводится только к неприятию другого, но и ведет к некритическому усвоению страха и опасности, к перенесению этой реакции из плоскости сексуальной (половой) идентификации в плоскость организации социальной жизни.

Именно тогда и возникает проблема дискриминации по признаку нетипичной сексуальности - посредством ограничения доступа к образованию, трудоустройству и другим важным ресурсам. Гомофобия, таким образом, связывается не столько с само-идентификацией, с ответом на вопрос, «кто я», сколько с последствиями открытого, публичного признания идентичности, отождествляемой с болезнью, с отклонением, с преступлением против рода человеческого и не совпадающей с «типичной», «нормальной»,

«распространенной». Страх последствий такого признания останавливает и ведет к самоизоляции, к жизни в подполье. Поскольку взаимодействие нормы и аномалии не изолировано, а разворачивается в социальном контексте, пронизанном властными отношениями, постольку и ответная реакция разворачивается примерно по тем же каналам, т.е. через установление этики политической корректности, через властные органы, борьбу с дискриминацией и введение квот, через СМИ и либеральную интеллигенцию.

Насколько на самом деле стигматизированы гомосексуальные практики? Анализ интервью с молодежью, приведенный в следующей части этой статьи позволяет говорить о том, что характер отношения к ним претерпевает определенные изменения. Далеко не всякая крайняя характеристика гомосексуализма принимается на веру и становится источником неприятия. В меньшей степени, чем прежде, значимы традиционные родительские ценности.

Самое большое влияние оказывают медиадискурсы и ценности, господствующие в той или иной стилевой молодежной группе. Значимым является мнение «опытных» людей, практикующих инаковость, не понаслышке знающих, что это такое. Большое значение имеет собственный опыт не обязательно гомосексуальных отношений, а, например, близкого знакомства, особенно дружбы с «другими». 2.2 Садизм и мазохизм как признак нормы ненормальности

Пионер современной сексологии Крафт-Эбинг, вводя впервые в научный обиход понятие «садизм» в изданной в 1886 г. монографии «Psychopathia sexualis», даже в самых смелых мечтах вряд ли мог предположить, какую карьеру этот термин сделает, проникнув в обычный обиходный язык. Наверняка и маркиз Донасьен де Сад, от чьего имени и было образовано столь популярное ныне слово, не думал, что обретет с его помощью бессмертие, которое затмит скандальную славу, окружающую его личность

и литературное наследие. Деяния маркиза стали синонимом сексуального поведения, характерного для одной из наиболее распространенных девиаций. Сначала под садизмом понималась такая форма сексуальной активности, при которой источником удовлетворения служило причинение физической боли и страдания другому лицу. Однако по мере того как углублялись познания о сознательных и подсознательных механизмах сексуальной и психической жизни, становилось ясно, что понятие садизма значительно шире.

Очень удачное определение ему дал знаток человеческой психики Эрих Фромм: «Известны три вида садистских наклонностей Первый заключается в стремлении поставить других в зависимость от себя, чтобы получить над ними абсолютную и неограниченную власть, превратить их в свое послушное орудие и сделать податливыми, как глина в руках гончара. Второй основывается на внутреннем стремлении не только безраздельно управлять другими, но и

эксплуатировать их, использовать, обкрадывать, потрошить и - если можно так выразиться - высасывать из них все «съедобное». Подобное желание может распространяться как на материальные, так и на нематериальные объекты, например чувства или интеллект данного лица. Третий вид садистских наклонностей - это страсть причинять другим боль или наблюдать за их страданиями. Последние могут быть как физическими, так и духовными.

Речь здесь идет о физическом насилии, унижении, стремлении привести других в смущение, увидеть их в унизительном или затруднительном положении". С целью удовлетворения своих потребностей садисты ищут знакомства с теми, кого могут подчинить себе, поставить в полностью зависимое положение, и, наоборот, избегают контактов с людьми, чья психика сильнее, и кто может отплатить за унижение. Термин "мазохизм" ввел в научный обиход все тот же знаменитый сексолог

Крафт-Эбинг. Первоначально он обозначал сексуальную девиацию, заключающуюся в достижении полового удовлетворения посредством духовного или физического страдания, причиняемого партнером или самим собой вместо, либо в ходе сношения. Позднее благодаря психоанализу получило распространение более широкое понятие мазохизма, относящееся к типу личности. Мак-Кэри сообщает, что мазохизм (девиация) наблюдается у 2,5% мужчин и 4,6% женщин. Таким образом, утверждение, будто мазохистские черты присущи женской натуре, а садистские -

мужской, не соответствуют истине. Если родоначальник садизма маркиз де Сад - фигура хорошо известная, его книги издаются и в настоящее время, ему посвящено множество трудов, то человек, с чьим именем связано понятие мазохизма, сейчас почти предан забвению, а ведь он вполне заслуживает того, чтобы сказать о нем несколько слов. Леопольд Захер-Мазох (1836 -1895) был писателем, через все творчество которого красной нитью проходит

мотив гордой властительницы ("Венера в мехах") с бичом в руке, обладающей безграничной властью над рабски преданным ей мужчиной. Почти все героини его книг - это сильные, демонические женщины, губящие своих поклонников. Подобная линия в его произведениях связана с событиями, имевшими место в жизни писателя. Известный психоаналитик Эйдельберг описал ряд механизмов и разновидностей мазохизма, увязывая их с нарушениями идентификации с полом, переживаниями раннего детства (например, с чувством удовольствия,

возникающим во время физического наказания родителями), моральным ощущением своей малоценности (в таком случае мазохизм проявляется в подсознательном восприятии кары и унижения как чего-то вполне заслуженного). Этот же исследователь обнаружил мазохистские склонности у многих фригидных женщин и импотентов. Эрих Фромм связывает мазохизм с чувством одиночества и отсутствием ощущения значимости: «Охваченный ужасом индивид ищет что-нибудь или кого-нибудь, к кому мог бы привязаться, он уже не способен дольше

быть собственным индивидуальным Я, отчаянно пытается избавиться от него и снова почувствовать себя в безопасности, сбросив бремя своего Я. Мазохизм - одна из дорог, ведущих к этой цели. Мазохизм, подобно садизму, выходит за рамки человеческой сексуальности и, будучи связанным с личностью, демонстрирует очень сложные и разнообразные источники своего развития. Это девиационная форма, которая очень редко становится предметом судебного разбирательства.

Потребности обычно удовлетворяются в рамках союза с партнером, подходящим в психологическом плане для реализации проявляемых ожиданий. Наблюдения показывают, что союзы между лицами, наделенными садистскими и мазохистскими чертами, бывают очень прочными и взаимодополняющими. Они, как правило, не обращаются за помощью и советом, хорошо чувствуют себя вместе, обоюдно удовлетворяя свои потребности. У других садистские и мазохистские черты проявляются одновременно.

В таком случае имеют место более сложные комбинации индивидуальных особенностей и партнерских связей. Маркиз де Сад не был первым, кто получал наслаждение, мучая других, коего заслуги на этой ниве, отраженные к тому же и в книгах его же авторства, были столь велики, а литературные труды столь значительны, что именно в его честь весь этот беспредел и назвали садизмом. Аналогичным образом мазохизм «породил» в конце прошлого столетия австриец

Л. Захер-Мазох, впервые описавший подобное сексуальное поведение добропорядочных, казалось бы, граждан в своей нашумевшей в то время книге «Венера в мехах», созданной и на основе личного опыта. Ну а потом кто-то сообразительный, объединил то и другое в единое целое, совпадающее с точностью двух половинок разорванного бумажного листа, в садомазохизм. Несмотря на свое «устрашающее» звучание, садомазохизм людям просвещенным представляется куда более

невинным, нежели отдельно взятые его составляющие - садизм и мазохизм. Первое ассоциируется с чудовищной жестокостью на уровне маниакальности, зачастую преступной и почти всегда насильственной по отношению к жертве. Второе - с некоей убогостью, неполноценностью и тоже маниакальностью. Но то и другое в едином сплаве представляет, как правило, своего рода экстравагантную игру, в которую партнеры вовлечены добровольно и в которую играют в согласии друг с другом.

Недаром очень популярно выражение «садомазохистские игры». Степень жестокости этих игр определяется каждой парой или группой «играющих» индивидуально, однако понятно, что и здесь существуют грани разумного: если, скажем, партнеры находят удовольствие в нанесении друг другу увечий, то, даже если это происходит по обоюдному согласию, им все же самое место в психушке. Секс приятен для людей сам по себе, непосредственным образом.

Сексуальные игры, в том числе и садомазохистские, удовлетворяют иные потребности, помимо секса или вместо секса: ненависть, злобу, гнев, страх, вину, стыд, смущение, стремление причинить вред, компенсировать собственную неадекватность или справиться с ощущением неполноценности - и иные чувства, которыми некоторые люди вынуждены замещать любовь. Используя собственную сексуальность в качестве своего рода приманки, играющие удовлетворяют свои желания настолько, чтобы поддерживать в себе состояние относительного комфорта.

Это снимает внутреннее напряжение и попросту помогает человеку не рехнуться. Иногда, однако, напряжение становится настолько сильным, что никакое количество подобных развлечений уже не в состоянии облегчить его. Де Сад, например, погрязал в этом все сильнее и сильнее, пока не кончил в психиатрической лечебнице в Шарантоне, оставив на своем пути множество погубленных женщин. Но если не доходить до крайностей, то кто постановил, что удовольствие можно получить непременно лишь

от поцелуя, но ни в коем случае от укуса? Кто решил, что во время занятий сексом приятны лишь нежные слова, а не грубые, «соленые» выражения? Кто и как может обосновать мнение, что подобные склонности извращения? Отлично по этому поводу выразился знаменитый американский психотерапевт Эрик Берн: «Слово «извращенный» подразумевает, что есть нормальное, естественное течение событий и что извращение наносит оскорбление природе. Это может быть превращено, и часто некоторыми людьми превращается

в утверждение: «Я нормален, а ты нет». Но это вопрос мнения, и человек, сам себе выписывающий удостоверение о здоровье, не всегда является авторитетом в этом отношении. Его суждение может быть прикрытием личной заинтересованности, жертвой которого он хочет сделать того, о ком судит, в то время как у него самого ботинки не на ту ногу». На радость современным садомазохистам - обширный соответствующий арсенал секс-шопов: плетки и хлысты,

наручники и маски, всякого рода прищепки и зажимы и прочие «орудие пыток». Однако садомазохизм - это не только, как думают «непосвященные», желание одного из партнеров причинять, а другого - испытывать боль, физические страдания во время интимной близости. Это может быть и умышленно болевое проведение полового акта, и укусы, и избиение. Однако на самом деле получение сексуального удовлетворения возможно и от причиняемых унижений морального

характера, грязной ругани или, скажем, «страха неведения» при связывании и завязывании глаз - одним словом, от изощренных психологических мучений. В последнее время все большую популярность получают садомазохистские игры (с фетишистским уклоном), связанные с испражнениями друг на друга (однако это совсем другая тема). Мужчины с садистскими наклонностями чаще всего вырастают из тех кто уже в детстве отличался жестокостью - например, по отношению к животным - или видел перед собой пример отца, строгого и даже жестокого по

отношению к матери. Некоторые мужчины как бы мстят вступающим с ними в близкие отношения женщинам за деспотизм своей матери, пережитый в детстве. Другие же, напротив, стремятся к связи с женщиной, способной доминировать по образцу строгой матери. По мнению классика отечественной сексопатологии профессора А. М. Свядоща, мазохистские проявления сексуального поведения чаще встречаются у женщин, чем у мужчин, ибо инстинкт полового подчинения свойствен в большей степени именно для «слабого» пола.

Переживание чувства беспомощности, покорности, неспособности к сопротивлению выступает в таких случаях на передний план мазохистских переживаний. Такие женщины зачастую подсознательно, без видимой причины, провоцируют напряженность и конфликты в партнерской паре, поскольку это усиливает эмоциональное напряжение и создает возможность наслаждаться самоунижением, самоистязанием и удовлетворять сексуальные потребности при «наказании». И что бы ни говорили противники подобных взаимоотношений, но если, например, человек

с садистическими наклонностям встречается с партнершей, проявляющей черты мазохизма, то они могут образовать гармоничную в сексуальном отношении пару. Главное - не переборщить. ЗАКЛЮЧЕНИЕ Историки хорошо знают об этом, для таких людей Львом Гумилевым придумано даже название пассионарии, но дело не в названиях, а в том, что история раз за разом поворачивается таким образом, чтобы ни одна норма не властвовала безраздельно слишком много

времени. Разумеется, после этого возникают новые критерии нормы, — чтобы их разрушили через десятки или сотни лет. И, похоже, эта амплитуда становится всё меньше, нормы сменяются всё чаще. Но пока не чаще, чем раз в поколение. Видимо, в XX в. мы достигли именно этого предела смены норм. Потому, что дальше речь может идти только о смене мировоззрений, о перерождении всего человечества. Или об интерференции, влиянии одного поколения на мировоззрение другого.

Этот неожиданный процесс, похоже, вот-вот начнется на всей нашей планете, и он кажется не просто интересным, а действительно знаменующим наступление нового тысячелетия. Это похоже на преодоление самолетом звукового барьера: сидящие в нем пилоты ничего не замечают, а над равниной, где он летит, разносится гром. Что с нами будет, когда нормы станут сменять друг друга каждый год? Потеряемся? Потянемся к чему-то ясному и незыблемому?

А что будет с теми, кто норме противостоит? Что будет с ненормальностью — не станет ли она единственной нормой? Вопросы эти, конечно, шуточные. Но мир, в котором мы живем, требует от нас всё более живой, быстрой реакции. В том числе и понятие нормы, которое ускользает, становится неопределенным, но отнюдь не теряет своей власти над умами. Норма отступает только перед другой нормой. Победить ее нельзя, диктовать ее — значит ей подчиняться.

Но ее можно не воспринимать всерьез, пока ты молод. А молодость — понятие не биологическое, и не исчисляется постфактум. СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННЫХ ИСТОЧНИКОВ 1. Антология гендерной теории. Минск, 2000. 2. Берн Ш. Гендерная психология. Санкт-Петербург-Москва, 2001. 3. Введение в гендерные исследования.

Учебное пособие. М МГУ, 2000. 4. Введение в гендерные исследования. Часть 1. Учебное пособие. Харьков - Санкт-Петербург, 2001. 5. Гендерные исследования в России: проблемы взаимодействия и перспективы развития. Материалы конференции. 24 - 25 января 1996. М 1996. 6. Гендерные отношения в России: история, современное состояние, перспективы.

Материалы международной научной конференции. 27-28 мая 1999, Иваново, 1999. 7. Гендерные исследования в гуманитарных науках: современные подходы. Материалы международной научной конференции. Иваново, 15-16 сентября 2000 г Иваново, 2000. 8. Гендер: Язык, культура, коммуникация. М 1999. 9. Доклад четвёртой Всемирной конференции по положению женщин (Пекин,

4-15 сентября 1995. 10. Женщина в российском обществе. // Российский научный журнал. Иваново, 1996-2000. 11. З. Фрейд. Введение в психоанализ. Лекции. М Наука, 1989. с.192-203.