/>Министерство образованияРоссийской ФедерацииСанкт-ПетербургскаяЛесотехническая академия им. С. М. КироваРеферат по дисциплине: философия «Суицид,как социально-философская проблема»
Выполнила: студентка ФЭУ, II курса, 4 группыГузееваОльгаПреподаватель: А. П. Заостровцев
Санкт-Петербург
2002 годОглавление:
Вступление. 3
Отношение различных религий ксамоубийству. 4
Христианство. 4
Иудаизм. 5
Ислам. 6
Индуизм и буддизм. 8
Отношение к суициду философов разноговремени. 12
Античная философия. 12
Философия Средневековья. 15
Философия Нового времени. 17
Причины, побуждающие к самоубийству. 21
Общественные причины. 22
Психологические причины. 24
Суицидальная Россия: история исовременность. 27
Заключение. 30
Список литературы. 32
Вступление.
Мало кто знает,что только в Петербурге количество официально зарегистрированных смертей отсуицида в два раза превышает число смертных случаев в результатедорожно-транспортных происшествий. Сегодня Россия занимает второе место в мире поколичеству суицидов. Лидирует в этом страшном списке Литва. Причём сейчасспециалисты говорят уже об эпидемии самоубийств в нашей стране. Существует такназываемый эпидемический порог, который составляет 9 самоубийств в год на 100тысяч человек. Если эта цифра перекрывается реальными показателями, то медикиговорят о наступлении эпидемии. По данным статистики, сегодня в нашей странезарегистрирован уровень суицидов в 64 человека на 100 тысяч.
По последнимпрогнозам Всемирной организации здравоохранения, к 2020 году смертность отсуицида опередит смертность от рака и выйдет на второе место после сосудистыхзаболеваний в списке ведущих «убийц» планеты.
На мой взгляд, есть повод задуматься, что происходитна планете Земля. Создаётся впечатление, что она устала носить на себе людей.Вот закончился XX век, который называют веком социальных революций ивеком технического прогресса, веком космоса и веком атома, веком мировых войн ивеком массовой культуры. Все это, конечно, так, но ведь самое важное — не то,что происходит вокруг нас, а то, что творится в нашей душе.
Вдуше человека в XX веке произошло вот что: огромное и постоянноувеличивающееся количество людей в разных частях планеты перестали хотетьжить. Главный титул прошлого столетия должен бы звучать так: век самоубийств.Изменится ли что-нибудь в новом?
Для того чтобыначать исследование этой проблемы необходимо определить само понятиесамоубийство. Оно было точно и исчерпывающе сформулировано Эмилем Дюркгеймомсто лет назад. «Самоубийством называется всякий смертный случай, являющийсянепосредственным или опосредованным результатом положительного илиотрицательного поступка, совершённого самим пострадавшим, если этотпострадавший знал об ожидавших его результатах». Здесь существенен каждый изтрех компонентов.
«Сознательное»и «намеренное» в данном случае не синонимы. Намерениевыбрасывающегося на берег кита сомнений не вызывает, но говорить осознательности этого поступка у нас нет оснований, поскольку нас учили, чтоживотные сознанием не обладают. Возможно, некий мощный, но вероломный инстинктподсказывает киту, что на берегу его ожидает нечто неописуемо приятное, авовсе не острые камни и тесаки охотников за ворванью.
Наконец,уточнение о «быстром» лишении себя жизни понадобилось для того,чтобы отделить суицид от суицидального поведения, которому подвержено большинстволюдей, ибо современная суицидология относит сюда и выбор сопряженной с рискомпрофессии (гонщик, альпинист, полицейский, военный), и наркоманию, и алкоголизм,и курение, и даже несоблюдение диеты. Все эти люди (процентов этак девяносто отнаселения планеты) совершают медленное самоубийство, отлично зная, что гоночныемашины разбиваются, капля никотина убивает лошадь, пьянство приводит кциррозу, соль — это «белая смерть».Отношение различных религий к самоубийству./>/>Христианство.
ВСвященном Писании прямого осуждения самоубийства не содержится, если несчитать двух мест — одного в Ветхом Завете и одного в Новом, которые прижелании можно истолковать, как запрещающие своевольничать с жизнью и смертью.Во «Второзаконии» Господь произносит: «Я умерщвляю и оживляю, Япоражаю и Я исцеляю, и никто не избавит от руки Моей» (XXXII, 39). А в«Первом послании к коринфянам» Павел говорит: «Разве не знаете,что вы храм Божий, и Дух Божий живет в вас? Если кто разорит храм Божий, тогопокарает Бог: ибо храм Божий свят; а этот храм — вы» (III, 16—17).
Впрочем,грозные слова ветхозаветного Бога скорее относятся к перечислению атрибутов Егомогущества, и смысловое ударение здесь делается не на местоимении«Я», а на глаголах. Что же до слов апостола Павла, то в них, пожалуй,все-таки имеется в виду не физическое разрушение тела, а разорение собственнойдуши, которое происходит как раз при жизни.
ВБиблии можно найти семь случаев очевидного самоубийства, и ни в одном из этихописаний нет оттенка порицания.
Первыйиз библейских самоубийц — Авимелех, сын царя Гедеона, умертвивший 70 своихбратьев и смертельно раненный при осаде Тевеца — одна из жительниц осажденногогорода бросила в него с башни обломок жернова. «Авимелех тотчас позвалотрока, оруженосца своего, и сказал ему: обнажи меч свой и умертви меня, чтобыне сказали обо мне: женщина убила его. И поразил его отрок его, и он умер»(Суд. IX, 54). Библия осуждает злодеяния Авимелеха, но отнюдь не его самоубийство.
Следующийсамоубийца, Самсон, и вовсе восхваляется как герой. Захваченныйфилистимлянами, ослепленный и лишенный своей чудодейственной силы, он обрушилна головы врагов крышу дома и погиб под обломками вместе с ними. «Исказал Самсон: умри, душа моя, вместе с Филистимлянами! И уперся всею силою, иобрушил дом на владельцев и на весь народ, бывший в нем. И было умерших,которых умертвил Самсон при смерти своей, более, нежели сколько умертвил он вжизни своей» (Суд. XVI, 30). В этих словах звучит явное одобрениепоступку богатыря, да и апостол Павел, который якобы осуждает самоубийц,перечисляет Самсона среди пророков, «которые верою побеждали царства,творили правду, получали обетования» (Евр. XI, 33).
В«Первой книге Царств» описано самоубийство царя Саула и егооруженосца. Потерпев поражение от филистимлян и потеряв в бою троих сыновей,раненный стрелами царь велел оруженосцу заколоть его мечом. «Нооруженосец не хотел, ибо очень боялся. Тогда Саул взял меч свой и пал на него.Оруженосец его, увидев, что Саул умер, и сам пал на свой меч и умер с ним»(XXXI, 4-5).
Ахитофел, неверный советник царя Давида и участникзаговора Авессалома, покончил с собой, когда царевич пренебрег его планоммятежа. «И увидел Ахитофел, что не исполнен совет его, и оседлал осла, исобрался, и пошел в дом свой, в город свой, и сделал завещание дому своему, иудавился, и умер, и был погребен в гробе отца своего» (2 Цар. XVII, 23).Опять простая констатация, без какой-либо моральной оценки.
Последнийиз ветхозаветных самоубийц — иудейский старейшина Разис — предпочитает смертьпозору пленения. В Писании звучит несомненное восхищение:
«Когда же толпа хотела овладеть башнею и врываласьв ворота двора, и уже приказано было принести огня, чтобы зажечь ворота, тогдаон, в неизбежной опасности быть захваченным, пронзил себя мечом, желая лучшедоблестно умереть, нежели попасться в руки беззаконников и недостойнообесчестить свое благородство. Но как удар оказался от поспешности неверен, атолпы уже вторгались в двери, то он, отважно вбежав на стену, мужественнобросился с нее на толпу народа. Когда же стоявшие поспешно расступились, иосталось пустое пространство, то он упал в середину на чрево. Дыша еще и сгораянегодованием, несмотря на лившуюся ручьем кровь и тяжелые раны, встал и,пробежав сквозь толпу народа, остановился на одной крутой скале. Совершенно ужеистекая кровью, он вырвал у себя внутренности и, взяв их обеими руками, бросилв толпу и, моля Господа жизни и духа опять дать ему жизнь и дыхание, окончилтаким образом жизнь» (2 Мак. XIV, 41-46).
В Новом Завете самоубийца всего один, зато знаменитейшийиз всех и даже давший впоследствии название самому явлению — «иудингрех». Если оставить в стороне позднейшие богословские интерпретации самоубийстваИуды Симонова из Кариота и обратиться непосредственно к тексту Писания, мыувидим, что евангелист отзывается о смерти предателя лаконично и бесстрастно:«И, бросив сребреники в храме, он вышел, пошел и удавился» (Мф.XXVII, 5). То, что Иуда удавился, — не новое преступление, а свидетельствораскаяния в содеянном. В словах же Петра (Деян. I, 18), рассказывающегоученикам об иудиной участи, звучит гадливость («и когда низринулся,расселось чрево его, и выпали все внутренности его») и осуждение предательства— но не осуждение самоказни./>/>Иудаизм.
Отношение ксамоубийству другой религии того же корня, иудаизма, носит негативный характер,но без запугивания, свойственного воинственному и агрессивному историческомухристианству. Ни в Библии, ни в Талмуде суицид как таковой не осуждается.Наоборот, как сказано выше, некоторые самоубийцы (Самсон, Разис) прославляютсякак герои, и, в отличие от позднего христианства, иудаизм не пыталсявпоследствии пересмотреть свое отношение к альтруистическому самоубийству —для него было сделано исключение. В древности существовал обычай, согласнокоторому самоубийц не хоронили до захода солнца, о чем пишет Иосиф Флавий.Однако законодательно запрет на добровольный уход из жизни был оформлен лишь впостталмудический период и наиболее полно изложен в трактате«Семахот», классическом тексте, посвященном смерти и трауру.Самоубийство рассмотрено во второй главе «Семахота» — там же, гдеидет речь о казненных преступниках. Самоубиение названо худшим из грехов, ещеболее тяжелым злодеянием, чем убийство, ибо самоубийца отвергает Божий суд ипренебрегает правом на грядущую жизнь. Вместе с тем преступления этого родасчитались подсудными не людям, а Богу — то есть не земному суду, а небесному.Попытка самоубийства карается мягко — бичеванием. Если же грешник осуществилсвой замысел до конца, ему не может быть отказано в траурном обряде, ноцеремония отправляется в усеченном виде: сочувствие и уважение должновыказывать по отношению к родственникам усопшего, но не по отношению к самомупокойнику.
Официальнопризнанных самоубийц в еврейской общине было очень мало, потому что малейшеесомнение в злонамеренности предписывалось трактовать в пользу умершего. В«Семахоте» сказано:
«Ктож свершает самоубийство в здравом рассудке? Если человек залез на дерево илина крышу и разбился насмерть, это еще не самоубийство, а самоубийством егосмерть будет признана, лишь если перед этим он сказал „вот, лезу надерево или на крышу и оттуда брошусь вниз“, а затем поступил по своемуслову при свидетелях… Тот же, кого нашли повесившимся или бросившимся на меч,будет признан умертвившим себя в помрачении рассудка». Самоубийства несовершеннолетних,психически неуравновешенных и впавших в исступление из категории преступленияисключались.
Талмудическийзакон позволяет еврею убить себя, если иначе он может впасть в грехидолопоклонства, убийства или прелюбодеяния (последняя индульгенцияпредназначена для женщин, которым угрожает насилие). В средние века групповоесамоубийство совершали целые иудейские общины, которым грозило насильственноекрещение. Самый известный инцидент — добровольная смерть 500 йоркских евреев в1190 году. Извинительными считались и те суицидальные случаи, которые можнобыло уподобить Сауловой участи: безвыходная ситуация, в которой самоубийствопредставляет собой всего лишь замену одного способа смерти другим.
Поступокже мужественного Разиса, предпочевшего смерть пленению, не только оправдывался,но и восхвалялся. Иудаизм чтит своих мучеников, совершивших самоубийство, незатушевывая обстоятельств их смерти, как это делало средневековоехристианство.
КрепостьМасада, где в 73 году тысяча зелотов совершили самоубийство, чтобы не попастьв плен к осаждавшим их римлянам, считается символом израильского патриотизма инациональной святыней. А почти два тысячелетия спустя главный раввинизраильской армии Ш. Горен высказал суждение, что солдат, которому угрожаетпленение, не только может, но даже обязан себя убить. Чтят иудаисты и памятьевреев, в знак протеста покончивших с собой в концлагере Треблинка (1943). Этобыло первым шагом к отчаянному по смелости восстанию: самоубийство — это актсвободы.
Первыестатистические сведения о самоубийстве среди евреев относятся ко второйполовине XIX века. Тогда в Восточной и Центральной Европеассимиляционные процессы (за исключением Германии) еще не развились в полноймере. В наше время проводить подобные исследования имело бы смысл только вИзраиле, поскольку в прочих странах евреи (даже те, которые соблюдают религиозныеобряды) не представляют собой обособленной группы населения. На суицидальной динамикеассимиляция отразилась не самым благоприятным образом: если в западно-русскихи австро-венгерских еврейских общинах прошлого века уровень самоубийств былочень низким — в среднем вчетверо ниже, чем у католиков и православных, то всовременном западном обществе (например, в США) уровень самоубийств уиудаистов так же высок, как у протестантов, и в несколько раз выше, чем укатоликов. Отчасти это объясняется тем, что евреи чаще занимаются профессиямивысокого суицидального риска: искусством, бизнесом, наукой. Во всяком случае,влияние иудейской религии как сдерживающего антисуицидального фактора неслишком эффективно. Как и протестантизм, иудаизм делает упор на личнуюответственность и рациональность, что повышает вероятность суицидного исхода./>/>Ислам.
Ислам, еще одна религия того же ближневосточногокорня, относится к самоубийству с осуждением, однако, как и иудаизм, признаетсмягчающие обстоятельства. Корни этой не декларируемой, но практикуемойтолерантности восходят к эллинистической эпохе и к философии стоицизма,утверждавшей, что смерть предпочтительнее страданий и бесчестья. Историческийислам вообще гораздо терпимее и снисходительней к человеку, чем историческоехристианство, слишком озабоченное идеей власти и экспансии. Как писал В.Соловьев:«Ислам — это последовательное и искреннее византийство, освобожденное отвсех внутренних противоречий. Он представляет собой открытую и полную реакциювосточного духа против христианства, систему, в которой догма тесно связана сзаконами жизни, в которой индивидуальное верование находится в совершенномсогласии с политическим и общественным строем». Если мусульманский закон ипорицает самоубийство, то не столько в силу религиозных установлений (хотя формальноони присутствуют), сколько из соображений человечности — какпротивоестественный акт, которого следует всемерно избегать, хотя это, ксожалению, не всегда возможно. Если говорить о религиозном аспекте этогодеяния, то, с точки зрения ислама, преступность суицида заключается в том, чточеловек смеет противиться своей судьбе, которая предопределена ему Аллахом, итем самым добровольно отказывается от Рая. Наказанием грешнику будет Ад, гдеему придется вновь и вновь совершать свое злое деяние. В подтверждение приводятсяслова Пророка: «Человек умирает по воле Бога, согласно книге, в которойотмечен срок его жизни. Когда придет конец, он не сумеет ни замедлить, ни ускоритьего ни на одно мгновение».
Однакоэти слова нельзя трактовать как прямой запрет самоубийства. Такого табу вКоране вообще нет. Иногда ссылаются на призыв из суры «Женщины»:«О вы, которые уверовали! Не пожирайте имуществ ваших между собой попусту,если только это не торговля по взаимному согласию между вами. И не убивайтесамих себя. Поистине, Аллах к вам милосерд!» (33/29). Но средитолкователей преобладает точка зрения, что «не убивайте самих себя»здесь, вероятнее всего, означает «не убивайте друг друга». Вместе стем в Коране есть по меньшей мере два места, которые звучат как поощрение самоубийства.В той же суре читаем: «А если бы Мы предписали им: „Убейте самихсебя или выйдите из ваших обиталищ!“ — то сделали бы это только немногиеиз них». (69/66). В суре «Корова», где пересказывается историяпророка Моисея, говорится: «И вот сказал Муса своему народу: „О народмой! Вы сами себе причинили несправедливость, взяв к себе тельца. Обратитесь жек вашему Творцу и убейте самих себя...“ (51/54).
Как ив иудео-христианстве, в исламе религиозный запрет на самоубийство возник несразу и опирается не на священный текст Книги, а на суждение толкователей ивероучителей. В хадисах, то есть посткоранских преданиях о словах и деянияхПророка, можно найти недвусмысленные угрозы в адрес тех, кто совершает интихар(по-арабски это слово первоначально означало „самоумерщвление посредствомвзрезания горла“, однако позднее стало термином, обозначающим любой видсуицида). В одном из хадисов Пророк говорит: „Убивший себя железом будетдо скончания века таскать на себе в аду орудие преступления. Отравившийся будетвечно пить свою отраву. Спрыгнувший с высоты будет вновь и вновь падать в самуюбездну преисподни“. Составитель одного из шести „проверенных“сборников суннитских хадисов Абу-Дауд (X век) повествует о том, как Мухаммедотказал в погребальных почестях самоубийце. Приписывают Пророку и такие слова:»В старые времена был некий человек, мучимый болезнью, которая истощилаего терпение, и взял он нож, и перерезал себе запястье, и истек кровью до смерти.И сказал на это Господь: «Раб мой ускорил свой конец, нет ему пути вРай».
Однаков реальности мусульманские общины проявляли снисходительность к самоубийцам ив погребении им не отказывали. Вопрос о том, можно ли читать погребальныемолитвы над совершившими интихар, обсуждается и поныне. Что же касаетсямусульманского законодательства, то в нем вопрос о суициде затрагивается лишькосвенно: например, как быть с приданым женщины-самоубийцы, если брак еще невступил в силу, или должен ли нести материальную ответственность человек,вырывший колодец, если в этом колодце утопился самоубийца.
Иногдаполитические убийства обставлялись так, чтобы смерть врага выглядела, каксамоубийство: это не только спасало убийц от ответственности, но и бросало теньна жертву, поскольку для истинно верующего интихар почитался злодеянием ипозором. Так произошло в Стамбуле в 1876 году, когда «новые османы»,свергнувшие султана Абдул-Азиза, инсценировали его самоубийство. Арестованныйпадишах якобы перерезал себе артерию, подстригая бороду маникюрными ножницами.Такая бесчестная смерть должна была устранить со сцены неудобную фигуру, азаодно подтвердить правильность решения шейх-уль-ислама о низложениибезбожника. К той же тактике прибегли очернители памяти вольнодумногобагдадского поэта аль-Маарри (XI век), распустившие слух о том, что нечестивецякобы наложил на себя руки.
Поэтическаяи новеллистическая традиция мусульманского Востока, склонная к цветистости ипреувеличению, романтизировала самоубийство, и сделало его одной из самыхраспространенных метафор в любовной лирике. Иногда к угрозе самоубийстваприбегали даже ученые богословы. Известен случай, когда прославленный суфийАбу'ль Хусейн аль-Нури потребовал от самого Аллаха, чтобы Всевышнийкаким-нибудь, пусть даже небольшим чудом подтвердил святость своего раба, впротивном случае угрожая наложить на себя руки.
Другойбогослов, слепой Иса аль-Ираки из Дамаска, действительно совершил самоубийство(1206 г.), и горожане отказались молиться за грешника, однако коллегисамоубийцы были более милосердны и проводили умершего молитвой.
Впериод наивысшего расцвета исламской культуры самые смелые из философов ставилипод сомнение греховность самоубийства. Писатель Абу Хайан ат-Таухи-ди (X век)и его ученики выдвинули концепцию, которая была бы невообразимо дерзкой длясредневекового христианства: жизнь человека имеет смысл, только если онадобродетельна; недобродетельное же существование равносильно не-жизни, а сталобыть, нет никакого греха в том, чтобы добровольно оборвать жизнь неудачную инедостойную.
Примечательно,что в мусульманских странах, несмотря на сравнительно мягкое отношение ксуициду, реальные случаи самоубийств во все времена происходили гораздо реже,чем в агрессивно антисуицидном христианском обществе. Эта тенденция ещезаметнее в современном мире. Разумеется, бросающийся в глаза перепад встатистике самоубийств (в среднем в 3-4 раза) между странами христианской имусульманской культуры объясняется и другими факторами (прежде всего социальнымии общекультурными), но все же факт остается фактом: из трех великихближневосточных религий почему-то именно ислам побуждает человека цепче держатьсяза свою жизнь./>/>Индуизми буддизм.
Индуизм и буддизм, как и три религии, рассмотренныевыше, происходят от одного корня, но объединение их в одной главе объясняетсяне столько общим происхождением, сколько определенным сходством в трактовкеинтересующей нас проблемы. Великие восточные конфессии в гораздо меньшейстепени, чем иудаизм, ислам и особенно христианство, озабочены этическойоценкой суицида и вообще не склонны рассматривать самоубийство как вопроспервостепенной важности. Подобное хладнокровие объясняется тем, что буддизм ииндуизм по-иному относятся к смерти.
Длячеловека такой культуры, в которой смерть находится за гранью, откуда нетвозврата; Страшный Суд далеко, и вердикт его неизвестен; воскресение суждено некаждому — в общем, за гробом человека подстерегает неведомое; смерть при этомрассматривается, во-первых, как событие огромной, всё заслоняющей важности, аво-вторых, как нечто страшное, внушающее ужас.
Обевосточные религии провозглашают повторяемость земных перерождений человека,которому суждено много раз жить и много раз умирать. При этом колесо самсары,череда перевоплощений, — это тяжкое испытание, которое нужно с достоинствомвыдержать, и тогда, достигнув святости, душа вырвется из порочного цикла ибольше не должна будет выносить ни муку новых рождений, ни муку новых смертей.Идея реинкарнации, общая для буддизма и индуизма, делает суицид бессмысленным идаже вредным — но не из страха перед Богом, а из вполне рациональныхсоображений. Добровольно уходящий из жизни ничего не достигнет — карма вновьпоставит его в ту же самую ситуацию, ибо человек с ней не справился. Самоубийствовсе равно не спасет от выпавших на твою долю страданий. Более того, посколькууровень нынешней инкарнации определен поведением в предшествующем воплощении,эгоистическое самоубийство отдаляет от нирваны. Суицид — не выход, но идраматизировать его особенно незачем. Будет другая жизнь, будет другой шанс.
Однакоесть ситуации, в которых самоубийство может продвинуть человека далеко впередпо цепочке перерождений и, возможно, даже разорвать ее вовсе. То есть ииндуизм, и буддизм признают, что иногда убивать себя не только извинительно, нодаже похвально. Все помнят буддийских монахов, в 60-е годы подвергавших себясамосожжению в знак протеста против американской оккупации Вьетнама. Вряд лиэти люди рассчитывали, что своей страшной смертью заставят американцев вывестивойска, но они верили, что актом самопожертвования достигнут статуса святости.С этим, кажется, был не согласен нобелевский лауреат и будущий самоубийцаКавабата Ясунари, писавший: «Даже если испытываешь глубочайшее отвращениек окружающей реальности, самоубийство все равно — не форма сатори. Самомувысоконравственному самоубийце все равно далеко до святого». Но в ответмонахи могли бы сослаться на «Агамасутру», в которой приведены словаШакьямуни, одобряющего самоубийство одного из своих учеников.
Разумеется,говоря об индуизме и буддизме, можно делать только самые широкие обобщения —обе великие восточные религии подразделяются на многочисленные ветви, школы,секты, и у каждой своя философско-этическая система, своя традиция, свойритуал, свое отношение к смерти вообще и к самоубийству в частности.
Классическийиндуизм, самая древняя из существующих религий (три с половиной тысячи лет),наиболее апатичен и пессимистичен. Для него жизнь в любых ее проявлениях —безусловное зло, а смерть, небытие — безусловное благо. Идеальный путь души —как можно быстрее (то есть за минимальное количество перерождений) исполнитьсвой земной долг и влиться в Великую Пустоту. Высшая из каст, брахманы, терпимыи даже благосклонны к суициду, если он совершен из высших соображений. В«Законах Ману» сказано: «Брахман, без страха и горяосвободившийся от своего тела при помощи одного из способов, завещанных намсвятыми, считается достойным того, чтобы быть допущенным в местопребываниеБрахмы». Правда, те же законы позволяли взыскующему святости уходить изжизни лишь по достижении определенного возраста и только в том случае, если унего есть хотя бы один сын.
Синдуизмом связаны два суицидных ритуала, в свое время произведшие глубокоевпечатление на европейцев.
Английскоеслово juggernaut, употребляемое в значении «всесокрушающаямахина», произошло от имени бога Джаганнатхи, особой ипостасиВишну-Кришны. В городе Пури, где находится святилище Джаганнатхи, издавнапроводится ратхаятра, церемония провезения изваяния на массивнойколеснице, которую тянут сотни храмовых служителей и паломников. В прежние временасамые истовые из пилигримов в порыве благочестия бросались под тяжелые колеса,веря в благость такой смерти.
Еслислучаи добровольной гибели фанатиков под колесами «Джаггернаутовойколесницы», вероятно, происходили не так уж часто, то другой индийскийобычай — сати (самоубийство вдов) был распространен очень широко. Буквальносати означает «добродетельная жена». Этот обычай уходит корнями вглубокую старину и некогда был распространен у многих древних народов, в томчисле у скифов, фракийцев, китайцев. Мужчинам нравится думать, что онисоставляют весь смысл существования своих женщин, но у древних было большевозможностей принудить вдову доказать свою любовь и преданность самымрадикальным из способов.
СвятойИероним, еще не подозревавший о том, что век спустя церковь начнет кампаниюпротив суицида, восхваляет подобную самоотверженность: «У них (индийцев)есть закон, согласно коему любимая жена должна взойти на костер вместе с усопшимсупругом. Жены соперничают друг с другом, чтобы завоевать это право, и высшаянаграда целомудрия — быть сочтенной победительницей. Та из жен, что оказаласьсамой достойной, обряжается в лучшие одежды и ложится рядом с трупом, лобызая иобнимая его. Прославляя чистоту, она презирает бушующее пламя».
Англичане,ведшие непримиримую борьбу против этого «варварского» обычая,пытались вести статистику сати. Самым смертоносным стал 1821 год, когдаколониальные власти зарегистрировали 2366 случаев самоубийства. Несмотря назаконодательные запреты, обычай сохранился в Индии и поныне, только теперьвдова не бросается в огонь, а устраивает самосожжение у себя дома, облившисьбензином...
Китайцывосприняли пришедший из Индии буддизм с существенными корректировками,обусловленными спецификой национального характера и культуры. Учение Буддымирно уживалось с конфуцианством и даосизмом. Культ предков делал мир мертвыхблизким и по-родственному нестрашным, а смерть воспринималась как трудное, ноне лишенное приятности путешествие, в конце которого умершему гарантированавстреча с дорогими его сердцу людьми. Китайскую культуру отличает«домашнее», даже какое-то уютное отношение к смерти. Вспоминать о еенеотвратимости совсем не страшно — скорее наоборот. Вполне уместно подаритьгроб тяжело больному другу или престарелому родителю — конечно, если подароккрасивый и дорогой. Похоронный обряд похож на праздник, особое значение придаетсяего пышности. Старый советский анекдот о месте, освободившемся на Новодевичьемкладбище (умереть необходимо сегодня же, не то участок перехватят), звучитвполне по-китайски.
ВКитае самоубийство считалось вполне достойным выходом из тяжелой или позорнойситуации, однако китайцам было далеко до средневековых японцев, возведшихсуицид в ранг наивысшей доблести и желаннейшего из видов смерти.
Японскаяразновидность буддизма жестче, мужественнее и мрачнее, чем буддизмконтинентальный. Это объясняется не только влиянием пресловутого «японскогодуха», но и «разделением функций», сложившимся между двумяяпонскими конфессиями, буддизмом и синтоизмом, которые отлично ладят друг сдругом. Национальная религия островитян охотно потеснилась, отдав подюрисдикцию чужеземного учения все связанное с горем и смертью, себе же оставилалишь те стороны человеческого бытия, которые связаны с жизнью и радостью.Синто — самая жизнеутверждающая из всех религий, в ней заложено изначальноенеприятие смерти. В синтоистской мифологии описано, как бог Идзанаги, подобноОрфею, отправился в царство мертвых за своей умершей супругой богиней Идзанами.Когда Идзанаги увидел гниющий, разлагающийся труп жены, он в ужасе бежал измира мертвых, завалил вход камнями и совершил обряд очищения. В мире нетдругой религии, которая относилась бы к небытию с таким отвращением, каксинтоизм. Он просто отказывается признавать существование смерти.
Буддизм,в свою очередь, охотно предоставил туземной религии заниматься свадьбами итанцами, забрав себе похороны и бдения, ибо тот, кто владеет смертью, владеет ижизнью. Дзэн, буддизм прямого действия, был взят на вооружение самурайскимсословием и доведен до своего логического завершения: лучший воин — тот, кто небоится смерти; смерти не боится тот, кто не боится верной смерти; самая вернаясмерть — это не смерть в бою (где можно и уцелеть), а смерть от собственнойруки. Стало быть, высший разряд смерти — суицид. А для того чтобы воины непереубивали себя, возник целый кодекс самоубийства, введший сложную системузапретов, ограничений и ритуалов.
С точки зрения суицидологии главное отличие восточныхрелигий (то есть индуизма и буддизма) от религий западных (христианства,ислама и иудаизма) заключается в том, что самоубийство не имеет стигмыгреховности. Это серьезный аргумент против «нравственного закона»,отвергающего суицид. Если половина человечества в течение многих веков несчитала суицид преступлением против Бога, то, может быть, Бог (нравственныйзакон, природа) самоубийц вовсе не отвергает? Что если наш пресловутый «нравственныйзакон» — всего лишь голос подсознания, которое, как известно, формируетсяпод влиянием взрастившей нас культуры (в данном случае христианской, а сталобыть, антисуицидной)? Ведь не может же современный человек, хоть бы даже и исповедующийхристианство, быть до такой степени высокомерно-европоцентричным, чтобыпризнавать истинность только своей веры и только своей нравственной системы?
/>/>Отношениек суициду философов разного времени./>/>Античнаяфилософия.
В античном обществе отношение к суициду менялось оттерпимого и, в отдельных случаях, даже поощрительного в ранних греческихгосударствах к законодательно закрепленному запрету в поздней римской империи.
Государственныемужи Древней Греции признавали за гражданами право на уход из жизни лишь внекоторых случаях. Часто разрешение на самоубийство давалось осужденнымпреступникам (вспомним историю Сократа). Самоубийство, совершенное без санкциивластей, строго осуждалось и каралось посмертным поношением: в Афинах и Фиваху трупа отсекали руку и хоронили ее отдельно. Известна история спартанцаАристодема, искавшего и нашедшего гибель в Платейской битве. В отличие отлетчиков-камикадзе и Александра Матросова, он удостоился не почестей загероизм, а хулы и осуждения.
Вместес тем в той же Спарте чтили память самоубийцы Ликурга, которого следовало быпоставить в пример политикам последующих веков. Прославленный законодательотправился к дельфийскому оракулу, взяв с сограждан клятву жить по введенным имзаконам, пока он не вернется. Когда оракул одобрил нововведения реформатора,Ликург уморил себя голодом, чтобы связанные словом спартанцы продолжали житьпо его правде и дальше.
ВАфинах и ряде других городов имелся особый запас яда для тех, кто желал уйтииз жизни и мог обосновать свое намерение перед ареопагом. Читаем у Либания:«Пусть тот, кто не хочет больше жить, изложит свои основания ареопагу и,получивши разрешение, покидает жизнь. Если жизнь тебе претит — умирай; если тыобижен судьбой — пей цикуту. Если сломлен горем — оставляй жизнь. Пустьнесчастный расскажет про свои горести, пусть власти дадут ему лекарство, и егобеде наступит конец».
Итак,государство уже вторглось в область сокровенной и окончательной свободы, нопока еще ведет себя деликатно и Снисходительно — разумеется, лишь по отношениюк полноправным гражданам, поскольку рабам свободы не полагалось вовсе.
ВРиме, особенно после создания империи, строгость закона по отношению к mors voluntaria («добровольная смерть») усугубилась. Вкодексе императора Адриана (II век) легионеру за попытку самоубийстваполагается смертная казнь: «Если солдат попытается умертвить себя, но несумеет, то будет лишен головы». А дальше следует характерная оговорка:"… в том случае, если только причиной тому не были невыносимое горе,болезнь, скорбь или иная подобная причина". Далее названы и иныесмягчающие вину мотивы: «усталость от жизни, безумие или стыд». Дажес учетом смертной казни для самоубийц, не подпадающих под вышеуказанные категории,а они допускают самую либеральную интерпретацию, то получается, что во временаАдриана право относилось к несчастным самоубийцам куда гуманнее, чемевропейское законодательство XIX столетия — во всяком случае, признавалоналичие обстоятельств, оправдывающих суицид. В «Дигестах» Юстиниана,классическом своде римского права (VI век), осуждается только самоубийство«без причины», ибо «тот, кто не жалеет себя, не пожалеет идругих». «Не следует также предавать погребению тех, кто повесилсяили иным образом наложил на себя руки не вследствие невыносимости жизни, а посвоей злой воле», — гласит закон. «Невыносимость жизни» — этоеще либеральнее, чем трактовка Адриана. Правда, поблажки для солдат в кодексеЮстиниана отменяются — по тяжести преступления попытка самоубийстваприравнивается к дезертирству.
Но,как и в Греции, относительная свобода распоряжаться если не собственнойжизнью, то собственной смертью предоставлялась только свободным жителямимперии. Самоубийство раба влекло за собой показательные акции устрашения.Чтобы при продаже живого товара покупателю не подсовывали рабов со скрытым браком— склонностью к депрессии, — существовал специальный закон, предусматривавшийнечто вроде «гарантийного срока»: если купленный раб кончал с собойв течение 6 месяцев после заключения сделки, продавец был обязан вернутьпокупателю полученные деньги.
Государствомогло себе позволить двойной стандарт по отношению к суициду до тех пор, покарабы считались недочеловеками, однако после того, как христианство приобрелостатус официальной религии, возникла насущная потребность в унификации.Положение усугублялось тем, что в позднеримской империи самоубийства рабовнеобычайно распространились и стали приобретать черты эпидемии. Труднозапугать человека, решившего покончить счеты с жизнью, посмертным глумлениемнад его бренными останками или мучительной казнью — это лишь понуждаетсамоубийцу выбирать более надежный способ самоумерщвления. Понадобились мерыболее эффективные и кардинальные. Их предоставила в распоряжение государствахристианская церковь.
Еслисветская власть лишала человека свободы лишь в его физической ипостаси и толькона период его земной жизни, то власть церковная давала возможность стреножить идушу, ибо юрисдикция религии простиралась и в жизнь загробную.
Наступилаэпоха, когда человек был неволен распоряжаться ни своим телом, ни своей душой.И продолжалось это больше тысячи лет.
«Линиязащиты» на судебном процессе над суицидом выстраивалась тысячелетиями.Первым и, пожалуй, самым именитым адвокатом самоубийства был строгий рационалистСократ. Взгляды философа известны нам главным образом из пересказа Платона,который к самоубийству относился резко отрицательно, но тем не менее звучатэти доводы убедительно, и их весомость еще более подчеркивается тем, чтопроизнесены они перед чашей с цикутой. То, что смерть Сократа была не казнью, аименно добровольным уходом из жизни, доказывает сам философ, сказавший, чтоему ничего не стоило опровергнуть вздорные обвинения судей, но он не пожелалэтого делать. Его прощальные слова, обращенные к суду, свидетельствуют, чтосмерть он приветствует как благо: «Но уже пора идти отсюда, мне — чтобыумереть вам — чтобы жить, а кто из нас идет на лучшее, это никому не ведомо,кроме бога».
Впрочем,Платон вкладывает в уста Сократа слова, сводящие на нет правомочность этогодовода.
Перваяразработанная аргументация, целая этическая система, оправдывающаясамоубийство, была создана стоической школой. Разумность и нравственность — непременныеусловия жизни достойного человека. Если в силу каких-либо причин жить разумно инравственно сделалось невозможно, следует умереть. Благо — не продолжительностьжизни, а ее качество. Страха нет, ибо человеку нечего бояться — он хозяин своейсудьбы. Соблазнительная формула стоицизма: достойная жизнь и достойная смерть.И неминуемый вывод: достойно жить трудно, достойно умереть легко.
Вродебы всем хорош стоицизм, только, с точки зрения современного человека, слишкомуж легко готов расстаться с жизнью. Хочется думать, что со времен Стои онавсе-таки поднялась в цене.
СмертьКлеанфа, ученика и преемника основателя стоицизма Зенона, оставляет чувствонекоторого морального дискомфорта. Когда философ заболел, врачи посоветовалиему воздержаться от приема пищи. Клеанф двое суток ничего не ел, и ему сталолучше — опасность миновала. «Он же, — пишет Плутарх, — изведав уже некуюсладость, порождаемую угасанием сил, принял решение не возвращаться вспять ипереступил тот порог, к которому успел уже так близко придвинуться».Что-то здесь все-таки не так. Возможно, стоицизм — отличная философия смерти,но вряд ли стоит преподавать ее в школах в качестве философии жизни.
Воззренияна суицид эпикурейцев сходны со стоическими, хотя две эти философские школынесколько веков оппонировали друг другу по целому ряду основополагающихвопросов — главное различие именно в том, что эпикуреизм-то как раз в первуюочередь учит правильно жить. И, что существенно, жить счастливо. УчениеЭпикура в его этической части как нельзя лучше соответствует мировоззрениюсовременного человека. Эпикуровская формула бытия обаятельна (жить благороднои весело), желания оспаривать ее не возникает. Прославленное бойкотированиесмерти («Смерть нас не касается: когда мы есть — нет ее, а когда онаприходит, то исчезаем мы»), пожалуй, звучит несколько легкомысленно, но косновным постулатам этики Эпикура трудно не прислушаться:
· Боги (Бог), возможно (и даже почтинаверняка), есть, но им (Ему) не до человека, а стало быть, и человеку недолжно быть до них (Него) дела. Надейся не на Него, а на себя.
· Жить надо в мире с собой, повозможности абстрагируясь от внешних условий.
· Правильная жизненная установка —безмятежность духа и свобода от страха перед миром и смертью.
Замечательно сказано: «Несдавайся ни судьбе, ни чему-либо другому. Но когда явится необходимостьрасстаться с жизнью» то смело отрешись от нее и от всех, кто по пустоте скованею; мы выйдем из жизни с прекрасными словами на устах и возгласим:»Хорошо мы пожили!" (Эпикур).
Противоположной точки зрения придерживались Платон иАристотель (позднейшие оппоненты суицида, в том числе и отцы церкви, строилисвою систему доказательств, используя их наследие).
Платон поставил перед собой очень сложную задачу: неотрекаясь от любви и почтения к своему учителю Сократу, показать, что самоубийство,совершенное этим идеальным человеком, — не выход и не способ. Для этого Платонупришлось вложить в уста своего героя слова, из которых следует, что поступокСократа — не правило, а редкое исключение, которое может быть санкционированолишь высшей силой (та самая аргументация, которую впоследствии повторитблаженный Августин). Обращаясь к своему ученику фиванцу Кебету, Сократговорит: «Сокровенное учение[1] гласит, что мы, люди, находимся как бы подстражей и что не следует ни избавляться от нее своими силами, ни бежать, —величественное, на мой взгляд, учение и очень глубокое. И вот еще что, Кебет,хорошо сказано, по-моему: о нас пекутся и заботятся боги, и потому мы, люди, —часть божественного достояния. Согласен ты с этим или нет?
— Согласен, — отвечал Кебет.
— Но если кто-нибудь из тебе принадлежащих убил себя, неспросившись предварительно, угодна ли его смерть тебе, ты бы, верно,разгневался и наказал бы его, будь это в твоей власти?
— Непременно! — воскликнул Кебет.
—А тогда, пожалуй, совсем не бессмысленно, чтобы человек нелишал себя жизни, пока бог каким-нибудь образом его к этому не принудит, вродекак, например, — сегодня — меня».
Платон осуждает не самоубийство вообще, а лишь тех, кто убилсебя «от малодушия и праздности». Что ж, с этим, наверное, можносогласиться. Хотя имеют ли право оставшиеся в живых решать, достойными илинедостойными были мотивы самоубийцы?
Если рациональность Платона все же апеллирует к религиозномусознанию и основана на аксиоме, утверждающей, что человек — раб божий и потомуне имеет права произвольно уходить из жизни, то Аристотель больше подчеркиваетантиобщественность этого деяния. Оно является актом безответственным ипреступлением против государства, ибо загрязняет город и ослабляет общество,лишая его полезного гражданина. Самоубийство «заманивает людей двумяприманками — легкостью и честью», но на самом деле есть трусость и дезертирство,так как убивающий себя подобен солдату, который бросил свой пост.
РезоныАристотеля не столь убедительны для нас — конечно, за исключением тех из нас,кому нравится воображать себя солдатом на посту./>/>ФилософияСредневековья.
Неприятный факт: христианство повело страстную,непримиримую борьбу с самоубийцами, продолжающуюся и поныне, не столько извысших соображений, сколько из меркантилизма, выполняя заказ земных властей.Все имеет свою цену, в том числе и возможность спасти миллионы душ, которуюхристианство получило с обретением статуса государственной религии.
Несекрет, что в первые века своего существования гонимая религия относилась кмученичеству, то есть альтруистическому самоубийству во имя веры, с благоговением.Христианство не смогло бы добиться такого авторитета без страстотерпцев,добровольно шедших на крест или на арену цирка, в пасть голодным хищникам. Однакогосударству и государственной религии мученики ни к чему — никогда не знаешь,чего от них ожидать, и примерно с V века отношение церкви к добровольной смертиво имя веры начинает меняться.
Утвердивпринцип «кесарю кесарево», церковь расширила трактовку принципа«Богу Богово»: бессмертная душа принадлежит Всевышнему, и только Онволен ей распоряжаться.
Искоренениебеса самоубийства проводилось с трудно вообразимой для наших временобстоятельной неторопливостью, растянувшись на столетия. Первая атака былапредпринята еще на закате Западной империи, на Арльском соборе 452 года, гдесуицид впервые был объявлен преступлением, а те, кто его совершают, —«объятыми диавольским безумством». В 533 году Орлеанский собор,следуя пожеланию судебных властей, отказал в христианском погребениисамоубийцам из числа осужденных преступников, ибо, совершив самосуд, ониобманывают закон, уходят от положенного наказания. Следующий шаг был предпринятна Бражском соборе 563 года, введшем карательные санкции против всех самоубийц:им отказали в церковном отпевании и погребении. Толедский собор 693 годаотлучил от церкви не только самоубийц, но и тех, кто, попытавшись покончить ссобой, остался жив.
Христианскаяцерковь относилась к самоубийству гораздо непримиримее, чем к убийству. Этаявная несправедливость аргументировалась тем, что убийца еще может раскаятьсяв своем злодеянии, а самоубийца такой возможности лишен. На самом же делеснисходительность к первому из смертных грехов объяснялась все теми жегосударственными интересами: и светской, и церковной власти было не обойтисьбез собственных убийц, состоявших у них на службе.
Каждаяиз ужесточающих мер, вводимых церковью против самоубийц, немедленносопровождалась еще более строгими актами светской власти.
Рьяностьвластей имела кроме религиозной и финансовую подоплеку: еще в законах ЛюдовикаСвятого (XIII век) самоубийцу предписывалось не только подвергать посмертномусуду, но и лишать имущества, переходящего к барону. С централизацией властинаследователем самоубийц стала корона.
Такимобразом христианская церковь сформировала безоговорочно негативное отношениек суициду лишь через 500—600 лет после своего возникновения.
Приотсутствии канонических обоснований отцам церкви, участникам антисуицидныхцерковных соборов V— VII веков, было не так-то просто доказать тезис о недопустимостисамоубийства. Положение усугублялось тем, что сам Иисус принял смертьдобровольно, то есть фактически закончил свое земное существование самоубийством.Примеру Агнца последовали сотни и тысячи христианских мучеников. Однибезропотно и даже с радостью предавались в руки палачей, другие убивали себясами и именно за это были причислены христианской церковью к лику святых.
Ранниевероучители Тертуллиан (II век) и святой Иероним (IV век) восхваляют верностьДидоны, предпочетшей самосожжение повторному браку. У Евсевия Кесарийского (IIIвек) описано тройное самоубийство антиохийской христианки Домнины и двух еедочерей, которые, спасаясь от разнузданной диоклетиановой солдатни, бросилисьв реку «и погибли незапятнанными среди волн».
ВIV—V веках появились христианские фанатики-донатисты (последователикарфагенского епископа Доната), которые так неистово жаждали мученичества воимя веры, что церковь в конце концов объявила их еретиками. Донатисты убивалисебя по поводу и без повода, создав своеобразный культ самоубийства. Донатистыверили в то, что человек может достичь святости усилием воли, однако правящаяцерковь усмотрела в этой установке грех гордыни.
СвятойАвгустин, первым из отцов церкви обрушившийся на суицид, утверждал, чтоспасение идет только от Бога, а самоубийство, даже совершенное во имя веры, —«мерзкий грех, заслуживающий проклятия, худший из грехов, ибо в нем нетвозможности раскаяться». Диспуты с адептами донатизма в конце концовсменились репрессивными мерами. Именно тогда в христианском мире утвердилсяпринцип «веры насильно», вознесший церковный институт к вершинамземной власти, но подорвавший самую основу христианства.
Посколькусослаться на установления Библии Августин не мог, он главным образомоперировал аргументами, почерпнутыми из сочинений Платона, дополнив ихсуждением о том, что убить себя — означает убить образ Божий. И все же уАвгустина еще нет полного запрета самоубийства. Для оправдания христианскихмучеников, лишивших себя жизни во имя веры, вероучитель ввел категориюсамоубийства, внушенного свыше, то есть совершенного по велению Господа (таков,например, случай Самсона).
Однакодля позднейших вероучителей допущение Августина оказалось слишком либеральным.Святой Бруно (XI век) отказал самоубийцам в мученическом венце, назвав их«страстотерпцами во имя Сатаны», а окончательно обвинительноезаключение в их адрес было сформулировано Фомой Аквинским (XIII век). В«Сумме теологии» Аквинат объявляет самоубийство трижды смертным грехом:против Господа, дарующего жизнь; против общественного закона; противчеловеческого естества — инстинкта самосохранения, заложенного в каждом живомсуществе. «Всему сущему свойственно любить себя и продлевать свое бытие;самоубийство противно и природным устремлениям, и тому милосердию, с коим человекдолжен к себе относиться».
Разрешилсвятой Фома и два давних вопроса, с которыми не справился Августин: может лихристианка прибегнуть к самоубийству, если ей угрожает изнасилование? И еще:допустимо ли самоистребление ради веры — путь, который избрали многиераннехристианские мученики? «Не позволено женщине убивать себя ради того,чтобы избежать осквернения, — пишет автор „Суммы“. — Ибо никто невправе избегать малого греха, прибегнув к греху большому. А на женщине,подвергшейся насилию, и вовсе греха нет, если над ней надругались без еесогласия. Как сказано у святого Луки: „Не осквернится тело без соизволениядуши“. Да и всякому очевидно, что грех прелюбодеяния либо супружескойневерности несравним по тяжести с грехом убийства и тем более самоубийства».К самоубийцам во имя Господа Фома Аквинский суров: "… Некоторые убиваютсебя, полагая, что поступают мужественно, как это сделал Разис; но сие недоблесть и не проявление истинной силы. Так поступает душа слабая, не способнаявынести страдания"./>/>ФилософияНового времени.
С приходом Ренессанса и зарождением концепциигуманизма варварство стало уходить в прошлое. Нравы смягчались, нетерпимостьпостепенно выходила из моды, а жестокость и суеверие из похвальных качествперешли в разряд постыдных. Европа вступала в новые времена.
Впервые о естественных правах человека — на жизнь, насправедливый суд, на собственность — заговорили в Англии и поначалу толькоприменительно к баронам («Великая хартия вольностей», XIII век). Кначалу Нового времени идея о том, что у государя есть не только права, но иобязанности, а у подданных не только обязанности, но и права, распространиласьпо всей северной Европе. Этот поистине революционный переворот в умах,вознесший индивида и тем самым неминуемо приспустивший с недосягаемой высоты икесаря, и Бога, свершился благодаря мыслителям и сочинителям: Томасу Мору,Эразму Роттердамскому, Мартину Лютеру, Шекспиру, Спинозе, Декарту, Гоббсу,Сервантесу, которые каждый на свой лад учили человека тому, что он достоинуважения.
Это не замедлило сказаться на отношении общества ксуициду. Первым защитником самоубийц был Монтень, оправдывавший«благородное самоубийство» и восхищавшийся доблестными женщинамиантичности, жертвовавшими жизнью во имя долга или любви. В следующем столетиипространную и эмоциональную апологию суицида написал Джон Донн, однако опубликоватьсвой «Биатанатос» позволил лишь посмертно — очевидно, боялся потерятьхорошее место диакона в лондонском соборе Святого Павла. Дэвид Юм, вознамерившийся«вернуть человеку его утраченную свободу», издал свой труд «Осамоубийстве» (1777) через двадцать лет после того, как этот трактат былнаписан. Почти сразу же книга попала в список запрещенных изданий, но в концеXVIII века это было уже явным анахронизмом — эпоха безоговорочного осуждениясуицида подходила к концу.
Первые симптомы послабления проявлялись и раньше.Чрезмерная суровость светского и церковного закона была трудноприменима на практике— и по эмоциональным, и по материальным соображениям. Люди все равно убивалисебя, невзирая на земные и небесные кары. Оставались друзья, которые не желалиотдавать останки самоубийцы на поругание, оставались родственники, которымнельзя было выжить без средств к существованию. Поэтому чаще всего фактсамоубийства скрывался; покойника благополучно отпевали, хоронили на кладбище,а власти смотрели на это сквозь пальцы. В тех же случаях, когда утаить причинусмерти было невозможно, самоубийцу объявляли безумным или «временно помутившимсяв рассудке» — в большинстве стран это освобождало от церковного иуголовного наказания.
Восемнадцатоестолетие завершилось тем, что признало за человеком право на жизнь. Этопоставило перед юристами сложную задачу: является ли это право одновременно иобязанностью? Ни в одной из конституций и деклараций прав человека этого неутверждалось. Если у человека есть юридическое право жить, стало быть, он можети не пользоваться этим правом, то есть прекратить своё существование.Понадобились долгие десятилетия, чтобы уголовное законодательство различныхстран было приведено в соответствие с их основным законом.
Французскаяреволюция, пролившая реки крови, но показавшая всему миру, как надорасправляться с предрассудками и анархизмом, первой вычеркнула самоубийство изсписка уголовных преступлений. Последняя же из европейских стран на эторешилась Великобритания, сохранявшая в кодексе антисуицидную статью вплоть до1961 года.
Междудвумя этими событиями – 170 лет упорной борьбы государства и церкви собщественным мнением, все более и более сочувствием по отношению ксамоубийству. Твердая власть не любит, когда подданные проявляют своеволие,предпочитает лишать жизни сама, поэтому при тоталитарных режимах, будь то наполеоновскаяФранция или коммунистическая Россия, самоубийство как социальное явление суровоосуждалось или замалчивалось. Во времена Итальянского похода Бонопарт,обеспокоенный количеством самоубийств в рядах своей победоносной армии, издалспециальный указ, в котором говорилось: «Солдаты! Нужно уметь преодолеватьсердечные страдания! Для того чтобы выдержать душевные невзгоды, потребно неменьше силы воли и мужества, чем для того чтобы выдержать залповый огоньнеприятеля!» Великому полководцу принадлежат и такие слова: «Смерть как актотчаяния – это трусость. Самоубийство не отвечает ни моим принципам, ни месту,которое я занимаю на мировой арене. Я человек, приговоренный к жизни». С другойстороны – исторический факт: в канун первого отречения Наполеон принял яд иостался в живых лишь благородя тому, что отрава от длительного храненияутратила свою действенность…
Вовторой половине XIX века в цивилизованных странах самоубийц уже неподвергали публичному поношению, но закон по-прежнему был суров по отношению ктем, кто пытался уйти из жизни, но не сумел. В Англии же государство бралосьзавершить не доведённое до конца самоубийство при помощи палача – попыткасуицида каралась смертной казнью. Вот отрывок из письма Николая Огорева бывшейпроститутке Мэри Сазерленд (он «спас» эту падшую женщину, и она стала еговерной подругой до конца жизни): «Тут повесиличеловека, который перерезал себе горло, но был спасён. Повесили его за попыткусамоубийства. Врач предупредил их, что вешать его нельзя, потому что разрезразойдётся, и он сможет дышать прямо через трахею. Его не послушали и повесили.Рана немедленно раскрылась, и повешенный ожил. Понадобилось много времени,чтобы собрать олдерменов. Наконец они собрались и решили перетянуть шею приговорённогониже раны и держать так, пока он не умер. О, Мэри, что за безумное общество ичто за идиотская цивилизация».
Этот возглас очень точно отражает состояние умов и общественноенастроение думающих людей XIX века. Изжуткого, табуированного призрака, загнанного в самый угол общественногосознания, суицид превращался в мощное, многокомпонентное явление, в котором сочеталиськризис религии, изменение мироощущения личности, социальный кризис, распадпатриархальной семьи и множество иных факторов.
Какуже было сказано мэр города Бордо Мишель Эйкем де Монтень был первым, кто,спустя полутора тысяч лет после поздних стоиков и поздних эпикурейцев, подал вголос в защиту самоубийц, опубликовав свои «Опыты», впоследствии включённые вватиканский «Список запрещённых книг».
Монтень— один из первых свободных умов зарождающейся гуманистической эпохи и ужепоэтому не может осуждать тех, кто осуществил свое право на свободу выбора вглавном из вопросов бытия: жить или не жить. Автор «Опытов» порицаетлишь тех, кто наложил на себя руки из малодушия, но самоубийство из благородныхмотивов вызывает у него уважение.
Однако у Монтеня теме суицида отведено совсем немногоместа — для рассудительного и вместе с тем оптимистичного рационалиста этатема, видимо, представляла скорее отвлеченный интерес, и свободу окончательноговыбора он отстаивал не из личной заинтересованности, а из принципа и любви ксправедливости. Первый же трактат, целиком посвященный апологии самоубийства,появился несколькими десятилетиями позднее.
«Биатанатос» Джона Донна — произведение вомногих отношениях занимательное. В придаточных предложениях длинного,витиеватого, уклончивого наименования этого труда легко увязнуть:«БИАТАНАТОС. ДЕКЛАРАЦИЯ ПАРАДОКСА ИЛИ ТЕЗИСА, ГЛАСЯЩЕГО, ЧТО САМОУБИЙСТВО— НЕ ДО ТАКОЙ СТЕПЕНИ ГРЕХ, ЧТОБЫ ОТНОСИТЬСЯ К НЕМУ ИМЕННО ТАК И НЕ ИНАЧЕ, СПОДРОБНЫМ РАССМОТРЕНИЕМ СУТИ И СОДЕРЖАНИЯ ВСЕХ ЗАКОНОВ, ЯКОБЫ НАРУШАЕМЫХ СИМДЕЯНИЕМ».
Цельв предисловии заявлена вполне благая: обличить зло самоубийства, однако авторобличает сей грех довольно странно. Да, пишет он, самоубийство — одна из формубийства и потому заслуживает осуждения. С другой стороны, не каждый,совершивший убийство, по закону подлежит каре. Точно так же не каждыйсамоубийца несет на себе печать смертного греха.
Доннпишет, изображая наивное недоумение: «Когда я заглядываю в мартирологвсех тех, кто погиб от своей руки во имя религии, родины, славы, любви,избавления от страданий, страха, стыда, мне стыдно видеть, сколь малоприверженцев добродетели по сравнению с сими бесстрашными». Тем самымавтор подводит читателя к главной своей мысли, которую в XVII веке можно былоизложить лишь после долгой аргументации: «Наш благословенный Спасительизбрал сей путь ради нашего избавления и пожертвовал своей жизнью, и пролилсвою кровь». Прав Борхес, когда пишет: «Заявленная цель»Биатанатоса" — обличение самоубийства; главная — доказать, чтоХристос покончил с собой". Вот он, наивысший аргумент, делающий всепрочие доводы излишними: самоубийство — «не до такой степени грех»,если на него пошел Сын Божий.
Возможно, аргументация Монтеня и Дона проигрывают умозаключениям философам древности.Внушает симпатию искренность и мужество, которое в ту не склонную ктолерантности эпоху требовали от сочинителя подобные откровения.
Прошлобез малого еще полтора века, прежде чем апология суицида была изложена сухо,деловито и наукообразно, по пунктам. Эту миссию взял на себя еще один-англичанин, Дэвид Юм, назвавший свой труд пре дельно просто, уже безо всякихпридаточных — «О самоубийстве» (издано в 1777). Это эссе долгие годысуществовало только в виде рукописи, вышло в свет на английском лишь послесмерти автора, анонимным изданием, и тоже попало в список запрещенных книг —дух сочинения был слишком вольнодумен даже для Века Просвещения.
Юмпоследовательно разбирает три главных обвинения в адрес суицида, в свое времявыдвинутых Фомой Аквинским и доселе никем не опровергавшихся: преступлениепротив Бога; преступление против ближних; преступление против человеческойприроды. Второй и третий пункты обвинения в XVIII столетии, как и в нынешнем,опровергались без труда, поскольку они относятся к компетенции земного разума.
Поповоду вреда, который самоубийца может нанести своим деянием обществу, Юмговорит, что отношения индивида с социумом строятся на основе взаимности. Идалее рассуждает таким образом: человек не обязан делать незначительное доброобществу, нанося огромный или просто большой вред себе, поэтому нет смыслапродолжать влачить жалкое существование. Но мне кажется, что говоря о ближних наших,имеется ввиду не только абстрактное общество, но и близкие и родные, длякоторых самоубийство является безусловным преступлением, но очень велико числосамоубийств именно по причине безвыходного одиночества.
Отдовода о греховности самоубийства по отношению к самому себе Юм простоотмахивается: есть вещи похуже быстрой смерти — дряхлость, неизлечимаяболезнь, тяжкие невзгоды. Что ж, с этим, кажется, не поспоришь.
Главноеместо в эссе, как и следовало ожидать, занимает полемика с первым и в принципенеоспоримым (поскольку не человеческого ума дело) тезисом о преступлении передГосподом. Для атеиста этот аргумент, разумеется, — полнейший вздор, незаслуживающий обсуждения, однако большинство наших современников — людиверующие либо агностики.
Юм пишето том, что как для Вселенной, так и для Бога нет разницы между жизньюкакого-нибудь насекомого и человека. Далее он утверждает, что всёпредопределено свыше, и если жизнь стала не выносимо тяжёлой, так это и естьзнак свыше о том, что пора. Сегодня это звучит не слишком убедительно. А какже свобода выбора, а ответственность, подразумеваемая этой свободе.
Намой взгляд, этот тезис так и остался опрокинутым, единственное, что здесь можносказать, а вернее повторить, то что Спаситель наш шёл на верную смерть именнопо Божьей воле, всё же остальное напоминает переливание из пустого в порожнее.
Спиноза— первый мыслитель новой эпохи, который в критике суицида обошелся без огневойподдержки в виде геенны и вечного проклятья. Тезис голландского материалистапрост и мужествен: «Те, кто лишает себя жизни, имеют душу, пораженнуюбессилием; их натура потерпела полное поражение в борьбе с внешнимиобстоятельствами». Очевидно, Спиноза, как и Платон, имеет в видусамоубийство вследствие малодушия. Однако вряд ли справедливо распространятьэтот приговор на всех самоубийц без исключения, ибо как тогда быть с неистовымбиблейским Разисом и его многочисленными историческими последователями? Крометого, не вполне ясно, о какой борьбе толкует философ-пантеист (а пожалуй, что иатеист). О борьбе во имя чего? Во имя того, чтобы, преодолев все «внешниеобстоятельства», дожить до 95 лет и умереть от перелома шейки бедра?Кажется, без Бога и высшего смысла, не обойтись.
ПоКанту человеческая жизнь священна, потому что она — часть природы. Самоубиениебезнравственно, ибо самоубийца предает цель своего существования, совершаетпреступление против высшего долга, коим является всеобщий закон природы.
"… Тот,кто занят мыслью о самоубийстве, спросит себя, исходя из понятия необходимогодолга по отношению к самому себе, совместим ли его поступок с идеейчеловечества как цели самой по себе. Если он, для того чтобы избежатьтягостного состояния, разрушает самого себя, то он использует лицо только каксредство для сохранения сносного состояния до конца жизни. Но человек не естькакая-нибудь вещь, стало быть, не есть то, что можно употреблять только каксредство; он всегда и при всех своих поступках должен рассматриваться как цельсама по себе. Следовательно, я не могу распоряжаться человеком в моем лице,калечить его, губить или убивать". Интересно, сумела ли эта во всехотношениях похвальная идея остановить руку хоть одного человека, доведенногодо крайней точки, и решившегося на самоубийство? Позволю себе в этом усомниться.
/>/>Причины,побуждающие к самоубийству.
Поступоксамоубийцы почти всегда повергает остающихся в шок — невообразимым для многихпопиранием жизненного инстинкта, бесстрашием перед лицом укорененного в нашемсознании и подсознании табу, разрывом всех и всяческих связей с миром людей, снашим миром. Для большинства во все времена мотивы этого пугающего актаказались непостижимыми и даже мистическими. Но человек не любит необъяснимого иесли не знает удовлетворительного ответа на вопрос, то придумает неудовлетворительный,лишь бы не оставаться вовсе без ответа.
До поры довремени европейцев устраивало объяснение суицида, предложенное церковью:самоубийство происходит в результате безумия, то есть из-за того, что в душупроникает бес и пожирает ее изнутри. Однако в XVIII столетии для подросшегосознания такого истолкования стало недостаточно — тем более что явно не всеслучаи самоубийства можно было объяснить безумием. Тогда-то и возникли первыепопытки сделать некие обобщения — то есть вывести теорию самоубийства.
В последние двести лет представление о человеке имеханизме его поступков постоянно усложнялось. В конце XX века человек кажетсясамому себе гораздо более сложным существом, чем он представлялся мыслителям иученым Века Просвещения. То была эпоха простых ответов на сложные вопросы.Из-за чего люди убивают себя? Монтескье и Карамзин с уверенностью винили в этомклимат и рацион питания. Чуть позже вина с не меньшей убежденностью былавозложена на нигилизм, материализм и прочие разрушительные идеи. А сегодняполучается, что мы все-таки до конца не понимаем, почему миллионы людейежегодно стремятся расстаться с жизнью — то есть с тем, что кажется нам главнымсокровищем. Само обилие существующих ныне суицидологических теорийсвидетельствует о нашей растерянности перед феноменом самоубийства.
Основателемсуицидологии был Эмиль Дюркгейм, создавший стройную, но, как мы увидим, отнюдьне исчерпывающую, а кое в чем и явно неубедительную теорию суицидальноймотивации. Тем не менее его работа «Самоубийство» (1897) дала толчокновым изысканиям, и уже в начале XX века появилось целых три школысуицидологии: социологическая (то есть собственно дюркгеймовская),антропологическая (выводящая суицидальность из аномалий в строении и развитииорганизма) и психиатрическая.
Затемшкол стало больше — прибавились психоаналитическая, биохимическая (сделавшаяглавными виновниками гены и гормоны), макроприродная (которая искала причину врасположении планет, воздействии окружающей среды, географических условиях ит.д.).
Современем стало очевидно, что ни одно из направлений неспособно объяснитьфеномен суицида во всей его полноте. Это выяснилось в ходе обширных статистическихисследований, которые помогли ученым выявить общие закономерности, но так и нерешили тайну каждого отдельного самоубийства. Исследование мотивов суицида,проведенное в 30-е годы в Англии, дало такую картину: 37% всех случаевобъяснялись психическими патологиями, 35% — социальными причинами, 17% —личностными аномалиями, 14% — личными невзгодами (несчастная любовь, болезнь,утрата и т.д.). В ряде случаев мотивация была комбинированной — этим объясняетсязашкаливание за стопроцентную сумму. Примерно в те же годы этнографы провелиисследование суицидологической картины у народов центральной и восточнойАфрики. Там наиболее часто встречающиеся мотивации были такими (в порядкеубывания): болезнь, любовная драма, импотенция или бесплодие, психическоезаболевание, стыд.
Изэтого маленького примера ясно, что в зависимости от общественных условий и культурныхособенностей соотношение основных суицидальных мотиваций может сильноотличаться. Однако всегда будет достаточно высокой пропорция суицидальныхслучаев, которые не укладываются в рамки основных категорий (те же«личностные аномалии» или так называемые «немотивированныесамоубийства»). Это, разумеется, не означает, что суицидология сто леттрудилась впустую — она сумела выявить некоторые общие законы.
Ярассмотрю два, на мой взгляд, самые интересные направления./>/>Общественныепричины.
С точки зрения социологии самоубийство — одна измоделей так называемого девиантного поведения, область социальной патологии —наряду с наркоманией, проституциеи, преступностью и алкоголизмом. Убивая себя,человек отказывается признавать, что он общественное животное, и тем самымпривлекает к своей персоне, пусть посмертно, пристальное внимание тогосамого социума, которым столь решительно пренебрег.
ЭмильДюркгейм сводит всю совокупность мотиваций суицида к пагубному воздействиюсоциальной среды и происходящих внутри нее процессов. Индивид не убивает себя— происходит убийство, совершаемое обществом. Основатель суицидологии выделяетвсего три типа самоубийства: эгоистическое, альтруистическое и анемичное.
Эгоистическоесамоубийство происходит тогда, когда узы, соединяющие человека с жизнью,разрываются, когда ослабевает его связь с обществом, результатом чегостановится крайний индивидуализм. Высокий уровень образования в смыслесуицидораспо-ложенности — вещь опасная. Интеллектуалы убивают себя раз в десятьчаще, чем люди малообразованные — именно потому, что образованность и связаннаяс нею материальная обеспеченность (во всяком случае, во времена Дюркгейма онибыли связаны) способствуют обострению индивидуализма. Парадоксально, но факт:чем легче и приятней жизнь человека, тем чаще он задумывается о самоубийстве.Что, собственно, и демонстрирует наша благоустроенная эпоха.
Альтруистическоесамоубийство, наоборот, является следствием недостаточно развитойиндивидуальности. К этой категории, например, относится самоустранениестариков в примитивном обществе. По Дюркгейму, альтруистический суицид являетсяприметой «обществ низшего порядка». Человек кончает с собой из«общественных» соображений, когда социум оказывает на личностьсильное психическое давление, побуждая ее к самоуничтожению. Пример — массовыесамоубийства в фанатичных и тесно сплоченных религиозных общинах.Общественный интерес подавляет личный там, где «я» не принадлежитчеловеку. «Во всех этих случаях мы видим, как субъект стремится освободитьсяот своей личности для того, чтобы погрузиться во что-то другое, что он считаетсвоей настоящей сущностью». И очень важное замечание: «В той среде,где властвует альтруистическое самоубийство, человек всегда готов пожертвоватьсвоей жизнью, но зато он так же мало дорожит и жизнью других людей».Тоталитарные государства XX века, отстаивавшие примат социальных ценностейнад индивидуальными, легко жертвовали гражданами, мешавшими развитию общества,а полезных граждан постоянно призывали к самопожертвованию, в том числе ипрямому — через альтруистическое самоубийство (прославление подвига Матросова,«последнюю пулю себе», эскадрильи камикадзе и прочее).
Анемичное самоубийство (аномия — общее состояниедезорганизации) становится массовым явлением в период любых значительныхсоциальных потрясений — причем не только отрицательных, но и положительных.«Каждый раз, когда социальное тело терпит крупные изменения, вызванныевнешним скачком роста или неожиданной катастрофой, люди начинают убивать себя сбольшей легкостью». В качестве примеров позитивных, но оттого не менеесуицидопобуждающих общественных перемен Дюркгейм приводит данные 1870-х годов:рост самоубийств в победоносной Германии, а также в объединившейся, бурноразвивавшейся Италии. При подобных перепадах происходит массовое изменениеустановившейся социальной иерархии. Резкое изменение общественного иимущественного статуса влечет за собой волну самоубийств среди тех, кто несмог приспособиться к новым условиям.
ЗаконыДюркгейма гласят, что уровень самоубийств в популяции напрямую связан с еестепенью сплоченности: суицидальная статистика изменяется обратно пропорциональностепени семейной, религиозной и политической интеграции.
Совершенноочевидно, что теория Дюркгейма, при очевидной бесспорности своих ключевыхположений, объясняет лишь один, пусть даже очень широкий, аспект суицидальныхпобуждений. Вместе с тем французский социолог открыл и попытался объяснить рядважных закономерностей, изучение которых было продолжено его многочисленнымипоследователями.
Значительноепреобладание мужских самоубийств над женскими Дюркгейм объяснял тем, что уженщины менее развита чувствительность, женщина недостаточно проникнутаобщественной жизнью и «очень несложных социальных форм достаточно дляудовлетворения всех ее требований». Это утверждение, разумеется, звучитдо комичного шовинистично, однако дальнейшее развитие суицидологииподтвердило, что женщины действительно совершают самоубийства в среднем в 3-4раза реже. Современная психология объясняет это тем, что женщины отличаютсябольшей ментальной пластичностью и обладают лучшей социальнойадаптируемостью. Правда, они совершают в пять раз больше суицидальных попыток,чем мужчины, но в большинстве случаев эти покушения носят демонстративныйхарактер и направлены не на прекращение собственной жизни, а на улучшение еекачества (привлечь внимание к своему несчастью, получить помощь, вызватьсострадание и прочее). Характерно, что в скандинавских странах, гдеэмансипация началась раньше и получила большее развитие, социальные роли половпочти полностью сравнялись, и, как результат, количество самоубийств средиженщин и мужчин почти сравнялось. Редким исключением в этом отношенииявляется Япония — там женщины убивают себя чаще, чем мужчины, что особеннопроявляется в старших возрастных группах.
ПоследователиДюркгейма усовершенствовали социологическую суицидологию, открыли множествоновых закономерностей, связывающих уровень самоубийств с общественнымипроцессами, вывели сложные формулы, позволяющие прогнозировать, а стало быть, исмягчать суицидные всплески. Сегодня мы знаем и можем объяснить, почемугорожане убивают себя чаще, чем сельские жители (причин много: в аграрныхсообществах крепче институт семьи; дезорганизованные городские зоны —рассадник самоубийств и т.п.); почему снижение рождаемости пагубно отражаетсяна уровне самоубийств (установлено, что уровень самоубийств находится вобратной зависимости с долей детей в популяции: дети цементируют семью,крепкая семья — хороший барьер против суицида); почему число самоубийц резкопадает во время войны (в годы военных испытаний общество консолидируется, чтопонижает степень социальной изоляции) и так далее, и так далее.
Социология способна объяснить причины большинства самоубийствв социально неблагополучных странах (например, в сегодняшней России), но дажетам многие случаи выходят за рамки ее компетенции. И тем более заметнанедостаточность этой теории, когда речь заходит о суицидной картине в техобществах, где жизнь человека в меньшей степени зависит от социального давления.Неудивительно, что именно в этих странах социологическая школа довольно скороуступила первенство тому направлению суицидологии, которое объясняетсамоубийство устройством человеческой психики и происходящими в нейпроцессами./>/>Психологическиепричины.
Разумеется, человеческая психика — сфера куда болеезагадочная и гораздо меньше поддающаяся изучению, чем законы развитияобщества. Самая главная тайна для человека — он сам, механизм его поступков иистинные мотивы его поведения. Здесь нет ничего, известного наверняка, влучшем случае существуют некоторые правдоподобные предположения, любые же категоричныесуждения вызывают сомнение.
Примернодо середины XIX века медикам казалось, что наше психическое устройствоненамного сложнее паровой машины или ткацкого станка. Душевная аномалия,толкающая человека на самоубийство, рассматривалась как незначительныймеханический дефект, легко поддающийся коррекции. Меры предлагались простые ирешительные: «Перепробовав различные способы без видимого эффекта,прописал пациенту холодный душ каждое утро, — бодро докладывает о своей методикенекий английский психиатр в 1840 году. — Через десять дней страсть ксамоистреблению совершенно исчезла и более не возвращалась. Известно также,что вовремя сделанный клистир отлично рассеивает желание самоубийства».
Хорошимспособом лечения суицидальной склонности считалось поставить за уши пиявки.Или наложить пластырь на область печени в сочетании с обильным питьем, причемнепременно очень холодным. Французские врачи Вуазен и Брие де Буамонутверждали, что навязчивая идея самоубийства исчезнет, если больному погущепомазать ноги противонарывной мазью — «нарыв» в душе лопнет, и всебудет хорошо. Отличное средство также — многочасовая ванна. Другой французскийпсихиатр пришел к выводу, что во многих случаях от «черноймеланхолии» девушек полностью вылечивает замужество. [Это, кажется, и всамом деле неплохое средство — кроме тех случаев, когда брак заставляетзадуматься о самоубийстве тех, кому раньше эта идея в голову не приходила —вспомним печально знаменитые самосожжения среднеазиатских жен. Разумный советмеланхоликам давал и Ф.Бэкон: заниматься математикой, ибо она восстанавливаетдушевную гармонию.
Ксожалению, в нашем столетии задача врачебной суицидологии кажется куда болеетрудной. До сих пор неясно, до какой степени нервно-психические расстройствасвязаны с суицидальным поведением (каковое включает в себя не толькозавершенное самоубийство, но также суицидальные попытки и суицидальные намерения).Разброс статистических данных слишком велик: одни исследователи утверждают, чтопримерно одна треть самоубийц — люди психически больные; в новейших жеисследованиях речь идет о 90, а то и 95 процентах.
Очевидно,все дело в том, какое состояние считать психическим заболеванием. Большинствосуицидентов — люди с пограничными нервно-психическими расстройствами.Значительную группу составляют так называемые акцентуированные личности, людив принципе психически здоровые, но «со странностями», то естьсклонные к аффектной неустойчивости и истероидному поведению. Согласно рядуисследований, суицид является главной причиной смерти среди больныхшизофренией. Однако преобладает мнение, что основной «убийца» — неманиакальные состояния, часто сопряженные с эйфорией, а депрессия, та самая«черная меланхолия», от которой в свое время лечили пиявками ихолодной водой.
Депрессия — это истощение жизненной силы, то естьосознанное или неосознанное желание умереть. Ее симптомы хорошо изучены:чувство вины, ипохондрия, мучительная бессонница и в еще большей степени страхперед бессонницей. Сон — это своего рода «маленькая смерть»,временное отключение сознания. Интересное исследование связи суицидальногоповедения с привычками сна провел Эдвин Шнейдман, установивший, что большесклонности к самоубийству проявляют не только те, кто страдает бессонницей, нои люди, просыпающиеся по утрам с трудом и в плохом настроении. Иными словами,среди «сов» самоубийц больше, чем среди «жаворонков».
При досконально изученной симптоматике этого состоянияпроисхождение его трактуется по-разному. В прежние времена, когда человеческойпсихикой еще не занималось столько научных дисциплин, говорили о несчастнойлюбви, стыде, угрызениях совести или пресыщенности. Современная социологияищет корни депрессии в социально-психологической дезадаптации личности,которая обычно происходит вследствие утраты человеком привычной ролевой функции— в семье или иных структурах общества. С точки зрения психобиологии депрессия— это неврофизиологическая дисфункция, определяемая либо наследственностью,либо гормональным дисбалансом, либо иными подобными факторами. Существуетдругое более лестное для нас объяснение: виноваты не гены и не гормоны, а этическийнигилизм и утрата смысла жизни. Бихейвористика выделяет в качестве главноготолчка к депрессии ощущение человеком своей беспомощности и «негативноеусиление» заниженной самооценки.
Группасуицидального риска в интерпретации «психического» направлениясуицидологии выглядит иначе, чем у социологов: 1) суициденты с психическойпатологией; 2) алкоголики и наркоманы; 3) акцентуированные личности (в инойтерминологии «абнормальные личности», «индивиды с личностныминарушениями» и проч.); 4) люди практически здоровые, но склонные к острымситуационным реакциям.
Среди«психических» теорий больше всего внимания приковало к себе одно излюбимейших чад XX века — учение психоанализа, попытавшееся создать генеральныйметод препарирования нашего душевного устройства и, пусть не осуществившее этовряд ли выполнимое намерение, но многое нащупавшее и объяснившее.
ЕслиДюркгейм возложил ответственность за суицид на общество, то Фрейд (а вернее,его последователи), в свою очередь, переложил вину на подсознание.
В1917 году в эссе «Скорбь и меланхолия» Фрейд впервые попыталсяподступиться к этой теме, высказав предположение, что суицидальность — этопереадресация агрессии с внешнего мира на себя. На раннем этапепсихоаналитическая теория пробовала найти причины самоагрессии в извращенииполового инстинкта или реакции психики на фрустрацию. Но три года спустя,издав работу «За принципом наслаждения», Фрейд ввел в свою теориюновую основополагающую категорию врожденного «инстинкта смерти»: невсе модели поведения могут быть объяснены инстинктом самосохранения; уинстинкта смерти, разрушения, бывает два проявления — активное и пассивное;многие аспекты человеческого поведения станут понятнее, если учестьвзаимодействие двух этих инстинктов — жизни (эроса) и смерти (танатоса), иначеназываемых любовью и ненавистью. В таком случае, самоуничтожение — этоподавление одного естественного инстинкта другим, не менее естественным.
Этойгипотезой вклад Фрейда в суицидологию, собственно, и исчерпывается. Сам онназывал свою концепцию «биологической спекуляцией» и говорил, чтоона нуждается в доработке.
Вдоработчиках недостатка не было. Американский психиатр Карл Меннингер довелидею учителя до логического завершения: любое поведение, вредное для здоровьяили опасное для жизни есть проявление инстинкта смерти, а наивысшее из этихпроявлений — акт самоубийства. По Меннингеру, психологические компонентысуицидального поведения — месть (агрессия, направленная вовне), вина(агрессия, направленная внутрь) и депрессия (желание умереть). В основе жесуицидальной мотивации часто заложено подсознательное стремление вернуться кблаженной безмятежности утробного предсуществования.
Увы,и психоанализ не всеохватен — слишком уж часты случаи, когда терапияоказывается бессильна: пациент обращается к аналитику в надежде избавиться отнавязчивых мыслей о самоубийстве, но сеансы терапии не помогают, и человекпогибает.
/>/>СуицидальнаяРоссия: история и современность.
Траекториярусского суицида поражает своей причудливостью и непредсказуемостью. Напротяжении истории кривая самоубийств то стелилась к самой абсциссе, то крутовзмывала вверх, обгоняя самые «неблагополучные» страны.
ВРоссии давно уже сосуществуют две нации — и не то чтобы бесконфликтно. Правда,население делится вовсе не по ленинскому принципу на богатых и бедных илиэксплуататоров и эксплуатируемых. Незримая, но вполне реальная граница проходитчерез духовно-культурный комплекс, складывающийся из образования, воспитания,мировоззрения. Условное название двух российских наций: «народ» и«не-народ». Где-то на исходе XVIII столетия национальное тело Россиипережило нечто вроде клеточного деления — и с тех пор две несоразмерные частиобщества (их массы обратно пропорциональны вкладу в общенациональную культуру)стали существовать каждая по своим законам. Попробуем дать определение двумсоставляющим нашей культуры.
С«народом» вроде бы ясно: «необразованные массы»(Добролюбов), «низший слой государства» (Белинский), «чернь,простолюдье, низшие сословия» (Даль). Но как определить«не-народ»? Видимо — никуда не денешься — придется использоватьзатасканный и мутный термин «интеллигенция». Попробуем так:интеллигенция — разумная, образованная, умственно развитая часть жителей. Тогдапонятно, что общего у просвещенного александровского аристократа,приват-доцента из поповичей и младшего научного сотрудника брежневской эпохи.
«Интеллигенция»и «народ» традиционно находились в ситуации неразделенной любвипервой ко второму, что, в общем, естественно: душа может любить тело, к которомуприписана, но телу на душу наплевать. С радищевских времен, то есть от самыхсвоих истоков, «интеллигенция» была одержима бесом народопоклонства(Бердяев), хотела служить «народу», жертвовать ради него собой,возвышать его до своего уровня. «Народ» же жил своей жизнью. Очкастыеслуги с их непрошеными жертвами ему были не нужны, а те из простолюдинов, ктопопадал в тенета образования, со временем (уже во втором поколении) самипревращались в «интеллигентов» и перемещались из одной нации вдругую. Слияния так и не произошло, невзирая на все социальные перевороты исовместно пройденные невзгоды. Сегодняшнее деление российского населения надве нации утратило всякие резоны и оттого обрело явственно мистическую подсветку.Но отнюдь не исчезло. Достаточно двум нашим соотечественникам взглянуть друг надруга и перекинуться парой фраз, чтобы стало ясно, кто из них «народ»,а кто «не-народ», и при этом первый скорее всего проникнется ковторому спонтанной неприязнью, а второй ощутит некий трудновыразимыйдискомфорт, знакомый всякому, кто мучился, пытаясь найти общий язык ссантехником. Этот дискомфорт, убедительнее всего демонстрирующий инакость двухкультур, является несомненным атавизмом. Можно понять, почему совестилсясмотреть мужику в глаза прогрессивный помещик: он, тогдашний«интеллигент», был сыт, чисто одет и привилегирован, а мужикголоден, грязен и бесправен. Сословные комплексы современного кандидата наук(сына преподавателя истории КПСС и внука рабфаковки) могут быть объяснены лишьпринадлежностью к иной культуре. В чем опять-таки главным образом виновато внеклассноечтение русской литературы.
Еслирассмотреть обе российские нации в их историческом развитии с точки зрениясуицидологии, то обнаружится, что «интеллигенция» с самого своегозарождения проявляла гораздо больше склонности к самоубийству, чем«народ». Это вполне соответствует суицидологическим законам:материальная устроенность (пусть даже в виде опрятной бедности), сочетаясь свольномыслием, стимулирует рост самоубийств.
Однаконельзя сказать, чтобы и нашему «народу» суицидальное поведение былоизначально чуждо. Существует несколько моделей типично «народного»самоубийства, а значит, должны быть и некие общие причины, которые следуетискать в бесформенном и отчасти шарлатанском понятии, которое зовется«национальным характером». Не ставя себе сомнительную задачу датьисчерпывающую формулировку русского «народного» характера, все жепопробуем найти те психокультурные характеристики, которые можно счесть суицидогенными.
Такихопасных качеств можно обнаружить по меньшей мере два, причем каждое из нихпредставляет собой оборотную сторону наиболее привлекательных национальныхчерт. «Решкой» душевной щедрости, размаха и немелочности, которыми унас так любят гордиться, является склонность к анархии и ослабленный инстинктсамосохранения.
Оборотнаясторона отзывчивости и активной сострадательности — непонимание смыслаприватности, а стало быть, неуважение к личности, как чужой, так и своей.
Всочетании (да еще при передозировке) эти национальные черты могуттрансформироваться в мощный саморазрушительный импульс, проявляющийся вбезудержном пьянстве, которое само по себе уже является типом суицидальногоповедения и действительно во все времена несло ответственность за большинствороссийских самоубийств.
Прибавимк этому еще и слабое суицидосдерживающее воздействие православия. Этагосударственная религия в постпетровские времена превратилась в деталь казенноймашины, и влияние ее на жизнь «народа» было скорее формальным.Приверженность простолюдинов чисто внешней обрядности ввела русскую«интеллигенцию» в заблуждение, поспособствовав созданию мифа о«народе-богоносце». Если б это не было фикцией, советскойатеистической пропаганде не удалось бы так быстро и эффективно разрушить именнов «народе» христианскую этику и вообще привычку к набожности.
В XXвеке суицидная картина в России существенным образом трансформировалась.«Народный» суицид утратил религиозную составляющую и приобрел чистобытовые черты: пьянство, нужда, неустроенность. Еще одна отличительная черта XXвека — осуществление давней мечты русской «интеллигенции» об общейсудьбе с «народом». Вчерашние философы и адвокаты трудились накаторге бок о бок со вчерашними «кулаками», а не в специально сооруженныхострогах, как некогда декабристы. От телесных наказаний принадлежность к«культурному сословию» более не освобождала, охрана обращением на«вы» не баловала. Всё это до какой-то степени сблизило обе нации, ноокончательного слияния так и не произошло.
Впослереволюционный период развалилась одна классовая иерархия и на ее обломкахвозникла другая, бурно развивалась промышленность и росли мегаполисы, распалсякрестьянский уклад, составлявший основной пласт российской жизни, ослабелсемейный институт, почти полностью утратила общественное влияние религия — тоесть бурно развивались те самые социально-культурные процессы, которые,согласно Дюркгейму, неминуемо влекут за собой подъем уровня самоубийств. Так ипроизошло.
Кактолько закончилась гражданская война, новая Россия принялась стремительнодогонять индустриальные страны по суицидным показателям. Самоубийства шливолнами: с введением НЭПа и первых номенклатурных привилегий стали стрелятьсятвердокаменные большевики, убежденные, что революцию продали и предали; сотменой НЭПа начали вешаться «совбуры»; резко возросло количествобытовых самоубийств. К 1934 году уровень самоубийств по сравнению с 1917 годомподнялся ровно вдвое (34 против 17), а в Москве почти втрое. В 1926 годусоветские самоубийцы чаще всего вешались (49,7%); на втором месте былоогнестрельное оружие — после Гражданской войны его в стране было много (23,9%);на третьем значилось отравление (14,6%); самое последнее место занималопадение с высоты — по причине всеобщей малоэтажности. Женщины предпочиталитравиться, однако — следствие эмансипации — довольно часто пользовалисьпистолетом.
Кконцу двадцатых статистика самоубийств приобрела столь тревожный вид, чтопартия перевела ее в разряд секретных, а это означало, что достоверный учетвообще прекратился — местным властям не хотелось выделяться по«негативным» показателям, и в действие вступил стандартный советскиймеханизм приписок и «уписок»: самоубийства регистрировались под видомнесчастных случаев или естественных смертей. Обсуждение проблемы суицида внаучной и массовой печати исключалось. Как сказано в предисловии к одной изсоветских брошюр: «Социализм поднял жизнь и счастье человека на уровеньвысшей ценности, объявив непримиримую борьбу со всем, что препятствует реализацииэтого принципа. В таких условиях самоубийство становится вне моральных нормобщества».
Лишьв середине 80-х суицидная статистика вновь стала открытой. К тому же периодуотносится и быстрый рост числа самоубийств, вызванный общим кризисомсоветского общества. К началу Перестройки СССР превратился в суицидную«сверхдержаву», достигнув коэффициента в 29,7 (в РСФСР — 38,7), чтозначительно превышало среднеевропейский и тем более среднемировой уровень.Оптимистичные общественные ожидания горбачевской поры сократили числосамоубийств почти в полтора раза, но после того, как первоначальная эйфорияистощилась, зловещая кривая вновь поползла вверх. Лишения 90-х годов привели ктому, что сегодня в мире больше всего самоубийц, говорящих (вернее, еще недавноговоривших) по-русски.
Чтокасается русских мыслителей XX века, я рассмотрю двух: В. Соловьёваи Н. Бердяева.
Изучая материалы к своему докладу, я задаласьследующим вопросом: но все же существует ли непреодолимая преграда на пути ксуициду для тех, кто не столь безмятежен и пусть изредка, в мрачном настроении,но примеряет возможность добровольного ухода к себе, или не за что ужеуцепиться душе?
Безусловно,есть. Но, кажется, только за одно: за Веру. Та ее модификация, которая, видимо,единственно возможна для современного мыслящего человека — разумная вера.
В. Соловьёв писал: "… Когда жизньчеловека не согрета верой, когда он не чувствует близости и помощи Бога изависимости своей жизни от благой силы, трудность становится непереносимой". Жизнь без веры теряет смысл: «Они (самоубийцы) предполагали, что жизньимеет такой смысл, ради которого стоит жить, но убедившись в несостоятельноститого, что они принимали за смысл жизни, и вместе с тем не соглашаясь (подобнопессимистам теоретикам) невольно и бессознательно подчиняться другому,неведомому им жизненному смыслу, — они лишают себя жизни».
Обвинения в адрес самоубийства,выдвинутые Соловьевым, получили дальнейшее развитие в этюде Н.Бердяева «Осамоубийстве» (1931). «Борьба против упадочности и склонности ксамоубийству есть прежде всего борьба против психологии безнадежности иотчаяния, борьба за духовный смысл жизни, который не может зависеть отпреходящих внешних явлений», — пишет Бердяев. «Преодолеть волю ксамоубийству значит забыть о себе, преодолеть эгоцентризм, замкнутость всебе, подумать о других и другом, взглянуть на Божий мир, на звездное небо, настрадания других людей и на их радости. Победить волю к самоубийству значитперестать думать главным образом о себе и о своем». Хороший рецепт, но,вероятно, многим он не под силу.
Заключение.
В современной статистике смертей самоубийство почтиво всех странах занимает тревожное третье место — вслед за смертью врезультате болезни и несчастного случая (под которым главным образомподразумеваются ДТП). Ежегодно себя убивают 30000 американцев, 25000 японцев,20000 французов, 60000 россиян, а число тех, кто пытается себя убить, в 7-8 развыше. И это при том, что статистика самоубийств всегда занижена, в нее попадаютлишь явные случаи. На самом же деле самоубийц гораздо больше — по оценкенекоторых социологов, чуть ли не вдвое. По официальной статистике почтиполмиллиона землян каждый год сами ставят точку в своей жизни.
Аведь XX век, при всех его потрясениях и злодеяниях, невероятно обустроилсуществование человека, окружил его комфортом и удобствами, невообразимыми столет назад — причем более всего материальный уровень жизни вырос именно в техстранах, которые сегодня лидируют по уровню самоубийств (Россия в данномслучае не в счет — наш суицидальный всплеск 90-х годов объясняется чистодюркгеймовскими, социальными причинами и, будем надеяться, закончится вместе спереходным периодом от одной общественной модели к другой).
В чемже дело? Что, собственно, произошло? Почему в век толерантности и социальногообеспечения (водятся за нашим столетием и такие определения) человечествоуподобилось енотообразному зверьку какомицли, который, оказавшись в зоопарке,впадает в депрессию и через некоторое время начинает сам себя пожирать, хотяклетка просторная, а еды много?
Причинтому множество.
Во-первых,социальные, впервые исследованные Дюркгеймом. В результате техническойреволюции, индустриализации и урбанизации патриархальный мир прошлогостолетия был разрушен. Человек утратил контроль над непосредственно окружающимего жизненным пространством, нарушился сам масштаб взаимоотношений личности иобщества. Мир стал слишком большим (не деревня, а мегаполис, не артель, афабрика, не пустынное поле, а людная площадь) и оттого чужим. Любоесоциальное потрясение, любое массовое изменение общественного статуса (то, чтов массовых пропорциях происходит в современной России) влечет за собой всплесксамоубийств. Самоубийцы — это щепки, которыми густо усыпана земля, когда всоциальном лесу вырубают поляны и просеки.
Во-вторых,нравственные. В XX веке у большинства землян изменилась этическая мотивацияповедения. Прежде в ее основе были не подлежащие обсуждению и тем болеесомнению установления религии, взывавшей не к логике, а к чувству, не к разуму,а к вере. Если церковь запрещает самоубийство — это не обсуждается. Нельзя —значит нельзя. В нашем веке стал очевиден кризис веры, подготовленный событиямиXVIII и XIX веков. Это не духовная катастрофа, как кажется некоторым, аестественная стадия развития. Человечество подросло и повзрослело, оно хочетзнать, почему и зачем, оно вышло из детского возраста, когда инструкциивоспринимаются без обсуждения, на веру: надо мыть руки перед едой, маму с папойследует слушаться, самому себя убивать нехорошо. А почему? В XX веке человечествопережило переходный возраст со всеми приметами подросткового бунта — атеизмом,революциями, безумными социальными фантазиями. В почете были не послушание идоброе сердце, а ум, дерзновение и самодостаточность. Но ум и высокаясамооценка — это та система координат, в которой суициду отводится важное ипочетное место.
В-третьих, психологические. Если сравнивать самоощущениенашего современника и человека прежних веков, то при внешней иллюзии большейсвободы выбора и поступка мы стали гораздо более зависимы от внешнего мира.Просто его диктат из прямого превратился в косвенный, но оттого не менееэффективный. Через аппарат массовой культуры общество все время навязываетнам некий стандарт жизненного успеха, несоответствие которому воспринимаетсякак трагедия. Наверное, прежде стрессов было не меньше, чем сейчас, но людибыли психологически устойчивей, менее изнеженны — выживание требовало кудабольших усилий, а это делало жизнь более ценной, ибо человеку свойственнодорожить только тем, что дается с трудом.
Отсюдачетвертая, на мой взгляд, главная причина. Парадокс: чем благоустроеннеестановился быт человека XX столетия, тем стремительнее ползла вверх криваясуицида, спускаясь книзу лишь во время мировых войн, что и понятно — когдаозверевший мир на тебя охотится, не хочется играть с ним в поддавки. «Навойне, в лагерях и в периоды террора люди гораздо меньше думают о смерти, атем более о самоубийстве, чем в мирной жизни, — пишет Надежда Мандельштам. — Когдана земле образуются сгустки смертельного страха и груды абсолютно неразрешимыхпроблем, общие вопросы бытия отступают на задний план». Поразительный, нопочему-то греющий душу факт: в Освенциме уровень самоубийств среди охранниковбыл в несколько раз выше, чем среди заключенных. Жизненный инстинкт обостряетсятогда, когда жизни угрожает опасность. И наоборот.