«Русская идея»: антиномия женственности имужественности в национальном образе России
О.М. Здравомыслова
Идеалымужественности и женственности играли особую роль в истории формирования«умопостигаемого» образа России как основания национальной идеологии. Ониполучили воплощение в «русской идее», попытке создать цельное мировоззрение,выстроенное вокруг проблемы смысла существования России в мире. Не претендуя наохват всех работ, посвященных данной теме, попытаюсь выделить взаимодействиеэтих идеалов как некий сквозной сюжет, развивавшийся в русскойсоциально-философской мысли с первой трети XIX века до крушения РоссийскойИмперии, а позднее — в среде эмиграции.
Смыслообразующимцентром русской идеи является представление о долге России перед человечеством,о ее особом предназначении. В этой логике исполнение Россией ее миссиинеразрывно связано с разрешением конфликта, ядро которого отношение России кЕвропе. Именно к данной проблеме и применялась метафора женственности имужественности.
Рождение национальной идеи России
Времярождения русской идеи относят к началу XIX века. « После победы над НаполеономРоссия оказалась втянутой в самую гущу европейской политики, обрела значениеодной из самых влиятельных политических сил на европейском континенте. Этопобудило мыслящих русских людей задуматься об отношении России к Европе, о том,что их связывает и разделяет между собой. Именно тогда впервые заговорили о«русской идее» », — пишет В. Межуев [I].
Известно,что в наиболее отчетливой форме задача осмысления национальной истории икультуры сквозь призму взаимоотношений России и Европы впервые поставил П.Чаадаев в «Философических письмах», первое из которых было опубликовано в 1829году в журнале «Телескоп». Чаадаев, фактически ставший родоначальником русскогозападничества, считал, что русская история пока не состоялась, не обрела формув виде устойчивых правил и идей, которыми можно руководствоваться вповседневной жизни, и не выработала собственную культурную традицию. СогласноЧаадаеву, «… мы подобны тем детям, которых не приучили мыслить самостоятельно;в период зрелости у них не оказывается ничего своего; все их значение — в ихвнешнем быте, вся их душа — вне их. Именно таковы мы» [2, с. 47]. В чаадаевскойтрактовке впервые столь отчетливо прозвучал тезис о «невзрослости» России, обисключительности роли Европы для оформления отечественной культуры, онеобходимости саморефлексии и осмысления собственных задач в истории. «Ужетриста лет Россия стремится слиться с Западной Европой, — подчеркивал философ,- заимствует оттуда все наиболее серьезные свои идеи, наиболее плодотворныесвои познания и свои живейшие наслаждения… Должно сказать, что наши государи,которые почти всегда вели нас за руку, которые почти всегда тащили страну набуксире, без всякого участия самой страны, сами заставили нас (курсив мой. — 0.3.) принять нравы, язык и одежду Запада...» 3, с. 39, 40].
Чаадаевеще не прибегает к метафоре женственности и мужественности для обозначенияотношений России и Европы. Но красной нитью через все его работы проходит мысльо пассивности и зависимости России и о не имевших плодотворного результатапопытках Западной Европы овладеть этой еще неоформленной, «природной» стихией,подчинить ее своему дисциплинирующему влиянию. При этом, будучи глубокорелигиозным человеком, Чаадаев как бы подразумевал, что обретение высшегосмысла и приобщение к «великим истинам» более всего возможно именно в состояниипассивности, когда «нам кажется, что лишились лично нам принадлежащей силы ипротив своей воли влечемся к добру какой-то высшей силой, отрывающей нас отземли и возносящей на небо» [4, с. 69]. Позже Чаадаев напишет о великойбудущности России, обусловленной именно тем, что она как нация не обрела ещезаконченных форм и воли, свойственных Западу, и имеет огромный потенциализменений.
Ксередине XIX века раскол русской интеллигенции на западников и славянофилов ужебыл окончательно оформлен и возникли две национальные идеологии, каждая решалавопрос об отношениях России к Западу, исходя из собственного представления ородной стране как о цивилизации будущего. В обеих этих идеологиях Россияпредставала двумя сторонами своей «женственной» сущности, которые и делали еепротивоположностью Западу и его «мужскому» началу.
Идеологизападничества настаивали на признании безусловного авторитета Европы изависимости от нее России, подчеркивали, что «европейская национальность»должна в идеале стать «исключительной национальностью» (т. е. преобладающейформой самосознания) в самой России. Они провозглашали тем самым правоинструментального («мужественного») Запада дисциплинировать экспрессивную(«женственную* Россию. Напротив, славянофилы идеализировали «женственные» чертыРоссии, противопоставляя ее исконное «стремление к цельности бытия внутреннегои внешнего» — рационализму Запада [4, с. 38]. Славянофилы описывалипринципиальное различие своего и «западнического» видения отношений Запада иРоссии как противоположность «чувства свободы и любви» и «чувства зависимости ипреданности авторитету» [3, с. 112]. В то же время, будучи европейцами пообразованию и воспитанию, славянофилы тоже выдвинули идею о необходимостипреодоления противоположности России и Запада. Однако это должно было произойтипод духовным предводительством России, «чтобы те начала жизни, которые хранятсяв учении Святой православной Церкви… господствуя над просвещением европейскими не вытесняя его, но, напротив, обнимая его своею полнотою, дали ему высшийсмысл и последнее развитие» [4, с. 39].
Этамысль получила дальнейшее развитие в известной книге идеолога панславизма Н.Данилевского «Россия и Европа», написанной в 1868 году, после поражения Россиив Крымской войне и реформ 60-х годов XIX века. Данилевский развил до пределаславянофильскую идею своеобразия России, придающего особый драматизм ееотношениям с Европой, который в полной мере проявился уже в деятельности ПетраВеликого. «Познакомившись с Европой, — писал Данилевский о Петре, — он, таксказать, влюбился в нее и захотел сделать Россию Европою… Если Европа внушалаПетру страстную любовь, страстное увлечение, то к России он относился двояко.Он вместе и любил и ненавидел ее. Любил он в ней собственно ее силу и мощь,которую не только предчувствовал, но уже сознавал, любил в ней орудие своейволи и своих планов, любил материал для здания, которое намеревался возвести пообразу и подобию зародившейся в нем идеи под влиянием европейского образца;ненавидел же самые начала русской жизни — самую жизнь эту как с еенедостатками, так и с ее достоинствами» [5, с. 224].
Отвергаяидею и практику насильственной европеизации России, которым, по его мнению,следовали все русские цари, Данилевский видел в славянстве особыйкультурно-исторический тип, наделенный возвышенными, истинно христианскимичертами. Он подчеркивал: «Самый характер русских и вообще славян, чуждыйнасильственности, исполненный мягкости, покорности, почтительности (курсив мой.- 0. 3.), имеет наибольшую соотнесенность с христианским идеалом» [5, с. 407,408].
Подчеркну,что в типических чертах славянского характера Данилевский выделял именно то,что делает его идеальным женским характером, как он представлен в обыденномсознании, а в рационализированной форме существует в структуретрадиционно-атриархальной картины мира. Более того, само реформирование Россииописывается как акт насилия преобразовательного по своей сути (европейского,«мужественного») начала над началом охранительным, восстановительным(славянским, «женственным» — воплощенным в первую очередь в русском типе). Приэтом в славянофильской концепции Данилевского обосновывается превосходствославянского типа над более примитивными, «одноосновными» древними и«двухосновным» европейским культурно-историческими типами. Он склонен «питатьосновательную надежду, что славянский культурно-исторический тип… представитсинтез всех сторон культурной деятельности в обширном значении этого слова,сторон, которые разрабатывались его предшественниками на историческом поприще вотдельности или в весьма неполном соединении» [5, с. 430].
Русская идея» и смысл любви
Еслиславянофильская концепция национальной идеи логически подвела к созданиюидеологии русского национализма, то события 70-80-х годов XIX века усилили егоопасность. «Никогда противодействие духу эпохи великих реформ не было такимсильным, как в 80-х годах. Этому способствовало то обстоятельство, что численновырос малокультурный слой общества, который Салтыков называл «улицей». Отсюданеобыкновенный успех мелкой и шовинистической прессы» [6, с. 648]. Это вызвалоответную реакцию в русской интеллектуальной среде.
СтатьяВ. Соловьева «Русская идея» была написана в 1888 году — в разгар новой волныреакции, последовавшей за покушением 1 марта 1881 года на Александра II. В этовремя в обществе обострился интеллектуальный спор о том, что такое Россия и вчем состоит смысл ее существования в мире. Именно в таких терминахосмысливались проблемы национальной идеи и опасности национализма, поднявшегосяв результате русско-турецкой войны 1877-1878 годов, усилившей панславянскиенастроения в российском обществе.
Сточки зрения Соловьева, поддавшись «слепому национализму», Россия предала бысвою идею и свою миссию в истории. Таким образом, философ резко разграничилнационалистическую идеологию и русскую идею. Последнюю он понимал как отказ отнационального эгоизма и исполнение Россией «нравственного долга» по отношению кчеловечеству. Русская идея как «новый аспект самой христианской идеи» непротивопоставляет Россию Европе, а лишь «требует… обращения всех нашихнациональных дарований, всей мощи нашей империи на окончательное осуществлениесоциальной троицы, где каждое из трех главных органических единств, церковь,государство и общество, безусловно, свободно и державно, не в отъединении отдвух других, поглощая или истребляя их, но в утверждении безусловной внутреннейсвязи с ними. Восстановить на земле этот верный образ божественной Троицы — вотв чем русская идея» [3, с. 294].
Русскаяидея предстает у Соловьева как образ социальной гармонии, которую Россия должнаосуществить ради блага человечества путем отказа от национального эгоизма. Этамысль в те годы, вероятно, была широко распространена среди интеллигенции. На11 лет раньше, в 1877 году, Ф. Достоевский писал: «Национальная идея русскаяесть в конце концов лишь всемирное общечеловеческое объединение» [7]. Соловьев,как и большинство русских мыслителей, видел в эмпирической реальности Россииискажение этой «идеи». Осуществление ее в полном объеме — дело далекого будущего.Но залогом грядущего преображения мира является половая любовь — одно из земныхвоплощений «идеального принципа, одушевляющего» Россию. Смысл любви Соловьеввидел в «оправдании и спасении индивидуальности через жертву эгоизма» [8, с.209].
Любовьпорождает новое качество бытия — «совершенное взаимодействие и общениеиндивидов», которое является следствием преодоления их замкнутости на себе исвоих интересах («эгоизма» женственного и мужественного) и встречает «в другомсоответствующее, но неодинаковое проявление, так, чтобы отношение одного кдругому было полным и постоянным обменом, полным и постоянным утверждением себяв другом» [8, с. 209].
Соловьевстремился представить совершенные отношения людей, появляющиеся в акте истиннойлюбви, как идеальный тип — взаимопроникновение женственности и мужественности,которые в реальности находятся в состоянии постоянной борьбы и эгоистическисамоутверждаются — по аналогии с тем, как пытаются самоутвердиться в своемнациональном эгоизме государства, в частности Россия, которая эксплуатирует приэтом «религиозный характер, присущий русской национальности» и настаивает наисключительности православной церкви. В результате «Церковь… становится дляРоссии палладиумом узкого национального партикуляризма, а зачастую дажепассивным орудием эгоистической и ненавистнической политики» [3, с. 193].
Гораздопозже, в 1946 году, Н. Бердяев в своих размышлениях о русской идее сделаетвывод: русские мыслители — и философы, и писатели, — ставя конечные вопросыбытия, видели в русском народе народ будущего, который должен искупить грехизападной цивилизации, преодолеть антиномию мужественности и женственности. «Онразрешит вопросы, которые Запад уже не в силах разрешить, которые он даже неставит во всей глубине» [9, с. 105]. Именно поэтому в русской идее заложенаинтенция глубочайшей критики самих основ не только отечественной реальности, нои созданной Западом цивилизации, непригодной для осуществления целей, которыепоставлены перед Россией. «Великие русские писатели чувствовали конфликт междусовершенной культурой и совершенной жизнью, и они стремились к совершенной,преображенной жизни… Русская литература не была ренессансной, она былапроникнута болью о страданиях человека и народа, и русский гений хотел припастьк земле, к народной стихии… Когда нигилисты протестовали против морали, тоони делали это во имя добра. Они изобличали ложь идеальных начал, но делали этово имя любви к неприкрашенной правде. Они восставали против условной лжицивилизации… Русская литература и мысль носили в значительной степениобличительный характер» [9, с. 158].
Такимобразом, в русской идее выразилось не только стремление осмыслить роль России вистории и понять ее перспективы, но и критика господствующей цивилизации,«перенимаемой» из Европы. Эта критика велась с позиции культуры, в которой былизаложены огромные потенции, но которая, вместе с тем, чувствовала себяподавленной, «не выраженной», вынужденной приспосабливаться к нормам исоциальным отношениям, сформированным опытом других социальных отношений и вдругих исторических обстоятельствах. Это задало изначально неравные условия, вкоторых «мужественная» европейская цивилизация представала как норма, а«женственная» Россия — как «особенность».
Проблема женственности и мужественности в национальнойидее начала XX века
Русскаяидея в том виде, в котором она оформилась на рубеже XIX и XX веков в русскойфилософии и русской литературе, имплицитно содержала в себе вопрос: возможны лииные принципы построения социальной жизни, чем те, которые русские, начиная спетровских времен, заимствовали из Европы? Вместе с тем поиск других принципов- справедливости, милосердия, человечности — велся не только на путиидеализации допетровского прошлого, когда сложные отношения России с Европой ещетолько зарождались и она, по сути дела, жила замкнутой жизнью, резко отличнойот европейской (националистический вариант «русской идеи»). Русская идея, какона оформилась к концу XIX века, была обращена к будущему в попытке преодолетьодновременно «тяжелую мерзость» русской жизни и несовершенство европейскойцивилизации, следовать тому, что «Бог думает о нас в вечности» (В. Соловьев). Вэтом смысле огромное значение имело не только искание истины в православнойрелигии, но и стремление обратиться к «природе», к «земле» и при их посредствепонять истину, потерянную цивилизацией.
«Ненависть к условной жизни цивилизации привела к исканию правды в народнойжизни… Отсюда опрощение, снятие с себя условных культурных оболочек, желаниедобраться до подлинного, правдивого ядра жизни… — писал Бердяев. — В«природе» больше истины и правды, больше «божественного», чем в «культуре» »[10, с. 158]. Естественно, что особое значение при этом играл идеальный образженственности, который отождествлялся с образом матери как гармонического ибезусловного нравственного начала жизни. «Мать-земля для русского народа естьРоссия… Русская земля больше связывает себя с заступничеством Богородицы, чемс путем Христовых страстей», продолжал Бердяев [10, с. 164].
Разрушениесамих основ существования России, с точки зрения творцов национальной идеологии- к ним следует отнести прежде всего Л. Толстого, Ф. Достоевского иславянофилов, начинается с разрушения традиционных устоев «дома» — русскойсемьи. В начале XX века, в период первой мировой войны, давшей импульснационалистическим настроениям, и накануне русской революции 1917 года, надолгопрекратившей споры о национальной идее, эта мысль была отчетливо выражена В.Розановым: « Как мне хочется быть собакой. Собакой, лошадью на дворе иоберегать Дом и хозяина. Дом — Россия. Хозяин — «истинно русские люди» » [3, с.280]. Россия у Розанова наделена чертами классической женственности, и ее бытиев мире описывается им через метафору отношений жены и мужа в семье. «»Женственное начало» у русских налицо: уступчивость, мягкость. Но оносказывается как сила, обладание, овладение. Не муж обладает женою, это толькокажется так, на самом деле жена «обладает мужем», даже до поглощения; И невластью, не прямо, а таинственным «безволием», которое чарует «волящего» ипокоряет его себе, как нежность и миловидность. Что будет «мило», то, поверьте,станет и «законом мне» » (цит. по [11, с. 146]).
Видеале женственности здесь подчеркивается не столько мягкость и пассивность,сколько мощная «природная» сила, которая в конечном счете всегда побеждает«железную» мужественность. И в этом, с точки зрения Розанова, — залог будущеговеличия России, ее победы над «цивилизацией», которая превратилась в «великоемещанство», лишенное идей и идеалов. «Мещанство самодовольное, с телефоном иЭйфелевой башней… И эта цивилизация — смерть» [3, с. 267].
Втой же степени, что и «великое мещанство», разрушительна для женственнойнациональной природы русская революция. Характерно, что для революции Розановтоже находит женский образ — но это образ женщины без семьи, т. е. лишеннойсамой сути женственности: « Революция вся была «холостая с девочками» (БогиняРазума, Шарлотта Кордэ, мадам Сталь, Жорж Санд), и этот-то «холостой быт» ее исообщил ей безнадежность и отчаяние. Пожалуй — и силу, силу именно холостогоотчаянного порыва» [3, с. 285]. Противоположность этому «антинациональному»образу — «плачущая Богородица с Младенцем», «русская Божья Матерь» — истиннонациональный, по Розанову, идеал женственности.
Идеалженственности «взаимодополнителен» с идеалом мужественности, который, согласноРозанову, воплощает силу и волю, но выступает как нечто внешнее и подавляющее.Сила (воплощенная, например, в вооруженных воинах на улице Петрограда) у него«вызывает чисто женственное ощущение безвольности, покорности», трепета (цит.по [10, с. 34, 35]).
Еслиженственное начало становится у Розанова символом величия России, то уБердяева, одного из выдающихся создателей национального образа России, в тот жесамый переломный момент русской истории, связанный с первой мировой войной ипреддверием революции, женственное начало выступает одной стороной трагическойантиномии, которая лежит в основании «души» России. « Великая беда русской души- в женственной пассивности, переходящей в «бабье», в недостатокмужественности, в склонности к браку с чужим и чуждым мужем… Пассивнаярецептивная женственность в отношении государственной власти — так характернадля русского народа и русской истории» [10, с. 40].
Помнению Бердяева, безволие, пассивность, отсутствие активности характерны и длярусской «национально-стихийной» религиозности, тоже лишенной мужественности, апотому не способной дисциплинировать дух и не требующей от человека духовногоподвига.
Мужественность- другая сторона русской антиномии. Она выступает не только какпротивоположное, но и как враждебное женственности начало. С одной стороны,мужественность определяется такими положительными качествами, как активность,дерзновенность, свобода, духовная зрелость личности. С другой стороны, в Россиимужественное начало оказывается не освобождающим, а сковывающим,«рассудочноделовым» и накладывает на русскую жизнь «печать безрадостности ипридавленности». Оно воплощается в чудовищной русской бюрократии. Идеалклассической мужественности, рыцарский идеал при соприкосновении с русскойнациональной почвой — и под ее воздействием — превращается в своюпротивоположность и становится образом насилия.
Бердяевпредположил, что созданная российской историей «ловушка», попадая в которую женственностьи мужественность (они же русское и западное) обнаруживают свои самые темныестороны, образована «неверным соотношением», «… несоединенностью мужественногои женственного в русском духе и русском характере. Безграничная свободаоборачивается безграничным рабством, вечное странничество — вечным застоем,потому что мужественная свобода не овладевает национальной стихией в Россииизнутри, из глубины (выделено мной. — 0. 3.). Мужественное начало всегдаожидается извне, личное начало не раскрывается в самом русском народе. Отсюдавечная зависимость от инородного» [3, с. 304].
* **
Наканунереволюции, переломившей ход русской истории, национальная идея в своем развитиикак бы совершила круг. Толчок ей дал Чаадаев, признавший несамостоятельность Россиикак цивилизации, не способной самой выработать нормы и ценности, организующиежизнь, и потому нуждающейся в силе внешнего принуждения. В конце своего путинациональная идея породила два варианта: сверхнационализм и универсализм. Онибыли признаны исконными особенностями русских, а их реализация рассматриваласькак пересмотр основ европейской цивилизации, ее переориентирование внаправлении нравственного совершенствования человечества. В начале XX веканациональный образ России все более осознавался как двойственный, сотканный изпротиворечий воли и безволия, силы и зависимости, стремления к «мужественной»активности и к «женственной» пассивности. Первая мировая война и революция 1917года до предела заострили вопрос об отношении к Европе и о потенциях России,поставили перед мыслителями проблему, как, не обрывая своей глубинной«природной» связи с ней, «поднять уровень национальной мысли и связать ее сжизненными задачами, поставленными мировыми событиями» [10, с. 132]. Вопросэтот оказался в России того времени неразрешимым.
Антиномия«женственности» и «мужественности» красной нитью прошла через все исканиятворцов русской идеи. Женственность и мужественность понимались ими как дваисходных начала русской жизни, которые находятся в постоянной борьбе, незнающей примирения. Конфликт женственности и мужественности, понятых каквзаимоисключающие и по сути враждебные начала, — один из основных элементов внациональном образе России — стал в то же время сквозной темой в знаменитыхроманах Толстого и Достоевского. Но антиномия женственности и мужественностиесть в то же время характерно «русское» обозначение несоединенности,искаженности отношений России и Запада, поскольку навязывание «европейской»цивилизации чудовищными методами российской власти неминуемо приводило к тому,что и эта цивилизация, и эта власть воспринимались как «чужое», привнесенноеизвне.
Список литературы
1.Межуев В. О национальной идее //Вопросы философии. 1997. 12. С. 5.
2.Чаадаев П. Я. Статьи и письма. М., 1989.
3.Русская идея. М., 1992.
4.Лосский Н. О. История русской философии. М., 1991.
5.Данилевский Н. Я. Россия и Европа. М., 1995.
6.Брокгауз Ф. А., Ефрон И. Л. Россия. Энциклопедический словарь. СПб., 1898.
7.Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч. М., 1983. Т. 25. С. 20.
8.Соловьев B. C. Смысл любви // Семья. М., 1990. Т. 2.
9.О России и русской философской культуре. М., 1990.
10.Бердяев Н. Судьба России. М., 1918.
11.Гулыга Л. Русская идея и ее творцы. М., 1995.