Новый человек «Эры Водолея»
Олеся Николаева
Проблема любви
NewAge предполагает создание «нового человека», соответствующего духу времени.Можно утверждать, что такой человек уже существует.
ХХвек имел два грандиозных проекта по созданию такого «общественногогомункулуса»: первый — это «сверхчеловек» германского национал-социализма,второй — это строитель коммунизма эпохи советского интернационализма. «Новыйчеловек» «Эры Водолея» — это воплощение уже третьего богоборческого замысла очеловеке.
«Такогонизменного идеала человечество еще не выдумывало, — пишет Р. Гальцева, — дажефашистская “белокурая бестия” при всем культивировании в ней животногоначала… несет на себе некий ницшеанский сверхчеловеческий отблеск… Что жеговорить о морали “строителя коммунизма”? Она не так уж расходилась собщечеловеческой моралью, взошедшей в нашей цивилизации на христианскойзакваске и отборных классических идеалах. Головной атеизм коренным образом неизменил образа человека… Если отбросить идеологический антураж, геройсоцреализма по сравнению с “рассвобожденным” персонажем 90-х годов — это всеравно что Персей супротив Медузы-Горгоны… В лице образцового “сексуальногопартнера” предстает беспрецедентно дегуманистический, предельноантагонистический традиционному в русской культуре “положительно-прекрасному”человеку отрицательно-безобразный субъект».(1)
Школьнаяпрограмма «сексуального воспитания», предполагающая «отбросить л о ж н у ю стыдливость»,на самом деле имеет цель взрастить в детях, призванных стать «новыми людьми»,тотальное бесстыдство; телепередачи, проповедующие порок в качестве жизненнойнормы и отстаивающие права человека на извращения; фильмы, в которыхоткровенная похабщина становится уже общим местом «будничного дневногосознания», — весь этот мутный поток, хлынувший на нас, словно из преисподней,давно уже смел все границы приличий, разметал все самозащитные ограждения, такчто человек со всеми его правами оказался беззащитным и обнаженным перед этимповальным беспутством и наглым вторжением в заповедные области его жизни.
Сексуальнаяразнузданность, ставшая вдруг нормативной, связана и с новым отношением ксмерти, которая постоянно присутствует на телеэкране. Смерть перестает бытьтаинством и той кульминационной точкой жизни, которая дает человеческомусуществованию новое истолкование. Смерть становится самой пикантной частью«интересного»: стекленеющие глаза, последние судороги, предсмертные агонии,развороченные черепа и оторванные руки, показанные крупным планом, задевают взрителе какой-то пласт сладострастия, трогают какой-то нерв — очевидно, этисильные впечатления при общей эмоциональной выхолощенности и анемии подлинныхглубоких чувств призваны свидетельствовать человеку о том, что он сам еще жив.Но и они становятся обыденностью и входят в привычку. Даже маньяки, дажелюдоеды, откусывающие крупным планом своим жертвам носы, уже не поражаютсознание «нового человека». Смерть становится для него будничным эпизодом, апочти анатомическое знакомство с ее механизмом, убивающим всякий намек насуществование души, превращает ее в заурядное зрелище, в необходимое явление,кое-как продвигающее дальнейший сюжет.
Всвязи с этим можно говорить о чувственной бесчувственности «нового человека», оего сердечном омертвении, которое всегда происходит на фоне разгула егострастей. «Новый человек» не любит — он «занимается любовью». Он не творит — он«самовыражается». Он не смиряется — он пытается приспособиться. Он неблаженствует — он получает наслаждение. Он не раскрывает в себе образ Божий —он делает себе имидж. Он даже не играет — он «ведет игру».
Проблема свободы
Этоне означает, что он лишен каких бы то ни было мистических интересов. Однако наместе веры в Живого Бога у него возникают языческие предрассудки и суеверия. Онверит в самую примитивную астрологию, в «свою звезду», в черных кошек, вэкстрасенсов, в переселение душ, в спиритизм, в парапсихологию, в прогресс, вофрейдизм, в уринотерапию, в мумие, в «приворот», в обереги, в «тарелки», вмечту, в общественное мнение, в права потребителя, в силу денег, в демократию,в человека,— наконец, в себя самого. «Новый человек» испытывает интерес идоверие к любому симпатичному «насельнику», пожелавшему обосноваться в его домеили даже душе, — к домовым, к чебурашкам, к шишк! ам, к «жукам», к внутреннимголосам, к инопланетянам, вполне в духе мифа двойничества, что свидетельствуето каком-то его лютом одиночестве и неполноценности. Такой букет верований иесть залог наступления Новой Эры, которая лукаво увязывает между собой всю этумешанину под единым лозунгом плюрализма.
Егоключевым понятием является свобода, понятая им как вседозволенность восуществлении человеческих стремлений и пристрастий, полный произвол в ихосуществлении. Творчество становится формой самовыражения личности, причемличности, взятой в ее случайности, в ее эмпирической, физиологической ипсихической неустроенности.
РежиссерМилош Форман сделал весьма типичное для нашего времени признание: «Мнеинтересен человек, ищущий истину, а не тот, кто ее нашел». Таким образом, тот,кто, обретя Истину, может свидетельствовать о Ней, заведомо изгоняется из сферыинтересов режиссера, и само свидетельство оказывается для Формана излишним итщетным.
Истиныкак таковой, как онтологической данности, по Форману, не существует — есть лишьпотенциально угадываемая модель мира, формулирование и выстраивание которойпризвано обеспечить психологический комфорт «искателя». Именно поэтому созданиетакого комфорта, будучи уделом обывателей, и представляется режиссерунеинтересным. Так ложная установка порождает и ложные выводы.
ГеройФормана разрывает узы скучного филистерского существования и отправляется «напоиски истины», смутные представления о которой роятся в его хаотическомсознании. Это сознание и призвано стать экспертом, фильтрующим истинное отнеистинного, отшвыривающим то, что ему не подходит, и принимающим на веру то,что ему годится. Истина при таком потребительском понимании сама оказываетсялишь объективированной частью сознания, в которой сосредоточены все явные итайные его вожделения.
Такая«истина», вылепленная по образу собственной прихоти,— и есть тот неизвестныйГодо из пьесы Беккета «В ожидании Годо», которого с нетерпением ожидают герои,находящиеся как бы в эпицентре мирового хаоса, когда рушатся жизни, гибнут душии водворяется абсурд. Годо должен появиться и вернуть происходящему смысл. Ноне всякого Годо готовы принять герои, но лишь такого, который им подходит,который им сообразен.
Логическииз этой схемы сама собой вытекает и аксиома плюрализма: сколько людей, столькои истин. Ибо сколько людей — столько и прихотей. И действительно, многие героиМ. Формана становятся на путь утоления своей прихоти.
Людейнедавнего советского прошлого буквально потряс его фильм «Пролетая над гнездомкукушки», снятый в 1975 году. Действие происходит в сумасшедшем доме, что, слегкой руки А. Чехова («Палата № 6»), само по себе подталкивает к ассоциации сроссийской жизнью, тем паче с ее советским вариантом. Сумасшедшие страстно«хотят перемен», что однозначно аукается с «жаждой реформ» советского(российского) интеллигента.
Вконце концов во имя свободы они поднимают в сумасшедшем доме бунт, которыйвыражается в ночной пьяной оргии «с девочками». Больной заика впадает с однойиз них в грех, чем излечивается от заикания. Но с наступлением утра приходитрасплата: появляются санитары и медсестра, наделенная явными тоталитаристскимизамашками, и исцеленный заика, испугавшись того, что она обо всем «расскажетмаме», начинает вновь заикаться. Однако он уже, что называется, хлебнулсвободы, и возвращение в прежний «тоталитаризм» для него невозможно, поэтому онперерезает себе вены стаканом.
Главныйсвободолюбивый герой Макмерфи, попавший сюда за изнасилование малолетки, какзачинщик бунта подвергается операции, которая делает из него идиота, за что —исключительно из милосердия — его удавливает подушкой сумасшедший индеец. Враже свободы он громит стены и окна психушки и убегает в никуда.
То,с какой безоговорочной легкостью этот фильм был воспринят в качестве гимна свободеи назван «Библией второй половины ХХ века», выдает существенные черты иустановки либерализма. Первое: свобода есть абсолютная ценность сама по себе.Являясь целью, она бесцельна. Она — путь в никуда, по которому убежалсумасшедший индеец.
Второе:человек, ограниченный в своих свободных проявлениях, а также оказавшийся передлицом личной ответственности и возмездия, как юноша-заика, имеет правореализовать последний дар свободы — самоубийство.
Третье:человек, лишенный внутренней возможности осуществлять свободу, как Макмерфипосле операции, заслуживает смерти.
Однакофильм М. Формана не столь однозначен: свободы жаждут действительно сумасшедшие.Их свобода — это воистину свобода умопомешательства, вседозволенность безумия.Плоды ее — насилие, убийство, суицид, пьянка, блуд, разгром. И для таких(«почто стадам дары свободы, — их резать надобно да стричь!») единственновозможной формой жизни оказывается пребывание в доме для умалишенных, впротивном случае они представляют опасность и друг для друга, и для всегообщества.
Другойфильм М. Формана, также ставший катехизисом «нового человека»,— «Народ противЛарри Флинта» продолжает тему либеральной свободы. Ларри Флинт — производительпорнопродукции — выигрывает все тяжбы с обществом, оскорбленным его активнойдеятельностью и предъявившим ему судебный иск. Однако Ларри Флинт отстаивает всуде свое право на свободу слова и самовыражения, и посрамленное обществовынуждено спасовать перед «священным» правом этого проходимца. Ларри Флинтсделался синонимом эпохи, отстаивающей свои «свободы», среди которыхнаипервейшее место занимает неограниченная свобода слова.
Вплюралистическом либеральном сознании свобода слова объявляется самоценностью.Именно она призвана обеспечить свободное самовыражение личности, котороепонимается как творчество. Любой жест, любой волапюк (как это имеет место синсталляцией) может быть объявлен авторским, снабжен соответствующим ярлыком иманифестирован в качестве художественного произведения: художник это так видит,музыкант так чувствует, писатель так себе это представляет. И еслиматериализованное своеобычное видение или представление художника оскорбляетрелигиозные, этические или эстетические чувства его зрителей, вездесущий иклонированный обществом Ларри Флинт всегда сможет отстоять его право насамовыражение.
Именнотак это и происходит. 2 марта 1998 года в Италии VII цензурная комиссияДепартамента зрелищных мероприятий вынесла решение о запрещении нового фильмасицилийских режиссеров Даниэле Чипри и Франко Мареско «Тото, который жилдважды». В «НГ» об этом написано: «Сегодня имена всех семерых членовзлополучной комиссии в Италии знает, наверное, каждый… В состав этогоминистерского органа входили судья, психолог, педагог, юрист, режиссер,журналист и представитель киноиндустрии… Конечно, открыто атаковать принципсвободы самовыражения художника в либеральном обществе довольно рискованно. Издесь соображения общественной нравственности, “добрых нравов”, как о нихговорит итальянская Конституция, отходят на второй план… Скандал вокруг“Тото...” постепенно переходит в политическую сферу. Левые вполне единодушнозащищают опальных режиссеров и уже вынесли на рассмотрение парламентапредложения о сокращении полномочий цензурных комиссий и изменении правил ихформирования».
Какиеже основания были у комиссии, вызвавшей такой гнев либерального общественногомнения? И что дало повод главному редактору католической газеты «Аввенире»епископу Клаудио Сорджи заявить, что этот фильм «достиг невиданного доселеуровня шизофрении и сумасшествия», оскорбляя чувства верующих?
Начинаетсякинокартина с того, как униженный и осмеянный слабоумный исторгает своюнеутоленную похоть на статую Мадонны. Главный герой фильма — «постаревшиймессия» по прозвищу Тото — воскрешает «Лазаря», которым в кинокартине являетсябосс мафии, растворенный врагами в серной кислоте. Горбун Иуда выдает «мессию»,и его растворяют в той же ванне с кислотой. А его место на кресте занимаетидиот, появившийся в начале фильма. Это все называется «авторской версиейЕвангелия».(2)
Другойскандал разгорелся на Бродвее вокруг новой пьесы Терренса Макнелли «CorpusChristi», главный герой которой, Джошуа, явно олицетворяющий собой ИисусаХриста, представлен как гей.
Несмотряна горячие протесты Католической Церкви, либеральные деятели дружно вылезли впрессе со своей глумливой поддержкой, пафос которой сводился к тому, что «людиискусства имеют право произносить святотатственные вещи».(3)
Этоже право отстаивают авторы и редколлегия журнала «Иностранная литература»(4),посвятившего целый номер публикациям, претендующим на интерпретациюевангельских сюжетов и представленным тремя зарубежными романами, стихами, атакже статьями преимущественно отечественных критиков, призваннымихудожественно оправдать эту затею и даже придать самовыражению художника статус«святыни» (Я. Кротов).
Опускаянеисчислимые богохульства, которыми постмодернистское сознание принялосьвоинственно отстаивать свою свободу творчества, отметим, однако, некоторыечерты, характерные для новой эпохи.
Положительнымигероями нового сознания оказываются дьявол (роман Ж. Сарамаго), Иуда (романы Ж.Сарамаго, С. Эрдега, Н. Мейлера) и первосвященник Анна (у С. Эрдега).
Стремлениек авторской оригинальности оборачивается под постмодернистским перомединообразным и навязчивым приемом толкования евангельских текстовисключительно в обратном смысле: белое под постмодернистским пером темнеет, ачерное делается белесым. Однако эти «развенчанные» евангельские свидетельства иразломанные церковные каноны неизбежно начинают порождать свои собственныеплоские и пошлые трафареты.
Ставшийуже шаблонным постмодернистский Иуда выступает как мудрец и спаситель мира,святая равноапостольная Мария Магдалина под пером «свободных художников» так иостается непокаявшейся блудницей, Голгофская жертва представляетсянедоразумением, а Спаситель не воскресает.
Такимобразом, вера христиан оказывается тщетной (а если Христос не воскрес, то ипроповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша (1 Кор. 15, 14), упование их —напрасным, жизнь — бессмысленной.
Чтоже предлагает нам взамен Евангелия постмодернистская интерпретация,обессмысливающая двухтысячелетнее упование христиан? Тотальную сомнительностьмира, в котором нет и не может быть ни подлинной Красоты, ни Добра, ни Любви,ни Истины.
Единственнойреальностью становится здесь самостийное авторское «я», считающее себя вправераспоряжаться, по сути, чужим достоянием. Мейлер признается, что, прочитавЕвангелие, нашел, что кое-где «проза выглядит пресной, а само повествованиебезнадежно противоречивым. Поэтому я решил, что этот удивительный сюжетнеобходимо изложить заново, причем как следует».(5)
Тако чем же это новое благовестие? Смеем сказать — ни о чем: очереднойпостмодернистский симулякр, где тот, кого по непонятным причинам именуют здесьИисусом Христом, — кто угодно, каждый, никто...
Постмодернизмидет дальше Ницше — он не просто «убивает Бога», он превращает его в кич, вбибабо, в картонную маску, которую вольно примерить на себя любому энтузиасту,дерзнувшему писать собственное «евангелие». Есть, впрочем, и весьма вескаяпрагматическая и даже утилитарная причина, по которой современные литераторыобращаются к Священным текстам: это обеспечивает им уже готовый сюжетныйкаркас, задает масштаб и сулит своим заведомым драматизмом придатьзначительность самым плоским и заурядным авторским мыслям. Своеобразие нашеговремени состоит в том, что сочинение такого рода можно выдавать потом за «новыепрочтение», «своеобразное писательское видение», «авторскую интерпретацию»,«самовыражение» и «смелое художественное решение».
Вопрос,однако, вовсе не в том, позволительно ли художнику или простому смертному,апеллируя к евангельскому свидетельству, примерять его к собственной судьбе: вконце концов, в толпе, теснившей Иисуса Христа, для каждого отыщется своеместо. И не в том, возможно ли вновь и вновь, вдохновляясь евангельскимитекстами, делать их достоянием искусства: вся великая христианская культуравыстраивается вокруг Бога Слова, вочеловечившегося по Своей великой любви кчеловеку, искупившего его ценой Голгофской жертвы, умершего за него на кресте ивоскресшего. Глубинный смысл Священного Писания неисчерпаем, художественныйязык неподражаем, а поэтическая убедительность превышает эмпирическое пониманиеплотского человека, который и должен для этого родиться свыше и духовнопрозреть (ср.: Ин. 3, 3).
ТолкованиеЕвангелия может осуществляться лишь при условии веры в непреложность егосвидетельства как свидетельства Святаго Духа, как в окончательную и высшуюреальность человеческого бытия, к которой нельзя прикасаться глумливыми устами.Это обязывает к бережному соблюдению целостности и полноты Евангелия со всемиего непреодолимыми для плотского человека антиномиями. Истинно говорю вам: небои земля прейдут, но слова Мои не прейдут (ср.: Мф. 24, 34, 35).
Всякиепопытки выдернуть из Священного текста какой-либо фрагмент и, поместив его виной контекст, использовать в своекорыстных целях, купируя и приспосабливая егок себе, всегда будут оборачиваться клеветой, хулой на Святаго Духа, которая,как известно, не простится человекам ни в сем веке, ни в будущем (Мф. 12, 31,32).
Такойклеветой и пронизаны страницы пятого номера «ИЛ»: Иисус Христос не есть СынБожий — вот главное утверждение всех романистов. Миром правит «злой Бог» и«добрый диавол».
Всущности, это и есть диавольская затея. Именно в этом пытается вот уже дветысячи лет убедить мир тот, кого христиане называют врагом рода человеческого,и кто избирает для этого разные способы и средства — от кровавых гонений доагрессивных плюралистических демаршей, прикрывающихся рассуждениями обезграничности культуры и свободе творчества.
Мыстановимся печальными свидетелями того, как на наших глазах меняется языковойкод цивилизации, пытающейся сбросить «с корабля современности» все святынихристианского мира, все ценности христианской культуры, растворив их вжитейской банальности среднего человека, обывателя и потребителя. Задачапостмодернистской цивилизации в том, чтобы создать вокруг этого среднегочеловека такой мир, в котором он мог бы чувствовать себя самоуверенно исамодовольно. И потому все духовные вершины должны быть понижены, все пропастивыровнены, все сакральное — профанировано, все чудесное — банализировано, всесущественное — спародировано. В любой святыне, в любом образе святости среднемучеловеку мерещатся репрессивные черты, и потому всякий идеал должен бытьскомпрометирован, усреднен и подогнан по его стандартам.
Инапротив, более нет такой человеческой низости, которая не могла бы найти себеоправдания в новом сознании, и нет такого злодейства, которое не отыскало бысебе адвоката: все «подпольное» и темное должно быть реабилитировано, дабысредний человек мог навсегда избавиться от мук совести и томления духа.Положительными героями новой цивилизации становятся Иуда и Сальери, Мазепа иЛжедмитрий. И даже сам сатана. У человека больше нет никаких табу, ибо всепозволено.
Такимобразом, публикации, вошедшие в номер «ИЛ», поднимают ряд существенныхвопросов, касающихся если не Священных текстов, которые остаются незыблемыми,то самой постмодернистской цивилизации.
Долженли быть какой-либо — эстетический или этический — предел пресловутому правухудожника? И если художник «право имеет», то не имеет ли подобное же право и«тварь дрожащая», которая тоже «самовыражается» тем, что оскверняет кладбища,поджигает храмы и глумится над святынями? И не в равной ли мере кощунствуютбольшевик, гадящий в алтаре, и художник-постмодернист, разрисовывающий иконынепристойными сценами?
Отстаиваниеже права подобного рода «художников» в либеральном обществе становится деломобщественно-политическим. В сфере культуры уже назначены премии «за смелость всамовыражении». Ларри Флинт Формана вот-вот окончательно победит.
Обэтом свидетельствует присуждение Жозе Сарамаго Нобелевской премии политературе. Тот факт, что ее удостоился в этом году завзятый коммунист и авторбогохульного романа, делает Ж. Сарамаго определенной знаковой фигурой нашеговремени. А если учесть, что одним из кандидатов на Нобелевскую премию этогогода был также «португалоязычный» Жоржи Амаду, художник во всех отношениях кудаболее значительный (если уж так неотвратимо подошла пора отметить писателяименно из этого культурного ареала), то идеологическая конъюнктура, подарившаямиру нового лауреата, становится очевидной.
Приэтом сам Жозе Сарамаго заявил, что если бы его заставили выбирать междуНобелевской премией и коммунистическими идеями, он выбрал бы второе. Парадокс,однако, состоит в том, что, оказывается, на нынешнем культурном рынке не тольконет необходимости отказываться от своего «коммунизма», но, напротив, как разименно он, сдобренный псевдоевангельскими картинами и щедро приправленныйфрейдистскими мотивами, теперь сам удовлетворяет спрос на постмодернистскую«гремучую смесь», более чем сомнительную в художественном отношении.
Присуждениепремии Жозе Сарамаго вызвало жесткую негативную реакцию Ватикана, с полнымоснованием увидевшего в этом исключительно идеологическую акцию. И сколько быапологеты нового лауреата ни пытались внушить, что коммунизм Сарамаго вовсе нетого свойства и смысла, какой имеет коммунизм Лубянки и ГУЛАГа, Зюганова иАнпилова, а какой-то иной, «хороший» коммунизм, становится все отчетливей егопрежняя богоборческая гримаса, проступающая из-под импортногопостмодернистского грима.
Проблема этики
Ивсе же либеральное мышление непоколебимо уверено, что и у него есть своя этика.В ответ на письмо кардинала Карло Мария Мартини «Во что верит тот, кто неверит?» Умберто Эко, один из лидеров левой интеллигенции Италии, знаменитыйписатель, семиолог и историк культуры, пишет в эссе «Когда на сцену приходитдругой»: «Я постарался обосновать принципы внерелигиозной этики на чистоприродном явлении… какова наша телесность, и на убеждении, что инстинктивновсякий полагает, что его душа (или нечто, выполняющее ее функцию) проявляетсятолько благодаря соседству с окружающими. Из этого вытекает, что то, что яопределил как «внерелигиозная этика», по сути — этичность природы… Природныйинстинкт, дозревший до степени самосознания,— разве это не опора, неудовлетворительная гарантия?».(6)
Ихотя Эко, явно благодушествуя, пытается уверить кардинала в том, что «основныепринципы природной этики… совпадают с принципами этики, основанной на вере втрансцендентное», и что «невозможно не признать, что природные этическиепринципы запечатлелись в нашем сердце на основании программы спасения»(7), онруководствуется явно языческими принципами.
Посути, вся его этика сводится к максиме: «Ты меня не тронь, и я тебя не трону —так и будем соблюдать права друг друга», а его упование зиждется на вере внекий премудрый природный инстинкт, который сам по себе этичен. В таком случае,этика волка состоит в том, чтобы съесть овцу, а этика овцы в том, чтобы бытьсъеденной. По крайней мере, именно эта метафора реализуется в столкновениилиберального сознания и Церкви — будь то Церковь Православная или Католическая.Последняя, впрочем, в наши дни особенно страдает от того, что этическиелиберальные волки пожирают стадами ее овец.
Итак,этика «нового сознания» сводится к высвобождению природных инстинктов. Дватысячелетия христианства, казалось, опровергшие эти утверждения в качествеэтических, до сих пор кое-как сдерживают общество, в «коллективном сознании»которого действительно не могли не запечатлеться какие-то принципы «программыспасения», от того, чтобы безоговорочно сдаться власти природных инстинктов.
Однакоэта этика сможет одолеть общество в том случае, если сами функции природныхинстинктов будут мифологизированы в качестве человеческой и общественной нормы.А поскольку «мы приходим к нашим представлениям о нормальности через одобрениеопределенных стандартов поведения и чувств внутри определенных групп, которыеполагают эти стандарты на своих членов»(8), то становится вполне понятнойпубличная акция легализации сексуальных меньшинств, манифестация их в качественормы человеческого поведения и борьба за их сугубые права. Делается яснойпреднамеренность сексуального воспитания детей и той бесконечно транслируемойпо ТВ поточной эротики, претендующей на то, чтобы сделаться невозбранной инезазорной атмосферой жизни. Наконец свидетельствует сам за себя тот хищныйинстинкт собственности, который так активно поощряется теми же СМИ.
Этотсвоеобразный руссоизм современной цивилизации есть залог ее утопичности. ИменноРуссо спровоцировал своим учением о добродетельном природном человеке всепрогрессистские течения социальных реформ (в том числе и марксизм), которыедолжны были гарантировать построение рая на земле: естественный человек хорошсам по себе, надо только реформировать общество, и тогда водворится Добро.Реформы общества тем не менее, как оказалось, требуют человеческих жертв —«эксплуататоров», «угнетателей», «врагов народа».
Однакоидеи Руссо имеют и другую транскрипцию: природный человек темен, стихиен ииррационален, как сама падшая природа. Как точно заметила американскаяисследовательница Камилла Палья, «все дороги от Руссо ведут к де Саду… Для деСада возвращение к природе… означает воцарение похоти и насилия».(9) Это,однако, не является личной перверсией де Сада, но логическим следствиемруссоизма.
СамРуссо пишет в своей «Исповеди»: «Я обладаю жгучими страстями и под влиянием ихзабываю о всех отношениях, даже о любви… Будучи рабом своих чувств, я никогдане мог противостоять им, самое ничтожное удовольствие в настоящем большесоблазняет меня, чем все утехи рая...»(10)
Ч.Ломброзо пишет, что у Руссо была самая настоящая мания преследования: емуказалось, что «Пруссия, Англия, Франция, короли, женщины, духовенство, вообщевесь род людской, восстали против него… Самое большое проявление злобы этихковарных мучителей Руссо видит в том, что они осыпают его похвалами иблагодеяниями».(11) Вольтер свидетельствует, что Руссо «был сумасшедшим и самвсегда сознавался в этом».(12)
ДеСад фактически выполняет завет Руссо следовать природе, манифестируя при этом,что природа — это слепое и вязкое человеческое «подполье» и что наслаждения,которые могут быть извлечены из нее, неотличимы от страдания. Соответственно истрадание, причиненное и испытанное, может быть наслаждением.
Новая«нерепрессивная культура» предоставляет человеку полную свободу пола. Посколькулюбая иерархия в ее понимании есть репрессивный порядок, она продуцирует идеюравенства полов — феминизм. Феминизм, однако, только провоцирует соперничество.Секс — и мы это особенно отчетливо видим в современной кинопродукции —становится символическим выражением власти, формой агрессии и господства:насилие — у мужчин, захватничество — у женщин. Таким образом, низвергнутаярелигиозная и культурная иерархия подменяется иерархией силы.
Проблема страха
Напутях преодоления христианской этики и усвоения новых стандартов поведения вкачестве нормальных современный человек делается невротиком. Не веря в Бога какв своего Творца, Спасителя и Заступника, он чувствует непреодолимые страхи итревоги, от которых не может избавиться в одиночку. В качестве самозащиты онприбегает к разного рода ухищрениям, которые лишь запутывают его следы в мире,и сами, в свою очередь, порождают новые страхи и тревоги.
Преждевсего он пытается укрыться от своих страхов в любви — в дружбе, в привязанностик другим людям, в браке, в любовных связях. Но пребывая во власти непобежденныхи непреображенных природных инстинктов, а также разлитого в обществе духасоперничества, общей раздражительности и враждебности, имея целью жизниполучение удовольствия и будучи неспособным к принесению каких-либо жертв, онразочаровывается в браке, в дружбе и в любви как таковой: можно сказать, чтосовременный человек не умеет любить. Разочарование еще более увеличивает еготревоги.
Однако,по свидетельству психоаналитиков, «вследствие неосознаваемого влияниятревожности», происходит «возрастание сексуальных потребностей».(13) Не имеяникакой этической преграды, а напротив, будучи поощряемым к ведениюнеразборчивой интимной жизни, современный человек погружается в пучину блуда,даже не подозревая, что он использует свою сексуальность как средствоослабления тревоги. Однако совершенный грех лишь растравляет ее. Не понимаяистинных причин, он винит в этом своего партнера и надеется найти лучшего,запутываясь еще больше. В конце концов ему начинает казаться, что сексуальныеотношения — это единственный путь установить человеческий контакт.
Стремлениек обладанию вообще является одной из фундаментальных форм защиты от тревоги.Поэтому современный человек, разочарованный в своих неудачах, связанных сустановлением человеческих связей и привязанностей, начинает «испытыватьнавязчивую потребность в вещах, еде, покупках… в получении чего-то».(14) Неимея возможности из-за отсутствия денег реализовать свою страсть к обладанию, онначинает ненасытно поглощать информацию, без разбора смотреть телевизор,слушать радио и т. д.
Такойчеловек становится жадным, даже если эта жадность распространяется нанематериальные ценности. Он словно пытается компенсировать отсутствие близкихего сердцу людей изобилием вещей и впечатлений. Это порождает в нем сребролюбиекак средство достижения «безопасности», стяжательность, страсть к вещам,наконец, чревоугодие: есть множество медицинских свидетельств о том, какчеловек, переживший душевную травму, связанную с потерей (не обязательносмертью) близкого человека, начинает жадно и много есть.
Есливсе эти грехи свести к жадности, то можно утверждать, что это есть проявлениеметафизического аутизма: полного одиночества безбожного человека в мире. Такой человекне верит в свою способность к творчеству и поэтому вынужден целиком полагатьсяна внешний мир для осуществления своих душевных и духовных потребностей. Эточревато тем, что плагиат, порой бессознательный, становится для негоединственным способом существования, формой поведения, самовыражения и дажесамосознания.
Действительно,если вещи, которыми мы обладаем, есть подтверждение и осуществление нашего «я»,как нас пытается в этом уверить современная культура, и в частности реклама, топриобретение и накопление их замещает функцию любви и функцию творчества. Ночувства человека, лишенного любви и творчества, становятся унылыми иумышленными, он теряет непосредственность и изобретательность. Свобода, радикоторой он сказал Богу свое «нет», делается вымороченной и призрачной: человекпопадает в рабство страстей, вещей и новых страхов.
Какбы ни стремился человек к престижу и обладанию, возомнив, что они могутзащитить его от беспомощности, униженности и чувства собственнойнезначительности, он в любом случае обречен остаться при своих фобиях: жалок, инищ, и слеп, и наг (Откр. 3, 17). Никакой психоанализ, как бы он ни приблизилсяв своих диагнозах к нравственному богословию, не в силах избавить человека отего грехов и страхов.
Посути, постмодернизм и есть реализация этой жажды обладания: то, что былопроизведено в культуре другими поэтами, прозаиками, драматургами, художниками имузыкантами, раздирается на цитаты и присваивается всеядными «текстами».Творчество подменяется конструированием.
Ещеодна попытка самозащиты современного неверующего человека состоит в егостремлении к власти, на какую ничтожно малую сферу она бы ни распространялась.За этим стоит тайное настойчивое требование гордыни человека, чтобы мирприспосабливался к нему и подклонялся под его волю. Иллюзия власти над людьми иконтроля за обстоятельствами — кореллят все той же жажды обладания и престижа —тем не менее порождает новую волну страхов: соперничества, борьбы, зависти.
Такобразуется все тот же «порочный круг»: самолюбие (гордыня) — отчуждение ивраждебность (нелюбовь к Богу и ближнему) — подозрительность, тревога и страх(неупование на волю Божию) — жажда власти (властолюбие) — еще большееотчуждение, тревога и страх.
Вкачестве средства самозащиты как уклонения от каких-либо конфликтных ситуаций,вызывающих отчуждение и враждебность, может быть избрана и тактика огульногоподчинения. Однако подчинение такого рода, состоящее в неспособности человекасказать «нет», даже когда того требуют соображения этики или эстетики, вовсе неесть христианская добродетель послушания и смирения: христианин избирает своимслужением волю Божию, осуществляемую через хранение заповедей и возвещаемуючерез людей и обстоятельства жизни, но отнюдь не рабское повиновение чужимприхотям и соблазнам, движущей силой которого может стать грех человекоугодия.Такой «подчиненный» человек, соглашающийся на все условия падшего мира внадежде избежать с ним столкновений и конфликтов, в результате рискует лишитьсясобственной личности, превращаясь в игралище чужих, порой разнонаправленныхволеизъявлений.
Потеряличности, связанная с желанием избавиться от своего страдающего и боящегося«я», становится вожделенной и для человека, избирающего в качестве средствасамозащиты полное отстранение от мира, вплоть до физического ухода из него,следствием чего могут быть алкоголизм, наркомания, самоубийство.
«Этожелание может проявиться в виде воображаемого человеком ухода из собственногодома… в отождествлении себя с литературным героем… эта тенденцияпредставлена в желаниях быть загипнотизированным (зомбированным. — О.Н.), всклонности к мистицизму, в чувстве нереальности, в чрезмерной потребности восне, в соблазне заболеть, сойти с ума, умереть».(15)
Разрывс реальностью осуществляется, как мы видели, в радикально игровой психической иповеденческой установке современной культуры, в виртуальном (телевизионном,компьютерном, психоделическом и экстрасенсорном) «переселении» и бегстве отсебя самого.
Этотуход от действительности существенным образом отличается от монашескогоотречения от мира, в основе которого лежит сугубая любовь к Богу, невозможнаябез любви к ближнему, и которое обязывает к чрезвычайному подвигу трезвения вотношении реальности. Кроме того, монашеский подвиг отсечения своеволия естьакт свободной воли, в отличие от невротического безволия.
Психозысовременного человека вызваны его ложной жизненной ориентацией. Известныйпсихоаналитик Эрих Фромм определяет ее как непродуктивную, различая в нейразные модусы. В качестве таковых он рассматривает эксплуататорскую,накопительскую, рыночную и рецептивную ориентации(16). В основе их кроетсяубеждение современного человека, что он не может прожить, используя своивозможности, что все, в чем он нуждается, должно быть предоставлено ему кем-тосо стороны, что вся ответственность за его жизнь лежит на других. Такаяпсихология потребителя приводит человека к неадекватным реакциям и рождаетдеструктивное отношение к миру; деструктивность же есть извращенная формаотношения к жизни.
Э.Фромм определяет деструктивность как энергию «непрожитой жизни»,трансформировавшуюся в энергию разрушения действительности.(17) Меж темчеловеческая продуктивность, то есть способность к творчеству, характеризует лю б о г о человека, если у него нет эмоциональных или психических отклонений.
Нов том-то и дело, что крупнейшие психоаналитики ХХ века констатировали тревожныешизоидные и паранойяльные синдромы современной цивилизации, отягченные ярковыраженными некрофильскими тенденциями.
Проблема смерти
Поднекрофилией здесь понимается не только буквальное (демонстрируемые в СМИ трупыи «расчлененки»), но и символически выраженное стремление человека к мертвомуили искусственному миру с его мертвыми объектами — артефактами, симулякрами,механикой, техникой. Такого «некрофила» влечет к себе все, что не рождается, нерастет, не развивается, не цветет, не плодоносит. В нем ищет выхода духразрушения, не приемлющий ничего сотворенного Богом, жизнеспособного,спонтанного, меняющегося, чреватого новым рождением. Он уязвлен желаниемпревратить в вещи, в неживые объекты все жизненные процессы, непосредственныечувства, порывы, побуждения, то есть все живое, «неуправляемое», нестандартное, не поддающееся рациональному постижению, не имеющее механическогоустройства, устремленное к преображению.
«Некрофил— запоздалое дитя рассудочной эпохи. Отпрыск абстрактной логики, отвергающийполнокровие жизни. Чадо мертвящих цивилизационных структур. Плод техническогосумасшествия… Следствие длительных культурных мутаций, явивших раковуюопухоль, омертвение жизненных тканей. Он — неожиданный итог незавершенности,открытости человека, одна из альтернатив человеческой эволюции».(18)
Страстьк распаду, разрыву, гибели, смерти, небытию здесь дополняется сугубым интересомко всякого рода искусственным моделям, конструкциям, приспособлениям,техническим усовершенствованиям. Отсутствие любви к Богу и ближнемукомпенсируется пристрастием к вещам, машинам, электронике, компьютерам, накоторые человек переносит свою заботу и даже нечто, напоминающее нежность...
Особымзнаком новой городской культуры сделались искусственные цветы, выставляемыебуквально повсюду — в дорогих магазинах, шикарных гостиных, офисах, ресторанах.Еще совсем недавно — десять лет назад — бумажные и пластмассовые цветы былиолицетворением безвкусицы, мещанства, провинциализма. Теперь же в мире«некрофилии» они приобрели иные социальные качества — престижа, процветания и«западничества».
Этот«пересотворенный» искусственный мир, глобальный римейк, который человекводворил на месте мира Божиего, создает ему лишь иллюзию комфорта, господства иконтроля над собой, в то время как он сам начинает управлять человеком,диктовать ему свои законы, внушать свои стереотипы и, в конечном счете,обезличивать, деперсонифицировать и умертвлять свою жертву.
Вэтом случае осознание своего «я», как и собственного призвания, подменяетсяфиктивной самоидентификацией, а все уникальное, подлинное, индивидуальное вчеловеке — стереотипным и обезличенным. Человек превращается в набор навязанныхему извне социокультурных и эмоциональных трафаретов.
Такимобразом, «новый человек» представляет собой разные типы невротическихличностей, объединенных едиными доминантными свойствами, попросту — смертнымигрехами. Однако двухтысячелетняя история христианства, знающая ЕдиногоБезгрешного, свидетельствует, что человек всегда оставался и осознавал себягрешником. Мало того, чем выше он поднимался по духовной лестнице, чем более онприближался к святости, тем более он сокрушался о своих грехах.
Нонаша эпоха утрудила себя задачей внушить человеку и обществу мысль о том, чтогрех, и в том числе грех смертный, является нормой человеческого поведения,«нормальным» проявлением природных инстинктов. Она называла это «свободойсовести», как будто совесть может зависеть от человеческого волеизъявления ичеловек может манипулировать ею, как пожелает: захочет — и она начнет его«угрызать», не захочет — и она начнет повторять ему благоже, благоже.
Этотузаконенный разрыв с Богом, обставленный как манифестация человеческих прав исвобод, дает человеку иллюзию собственной безответственности, «права набесчестье» — и в этом существенное отличие человека нашего времени.
Нравственноебогословие свидетельствует, что грех никогда не водворяется в человеке без егосоизволения. Он никогда не действует в одиночку — один грех тянет за собой идругие. Они болезненно, до неузнаваемости, искажают внутренний облик человека илишают его возможности познания и осуществления замысла Божиего. Человекутрачивает способность к осуществлению своего призвания, состоящего в любви, свободеи творчестве.
Итак,роковой сдвиг сознания уже произошел — об этом свидетельствует и элитарнаяпостмодернистская, и массовая культура, в которой так или иначе задействованыте же механизмы, деформирующие реальность. Наркомания, алкоголизм, оккультизм исектантство есть все та же борьба с ней, так или иначе обязывающей человеканести свой крест: крест рода, крест Отечества, крест собственной жизни, крестлюбви, крест богоподобия.
Отвергнувдар Христовой любви и свободы, «новый человек» закабалил себя «духу времени» ипродал себя в рабство произволу субъективизма и своеволия. Замкнувшись насобственном эго, он перестал ощущать онтологичность бытия, его ценностность изначимость. Он сделался плоским. Он опошлился.
Ибочто такое пошлость, как не утрата сущности при сохранении ее видимости?Пошлость не есть нечто сотворенное и устойчивое, нечто существующее кактаковое. Она возникает тогда, когда объект (вещь, явление, лицо) приобретаетзнаковый характер, когда он перестает являть собой — в платоновом, в церковномсмысле — откровение реальности, когда он делается лишь иллюзией, претензией,указывающей на то, что должно было бы иметь место, но чего не существует насамом деле.
Ханжество,претендующее на то, чтобы казаться добродетелью, или фарисейство, создающеелишь видимость праведности, но таковой не являющееся,— это пошлость. Плюрализмс его втоптанной в землю ценностной иерархией, с его разнузданностью иразвороченностью, с его идеями женской эмансипации и сексуальнойреволюционности, которыми он подменяет и попирает дар божественной свободычеловека, претендуя при этом на достоинство «истинного человеколюбия исвободы», — это пошлость. Имидж, создающий человеку лишь видимость некоейсущности и скрывающий его истинный образ, — это пошлость. Виртуальная реальность,претендующая на полноту подлинной и окончательной реальности, — это пошлость.Антихрист, выступающий в личине благодетеля человечества, — это пошлость.
Ибопошлость и есть искажение путей Божиих в мире, провозглашенное как норма;клевета, выдающая себя за истину. Главным пошляком мировой трагедии оказываетсясатана, посягающий на чужое место: взойду на небо, выше звезд Божиих вознесупрестол мой (Ис. 14, 13). Всякое сознательное человеческое движение к тому,чтобы соответствовать духу времени — в манерах, в речи, в облике, в образемыслей, в стиле жизни,— есть движение к опошлению. И наоборот: возвращение кБогу сулит человеку обретение самого себя — такого, каким его художественно илюбовно сотворил и замыслил Творец. Даже и наглотавшись свиных рожков пошлостисовременного мира, «новый человек» Эры Водолея еще имеет возможность вернутьсяв объятия своего любящего Отца.
Список литературы
1.Гальцева Р. Это не заговор, но… // Новый мир, 1998. № 1. С. 128.
2.Старцев С. Растворят ли «Тото» в кислоте? // Независимая газета, 1998. 14марта.
3.Померанцев Е. На каждую конфессию найдется свой Рушди. Новая газета. 1998.15–21 июня. № 23.
4.Иностранная литература, 1998. № 5–6.
5.Иностранная литература, 1998. № 5.
6.Эко У. Когда на сцену приходит Другой // Пять эссе на темы этики. СПб., 1998.С. 11.
7.Там же. С. 13.
8.Хорни К. Собрание сочинений. М., 1997. Т. 1. С. 280.
9.Цит. по: Парамонов Б. Конец стиля. СПб.; М., 1997. С. 239.
10.Цит. по: Ломброзо Ч. Гениальность и помешательство. М., 1995. С. 64.
11.Там же. С. 66.
12.Там же. С. 67.
13.Хорни К. Собрание сочинений. Т. 1. С. 390.
14.Там же. С. 367.
15.Там же. С. 476.
16.Фромм Э. Психоанализ и этика. М., 1993. С. 61–65.
17.Там же. С. 95.
18.Гуревич П. Разрушительное в человеке как тайна // В кн: Фромм Э. Анатомиячеловеческой деструктивности. М., 1994. С. 12.