"Опыты" Мишеля Монтеня

Содержание Введение 1.Опыты 2.О природе 3.О человеке и его месте в мироздании 4.О Боге и бессмертии души 5.О будущем Заключение Литература Введение Мишель Эйкем де Монтень (фр. Michel Eyquem de Montaigne, 1533—1592) — французский писатель и философ-гуманист эпохи Возрождения. Родился 28 февраля 1533 вблизи г.Бордо.

Появление Монтеня на свет совпало с началом религиозных войн во Франции, которые продолжались более трех десятилетий (о событиях тех лет мы знаем по историческим романам Генриха Манна “Молодые годы короля Генриха IV", Проспера Мериме "Хроника времен Карла IX"). В самостоятельную жизнь он вступил в самый разгар

Контрреформации, когда Европа начала содрогаться в пароксизме религиозного фанатизма, когда насилие над духом и телом превзошло все то, что мы знаем по самым мрачным временам средневековья. Дух и буква Триденского собора требовали от католиков признавать истиной любую нелепость, если она высказывалась представителем клира, независимо от того, был ли он князем церкви или странствующим монахом-францисканцем. Даже малейшее сомнение в том, что сказал кюре на проповеди, рассматривалось как страшный

грех, за которым следовало обвинение в ереси со всеми вытекающими отсюда последствиями. "Каждый ощущал на себе ледяной взор недремлющего ока инквизиции, ревностно заботившейся о том, чтобы ни один еретик не остался безнаказанным и чтобы заплечных дел мастера не оставались без работы". Публичные казни, пытки были обыденным явлением. Неизгладимый след в памяти юного Монтеня оставила страшная резня, учиненная в Бордо коннетаблем

Монморанси, который был послан усмирить непокорных подданных короля, воспротивившихся повышению налога на соль. Мрачная, беспросветная действительность подвигала мыслящих людей того времени задаваться вопросами о том, правильным ли путем идет европейская цивилизация, верны ли те базисные предпосылки, из которых исходили гуманисты Треченто. Эти вопросы волновали Монтеня, который уже в юношеском возрасте поставил перед собой задачу поиска ответов на них.

Монтень получил блестящее по тем временам образование. Сначала он обучался наукам и искусствам дома, где его наставником был отец, влюбленный в Древнюю Грецию и Рим (он, подобно многим другим образованным современникам, неоднократно бывал в Италии, боготворил гуманистов и считал классическую латынь единственным языком, способным адекватно выражать как мысль ученого, так и движения души поэта).

Пребывая в экзальтированной атмосфере родного дома, где преклонение перед культурой античности было нормой, Монтень в совершенстве овладел латынью и уже в юношеские годы читал в подлинниках произведения римских философов, прозаиков, драматургов, а также греческих поэтов и мыслителей, переведенные на латынь. Французским языком он начал овладевать только в колледже, где почти ничего, кроме трудов античных авторов, не считал нужным изучать. По дошедшим до нас сведениям, после завершения подготовки в коллеже он закончил

один из известнейших университетов южной Франции в Тулузе и через несколько лет был назначен королевским советником городского парламента в Бордо. В 80-е годы он дважды избирался мэром этого бывшего оплота гугенотов, но затем отказался от этой почетной должности, сосредоточившись на литературном труде. Отказ от поста был в значительной степени вынужденным ибо

Монтень, не примкнувший ни к партии Колиньи, ни к партии Гиза и считавший себя сторонником "политиков" (так тогда называли тех, кто хорошо понимал всю пагубность религиозных войн, которые в конечном счете вели к укреплению власти крупных феодалов), постоянно оказывался между враждующими партиями, которые делали все возможное, чтобы склонить его на свою сторону. Не желая насиловать свою совесть, Монтень отходит от активной политической деятельности,

сочтя для себя более приемлемой позицию человека, способного к критическому осмыслению происходящего. В последние годы он поддерживал в борьбе за власть Генриха Наваррского (в будущем короля Франции Генриха IV), рассматривая его как единственного крупного политика той эпохи, который, по его мнению, был способен покончить с феодальной раздробленностью страны и религиозными войнами.

В воспоминаниях современников и памяти потомков Монтень остался великим ученым, прогрессивным политическим деятелем, подлинным патриотом своей родины, бескорыстным человеком, который никогда не изменял своим убеждениям ни при каких обстоятельствах, как бы сложны и трагичны они ни были. Писатель скончался 1592 г. в замке Монтень. 1. Опыты Основным произведением Монтеня являются "Опыты".

Эта книга не вписывается ни в один из существующих литературных жанров. Ее нельзя назвать научным трактатом, не напоминает она и литературно обработанную биографию. Это явно не роман и не собрание нравоучительных сентенций. По воспоминаниям современников, Монтень вначале не предполагал ее публиковать, предназначая свои размышления для узкого круга друзей и единомышленников. Однако замысленное как сочинение интимное, "

Опыты" вскоре стали литературным произведением национального масштаба, оказавшим огромное влияние на формирование философской, этической, политической мысли не только Франции, но и других европейских стран. В "Опытах" Монтень продолжает культурные традиции, связанные со стоицизмом и эпикурейством; с ними Монтень познакомился, читая произведения римского философа

Сенеки и историка Плутарха. Сенека много писал о человеческой мудрости, которая заключается в том, чтобы стать над страданиями и смертью, презреть их: стоики учили о превосходстве разума над чувствами, прежде всего такими, как боль, страдание и страх смерти. Выше всех человеческих качеств для писателя оказывается "добродетель", которая может быть лишь следствием постоянного и неослабевающего усилия воли, и этим она отличается от обычной, естественной доброты.

Там, где человеку не нужно предпринимать усилий, вступать в борьбу со страстями, там нет "добродетели". Этот конфликт, борьба возможны только при активном участии разума, который один лишь может победить страх смерти и подчинить себе страсти. Такая интерпретация роли разума, человеческой воли, активности направлена против подчинения судьбе, провидении, фатальной необходимости. Мировоззрении Мишеля Монтеня – продукт своей эпохи.

Но философ говорит и с людьми всех эпох. Сегодня мы читаем "Опыты" Монтеня через призму своего опыта – XXI 2. О природе Монтеневский стоицизм отдает несомненную дань уважения природе, это мировоззрение в очень большой мере характерно для людей эпохи Возрождения. "Не беспокойтесь, что не сумеете умереть: сама природа, когда придет срок, достаточно основательно научит

вас этому. Она сама все за вас сделает, не занимайте этим своих мыслей." Цель человека - вслушиваться в природу; наиболее верное средство для человека, помогающее преодолевать стоящие перед ним трудности умеренность, она позволяет избегать уничтожающих личность крайностей, позволяет ей существовать в тех пределах, которые поставлены самой природой. "Мудрецы затратили немало усилий, чтобы предостеречь нас от ловушек наших страстей и научить отличать

истинные, полновесные удовольствия от таких, к которым примешиваются заботы и которые омрачены ими. Ибо большинство удовольствий, по их словам, щекочет и увлекает нас лишь для того, чтобы задушить до смерти, как это делали те разбойники, которых египтяне называли филетами. И если бы головная боль начинала нас мучить раньше опьянения, мы остерегались бы пить через меру. Но наслаждение, чтобы нас обмануть, идет впереди, прикрывая собой своих спутников.

Книги приятны, но если, погрузившись в них, мы утрачиваем в конце концов здоровье и бодрость - самое ценное достояние наше не лучше ли оставить и их." Думаю, здесь уместно было бы вспомнить и известное изречение: " за удовольствия надо платить". Дело в том, что ничто не происходит в нашем мире, не оставляя следа. И у наслаждения, как и у любой вещи, существуют в качестве присущих ему свойств различного рода противоречия.

Вопрос весь в том, как найти разумное равновесие и уметь его поддержать. "Красоту и изящество мы замечаем лишь тогда, когда они предстают перед нами искусственно заостренными, напыщенными и надутыми. Если же они скрыты за непосредственностью и простотой, то легко исчезают из поля столь грубого зрения, как наше. Прелесть их - неброская, потаенная: лишь очень ясный и чистый взор может уловить это тихое сияние." Мне кажется, что важную роль здесь играет и настрой нашего зрения:

что мы хотим увидеть, что разглядеть. И насколько это для нас важно: сколько мы согласны потратить усилий ума, чтобы найти желаемое. Удовлетворяющийся поверхностным взглядом, конечно же, не увидит то, что внутри. " Любой из нас гораздо богаче, чем ему кажется, но мы приучены жить займами и подаяниями, мы воспитаны так, чтобы охотнее брать у других, чем извлекать нечто из самих себя. Ни в чем не умеет человек ограничиться лишь тем, что ему необходимо.

Любовных утех, богатства, власти - всего этого он хочет получить больше, чем в состоянии насладиться ими. Алчность его не знает удержу. Я полагаю, что-то же самое налицо и в стремлении к знанию. Человек притязает на то, чтобы сделать больше, чем ему по силам и чем это вообще нужно, считая в науке полезным для себя все без исключения, что она охватывает". Но мне кажется, что такая тяга к "поглощаемости вещей" свойственна людям изначально, по природе

своей. Изменить же положение можно, очевидно, волею разума. 3. О человеке и его месте в мироздании Монтень не раз говорил в своей книге, что предмет, о котором он повествует это человек, человеческая судьба и жизнь. У Монтеня человек отнюдь не мыслится как вещь, по аналогии с другими вещами мира, он противник того подхода к личности, когда она рассматривается объективно, наравне с прочими предметами.

При объективном, беспристрастном рассмотрении любого предмета рассматривающий должен полностью избавиться от самого себя, и чем меньше останется от него, тем ближе он к истине. Но дело складывается по- другому, если исследователь попытается поймать, уловить человеческую личность и жизнь. В таком случае он оказывается в положении змеи, хватающей хвост. "Если вы сосредоточите все усилия своей мысли на том, чтобы уловить бытие, это будет равносильно желанию

удержать в пригорошне зачерпнутую воду; чем больше вы будете сжимать и задерживать то, что текуче по своей природе, тем скорее вы потеряете то, что хотели удержать и зажать в кулаке. Так как все вещи претерпевают непрерывно одно изменение за другим, то наш разум, ищущий реального бытия, оказывается обманутым; он не может найти ничего постоянного и неизменного, ибо всякая вещь либо еще только возникает, но еще не существует, либо начинает умирать еще до своего рождения".

Единственным выходом, на мой взгляд, в такой ситуации является рассмотрение вещей относительно конкретного момента времени и конкретного пространства, или же относительно друг друга, но в различные моменты времени и пространства. "Весь мир - это вечные качели. Все, что он в себе заключает, непрерывно качается: земля, скалистые горы Кавказа, египетские пирамиды и качается все это вместе со всем остальным, а также и само по себе.

Даже устойчивость - и она не что иное, как ослабленное и замедленное качание. Я не в силах закрепить изображаемый мною предмет. Он бредет наугад и пошатываясь, хмельной от рождения, ибо таким он создан природою. Я беру его таким, каков он предо мной в то мгновение, когда занимает меня. И я не рисую его пребывающим в неподвижности. Я рисую его в движении, и не в движении от возраста к

возрасту, но от одного дня к другому, от минуты к минуте". Монтень разрушает антропоцентризм, желание человека рассматривать себя как центр вселенной. Он создает новую иерархию человека в мире. Несомненно, наличие у Монтеня его стихийно-материалистического убеждения в объективности независимо от всякого сознания существующих предметов и объектов. Человек, считает он, не автономная единица в природе, живущая по сверхъестественным

законам, которые полагаются неким верховным существом. Он часть природы и подчиняется естественным законам. "Рассмотрим же человека, взятого самого по себе, без всякой посторонней помощи, вооруженного лишь своими человеческими средствами и лишенного божественной милости и знания, составляющих в действительности всю его славу, его силу, основу его существа. Посмотрим, чего он стоит со всем этим великолепным, но

чисто человеческим вооружением. Пусть он покажет мне с помощью своего разума, на чем покоятся те огромные преимущества над остальными созданиями, которые он приписывает себе. Кто уверил человека, что это изумительное движение небосвода, этот вечный свет, льющийся из величественно вращающихся над его головой светил, этот грозный ропот безбрежного моря что все это сотворено и существует столько веков только для него, для его удобства и к его услугам!

Не смешно ли, что это ничтожное и жалкое создание, которое не в силах даже управлять собой, и предоставлено ударам всех случайностей, объявляет себя властелином и владыкой вселенной, малейшей частицы которой оно даже не в силах познать, не то, что повелевать ею! На чем основано то превосходство, которое он себе приписывает, полагая, что в этом великом мироздании только он один способен распознать красоту и устройство, что только он один может воздать хвалу творцу

и отдавать себе отчет в возникновении и распорядке вселенной! Кто дал ему эту привилегию! Пусть он покажет нам грамоты, которыми на него возложены эти сложные и великие обязанности " Сегодня, думается, уже достаточно, к счастью, утвердилось представление о человеке как о части природы, и отнюдь не центральной. Однако психология современного человека далеко не перестроилась в соответствии с этим принципом.

Приведу наглядный пример, хотя таких примеров не тысяча, и не две (а особенно в стране, где людям сначала приходится думать о хлебе насущном для собственного выживания, а потом уже о братьях меньших). Проведенные научные исследования, по недавнему сообщению средств массовой информации, доказали некоторую закономерность: чем больше объем мозга животного, тем оно разумнее. Но разве тогда не варварство, не дикость истреблять китов, мозг которых превосходит по объему даже

мозг человека, считающего себя наиболее разумным представителем фауны Земли! "По суетности того воображения он равняет себя с богом, приписывает себе божественные способности, отличает и выделяет себя из множества других созданий, преуменьшает возможности животных, своих собратьев и сотоварищей, наделяя их такой долей сил и способностей, какой ему заблагорассудится. Как он может познать усилием своего разума внутренние и скрытые движения животных!

На основании какого сопоставления их с нами он приписывает им глупость Когда я играю со своей кошкой, кто знает, не забавляется ли скорее она мною, нежели я ею! Тот недостаток, который препятствует общению животных с нами почему это не в такой же мере и наш недостаток, как их! Трудно сказать, кто виноват в том, что люди и животные не понимают друг друга, ибо ведь мы не понимаем их так же, как и они нас. На этом основании они так же вправе считать нас животными, как

мы их. Нет ничего особенно удивительного в том, что мы не понимает их: ведь точно так же мы не понимаем басков или троглодитов. Однако некоторые люди хвастались тем, что понимают их, например, Апполоний Тианский, Мелапм, Тиресий, Фалес и другие. И если есть народы, которые, как утверждают географы, выбирают себе в цари собаку, то они должны уметь истолковывать ее лай и движения. Нужно признать равенство между нами и животными: у нас есть некоторое

понимание их движений и чувств, и примерно в такой же степени животные понимают нас. Они ласкаются нас, угрожают нам, требуют от нас; то же самое проделываем и мы с ними. В то же время известно, что и между самими животными существует глубокое общение и полное взаимопонимание, причем не только между животными одного и того же вида, но и различных видов. Заслышав собачий лай, лошадь распознает злобно ли лает собака, и нисколько не пугается, когда собака

лает совсем по-иному. Но и относительно животных, лишенных голоса, мы без труда догадываемся по тем услугам, которые они оказывают друг другу, о каком-то существующем между ними способе общения; они рассуждают и говорят с помощью своих движений". Наверное, абсолютно во всех отношениях равнять кошку и человека и не следует, однако то, что все мы, и люди, и кошки являемся частями природы (причем наиболее вредной для нее же самой частью сегодня являемся именно мы) достаточно очевидно.

Для Монтеня примером стоического мужества являются простые люди, поступающие по велению своей натуры, стойко выдерживающие все страдания и беды. "Сколько мне приходилось видеть бедняков, не боящихся своей бедности! Сколько таких, что желают смерти или принимают ее без страха и скорби! Человек, работающий у меня в саду, похоронил нынче утром отца или сына. Даже слова, которыми простой человек обозначает болезни, словно смягчают и ослабляют их тяжесть.

О чахотке он говорит "кашель", о дизентерии - "расстройство желудка", о плеврите - "простуда", и, именуя их более мягко, он переносит их легче." Честно говоря, не думаю, чтобы бедняки "желали смерти" по собственной воле, без давления на них определенных обстоятельств жизни, бедности, нужды. И к слову об обозначении болезней: действительно, достаточно часто встречаются случаи, когда упрощая,

делая менее "страшным" название болезни, люди и переносят ее легче - но здесь все зависит от особенностей характера человека: есть натуры, для которых преграды, опасности - лишь дополнительный стимул к борьбе за выживание, вызывающий в них новые жизненные соки; есть и другие, легче переносящие жизненные трудности тогда, когда их не воспринимать слишком сложными, тяжелыми. Однако я не о различиях душевных свойств людей. Мне кажется, что, знай бедняки верные названия своих

болезней, не все из них упрощали бы "страшные названия", и вопрос здесь стоит о хотя бы элементарном образовании людей, не теряя, конечно же, столь любимой Монтенем естественности. Отождествление высокой философской мудрости и народной мудрости позволяет Монтеню провести параллель между людьми высочайшей просвещенности и образованности и людьми самыми простыми. Только эти две категории людей, считает Монтень, достойны уважения. "

Метисы же, пренебрегшие состоянием первоначального неведения всех наук и не сумевшие достигнуть второго, высшего состояния опасны, вредны и глупы: они то и вносят в мир смуту." Такое же суждение высказывается и в отношении творчества: "Поэзия посредственная, занимающая место между народною и тою, которая достигла высшего совершенства, заслуживает пренебрежения, недостойна того, чтобы цениться и почитаться."

Однако со свойственным ему самоуничижением к "сидящим между двух стульев метисам" Монтень относит и себя, как, впрочем, и большинство своего поколения. Ушедшие от первоначального неведения по великой гордыне своей и не дошедшие до "великих умов" по скудости ума своего, метисы - есть усомнившиеся. "Что касается меня говорит Монтень то я стараюсь, насколько это в моих силах, вернуться к первоначальному,

естественному состоянию, которое совсем напрасно пытался покинуть." В качестве примера "естественной" жизни Монтень приводит жизнь туземцев Нового Света. Монтень проявляет интерес к особенностям социального строя, жизни и обычаев туземцев Америки, противопоставляя эти нравы и обычаи порядкам, принятым у него на родине. Устройство общественной жизни туземцев, по мнению

Монтеня, ближе к естественному, первоначальному состоянию людей, не исковерканных противоестественными социальными установлениями. "Эти народы кажутся мне варварскими только в том смысле, что их разум еще мало возделан и они еще очень близки к первозданной непосредственности и простоте. Ими все еще управляют естественные законы, почти не извращенные нашими. Они все еще пребывают в такой чистоте, что я порою досадую, почему сведения о них не достигли нас раньше,

в те времена, когда жили такие люди, которые могли бы судить об этом лучше, чем мы. Мне досадно, что ничего не знали о них ни Ликург, ни Платон; ибо то, что мы видим у этих народов своими глазами, превосходит, по моему, не только все картины, которыми поэзия изуукрасила золотой век, и все ее выдумки и фантазии о счастливом состоянии человечества, но даже и самые представления о пожелании философии.

Философы не были в состоянии вообразить себе столь простую и чистую непосредственность, как та, которую мы видим собственными глазами; они не могли поверить, что наше общество может существовать без всяких искусственных ограничений, налагаемых на человека. Вот народ, мог бы сказать я Платону, у которого нет никакой торговли, никакой письменности, никакого знакомства со счетом, никаких признаков власти или превосходства над остальными, никаких следов рабства,

никакого богатства, никакой бедности, никаких наследств, никаких разделов имущества, никаких занятий, кроме праздности, никакого особого почитания родственных связей, никаких одежд, никакого земледелия, никакого употребления металлов, вина или хлеба. Нет даже слов, обозначающих ложь, предательство, притворство, скупость, зависть, злословие, прощение " Не будучи достаточно хорошо знакомой с историей туземцев Нового Света, я, однако, позволю себе заметить, что "столь простая и чистая непосредственность"

отнюдь не вечна, она имеет место быть постольку, поскольку возраст этого общества еще не достиг того предела, за которым возникают разного рода проблемы, без решения которых ставится под сомнение сам факт дальнейшего существования этого общества. Это может быть и проблема природных ресурсов, и целый комплекс вопросов, связанных с психологией людей, например, неудовлетворенность какого-либо члена общества своим социальным положением, ролью в обществе; и в случае, если в таком положении окажется человек с задатками

лидера, способный убеждать и вести за собой, то наличие хотя бы конфликтных ситуаций уже обеспечено (особенно, если таких людей окажется несколько). Я не очень доверяю теории "положительности" человека, ибо, на мой взгляд, в человеке изначально присутствует и "черное" и "белое", причем приблизительно в равных пропорциях; и это соотношение может сохраниться, наверное, только в социальном вакууме. По ходу развития общества, как и любого организма, будут возникать и многие другие

проблемы, требующие решения. Следовательно, сохраниться значениям всех описательных "атрибутов" этого общества (отсутствие торговли, власти и, конечно же, занятий, деятельности, необходимость в которой, может быть, и является одной из первопричин развития общества) , не измениться в какой-то мере и укладу, структуре общества, наверное, не удастся. А, следовательно, возможно и возникновение разного рода "искусственных" ограничений, накладываемых на человека, и такое, изменившееся общество вряд ли уже

будет так восторгать Монтеня. Однако философ старается не рассматривать подобных перспектив, восхищаясь укладом жизни и нравами "чистого общества" (что на мой взгляд, несколько похоже на праздные мечтания, но что, впрочем, можно понять, если вспомнить, какая ситуация сложилась во Франции в годы написания "Опытов"), все же понимая временность такого благополучия: "Их способ ведения войны честен и благороден, и даже извинителен и красив настолько, насколько может

быть извинителен и красив этот недуг человечества: основанием для их войн является исключительно влечение к доблести. Они начинают войну не ради завоевания новых земель, ибо все еще наслаждаются плодородием девственной природы, снабжающей их, без всякого усилия с их стороны, всем необходимым для жизни в таком изобилии, что им незачем расширять собственные пределы. Они пребывают в том благословенном состоянии духа, когда в человеке еще нет желаний сверх вызываемых

его естественными потребностями; все то, что превосходит эти потребности им ни к чему. Всех своих единомышленников, которые примерно одинакового с ними возраста, они называют братьями, младших - своими детьми, стариков же - отцами. Эти последние оставляют свое имущество в наследство всей общине, без раздела и без всякого иного права на владение им, кроме того, какое дарует своим созданиям, производя их на свет, природа. Если их соседи, перейдя через горы, совершают на них нападение и одерживают победу,

то вся добыча победителя только в славе да еще в сознании своего превосходства в силе и доблести; им нет дела до имущества побежденных, и они возвращаются в свою область, где у них нет недостатка ни в чем, а главное в том величайшем благе, которое состоит в умении наслаждаться своей долей и довольствоваться ею. Так же поступают, в свою очередь, и они сами, когда им случается быть победителями. Они не требуют от своих пленных иного выкупа, кроме громко сделанного заявления, что те признали себя

побежденными; но в течение целого столетия не нашлось среди них такого, который не предпочел бы умереть, нежели хоть сколько-нибудь поступиться в своих речах или действиях величием своего несокрушимого мужества; и не встретишь среди них такого, который из страха быть убитым и съеденным унизился бы до просьбы о помиловании. Они предоставляют пленникам полную свободу для того, чтобы жизнь приобрела для них тем большую цену, и постоянно напоминают им об их близкой смерти, о муках, которые им предстоит вытерпеть,

о приготовлениях, производимых с этой целью, о том, как они разрубят их на кусочки и будут лакомиться ими на своем пиршестве. Все это делается исключительно для того, чтобы вырвать у них хотя бы несколько малодушных и униженных слов или пробудить в них желание бежать и таким образом, напугав их и сломив их стойкость, почувствовать свое превосходство над ними." Монтень считает жестокость этих в буквальном смысле слова каннибалов более оправданной, чем жестокость

его современников европейцев. "Я нахожу, что гораздо большее варварство пожирать человека заживо, чем пожирать его мертвым, большее варварство раздирать на части пытками и истязаниями тело, еще полное живых ощущений, поджаривать его на медленном огне, выбрасывать его на съедение собакам и свиньям ( а мы не только читали об этих ужасах, но и совсем недавно были очевидцами их, когда это проделывали не с закосневшими в старинной ненависти врагами, но с соседями, со своими согражданами, и, что хуже всего,

прикрываясь благочестием и религией), чем изжарить человека и съесть его после того, как он умер". Пожалуй, с этим можно и нужно согласиться, сравнивая мораль времени инквизиции и обычаи дикого племени каннибалов; хотя, впрочем, и сегодня гуманность является не самым распространенным свойством души современных цивилизаций. Но в данном случае следует, наверное, руководстьвоваться принципом: "из двух зол выбирают меньшее", так как при всем понимании исторических особенностей разных временных периодов, я считаю

злом любую жестокость, именно жестокость, по отношению к человеку. По Монтеню культура, нравы и образ жизни этих дикарей во многом превосходят европейские. "Потрясающее великолепие городов Куско и Мехико и среди прочих диковинок сад их короля, где все деревья, все плоды и все травы, расположенные так же, как они обычно произрастают в садах, и с соблюдением их натуральной величины, были поразительно искусно выполнены из золота, каковыми были в его приемной и

все животные, которые водились на его землях и в водах его морей, и, наконец, красота их изделий из камня, перьев и хлопка, а также произведения их живописи наглядно показывают, что они нисколько не ниже нас и в ремеслах. Но что касается благочестия, соблюдения законов, доброты, щедрости, честности, искренности, то нам оказалось весьма и весьма кстати, что всего этого у нас не в пример меньше, чем у них; из за этого преимущества перед нами они сами себя погубили, продали, предали.

Что до смелости и отваги, до твердости, стойкости, решительности перед лицом страданий, голода, смерти, то я не побоюсь сопоставить находимые мной среди них образцы с наиболее прославленными образцами античности, все еще бережно хранимыми памятью нашего мира по эту сторону океана Какая жалость, что это столь благородное приобретение не было сделано при Александре или при древних греках и римлянах и столь великие преобразования и перемены в судьбе стольких

царств и народов не произошли при тех, кто мог бы бережно смягчить и сгладить все, что тут было дикого, и вместе с тем поддержать и вырастить добрые семена, брошенные здесь самою природой, не только привнося в обработку земли и украшение городов искусство Старого Света, но также привнося в добродетели туземцев добродетели греческие и римские! Каким это было бы улучшением и каким усовершенствованием нашей планеты, если бы первые образцы нашего

поведения за океаном вызвали в этих народах восхищение добродетелью и подражание ей и установили между ними и нами братское единение и взаимопонимание! До чего же легко было бы ей завоевать души столь девственные, столь жадные к восприятию всего нового, в большинстве своем с прекраснейшими задатками, вложенными в них природою! Мы же поступили совсем по иному, воспользовались их неведеньем и неопытностью, чтобы тем легче склонить их к предательствам, роскоши, алчности и ко всякого рода бесчеловечности и жестокости

по образу и подобию наших собственных нравов. Кто когда нибудь покупал такою ценою услуги, доставляемые торговлей и обменом товарами? Столько городов разрушено до основания, столько народов истреблено до последнего человека, столько миллионов людей перебито беспощадными завоевателями, и богатейшая и прекраснейшая часть света перевернута вверх дном ради торговли перцем и жемчугом: бессмысленная победа! Никогда честолюбие, никогда гражданские распри, толкавшие людей друг на друга, не приводили их к столь

непримиримой вражде и не причиняли им столь ужасающих бедствий". Здесь остается только согласиться с Монтенем в том, что в истории вообще всего человечества существует много моментов, при, будь это в нашей власти, изменении которых судьба человечества и Человека оказалась несколько иной, по нашему разумению более, ну что ли, счастливой. Насколько это актуально звучит в наше время, можно понять, если вспомнить, с какими трудностями сталкивается

теперь европейская цивилизация в том, что касается экологии, охраны среды, заботы о здоровье, о всестороннем развитии человека и т.д. Все это во многом следствие того, что западная культура пошла по пути внешнего, поверхностного овладения природой, пренебрегая человеческим фактором, фактором духовного, внутреннего совершенствования. 4. О Боге и бессмертии души Но только ли природа и человек, как ее составная часть, являются частями мироздания! Существует ли бог, а если да, то каково оно, это божество.

В период расцвета инквизиции во Франции, давления религиозных догм Монтень открыто не мог ответить на эти вопросы в "Опытах", однако позиция философа очерчена достаточно ясно. Монтень предлагает обзор толкований древними авторами идеи божества и называет его гвалтом философских школ. Такая сумятицы мнений оставляет у Монтеня одно сомнение - сомнение в идее божества вообще!

Монтень оказался перед противоречием: если бог существует, он - существо одушевленное, если он существо одушевленное, то он имеет органы чувств, а если он имеет органы чувств, то он подвержен развращающему влиянию страстей. Если он не имеет телесной сущности, он не имеет и души, а, следовательно, не может и действовать; если он имеет тело, то он не избавлен от гибели. Слабость человеческого разума, считает писатель, не в состоянии рационально обосновать веру, которая

может быть обнаружена только в "откровении". "Ведь если бы это было возможно, то неужели столько необыкновенно одаренных и выдающихся умов древности не смогли бы силами своего ума достигнуть этого познания." Но именно поэтому, освободившись таким образом от всяких отношений с верой, разум человека оказывается абсолютно свободным, независимым в том, что касается человеческих дел.

Оторвав религиозную истину от разума и реальной жизни, Монтень превращает своего бога в абстрактную сущность, не имеющую никаких конкретных черт, вечную, вневременную, не определенную никакими атрибутами. Объективно это привело к растворению идеи бога в бесконечном, неопределимом, т.е. в природе, в "великом целом". За идеей бога Монтень признает, таким образом, значение некой непостижимой первопричины.

Но, отделив эту первопричину от всего земного и мирского, он приходит к безграничной свободе человека в посюсторонних делах. "Если вера не открывается нам сверхъестественным наитием, если она доходит до нас не только через разум, но и с помощью других человеческих средств, то она не выступает во всем своем великолепии и достоинстве; но все же я полагаю, что мы овладеваем верой только таким путем. Если бы мы воспринимали бога путем глубокой веры, если бы мы познавали его через него самого, а не

с помощью наших усилий, если бы мы имели божественную опору и поддержку, то человеческие случайности не в состоянии были бы нас так потрясать, как они нас потрясают. Наша твердыня не рушилась бы от столь слабого натиска. Пристрастие к новшествам, насилие государей, успех той или иной партии, случайная и неожиданная перемена наших взглядов не могли бы заставить нас поколебать или изменить нашу веру, мы не решились бы вносить

в нее раскол под влиянием какого-нибудь нового довода или уговоров, сколь бы красноречивыми они ни были. С непреклонной и неизменной твердостью мы сдерживали бы напор этих потоков. Если бы этот луч божества как-нибудь касался нас, он проявлялся бы во всем: это сказалось бы не только на наших речах, но и на наших действиях, на которых лежал бы его отблеск; все исходящее от нас было бы озарено этим возвышенным светом. Нам должно быть стыдно, что среди последователей всех других религий

никогда не было таких, которые не сообразовали бы так или иначе свое поведение и образ жизни со своими верованиями - как бы ни были эти верования нелепы и странны в то время как христиане, исповедующие столь божественное и небесное учение, являются таковыми лишь по названию; хотите убедиться в этом - сравните наши нравы с нравами магометанина или язычника - и вы увидите, что мы окажемся в этом отношении стоящими ниже. А между тем, судя по превосходству нашей религии, мы должны были бы сиять несравненным светом,

что о нас следовало бы говорить: "Они справедливы, милосердны, добры. Значит, они христиане". Монтень по-своему подходил и к проблеме бессмертия души. Он ее решает в духе материализма, доказывая, что состояние тела непосредственно отзывается на душе: достаточно укуса бешеной собаки, чтобы потрясти душу до основания. Отрицая идеи Платона о воздаянии в будущей жизни, он спорит с этим, так как тот, по его мнению, кто

будет испытывать эти наслаждения, уже не будет прежним человеком, это будет что-то совсем иное. "Когда Магомет обещает своим единоверцам рай, устланный коврами, украшенный золотом и драгоценными камнями, рай, в котором нас ждут девы необычайной красоты и изысканные вина и яства, то для меня ясно, что это говорят насмешники, приспособляющиеся к нашей глупости: они стремятся привлечь и соблазнить нас этими описаниями и обещаниями, доступными нашим земным вкусам.

Ведь впадают же некоторые наши единоверцы в подобное заблуждение и надеются после воскресения вернуться к земной и телесной жизни со всеми мирскими благами и удовольствиями. Можно ли поверить, чтобы Платон - с его возвышенными идеями и столь близкий к божеству, что за ним сохранилось прозвище божественного допускал, что такое жалкое создание, как человек, имеет нечто общее с этой непостижимой силой! Можно ли представить себе, чтобы он считал наш разум и наши слабые силы способными

участвовать в вечном блаженстве или терпеть вечные муки! От имени человеческого разума следовало бы сказать ему: если те радости, которые ты сулишь нам в будущей жизни, такого же порядка, как и те, которые я испытывал здесь на земле, то это не имеет ничего общего с бесконечностью. Даже если все мои пять чувств будут полны веселья и душа будет охвачена такой радостью, какой она только может пожелать и на какую может надеяться, это еще ничего не значит, ибо меру ее возможностей

мы знаем. И если в этом есть хоть что-нибудь человеческое, значит, в этом нет ничего божественного. Если оно не отличается от нашего земного существования, то оно ничего не стоит. Все радости смертных тоже смертны. Если нас еще может трогать и радовать в будущем мире то, что мы узнаем наших родителей, наших детей и наших друзей, если мы еще ценим такие удовольствия, то это показывает, что мы находимся еще во власти земных и преходящих радостей.

Мы не в состоянии достойным образом оценить величие этих возвышенных и божественных обещаний, если способны их как-то понять; ибо для того, чтобы представить их себе надлежащим образом, их следует мыслить невообразимыми, невыразимыми, непостижимыми и глубоко отличными от нашего жалкого опыта. "Не видел того глаз говорит апостол Павел не слышало того ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его". И если для того, чтобы сделать нас к этому способными, потребуется

преобразовать и изменить наше существо (как ты этому учишь, Платон, путем описанных тобой очищений), то это изменение должно быть таким коренным и всесторонним, что мы перестанем быть в физическом смысле тем, чем были, и эти награды на том свете получит уже какое-то другое существо. Ибо когда мы говорим о метемпсихозе Пифагора и о том, как он представлял себе переселение душ, то разве мы думаем, что лев, в котором воплотилась

душа Цезаря, испытывает те же страсти, которые волновали Цезаря, или что лев и есть Цезарь! Если бы это было так, то были бы правы те, кто, оспаривая это мнение Платона, упрекали его в том, что в таком случае могло бы оказаться, что превратившаяся в мула мать возила бы на себе сына, и приводили другие подобные нелепости. И разве новые существа, возникшие при этих превращениях одних животных в других того же вида, не будут

иными, чем их предшественники. Говорят, что из пепла феникса рождается червь, а потом другой феникс; можно ли думать: что этот второй феникс не будет отличаться от первого. Мы видим. что шелковичный червь умирает и засыхает и из него образуется бабочка, а из нее в свою очередь другой червь, которого нелепо было бы принимать за первого. То, что однажды прекратило существование, того больше нет.

И когда в другом месте ты, Платон, говоришь, что этими воздаяниями в будущей жизни будет наслаждаться духовная часть человека, то ты говоришь нечто маловероятное. Ибо тот, кто будет испытывать это наслаждение, не будет больше человеком, а следовательно, это будем не мы; ведь мы состоим из двух основных частей, разделение которых и есть смерть и разрушение нашего существа. Не говорим же мы, что человек страдает, когда черви точат части его бывшего тела или когда

оно гниет в земле". 5. О будущем "Не все, что колеблется, падает. Остов столь огромного образования держится не на одном гвозде, на великом множестве их. Он держится уже благодаря своей древности; он подобен старым строениям, из-за своего возраста потерявшим опору, на которой они покоились, без штукатурки, без связи. и все же не рушищимся и поддерживающим себя своим весом. К тому же никак нельзя одобрить поведение тех, кто обследует лишь внешние стены крепости

и рвы перед ними; чтобы судить о ее надежности, нужно взглянуть, кроме того, откуда могут прийти осаждающие и каковы их силы и средства. Лишь немногие корабли тонут от своего веса и без насилия над ними со стороны. Давайте оглядимся вокруг: все распадается и разваливается; и это во всех известных нам государствах, как христианского мира, так и в любом другом месте; присмотритесь к ним, и вы обнаружите явную угрозу ожидающих их изменений и гибели. Астрологи ведут беспроигрышную игру, предвещая, по своему обыкновению,

великие перемены и потрясения; их предсказания толкуют о том, что без того очевидно и осязаемо; за ними незачем отправляться на небеса." Может, это применимо и к нам Америка, "замечательная" Америка уже напугана угрозой национальной войны "белых и черных", народы африканского континента вымирают от голода, отсутствия лекарств, экономический кризис стоит у порого всех развитых промышленных стран, экологическая катастрофа угрожает всему человечеству.

Есть о чем подумать, читая Монтеня. "И если это сочетание бедствий и вечной угрозы наблюдается повсеместно, то отсюда мы можем извлечь для себя не только известное утешение, но и некоторую надежду на то, что наше государство устоит, как и другие; ибо где падает все, там в действительности ничто не падает. Болезнь, присущая всем, для каждого в отдельности есть здоровье; единообразие - качество, противоборствующее распаду. Что до меня, то я отнюдь не впадаю в отчаяние, и мне кажется, что я вижу перед нами пути к

спасению. Кому ведомо, не будет ли господу богу угодно, чтобы и с нами произошло то же самое, что порою случается с иным человеческим телом, которое очищается и укрепляется благодаря длительным и тяжелым болезням, возвращающим ему более полное и устойчивое здоровье, нежели то, какое было ими у него отнято!" Мне остается добавить только: "Дай-то бог!" Заключение Перечисленную выше совокупность идей, содержащихся в трудах

Мишеля Монтеня, трудно рассматривать как целостную концепцию культуры. Впрочем, это и не удивительно. Монтень никогда не ставил перед собой такой задачи, и этим прежде всего объясняется тот факт, что перед нашими глазами, когда мы берем его работы, предстает россыпь блестящих мыслей, которые весьма трудно объединить в систему. Тем не менее Мишель Монтень вошел в историю европейской мысли как один из самых глубоких философов

рубежа позднего Возрождения и Нового времени, чьи труды оказали глубокое воздействие на критически мыслящие умы последующих столетий. Его вклад в становление культурологической теории так же несомненен, как и вклад его великого предшественника Петрарки. "Опыты"- один из замечательных памятников, в котором нашли яркое отражение гуманистические идеалы и вольнолюбивые идеи передовой культуры французского

Возрождения. Литература 1.Монтень М. Опыты. Избранные главы: Пер. с фр./Сост вступ. ст примеч. В.П.Яковлев. – Ростов-на-Дону: "Феникс", 1998 – 544с. 2.Монтень М. Об искусстве жить достойно. Философские очерки. Изд. 3-е. Сост. и авторы предисл. А. Гулыга и Л. Пажитнов.

Худож. Л. Зусман. М.: "Дет. лит.", 1995. –206 с. с ил. 3.Монтень М, Ларошфуко Ф, Паскаль Б. О природе человека: Пер с фр. Бобович А. М.: "Ламартис", 2008. – 619с. 4.Шендрик А.И. Теория культуры: Учеб. пособие для вузов М.: ЮНИТИ-ДАНА, Единство, 2002 519с. 5.Кузнецов В.Г

Кузнецова И.Д Миронов В.В Момджян К.Х. Философия: Учебник М.:ИНФРА-М, 2008 519с