--PAGE_BREAK--
СИСТЕМА
§ 1. Естественный порядок
Основная концепция системы физиократов — естественный порядок. Естественный и основной порядок политических обществ — такое заглавие дает Мерсье де ла Ривьер своей книге, и Дюпон де Немур определяет физиократию как «науку естественного порядка».
Но что следует понимать под этим?
Можно понимать эти слова различно, и действительно, им придавали весьма различный, смысл.
Прежде всего можно было бы принять естественный порядок в смысле естественного состояния, противополагая его культурному состоянию как искусственному. В таком смысле человек должен был бы вернуться к своему началу, чтобы найти естественный порядок.
Такое толкование могло бы опереться не только на известные места у физиократов, но и на очень сильное в конце XVIII века идейное течение, которое возносило до небес «доброго дикаря», которое заполняло всю литературу, начиная с рассказов Вольтера, Дидро и Мармонтеля, и которое мы наблюдаем воскресшим в анархистской литературе наших дней. Тем не менее оно должно быть отвергнуто. Физиократ менее всего походил на дикаря. Это были все люди весьма культурные, судьи, ревизоры, аббаты, лейб-медики, восторженные поклонники цивилизации, порядка, власти, самодержавия и особенно собственности, которая почти несовместима с диким состоянием. «Собственность, безопасность, свобода — вот общественный порядок в целом». Они, безусловно, отрицают мысль Руссо, что люди свободны в естественном состоянии и что, если слабость вынуждает их вступить в общественный договор, они все-таки многим жертвуют ради этого и даже в случае, когда договор кабальный, что бывает чаще, рискуют не найти эквивалента того, чем они пожертвовали. Вздор, отвечают физиократы: переходя из естественного состояния в культурное, люди ничем не жертвуют, а приобретают все.
Не означает ли естественный порядок того, что человеческие общества управляются естественными законами, теми самыми, которые управляют физическим миром, или, еще лучше, теми самыми, которые управляют обществами животных или внутренней жизнью всякого организма? В таком случае физиократов следовало бы рассматривать как предшественников социологов органической школы. Необходимо признать, что такое объяснение является тем более вероятным, что д-р Кенэ благодаря своим медицинским исследованиям по «животной экономии» (1'есопоmiе апiта1е — таково даже заглавие одной из его книг) и по обращению крови должен был быть ориентированным на этом пути; социальная экономия подобно животной могла показаться ему отраслью физиологии; к тому же от «физиологии» до «физиократии» недалеко. И Дюпон де Немур, кажется, подтверждает этот взгляд. Они, несомненно, очень выпукло представили взаимную зависимость классов и зависимость их всех от земли, а это и значит из социальной науки делать естественную.
Все-таки такое объяснение недостаточно. Необходимо отметить, что Дюпон (в тексте, приводимом в примечании), говоря о законах обществ муравьев и пчел, предполагает, что последние «подчиняются с общего согласия и ради собственного интереса». Пожалуй, и для этих насекомых дело идет об «общественном договоре»! Во всяком случае тут далеко до концепции законов в том виде, как их представляют себе натуралисты, физики, биологи. Физиократы отнюдь не детерминисты. Они не только не думают, что естественный порядок непреложен подобно закону притяжения, но и вовсе не верят, что он осуществляется в настоящее время в человеческих обществах, как в улье или муравейнике: насекомые устраивают закономерные общества, между тем как человеческие общества в настоящем их состоянии не закономерны, потому что люди — свободные существа, а животные — несвободные.
Но тогда что же такое естественный порядок? Порядок, угодный Богу ради счастья людей, — провиденциальный порядок. Но сначала нужно научиться познавать его, а после познания научиться сообразоваться с ним.
Каким образом он будет познан нами? Признаком, по которому узнают естественный порядок, является «очевидность», — выражение, встречающееся в писаниях физиократов на каждом шагу. Но есть ли необходимость воспринимать очевидность? Самый яркий свет может быть увиден только глазом, — каким же органом будет воспринята она? Инстинктом? Сознанием? Разумом? Голос ли Бога в сверхъестественном откровении скажет, где истина? Или голос Природы укажет надежный путь? Физиократы, по-видимому, не смущаются этой проблемой (хотя эти голоса могут быть противоречивыми), ибо они беспорядочно отвечают на все эти вопросы. Мерсье де ла Ривьер напоминает слова св. Иоанна о свете, «который светит во тьме и освещает всякого человека, грядущего в мир», что, по-видимому, предполагает внутренний свет, возжженный Богом в сердце каждого человека, чтобы облегчить ему найти свой путь. Кенэ, по Дюпону, видел, что «стоит только человеку вникнуть в самого себя, чтобы обресть неизреченное познание этих законов», или что «до познания его люди естественно руководились смутным сознанием физиократии». Но, судя по многим другим местам, этого интуитивного восприятия, кажется, недостаточно для открытия естественного порядка, и доказательством служит то, что Кенэ заявляет, что законы естественного порядка должны быть «преподаваемы», что это является даже основным мотивом, оправдывающим существование образования, и, как мы увидим позже, одной из существенных функций государства.
Вообще, следовательно, можно сказать, что естественным порядком был такой порядок, который «очевидно» представлялся лучшим не первому встречному, а умам рассудительным, цивилизованным, либеральным, таким, какими были физиократы. Это не тот естественный порядок, который мог бы им открыть наблюдение над фактами, а тот, который они носили в самих себе. И вот почему между прочими законами уважение к собственности и власти им представлялось очевидной основой естественного порядка.
И именно потому, что этот естественный порядок был таким сверхъестественным, т.е. вознесенным выше случайностей жизни, он представлялся им во всем величии геометрического порядка с обоими своими атрибутами — универсальностью и непреложностью. Он одинаков для всех людей и для всех времен. Это — «законодательство, единственное в своем роде, вечное, неизменное, универсальное; очевидно, оно является божественным и основным». Словно слышишь гимн Ave Maria! Что же касается универсальности, послушайте Тюрго: «Тот, кто не забывает, что существуют политические государства, отделенные друг от друга и организованные различным образом, ни когда не будет хорошо трактовать любой вопрос политической экономии». А что касается непреложности, тот же Тюрго говорит: «Дело идет не о том, чтобы знать, что есть или что было, а о том, что должно быть. Права людей основаны не на их истории, а на их природе».
Эта догматическая и оптимистическая концепция должна была господствовать над всей классической и особенно французской школой тогда, когда Провидение уступило место естественным законам. Ныне она сильно дискредитирована, но она ослепила всем глаза в тот день, когда занялась на горизонте. Отсюда столько похвальных эпитетов по ее адресу, которые ныне кажутся нам преувеличенными и почти смешными, но указать новой науке цель и найти кадры последователей для ее достижения — дело непростое.
Концепция естественного порядка была в особенности важна своими практическими последствиями. Она ниспровергла все здание регламентации старого политического и экономического режима. И вот каким образом.
Недостаточно знать естественный порядок, нужно сообразоваться с ним. Как сделать это? Нет ничего проще, потому что естественный порядок «очевидно наиболее выгодный для человеческого рода». Но ведь каждый индивид сумеет легко отыскать наиболее выгодный для него путь. Он свободно найдет его, и для этого не будет необходимости в какой бы то ни было принудительной силе или в том, чтобы подгонять его к этому палкой.
Присущая каждому человеку склонность к психологическому взвешиванию, которую много позже назовут гедонистическим принципом и которая станет основой неоклассической школы, находит себе удивительное объяснение уже у Кенэ: «Совершенство хозяйственной деятельности состоит в том, чтобы при наибольшем сокращении расходов получить наибольшее приращение выгоды». Это тоже естественный порядок. А когда каждый будет делать то же самое, этот порядок будет только наилучшим образом упрочен, вместо того чтобы быть нарушенным. «Сущность порядка такова, что частный интерес одного никогда не может быть отделен от общего интереса всех, а это бывает при господстве свободы. Мир идет тогда сам собой. Желание наслаждаться сообщает обществу движение, которое становится постоянной тенденцией к возможно лучшему состоянию». Вообще остается только lasser faire [2] (предоставить свободу деятельности).
В продолжение полутора веков эти знаменитые формулы столько раз повторялись или критиковались, что они кажутся банальными; тогда они не были, конечно, таковыми. Ныне легко подсмеиваться над этой социальной политикой как над слишком легкой и слишком упрощенной и показать, что ни эта взаимная гармония индивидуальных интересов между собой и с естественным порядком, ни даже это знание собственных интересов, которое будто бы имеется у каждого человека, не подтверждаются фактами. Нужды нет, — может быть, необходимо, чтобы этот оптимизм был у колыбели науки. Нельзя построить науку, если не веришь в известный предустановленный порядок.
Впрочем, laisser faire не означало, что нечего было делать: формула не заключала в себе принципа пассивности и фатализма. Отдельным лицам предстоит все делать, потому что как раз о том и идет речь, чтобы оставить для каждого поле свободным, не опасаясь, что частные интересы будут сталкиваться между собой или наносить вред общему интересу. Правительству остается только, как мы увидим ниже по поводу роли государства, устранять искусственно создаваемые путы, обеспечивать охрану собственности и свободы, наказывать тех, которые будут покушаться на них, и наставлять в законах естественного порядка.
§ 2. Чистый продукт
Естественный порядок физиократов обнимал все социальные факты. Если бы физиократы остались в области обобщения их, они заслужили бы скорее титул основателей социологии, чем основателей политической экономии. Но в этом естественном порядке есть один чисто экономического характера феномен, который обратил на себя их особенное внимание и загипнотизировал их до такой степени, что увлек на ложный путь, — это роль земли в производстве. В ней заключается самая ошибочная, но вместе с тем и самая характерная для физиократического учения концепция.
Всякая производительная операция необходимо сопровождается известными расходами, известными издержками, другими словами, известным потреблением богатств, что, очевидно, уменьшает созданное в процессе производительной операции богатство. И, очевидно, только разница между последним и первыми, и только получающийся при сравнении их излишек могут составлять действительное приращение богатств — это то, что они называют и что все с того времени действительно называли «чистым продуктом».
Но физиократы думали сделать открытие, что чистый продукт существует только в одной категории производительных операций, а именно в земледелии. Только там, говорят они, созданное богатство превышает потребление: землевладелец собирает, исключая случаи недорода, больше хлеба, чем он потребил, включая не только потребление на посев, но и личное его потребление за год. И сбережение могла образоваться и цивилизация народиться только потому, что земледелию свойственна эта единственная и удивительная способность давать чистый продукт. Ничего подобного не происходит ни в какой другой категории производства, ни в торговле и обращении товаров, где, очевидно, человеческий труд ничего не создает, потому что он только перемещает или обменивает уже созданные продукты, ни даже в мануфактурной промышленности, ибо ремесленник только изменяет, смешивает, складывает сырые материалы. Но, скажут, он увеличивает стоимость. Да, но только в размере стоимостей, которые он сам потребляет, ибо цена ручного труда ничего больше не представляет, кроме цены необходимых для поддержания рабочего средств потребления. Происходит лишь сложение налагаемых одна на другую стоимостей одновременно со сложением смешиваемых сырых материалов. Но, говорит Мерсье де ла Ривьер, «складывать не значит умножать».
Вследствие этого они называли промышленников «бесплодным классом». Не следует, однако, думать, что с таким определением совмещалось у них презрение к промышленникам и купцам. «Далекие от того, чтобы быть бесполезными, эти ремесла составляют прелесть и опору жизни, служат сохранению и благоденствию человеческого рода».
Они непроизводительны только в том смысле, что они не создают новых богатств.
Однако скажут, что промышленники и купцы получают большой барыш и даже много больший, чем земледельцы. «Что же из этого?» — возражают физиократы. Ремесленники «не производят этого барыша, они приобретают его», иначе говоря, просто передается им другими некоторое богатство. Кем? Именно земледельцами. Земледельцы доставляют ремесленникам не только весь сырой материал для их продуктов, но также (что становится после небольшого размышления не менее очевидным) и все то, что они будут в какой бы то ни было форме потреблять. Ремесленники — слуги, или, как их называет Тюрго, наемники земледельческого класса. Последний, строго говоря, мог бы управиться собственными силами и таким образом сохранить себе весь чистый продукт, но так как для него это выгоднее, то он поручает ремесленникам изготовлять для него платья, дома, утварь и, вполне естественно, отдает им в форме вознаграждения более или менее значительную часть чистого продукта. Возможно, что за счет своих хозяев ремесленники приобретут огромные барыши, как это бывает у многих слуг в хороших домах.
Таким образом, на языке физиократов под бесплодными классами попросту разумеются те классы, которые получают свои доходы из вторых рук. Тем не менее, сколько ни трудились они над объяснением этого несчастного слова, — в применении к целой категории работ, обогащавших нации, по-видимому, больше, чем все другие категории, — система физиократов оказалась столь несправедливой, что престиж ее стал бесповоротно падать.
Спорный вопрос: признавали ли физиократы способность производить чистый продукт только за земледелием или также и за индустрией добывающей, горно-заводской, рыбной? Относительно горно-заводской до некоторой степени подтверждается это, но нет бесспорных доказательств такого положения, ибо указания на это в сочинениях физиократов редки и противоречивы. Тут возможны колебания, ибо, с одной стороны, копи, бесспорно, доставляют человеку новые богатства, сырые материалы совершенно так же, как земля и море. Но с другой стороны, если земля и море — беспрестанно возобновляющиеся источники жизни, то у копей нет такого свойства. Очень хорошо говорит Тюрго: «Поле ежегодно производит плоды… Не то руда: она не производит плодов, она сама созревший для сбора плод». И отсюда он сделал вывод, что горные предприятия приносят чистого продукта не больше, чем индустриальные. «Если кто и извлекает из руды чистый продукт, так это собственник поверхности», но, прибавляет он, этот продукт незначителен.
Существенная установленная физиократами разница между земледелием и индустрией была теологического происхождения. Возделывание земли было Божьим делом, один Бог — творец, между тем как занятие ремеслами было делом людей, а потому не во власти человека что-нибудь создать. Легко ответить им, что, если один Бог — творец, он одинаково может им быть как тогда, когда дает одежду, так и тогда, когда дает ежедневно хлеб, и что если человек может только видоизменять, а не создавать, то это одинаково верно как относительно его работы на земле, так и относительно его труда над железом или деревом. Очевидно, агрикультура, как и всякая индустрия, является лишь трансформирующей индустрией и иной индустрии не существует. Они не могли заметить (может быть, потому, что Лавуазье еще не научил их этому), что в природе ничто не создается и ничто не пропадает и что посеянное в землю хлебное зерно строит свой колос из материалов, заимствованных из почвы или атмосферы, точно так же, как булочник делает хлеб из того же зерна, из воды, соли и дрожжей.
И все-таки физиократы не были так слепы, чтобы не заметить, что естественные блага и даже хлеб подобно индустриальным продуктам подчиняются на рынке закону цен и что чистый продукт исчезает, когда цены падают слишком низко. Как в таком случае земля производит ценность и чем ценность земледельческих продуктов отличается от таковой индустриальных? Непонятно.
Вероятно, мысль физиократов была такова, что «хорошая цена», т.е. цена, превышающая издержки производства, была нормальным явлением естественного порядка. В том случае, если цена падала до уровня стоимости производства, естественный порядок нарушался и в таком случае ничего не было удивительного, что естественная ценность исчезала. Таков, несомненно, смысл следующей довольно загадочной сентенции Кенэ: «Изобилие и дешевизна не составляют богатства. Недостаток и дороговизна означают бедность. Изобилие и дороговизна создают богатство».
Но если хорошая цена есть только излишек ценности продукта над стоимостью производства, в земледелии он появится не реже и не чаще, чем в индустриальном производстве. Везде, где эти производства будут подчиняться закону конкуренции, он не появится ни там, ни здесь, ни в том, ни в другом; наоборот, там, где будет недостаток, он появится в обоих производствах. Остается, следовательно, только узнать, чаще ли в земледелии встречаются монопольные ценности, чем в индустрии. Вообще говоря, можно утверждать, что это так, поскольку земля по природе своей ограничена в количестве, и тем признать некоторую долю истины за теорией физиократов, хотя установление во всех странах покровительственных пошлин и земледельческие кризисы достаточно показывают, что земля тоже строго подвержена действию конкуренции, но это, во всяком случае, вопрос факта.
Таким образом, чистый продукт в смысле учения физиократов — иллюзия: его нельзя найти ни при создании материи, ни при создании ценности. Но эту иллюзию можно объяснить исторической средой, в которой жили физиократы. Что они видели? Целый класс людей, дворянство и духовенство, живущих на доходы от своих земель. Как же они могли бы жить, если бы земля не обладала свойством производить сверх потребляемых крестьянами продуктов излишек, необходимый для благородного существования собственников? Если бы в их время был многочисленный класс акционеров, также «благородно» существовавших от своих рент, физиократы, вероятно, сделали бы вывод о существовании чистого продукта в индустриальных предприятиях. Но любопытно отметить, что, видя в ремесленниках наемников, живущих за счет земледельцев, физиократы в то же время не догадывались, что праздных собственников точно так же можно было бы считать наемниками их фермеров.
Мысль, что Природа или Бог при посредстве земли создает ценность, достаточно сильно укоренилась: мы встретим ее у А. Смита, который считал ее до некоторой степени своей. И мы также увидим, как со времени Рикардо чистый продуктстали называть рентойи как тогда, при полной перемене роли, она уже" перестала быть благословением природы и земли. А1та Раrens («питающие родители»), предназначенной расти по мере того, как укрепляется естественный порядок, и представлялась как следствие растущего безземелия и бесплодия почвы; на нее уже смотрели не как на Божий дар, а как на налог, взимаемый собственником с потребителя.
Что касается определения «бесплодный», относящегося ко всем родам труда, кроме земледельческого, то мы увидим, как оно исчезло и как атрибут производительности был последовательно признан за каждой категорией труда — сначала за индустрией, потом за торговлей, наконец, за либеральными профессиями. Чтобы ограничиться вопросом об индустриальной промышленности, достаточно заметить, что если бы даже она производила только эквивалент потребленных ценностей, то и тогда эпитет «бесплодный» был бы к ней неприменим, в противном случае, по остроумному замечанию Адама Смита, следовало бы сказать, что брак бесплоден всякий раз, когда он дает только двух детей. Сказать, что складывать не значит умножать, бессмыслица, ибо мы уже отмечали, что агрикультура тоже может только складывать. Да, впрочем, арифметика учит, что умножение не что иное, как сокращенное сложение.
Следует ли, однако, сделать вывод, что земледельческая теория физиократов о чистом продукте была совершенно «бесплодной»? Нет.
С точки зрения исторической благотворное действие ее прежде всего заключалось в том, что она вызвала реакцию против господствовавших в то время экономических доктрин, против меркантилизма, который видел рост богатств только в торговле, а рост чистого продукта только в эксплуатации соседних народов или колоний. Через голову меркантилистов и кольбертистов физиократы протянули руку Сюлли* и окончательно реабилитировали агрикультуру. Заметьте, что с того времени она действительно больше не утрачивала положения, в которое они поставили ее; больше того, это сообщенное агрикультуре жизненное значение ее по совершенно непредвиденному повороту было одним из самых могущественных факторов пробуждения протекционизма, так что физиократы, сторонники свободы торговли, оказались изменниками себе благодаря успеху собственной же идеи… Но еще вопрос: не были бы они аграрными протекционистами, если бы жили в наше время? Таково, впрочем, мнение экономиста Онкена, лучшего знатока их.
Если разница между земледелием и индустрией, которую думали констатировать физиократы, в значительной степени и воображаемая, то все-таки верно, что земледелие имеет ту особенность, что оно одно приводит в действие силы растительной и животной жизни; эта таинственная сила (ее физиократы смутно предчувствовали, может быть, в том, что они обозначали именем природы), хотя и уподобляют ее физико-химическим силам, поистине обладает особенностями, в силу которых земледелие отличается от индустрии; иногда благодаря ей земледелие бывает ниже индустрии, потому что продукт его ограничивается требованиями времени и пространства, но часто оно выше ее, потому что ему одному присуще свойство производить средства пропитания, которыми живы люди. Так ставится грозная проблема, уже предвещающая возникновение теории Мальтуса.
§ 3. Обращение богатств
Физиократы первые дали синтетическую теорию распределения дохода. Они хотели показать (и это, бесспорно, была гениальная мысль), что богатства сами собой обращаются между общественными классами, что они уходят и возвращаются всегда по одним и тем же каналам, излучины которых им удалось проложить, и что, по словам Тюрго, «беспрерывность этого обращения дает жизнь политическому телу, подобно тому как обращение крови сообщает жизнь телу животного».
Мы уже видели, что такой ученый, как д-р Кенэ, написавший книгу по животной экономии и уже знавший тогда новое открытие Гарвея, был человеком, точно нарочито предназначенным для перенесения этой идеи из биологии в социологию. Он провел ее в своей «Экономической таблице», которая есть не что иное, как изображение того, каким образом совершается обращение доходов; появление ее повергло современников в невероятное изумление, которое ныне вызывает только улыбку [3]. Однако проф. Гектор Дени заявляет, «что он готов разделить удивление Мирабо».
Хотя с того времени это обращение было признано более сложным, чем думали физиократы, однако стоит указать здесь его первоначальное изображение.
Кенэ различает три крупных общественных класса:
1. Производительныйкласс, состоящий исключительно из земледельцев (и, может быть, также из рыболовов, рудокопов и пр.) 5.
2. Класс собственников, в который входят не только собственники земли, но и все те, которые по тому или другому феодальному титулу владели землей; в этом виден пережиток той феодальной идеи, согласно которой господство связывается с собственностью.
3. Бесплодныйкласс, включающий представителей индустрии, торговли, либеральных профессий и частнослужебного труда,
Где источник богатства? Естественно, в первом классе, потому что он один производит. Предположим (возьмем цифру Кенэ, она, по-видимому, довольно близка к тогдашней действительности), что он производит на 5 миллиардов франков. Прежде всего он удерживает 2 миллиарда на свое содержание и на содержание скота, на обсеменение и удобрение; эта часть дохода не идет в обращение, она остается у своего источника.
Остаток продукта земледельческий класс продает и получает за него 3 миллиарда франков. Но так как для его содержания недостаточно одних сельских продуктов и ему нужны еще мануфактурные продукты, одежда, инструменты и пр., то он спрашивает их у индивидуального класса и платит последнему 1 миллиард.
У него остается, таким образом, только 2 миллиарда, которые он отдает классу собственников и феодалов в форме арендной платы и податей. Дальше мы увидим, как физиократы оправдывают этот явный паразитизм.
Перейдем к классу собственников. Два миллиарда, полученных им в форме арендной платы, он, естественно, употребляет на то, чтобы жить, и хорошо жить; для этого ему нужны, во-первых, средства потребления, которые он покупает у земледельческого класса (если только не получил от него натурой) и уплачивает ему, скажем, 1 миллиард, а во-вторых, мануфактурные продукты, которые он покупает у бесплодного класса и уплачивает ему тоже, скажем, 1 миллиард. И счет его завершен.
Что касается бесплодного класса, то он, ничего сам не производя, может получить необходимое ему только из вторых рук — из рук производительного класса. Только получает он это двумя различными путями: 1 миллиард от земледельческого класса в уплату за мануфактурные продукты такой же ценности и 1 миллиард от класса собственников тоже в уплату за мануфактурные продукты. Заметьте, что последний миллиард — один из тех двух, которые класс собственников получил от земледельческого класса; он, таким образом, сделал полный оборот.
Бесплодный класс, получив эти 2 миллиарда в уплату за свой продукт, употребляет их, конечно, на прожитие и на покупку сырых материалов для своей промышленности. И так как только производительный класс может снабдить его средствами потребления и сырыми материалами, то он возвращает их земледельческому классу в форме платы за эти продукты. Таким образом, эти 2 миллиарда возвращаются к своему источнику. Вместе с миллиардом, уже уплаченным классом собственников, и 2 миллиардами продуктов, в натуре непроданных, они составляют общий итог в 5 миллиардов, которые вновь появляются на руках у производительного класса, и кругообращение снова возобновляется до бесконечности6.
Эта сводка дает лишь несовершенное представление о скрещиваниях и отражениях доходов, за рикошетом которых физиократы следят с детской радостью. Они воображают, что они видят здесь самою действительность. Их опьяняет тот факт, что они всегда находят точное количество своих миллиардов, и, как многие экономисты современной математической школы, они не замечают, что в конце своего вычисления находят лишь то, что сами же раньше ввели в свой расчет. Совершенно очевидно, что эта таблица ничего не доказывает относительно основного пункта их системы, а именно относительно того, что существует класс производительный и бесплодный.
В системе распределения физиократов интересен, следовательно, не тот особый способ, каким они представляли себе это распределение, а интересна мысль, что обращение богатств подчинено известным законам и что от этого обращения находится в зависимости доход каждого отдельного лица.
Читатель заметит, что в этой классификации общества особое место отводится классу собственников. Это одна из самых интересных черт физиократического учения.
Всякий, кто посмотрит предыдущую таблицу, придавая ей не физиократический, а современный смысл, будет поражен и возмущен существованием класса, который, ничего не давая в обмен, взимает 2/5 национального дохода, и подумает, что, бросая яркий свет на паразитизм этого класса, Кенэ и его последователи тенденциозно, если не открыто, делали социалистическое дело. И все-таки они были совсем неповинны в такой тенденции! Они даже не подозревали, до какой степени компрометирующее положение они отводили этим собственникам. Они, наоборот, полны почтения к ним; не для них, а для промышленников и промышленных рабочих сохраняют они эпитет «бесплодный». Они ставят их в первый ряд, даже выше производительного класса. Они видят в них жрецов хозяйства: собственник облечен властью наделять людей хлебом, хлебом жизни. Через его руки все приобщаются этого хлеба жизни. Он — представитель божественного института — подлинное выражение. Следует объяснить то, что нам ныне представляется такой аберрацией.
Нужно прежде всего заметить, что физиократы не могли приписывать труду того достоинства, которое мы приписываем ему в настоящее время, потому что для них труд ни в коем случае не был создателем, и это относилось как к труду земледельческого, так равно и к труду промышленного рабочего. Если они квалифицировали первый производительным, то только потому, что природа содействовала ему создавать богатства, но не труд сам по себе, а именно она с помощью труда создавала их. Отсюда все дело сводилось к тому, чтобы узнать, какой класс является наиболее подходящим для роли покровителя и распределителя этих богатств. И у физиократов ни на минуту не возникало сомнения, что не класс собственников должен быть таким классом. Класс собственников был в их глазах главной основой естественного порядка. Живя при старом режиме и видя, что во главе общества в качестве правителей и руководителей всегда стоит класс нетрудящихся, они поддались в отношении необходимости существования земельной собственности точно такой же иллюзии, как Аристотель в отношении необходимости существования рабства.
Хотя физиократы и не предвидели возражений, которые потом градом посыпались на земельную собственность, однако они (особенно один из них, аббат Бодо) не прекращали попыток разъяснить и оправдать ее существование. И тем более полезно зарегистрировать мотивы, которым они придают значение, что к ним впоследствии в течение целого века будут прибегать все экономисты консервативного лагеря.
Наиболее основательным в их глазах или по крайней мере одним из тех, которому они чаще всего придают значение, является следующий мотив: собственники суть те лица, которые первыми распахали землю или получили преемственное право от первых возделывателей. И потому сам производительный класс обязан им тем, что имеет в своих руках орудие производства. Это они производили и ежедневно производят то, что физиократы называют на своем языке земельные затраты (1еs аvапсеs fопcieres), т.е. расходы по распашке, огораживанию, возведению построек и пр. Земельный собственник ни в коем случае не является для них ни паразитом, ни даже лицом, получающим доход из вторых рук, как промышленник; он берет свою часть орtimo jare в силу раньше возникшего права и высшего, чем право земледельца, ибо если земледелец создает продукт, то собственник создал землю. Три общественных класса физиократов можно сравнить с тремя лицами, которым предстоит поделиться между собой взятой из колодца водой. Производительный класс — это лицо, ведром доставшее воду из колодца. Класс собственников получает ее из рук, но у него ничего нет в обмен за нее, ибо он сам создал колодец. Бесплодный класс держится на почтительном расстоянии, он должен купить воду и заплатить за нее своим трудом.
Но здесь есть противоречие, в котором физиократы, по-видимому, не отдавали себе отчета. Если доход, полученный собственником, не что иное, как вознаграждение за его затраты7, за его издержки, то он уже не дар природы, и чистый продукт исчезает, так как согласно определению он представляет собой то, что остается от валового продукта после того, как возмещены расходы, т.е. излишек над стоимостью производства. Но при таком объяснении нет излишка! Следовательно, собственники получают свою аренду как капиталисты, а не как представители Бога?
Следует ли предположить, что если затраты — основание права собственности, то они не являются мерой его и не ограничивают его, что земельный доход не стоит в необходимой связи с ними?
Или следует разложить доход класса собственников на две части: на первую, которой они могут не распоряжаться как представляющей для них лишь возмещение их затрат наподобие дохода фермеров, и на вторую, которая как излишек одна и будет чистым доходом? Но тогда как же оправдать присвоение этой последней части?
Подождите, ибо у них есть в запасе другой аргумент — социальная полезность: обращение земель под земледельческую культуру приостановилось бы, говорят они, и, следовательно, единственный источник всякого богатства иссяк бы, если бы за тем, кто распахал землю, не признавали бы права собирать с нее плоды.
Нужно ли указывать на противоречие, существующее между этим и предыдущим доводом? Только что они говорили: земля должна быть присвоена, потому что она была возделана. А теперь они говорят: земля должна быть присвоена для того, чтобы она могла быть возделана. В первом случае труд принимается за начальный, а во втором — за конечный фазис производства.
Наконец, физиократы говорят, что земельная собственность является просто следствием того, что они называют личной собственностью, т.е. правом каждого человека заботиться о своем сохранении, ибо право заботиться о своем сохранении заключает в себе право движимой собственности, а последнее в свою очередь — правo земельной собственности. «Три вида собственности так между собой соединены, что их нужно рассматривать как одно целое, из которого нельзя изъять одной, не приведя в расстройство две другие». Действительно, не к земельной только собственности физиократы питали такое большое уважение, а ко всякой вообще. «Охрана собственности — необходимая основа экономического строя общества», — говорит Кенэ. «Вы можете, — пишет Мерсье де ла Ривьер, — рассматривать право собственности как дерево, у которого все социальные институты являются произрастающими от него ветвями». Этот культ собственности остается непоколебленным в самые бурные дни Французской революции и Террора: уважение к собственности осталось даже и тогда, когда исчезло всякое уважение к человеческой жизни.
Ясно, что арсенал, в который впоследствии защитники земельной собственности придут запасаться оружием, был уже почти полон8.
Упорно защищая земельную собственность, физиократы в то же время не забывали возлагать на нее многочисленные и трудные обязанности, которые составляют оборотную сторону ее высокого достоинства. Правда, «не власть должна регламентировать их, а разум и добрые нравы».Обязанности землевладельцев таковы: 1) беспрерывно продолжать свое дело не возделывания, которое на них не лежит, а введения новых земель в круг возделываемых, т.е. продолжать вкладывать в землю капитал; 2) быть распределителями произведенных природой богатств, экономами общества в интересах общего блага; 3) пользоваться досугами своей жизни, чтобы оказывать обществу всяческие услуги, без которых общество не может обойтись; 4) уплачивать, как мы увидим, все налоги; 5) в особенности же защищать земледельцев, своих фермеров и не вымогать с них свыше того, что составляет чистый продукт. Несмотря на это, требования физиократов не идут так далеко, чтобы собственники, оставляли своим фермерам часть чистого продукта, но они предписывают им в строгих выражениях оставлять фермерам по крайней мере общую сумму их годовых и первоначальных затрат и отсчитывать их щедро. «Смело скажите: горе собственникам, горе суверенам, горе всем империям, если эти расходы отняты у земледельцев, иначе говоря, у самой земли, плодородие которой зависит от них!.. Поймите, что судьба этих драгоценных людей, возделывающих свою или чужую землю, ни для кого не безразлична… что все, что стесняет, унижает, отягчает, разоряет их, причиняет обществу жесточайшие раны, что все, что их облагораживает, что все, что может способствовать их благополучию, довольству, богатству, является обильным источником благосостояния для всех классов общества». Эти благородные слова, которые были в то время далеко не обычными, несколько искупают благоволение, которое физиократы свидетельствовали классу собственников, ограничиваясь требованием от них некоторых общественных услуг, лишенных, впрочем, санкции.
ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЭКОНОМИЯ
До сего времени мы остаемся с физиократами в области теории, но влияние их особенно сказывается в области прикладной политической экономии, регламентации торговли, роли государства, раскладки налогов.
продолжение
--PAGE_BREAK--
— Новая историческая школа в Германии (рубеж
XIX
и
XX
). Социальное направление. Идеи государственного социализма.
продолжение
--PAGE_BREAK--