Содержание
Введение
1. Природа заблуждений. Критерии истины
2. Обман и самообман в философской трактовке
3. Категории обмана и самообмана в литературных произведениях
Заключение
Список литературы
Введение
Самообман представляет собой особый случай внутреннего диалога, аутокоммуникации: здесь и обманывающий, и обманываемый представлен в одном лице. Человек, получая какое-то знание, не верит в его правдоподобие или вовсе отрицает, отторгает от себя. Когда субъект понимает, что его обманывают другие, он всячески противится этому, однако гораздо сложнее осознать свое собственное заблуждение. Субъект оказывается в плену собственных иллюзий, от которых невозможно безболезненно избавиться, поскольку иллюзии являются частью любого человеческого сознания. Ситуации, ведущие к самообману, обычно связаны с тем, что человек, получая неприемлемое для него знание, не верит или отрицает его. «…Чисто логическими методами проблема самообмана не может быть решена – необходимы дополнительные знания о психике людей, поведение которых, как известно, нередко строится на нарушенной логике»1.
Как известно, существуют такие защитные механизмы личности, как отрицание, обособление. Человеческий разум способен, в определенных обстоятельствах, развивать две логически несовместимые концепции одновременно, не осознавая их очевидную противоречивость. Этот феномен получил название «логиконепроницаемой перегородки»2, что является одной из форм феномена обособления. Этот механизм изолирует одно направление мыслей от других, что взаимодействие между ними ослаблено и таким образом конфликт не возникает. При этом создается взаимосвязь: человек, привыкая лгать самому себе, тем самым создает предпосылки для того, чтобы его обманывали и другие.
Цель данной работы – рассмотреть обман и самообман как философскую проблематику.
1. Природа заблуждений. Критерии истины
В истории науки та или иная научная теория содержит в себе как долю истины, так и долю заблуждения. Поскольку научное производство содержит в себе не только истину, но и заблуждение, то истина никогда не существует без заблуждения. Она всегда в той или иной форме, в той или иной степени «облеплена», окружена заблуждением и содержит его в себе.
Представления о заблуждении восходят к истокам философского мышления. Эта проблема ставилась одновременно с проблемой истины еще в античной философии. Уже здесь заблуждение рассматривалось не как несовпадение ума, воли, а объяснялась законами универсума. В Средневековье заблуждение религией рассматривается как искажение божественной истины, вызванной злой волей.
Философы нового времени — Бэкон, Декарт, Спиноза заблуждение истолковывают как результат искажающего влияния воли на разум. В их понимании человеческая воля свободна, шире разума, питает его, влияет на него и потому рождает заблуждения3.
Ламетри, Дидро, Гольбах, Гельвеции и другие французские материалисты источник заблуждения видели в инстинкте подчинения личности интересу социальной группы — групповому интересу, господствующих слоев — политическому интересу. По их мнению, достаточно с помощью разума открыть эти источники заблуждения, чтобы построить разумное общество без заблуждений4. Гоббс, Локк, Юм источник заблуждения видят в ошибке суждения, а основание всех заблуждений кроется в неправильном понимании словесных выражений5.
Гегель считал, что заблуждение является не внешней, а внутренней противоположностью истине. Оно тоже закономерно, как и истина, полагал он6.
Диалектико-материалистическое понимание заблуждения состоит в следующем: Процесс познания производит одновременно как истину, так и заблуждение.
Заблуждение является не только внутренне необходимым моментом истины, его преодоление также является необходимостью. В процессе материальной практики и познания возник общественно исторический процесс. Логическое доказательство выступает лишь вспомогательным критерием истины.
Относительность практики как критерия истины заключается в том, что будучи всегда исторически ограниченной, она не в состоянии полностью доказать или опровергнуть все наши знания. Практика способна осуществить это только в процессе своего дальнейшего развития.
Различные модели по разному рассматривали объект познания, по мнению Н.Н. Дунаевой:
рационалистическая модель познания рассматривает объект познания как нечто независимое и чуждое сознанию исследователя, а мыслительная деятельность познающего субъекта выступает как способ оперирования с объектами, когда важен сам процесс познания, поиск объективной истины;
иррационалистическая модель познания рассматривает познание как всеохватывающее движение, которое объединяет познающего человека — субъекта со всем окружающим миром. Познающий субъект выступает не как чистое сознание, а как человек, который живет и действует, который опирается на опыт, пронизывающий всю жизнь личности. В качестве главного познавательного средства выступает не столько мышление, сколько эмоционально-чувственные и эмоционально-волевые факторы любви и веры7.
Вера входит необходимым составным компонентом во всякий познавательный акт. Вера предшествует знанию, является движущей причиной и конечной целью познания. Вера предстает как форма принятия решения без достаточного экспериментального и логического обоснования. Вера является отправной точкой всякого познания, помогает преодолеть разрыв между знанием и незнанием, служит средством их интеграции. Вера необходима человеку для мобилизации его духовных и физических сил при недостатке информации или отсутствии достаточных доказательств8.
Убеждение — это выражение внутренней уверенности человека в истинности идеи. Предметом убеждения является логически обоснованное и практически подтвержденное знание о действительности. Знание и убеждение — однопорядковые явления. Убеждение служит средством реализации знаний, создает целеустремленность, эмоциональное возбуждение, которое необходимо для практической реализации идеи. Убеждение можно истолковать как объективную истину, усиленную волей, чувствами и стремлениями человека.
Предметом веры могут быть только те идеи, которые еще не получили достаточно логического обоснования и не подтверждены практикой, т. е. не имеют значения объективных истин. Вера имеет в качестве своего предмета гипотетические положения, которые формируются на основе познания и практической деятельности человека. Преодоление разрыва между знанием и незнанием, между эмпирическим опытом и гипотетическими положениями веры осуществляется на основе интуиции, волевого выбора и других нерациональных форм познания. С точки зрения персонализма, каждое частное верование возможно в силу приобщения человека к фундаментальной вере — вере в Бога.
Рационализм, не отрицая присутствия в познавательном процессе нерациональных моментов, интуиции, веры, считает необходимым дать им естественное объяснение на основе взаимодействия общественной и индивидуальной сторон познающего субъекта, на основе усвоения человеком материальной и духовной культуры человечества, развитого творческого воображения.
Для многих людей понятие «веры» просто сливается с понятием «совести», с непостижимым «нравственным законом внутри нас». Этот «закон» может совпадать с тем, что предписывает та или иная религия, но может и не совпадать. Вера, уверенность в невидимом, желаемом, ожидаемом. Вера нужна человеку, как духовная сила, моральная норма9.
2. Обман и самообман в философской трактовке
Наука в ее развитой форме всегда выполняла в системе культуры роль основания и стража объективности, проводника рационализма. Она очерчивала критерии существования, задавая эмпирические и логические методы проверки знания, доказательства его истинности, во многих случаях успешно дискредитировала шарлатанство, ложные концепции, субъективистские домыслы и параноидальные вымыслы. Воздействуя на другие разделы культуры (включая обыденное знание и религию), наука выполняла, помимо прочего, «санитарную» миссию в развитии культуры, поддерживая баланс во взаимодействии множества составляющих реалистического отображения действительности и проектирования практической деятельности.
«''Что есть истина?'' — в этом вопросе, произносимом тоном убежденного скептика, который заранее уверен в несуществовании ответа, кроется один из источников аргументов, приводимых в защиту релятивизма. Однако на вопрос Понтия Пилата можно ответить просто и убедительно, хотя такой ответ вряд ли удовлетворит нашего скептика. Ответ этот заключается в следующем: утверждение, суждение, высказывание или мнение истинно, если, и только если, оно соответствует фактам»10.
Выдающиеся успехи науки в первой половине прошлого века (особенно физики и химии) привели к росту так называемой сциентистской ауры, к заметной тенденции сциентизации культуры, наука стала изображаться в виде главенствующего раздела культуры, «улучшающего» остальные ее отрасли. Эта тенденция вскоре вызвала волну критики, в результате которой акции сциентизма резко упали. Однако, в последние десятилетия критика сциентизма переросла во многих философских работах в чрезмерную критику науки, на которую возлагают ответственность чуть ли не за все беды нашей цивилизации.
Весьма часто наблюдается явное принижение роли науки в системе культуры, что сопряжено с ростом иррационализма, размыванием границ между наукой и паранаукой (и псевдонаукой). Это связано и с новейшими проблемами обоснования знания, с тем, что называют кризисом рационализма, который, на мой взгляд, сильно преувеличивают именно постмодернисты.
Такие представители постмодернизма, как Ж.-Ф. Лиотар, Р. Рорти, отвергая всю философскую традицию от Платона до Канта и далее, вплоть до постпозитивизма (из которого, кстати, вышел Р. Рорти), атакуют принципы рационализма, находят им замену в сугубо прагматических подходах к «легитимации» знания. Категории истины, субъективного и объективного, реального и нереального, а вместе с ними вся гносеологиия и методология науки, все «метадискурсы» выбрасываются на свалку, остаются лишь аксиологические и прагматические критерии. У Лиотара это критерии «эффективности», «производительности», «результативности», «продаваемости знания», у Рорти — единственный всеобъемлющий критерий «полезности»: «мы отвергаем — говорит Рорти — различение «реальное» — «кажущееся» … мы надеемся заменить различение «реальное» — «кажущееся» различением “более полезное” — “менее полезное”»11.
При этом авторов не смущает, что для определения даже таких критериев они вынуждены решать гносеологическую проблему соотношения эмпирического и теоретического, представлять критерий в общем виде, а, значит, использовать «метадискурс», который ими столь решительно отвергается. Можно было бы привести множество других противоречий и концептуальных провалов в «игровых» построениях Рорти, Лиотара и др., у которых сплошь и рядом то, что отвергается явно, используется неявно. В неоглядном релятивистском раздолье, при таком безграничном «плюрализме» логические доводы вообще теряют силу, ведь и они основаны на определенном «метадискурсе».--PAGE_BREAK--
Рорти написал целую книгу, посвященную доказательству, что гносеология (в его терминологии «эпистемология») должна быть изгнана из философии, ибо гносеологические проблемы суть псевдопроблемы. Однако, преследуя такую цель, он фактически строит «свою» гносеологию.
Мечты и надежды существуют, есть реальность, ложное сообщение, принятое на веру, есть реальность (и нередко весьма грозная по своим последствиям), события кинофильма, любое произведение искусства есть реальность, как и все безграничное содержание коммуникативных процессов, компьютерных артефактов, игровых имитаций, знаковых и — шире — кодовых систем; наконец, галлюцинация есть тоже реальное явление.
Однако нормальный человек не смешивает субъективную реальность своей мечты с подлинной объективной реальностью, изображение на экране компьютера и тот объективно существующий предмет, который изображается, далеко не всегда принимает на веру то, что ему говорят, касается ли это объективной реальности вчерашних событий или субъективной реальности говорящего, его чувств, намерений, оценок и т.п. Для каждого из нас важно, жизненно необходимо знать правду, т.е. определить подлинную реальность. И это относится не только к объективно реальным предметам, событиям, обстоятельствам, но и к субъективной реальности других людей (особенно к их действительным намерениям, чувствам, решениям, о которых они сообщают публично).
Эти казалось бы тривиальные вопросы приобретают на нынешнем этапе развития цивилизации глубочайший, судьбоносный смысл. Культура, если так можно выразиться, все дальше уходит от природы, нагромождая всё новые и новые этажи опосредствований, ролевых, игровых, компенсаторных фантомов, изощряя способность самообмана как средства поддержания идентичности и деятельной способности (странно, вне поля зрения теоретиков остается тот факт, что нигде человек не достигает такой тонкости, изобретательности, таких творческих вершин, как в области самообмана; вот на что уходит огромная деятельная энергия)12.
Бертран Рассел считает, что «истинность есть свойство веры и, как производное, свойство предложений, выражающих веру». Истина заключается в определенном отношении между верой и одним или более фактами, иными, чем сама вера. Когда это отношение отсутствует, вера оказывается ложной. Предложение может быть названо «истинным» или «ложным», даже если никто в него не верит, однако при том условии, что если бы кто-нибудь в него поверил, то эта вера оказалась бы истинной или ложной, смотря по обстоятельствам. Все это очевидно. Но совсем не очевидными являются: природа отношения между верой и фактом, к которому она относится; определение возможного факта, делающего данную веру истинной; значение употребленного в этом предложении слова «возможный». Пока нет ответа на эти вопросы, мы не можем получить никакого адекватного определения «истины»13.
Объективные критерии реальности во всё большей степени подменяются критериями правильного исполнения роли, трафаретами моды, суггестивными клише, сформированными средствами массовых коммуникаций. Начальный этап информационного общества, вызвавший гигантское расширение и умножение виртуальности в столь короткие сроки, создал угрозу фундаментальным механизмам диагностики подлинной реальности, выработанным в ходе биологической эволюции и антропогенеза.
Мы испытываем нарастающий дефицит чувства подлинности — и в межличностном общении, и как участники массовых коммуникаций. Не потому ли так возросла тяга к общению с животными, привязанность и любовь к домашним животным? Собака не разыгрывает роли, не лжет, выражение ее эмоций, желаний, ее поведение несут для нас целительный, столь значимый бальзам подлинности.
Залогом такой веры и надежды служит история: прочность и «мудрость» биологической самоорганизации, на которой зиждется социум, тот факт, что живые самоорганизующиеся системы вынесли бесчисленные внешние катаклизмы, сумели сохраниться и продолжить развитие в условиях самых невероятных экстремальных ситуаций, продемонстрировав неиссякаемые ресурсы творческой саморегуляции («решения проблем»); это же, в принципе, демонстрирует нам и развитие цивилизации, история общества, пусть не столь убедительно, но, тем не менее, вполне достаточно, чтобы сохранять веру в способность преодолевать критические состояния, генерировать новые ресурсы самоорганизации, чтобы не впадать в постмодернистскую эйфорию катастрофизма и противостоять ее разрушительному, деморализующему действию14.
Русский философ В.С. Соловьев также обращался и пытался раскрыть понятия лжи (обмана) и «самообмана»: «Ложь — в отличие от заблуждения и ошибки — обозначает сознательное и потому нравственно предосудительное противоречие истине. Из прилагательных от этого слова безусловно дурное значение сохраняет лишь форма лживый, тогда как ложный употребляется также в смысле объективного несовпадения данного положения с истиною, хотя бы без намерения и вины субъекта; так, лживый вывод есть тот, который делается с намерением обмануть других, тогда как ложным выводом может быть и такой, который делается по ошибке, вводя в обман самого ошибающегося. В нравственной философии имеет значение вопрос о лжи необходимой, т.е. о том, позволительно или непозволительно делать сознательно несогласные с фактической действительностью заявления в крайних случаях, например для спасения чьей-нибудь жизни»15.
По его же мнению (В.С. Соловьева), вопрос о необходимости лжи может быть правильно решен на следующем основании. Нравственность не есть механический свод различных предписаний, безотносительно обязательных в своей отдельности. С материальной стороны нравственность есть проявление доброй природы; но человек, по природе добрый, не может колебаться между нравственным интересом спасти ближнего и нравственным интересом соблюдать фактическую точность в своих показаниях; добрая натура исключает склонность ко лжи или лживость, но в данном случае лживость не играет никакой роли. Со стороны формальной нравственность есть выражение чистой воли; но соблюдение внешнего соответствия между словом и фактом в каждом единичном случае, независимо от его жизненного смысла и с пожертвованием действительных нравственных обязанностей, вытекающих из данного положения, — есть выражение не чистой воли, а только бездушного буквализма. Наконец, со стороны окончательной цели нравственность есть путь к истинной жизни, и ее предписания даются человеку для того, «чтобы он жив был ими»; следовательно, жертвовать человеческою жизнью для точного исполнения отдельного предписания — есть внутреннее противоречие и не может быть нравственным16.
Г.В. Лейбниц говорил о том, что «в процессе доказательства я пользуюсь двумя принципами. Один из них — ложно то, что влечет противоречие. Другой — для всякой истины (которая не является непосредственной или тождественной) может быть представлено основание; т.е. понятие предиката всегда содержится в понятии своего субъекта или явно, или имплицитно, и это имеет место не меньше во внешних обозначениях, чем во внутренних, не меньше в истинах случайных, чем в необходимых»17.
3. Категории обмана и самообмана в литературных произведениях
Российский философ Д.И. Дубровский в работе «Обман: философско-психологический анализ» различает три предметные области, по отношению к которым можно говорить о наличии феномена самообмана: «В первом приближении можно выделить три области:
когда человек обманывает себя относительно самого себя (своих действительных качеств, знаний, достигнутых результатов, своего будущего и т.п.);
когда он обманывает себя относительно других субъектов (отдельных лиц, групп, организаций и т.п.), оценивая их качества, намерения, возможности, их отношения к нему и т.п.;
когда он обманывает себя относительно каких-либо предметов (их существования, местоположения, стоимости, функциональных возможностей и т.д.), событий и обстоятельств»18.
В большинстве публикаций основное внимание уделяется обману человека себя относительно самого себя.
Наиболее ярко феномен «обмана» и «самообмана» можно увидеть у классика русской литературы – Ф.М. Достоевского.
Преступление, описанное в романе Достоевского, выдается из ряда обыкновенных преступлений только потому, что героем его является не безграмотный горемыка, совершенно неразвитый в умственном и нравственном отношениях, а студент, способный анализировать до мельчайших подробностей все движения собственной души, умеющий создавать для оправдания своих поступков целые замысловатые теории и сохраняющий во время самых диких заблуждений тонкую и многостороннюю впечатлительность и нравственную деликатность высокоразвитого человека. Вследствие этого обстоятельства колорит преступления до некоторой степени изменяется, и процесс его подготовления становится более удобным для наблюдения, но его основная побудительная причина остается неизменной. Раскольников совершает свое преступление не совсем так, как совершил бы его безграмотный горемыка; но он совершает его потому же, почему совершил бы его любой безграмотный горемыка. Бедность в обоих случаях является главной побудительной причиной.
Раскольников находится в таком положении, при котором все лучшие силы человека поворачиваются против него самого и вовлекают его в безнадежную борьбу с обществом. Самые святые чувства и самые чистые стремления, те чувства и стремления, которые обыкновенно поддерживают, ободряют и облагораживают человека, становятся вредными и разрушительными страстями, когда человек лишается возможности доставлять им правильное удовлетворение. Раскольникову хотелось, во что бы то ни стало покоить и лелеять свою старую мать, доставлять ей те скромные удобства жизни, которые были ей необходимы, избавлять ее от томительных забот о куске насущного хлеба; ему хотелось далее, чтобы сестра была ограждена в настоящем от дерзостей разных Свидригайловых, а в будущем от участи, постигшей Соню Мармеладову, или от необходимости выйти замуж без любви за какого-нибудь деревянного человека, подобного господину Лужину. Самый строгий моралист не найдет в этих желаниях ничего предосудительного или нескромного; самый строгий моралист даже похвалит Раскольникова за эти желания и пожелает, в интересах его собственного нравственного совершенствования, чтобы Раскольников в течение всей своей жизни постоянно любил мать и сестру и самым ревностным образом, не жалея сил и энергии, заботился об их участи.
Но эти требования остаются законными, разумными и похвальными только до тех пор, пока у Раскольникова имеются материальные средства, которыми он действительно может покоить свою мать и спасать от бесчестия свою сестру.
Но как только материальные средства истощаются, так тотчас же вместе с этими средствами у Раскольникова отбирается право носить в груди человеческие чувства, так точно как у обанкротившегося купца отбирается право числиться в той или другой гильдии.
В размышлениях Раскольникова заметна значительная недодуманность. Он, по-видимому, не понимает, что выход посредством преступления не может ни в каком случае действительно вывести его из затруднения.
Но весь вопрос в том, действительно ли бесчестные средства достигают в данном случае той цели, к которой стремится Раскольников. Этого вопроса сам Раскольников вовсе себе не задает. Положим, что ему удалось убить и ограбить процентщицу; положим, что он нашел у нее в шкатулке целую Калифорнию; положим, что он благополучно схоронил все концы; положим, следовательно, что дело сложилось по его желанию во всех своих мельчайших подробностях. Что же дальше? Каким образом он пустит их именно в то предприятие, которое ему всего дороже и которое заставило его решиться на преступление? Как он ухитрится провести эти деньги в домашнюю жизнь матери и сестры так, чтобы эти деньги улучшили и обеспечили их существование и чтобы в то же время мать и сестра не заметили этого неожиданного прилива денег и не озадачили его настоятельными вопросами насчет их происхождения? Соблюдая должную осторожность и постепенность, Раскольников мог бы ускользнуть от подозрений полиции, но ему ни в каком случае не удалось бы отвести глаза тем людям, которые сами должны наслаждаться плодами его преступления и которые привыкли в бедности считать каждый кусок и беречь каждую старую тряпку.
Теория Раскольникова не имеет ничего общего с теми идеями, из которых складывается миросозерцание современно развитых людей. Эта теория выработана им в зловещей тишине глубокого и томительного уединения; на этой теории лежит печать его личного характера и того исключительного положения, которым была порождена его апатия. Раскольников написал свою статью о преступлении за полгода до того времени, когда он убил старуху, и вскоре после того, как он вышел из университета по неимению денежных средств. Те мысли, которые выразились в его статье, были продуктами того самого положения, которое впоследствии, истощивши по капле всю его энергию и извративши его замечательные умственные способности, заставило его обдумать во всех подробностях, тщательно приготовить и успешно выполнить грязное преступление. продолжение
--PAGE_BREAK--
Эту теорию никак нельзя считать причиной преступления, так точно как галлюцинацию больного невозможно считать за причину болезни. Эта теория составляет только ту форму, в которой выразилось у Раскольникова ослабление и извращение умственных способностей. Она была простым продуктом тех тяжелых обстоятельств, с которыми Раскольников принужден был бороться и которые до вели его до изнеможения. Настоящей и единственной причиной являются все-таки тяжелые обстоятельства, пришедшиеся не по силам нашему раздражительному и нетерпеливому герою, которому легче было разом броситься в про пасть, чем выдерживать в продолжение нескольких месяцев или даже лет глухую, темную и изнурительную борьбу с крупными и мелкими лишениями. Преступление сделано не потому, что Раскольников путем различных философствований убедил себя в его законности, разумности и необходимости. Напротив того, Раскольников стал философствовать в этом направлении и убедил себя только потому, что обстоятельства натолкнули его на преступление.
Таким образом, как и отмечал Р.Сеннет, различные человеческие качества и слабости способны довести человека до обмана собственных чувств и стремлений19.
Заключение
Проблема добродетельного обмана известна еще философам глубокой древности. Ее обсуждали такие мыслители, как Сократ, Платон, Ибн Сина, Конфуций. У Сократа общеизвестен пример про стратега, который обманывает врага. Добродетельным бывает ложное сообщение врача, который укрепляет веру больного в свое выздоровление. Каждому из нас, несомненно, известны случаи обмана, вызванные гуманистическими побуждениями, и они составляют, по-видимому, неустранимый фактор человеческого общения.
Согласно профессору Дубровскому, добродетельный обман представляет собой вид намеренного обмана, поскольку выражает определенный интерес человека. Однако, в отличие от недобродетельного обмана, используемого для реализации, как правило, эгоистического интереса, «добродетельный обман выражает такие интересы субъекта, которые совместимы с общечеловеческими ценностями, принципами нравственности и справедливости. Это можно интерпретировать в смысле совпадения интересов того, кто обманывает, и того, кто является объектом добродетельного обманного действия»20.
Наряду с личными особенностями субъектов общения, существенную роль в понимании такого феномена, как добродетельная ложь, играют ситуативные факторы. Важным параметром социальной обстановки является степень нормативной или ситуативной поддержки, которая предоставляется лжецу. Один и тот же человек в разных ситуациях может выглядеть в глазах общества героем, если он обманул врага, или преступником, если он обманул собственную референтную группу. Не уходя от проблемы моральной оправданности лжи, которая возникает практически во всех областях человеческого бытия – от нуклеарной семьи до национальных или расовых общностей, мы все же не можем не признавать того факта, что ложь военнопленного более оправдана и даже предписана ему нормативно, а ложь священнику, судье или просто близким людям, как правило, не находит никакого оправдания.
Класс явлений добродетельного обмана, по мнению Дубровского Д.И. может быть разбит на две группы. К первой из них могут быть отнесены все случаи, «когда объект обмана и объект доброго дела совпадают». Типичным примером этого служит сокрытие от больного той информации об истинном положении его здоровья, которая способна ввергнуть больного в тяжелые психоэмоциональные переживания, депрессию, суицидальное настроение; которая резко снизит его активность в борьбе с заболеванием. Четко продуманная и организованная врачом дезинформация больного может, напротив, повысить его сопротивляемость болезни и придать уверенность в положительном исходе, содействовать мобилизации его жизненных сил.
Сюда же можно отнести любые другие случаи, где обман совершается ради того, чтобы облегчить положение некоторого другого лица: избавить его от горя, чрезмерных отрицательных эмоций, предохранить от опасного увлечения, от ошибок, неразумных действий, пресечь мысли о самоубийстве, и тому подобное.
Ко второй группе относятся те случаи, когда объект обмана и объект доброго дела не совпадают. В таких случаях один субъект обманывает другого во имя блага или третьего, где под третьим может выступать любое нечто – от отдельного человека до абстрактной идеи, или же в своих собственных целях, которые или видятся справедливыми большинству. В других случаях используемая ложь не является ни предписанной, ни нормативной, однако, с точки зрения некоторого большинства, она является необходимой и оправданной21.
Список литературы
Гегель. Наука логики. // Мир философии: Книга для чтения. В 2-х ч.- Ч. 1: Исходные философские проблемы, понятия и принципы. — М.: Политиздат, 1991.
Дубровский Д.И. Проблема идеального. Субъективная реальность. — Изд. 2-е. М., 2002. – с.49-52.
Дубровский Д.И. Обман: философско-психологический анализ. М, 1994.
Дубровский Д.И. О специфике философской проблематики и основных категориальных структурах философского знания // Вопросы философии. — 1984. -№11.
Дунаева Н.Н. Философия. — Ростов-на-Дону: Феникс, 2004. — 160с.
Кон И.С. Проблема «Я» в психологии // Психология самосознания. Самара, 2000.
Креч Д., Кратчфилд Р., Ливсон Н. Элементы психологии. – М., 2000.
Лейбниц Г.В. Об универсальной науке, или Философском исчислении. // Сочинения. В 4 т. — М., 1984. — Т 3.
Мир философии: Книга для чтения. В 2-х ч.- Ч. 1: Исходные философские проблемы, понятия и принципы. — М.: Политиздат, 1991.
Поппер К. Факты, нормы и истина дальнейшая критика релятивизма // Логика и рост научного знания. — М., 1983.
Рассел Б. Человеческое познание. — М., 1957.
Руткевич А.М. От Фрейда к Хайдеггеру. — М.: Политиздат, 1985. — 175с.
Сеннет Р. Коррозия характера. — Новосибирск: ФСПИ «Трейд», 2004. -296с.
Соловьев В. С. Лекции по истории философии за 1880 — 1881 гг. // Вопросы философии. — 1989. — № 6. – с. 76
Соловьев В.С. Статьи из Энциклопедического словаря Ф. А. Брокгауза — И. А. Ефрона // Мир философии: Книга для чтения. В 2-х ч.- Ч. 1: Исходные философские проблемы, понятия и принципы. — М.: Политиздат, 1991.
Философия нового времени. / Под ред. Парамонова М.И. — М.: ВЛАДОС, 2005.
Французский материализм. // Философия различных эпох. – М.: Мысль, 1988.