Православие и современность. Электронная библиотека Архимандрит Рафаил КАРЕЛИН Церковь и интеллигенция По благословению Епископа Саратовскогои Вольского ЛОНГИНА© Издательство Саратовской епархии. 2009Содержание Архимандрит Рафаил КАРЕЛИНЦерковь и интеллигенцияОт редакцииПредисловиеО болезнях дискуссии, диспута и диалога«Синдром Остапа Бендера» «Синдром скунса» «Синдром Иуды»«Синдром Геббельса» «Синдром “ушиба демона”» «Синдром Хрущева» «Синдром прокурора» «Синдром скептика или зайца» «Синдром трагика»«Синдром барона Мюнхгаузена» «Синдром “золотого пера”» «Синдром Уленшпигеля»«Синдром “ловца блох”»«Синдром следопыта»«Синдром врага»«Синдром сплетника»«Синдром либерала» «Синдром рыбы-ежа»«Синдром экзаменатора» ^ От редакции Новая книга выдающегося духовного писателя архимандрита Рафаила (Карелина) обращена к самым широким кругам читателей, хотя и затрагивает на первый взгляд довольно специфические вопросы взаимоотношений Церкви и интеллигенции. Но это только на первый взгляд, ибо церковная, околоцерковная даже и, хотелось бы надеяться, светская интеллигенция является носительницей высочайшего, по словам автора, долга «охранять истину и нравственность — взаимосвязанные понятия». А разве судьба истины и нравственности не волнует всех нас?В масштабном, почти эпическом диапазоне, от коллизий Античности до событий Новейшего времени, на объемной, почти «археологической» фактуре, от войн Антиохов до политических постперестроечных столкновений, отец Рафаил показывает как историю, так и собственно взгляды и настроения (так и хочется сказать нестроения) этого удивительного сословия — intelligentsia.Автор привлекает для обоснования своих рассуждений громадный материал, обнаруживая поистине блестящую эрудицию. Платон и Мамардашвили, Боккаччо и Шекспир, розенкрейцеры и вольтерьянцы, Лао-Цзы и Рерих, Бодлер и Блок, гностики и теософки… Действительно, все и всё смешалось в доме интеллигенции! Или, может быть, воскликнет догадливый читатель, в башне из слоновой кости? А не в целом ли городе Глупове? Пожалуй… Только это интеллигентский город Безумие, интеллигентский город Высокомерие, интеллигентский город Нигилизм, интеллигентский город Самомнение, интеллигентский город Страсть…С глубокой болью отец Рафаил приводит многочисленные факты социально, мировоззренчески и стилистически обусловленного безбожия интеллигенции, ее безнравственности, ее жадно-интеллектуальной всеядности, ее ренегатства, ее сервилизма, так сказать «неразборчивости в связях» с атеистическим Левиафаном.С горячим сочувствием отец Рафаил пишет о нынешнем тяжелейшем духовном, моральном и имущественном положении интеллигенции. О ее вероятном бесславном конце под пятой «будущих железных рептилий».Эта боль, это сочувствие понятны, ибо возможный исход интеллигенции в небытие не определит ли и возможную гибель нашей великой национальной культуры, то есть гибель самого домашнего очага нашего многострадального народа? Ведь хранительницей данного очага и выступает, по сути, интеллигенция. Только интеллигенция подлинная, интеллигенция действительно национальная.Но что есть подлинно национальная интеллигенция? Убеждены: интеллигенция, уверовавшая в Того, Кто есть Истина и Жизнь (ср.: Ин. 14, 6), уверовавшая и увидевшая Его в Церкви Его, увидевшая Его и пришедшая к Нему во Его Святую, Соборную и Апостольскую Церковь.Ну а поскольку подлинных интеллигентов ныне становится все больше и больше, то даже во мгле последних времен (ср.: 1 Тим. 4, 1) брезжит лучик надежды. И поэтому редакция имеет все основания ожидать, что внимательный читатель, ознакомившись с замечательной книгой отца Рафаила, все же услышит в жестких и порою даже жестоких словах автора «не голос осуждения, окрашенный тоном самодовольства, а голос любви». Предисловие Цель нашей работы — показать, почему интеллигенции трудно прийти в Церковь. Мы писали ее, чувствуя ответственность не только перед своей совестью, но и перед интеллигенцией. Мы не вызываем ее на суд, а обращаемся к ней; мы не сравниваем ее с другими сословиями — может быть, они поступали и хуже, но на интеллигенции лежит высочайший долг: охранять истину и нравственность — эти взаимосвязанные понятия.Интеллигенция отдалилась от Церкви, в большинстве случаев даже не ознакомившись по первоисточникам с верой своих отцов. Скептическое отношение к Церкви стало восприниматься компонентом культуры — в этом была трагедия для интеллигенции, ставшая трагедией для всего народа.Возможно, некоторые наши мысли могут показаться жестокими и несправедливыми, но мы просим услышать в них не голос осуждения, окрашенный тоном самодовольства, а голос любви.Мы сами выросли в семье, принадлежавшей к интеллигенции, и потому знакомы и с трудностями, и с противоречиями жизни той среды, в которой были воспитаны.То, что мы пишем, не касается всех интеллигентов. Личность в своих глубинах и возможностях находится выше всех внешних обстоятельств и ситуаций. Мы знаем немало интеллигентов, которые стали примерными христианами и нашли в Церкви то, что искали всю жизнь. Мы знаем людей высокой нравственности, которые презирают чувственные наслаждения и борются со своими страстями. Мы знаем интеллигентов, отличающихся смирением духа, видящих ограниченность человеческих знаний и не обольщающихся ими. Поэтому если наша работа будет принята как обобщение, касающееся всей интеллигенции, то она представится глубоко несправедливой.Мы хотели показать определенные тенденции, к сожалению характерные для большинства интеллигентов, но не хотели своей работой кого бы то ни было унизить. А иначе мы мало чем отличались бы от революционера Григория Зиновьева1, который сказал: «Рабочий, знай, что каждый интеллигент твой враг».Когда мы перечитывали нашу работу, то у нас появилось желание переделать и смягчить ее или хотя бы убрать встречающиеся по необходимости повторения, но внутренний голос подсказывал нам, что когда указываешь ямы на пути жизни, тем более те, в которые сваливался сам и из которых вылезал, едва оставшись живым, то нужно и говорить прямо, и не бояться показаться навязчивым. Поэтому, не оправдывая себя и в то же время не желая искусственно пропитывать страницы нашей работы елеем, мы просим о снисхождении, если в чем-то были несправедливы, снисхождении уже потому, что в этой работе воплощена боль нашей души.Существует немалое количество верующих интеллигентов, которые считают себя православными. Они любят читать богословскую литературу, включая мистические и аскетические произведения, могут беседовать об исихазме2, спорить о церковных вопросах и в то же время продолжают жить так же, как до своего обращения в христианство. Они считают, что познать христианство можно одним интеллектуальным путем, усвоить его как философскую систему, переживать его, как переживают литературное произведение, и этого достаточно. Они избегают посещения церкви и исполнения обрядов, так как считают себя чистыми спиритуалистами, способными постигнуть глубины веры. Образно говоря, они воцерковляют себя, сидя в мягком кресле за письменным столом, и заменяют церковные Таинства разговорами о религии в узком кругу друзей, где каждый считает себя теургом3 и старается блеснуть перед другими своими знаниями. Воскресные дни они проводят не в храме, а у себя дома, чаще всего в суете, потому что по странному стечению обстоятельств самые хлопотливые дела они откладывают на воскресный день. В беседах они не отрицают значения храма, даже могут привести солидные святоотеческие цитаты о его необходимости, но на вопрос, когда они были в церкви, они отвечают: «Я хожу туда, где меня не знают»,— как будто их появление может вызвать овацию, или же говорят: «У меня не было времени, так как я пишу апологию в защиту Церкви, а также занимаюсь делами милосердия, исполняя Евангелие на деле, но посещать храм я обязательно начну». В то время, когда в Церкви идет литургия, они спокойно спят у себя в постели, а во время всенощной службы «бдят» у телевизора или устраивают многочасовую говорильню с друзьями. Этим людям даже не приходит в голову, что они внутренне чужды Православия. Они похожи на людей, которые стоят у забора дома и рассуждают о том, что находится внутри дома, закрытого для них на замок. Только через включение в жизнь Церкви и очищение своей души от страстей посредством усилий воли открывается и расширяется возможность духовного познания. Без благодати, получаемой через Таинства Церкви и молитву, чтение духовных книг будет похоже на погоню за тенями истины. Религия —это союз и общение, в ней человек получает истинное духовное знание через подвиг воли и соприкосновение души с Божественным Светом, который изменяет и преображает самого человека.О чем говорит интеллигент, побывав в храме? Об иконах, которые там видел: например, о том, к какой иконописной школе принадлежат особо понравившиеся ему иконы; о песнопениях, которые он слушал во время богослужения, даже об окраске храмовых стен после последнего ремонта, при этом выражается сожаление, что эстетическое чувство у современных священнослужителей притуплено, и храм окрасили снаружи в нелепо-розовый цвет и тому подобное. Интеллигенты могут вдаваться в лирику и говорить, как помогает людям вера, уверять, что они видели, как лица некоторых людей становились спокойными, умиротворенными после молитвы и так далее. Но это круг внешних впечатлений. Такие люди почти всегда дистанцированы от Церкви: оставаясь поклонниками Церкви, они смотрят в то же время на Церковь со стороны. Некоторые чуткие натуры, как Федор Достоевский4, понимали, что они органически не слиты с Церковью, что их личное христианство плоско и ущербно; что отрицать атеизм и стать христианином в своей жизни — это не одно и то же. Очень характерно, что Достоевский находил выход в визионерских упражнениях. Он писал, что долго смотрел на образ Христа в терновом венце, затем представлял Его перед собой и старался подольше удержать Его в своем сознании. Именно — место Христа было не в сердце, а в воображении. Святые отцы запрещали чувственное представление духовного мира, однозначно считая, что это, в лучшем случае, суррогат религиозного опыта, сновидение вместо реальности, а в худшем — путь к прелести: религиозной лжи, гордыне и самообольщению.Теперь много пишут о богословском ренессансе начала ХХ столетия. Но если мы внимательно почитаем книги богословствующих философов того времени, то удивимся, с каким холодом они пишут о Христе, как будто Его присутствие никогда не переживалось их сердцем. У Владимира Соловьева5 (конец XIX столетия) Богочеловек Христос оказывается богочеловечеством; а у Павла Флоренского6. Он просто-напросто замещен Софией. Пожалуй, наиболее колоритная фигура из этой плеяды — отец Павел Флоренский. Кроме философско-богословских трактатов, у него есть небольшой цикл стихов на духовную тему. Когда читаешь их, то как будто чувствуешь прикосновение к холодной мраморной колонне филигранной отделки. Эти стихи мы назвали бы «безукоризненной пустотой».Поэтесса Зинаида Гиппиус7, вовсе не расположенная к Церкви, отмечала, что в тот период настоящими героями оказывались деревенские священники. Что давало им силы? Ответ один: Христос, живущий в их сердце. Их поэзией были богослужебные книги, их искусством — сельский храм, который они часто украшали своими руками, и простое литургическое пение. Может быть, у них не было той внешней культуры и эрудиции, как у современной им интеллигенции, но была культура духа, а точнее — включение в культ.Дореволюционная интеллигенция легко отвергла Христа, потому что жизнь во Христе не стала нормой жизни интеллигента. В сердце интеллигента главенствовало другое: широкий письменный стол, старинный шкаф с книгами, нежная привязанность к своим детям, встречи с друзьями, посещение театров и библиотек — вот что было сокровищницей его сердца, его внутренней жизни. Интеллигенту было трудно пожертвовать своим «сокровищем» ради Христа, Которого интеллигент воспринимал отвлеченно, как идею на каких-то этажах сознания, а не как живое присутствие в сердце. Когда говорят о поражении некоей армии, то это вовсе не означает, что в этой армии не было мужественных воинов, которые предпочитали смерть бегству или сдаче в плен, что в этой армии не было случаев самоотверженности и стойкости. Главное — обнаружить основную ошибку и причину неудачи. Нам кажется, что верующая интеллигенция недостаточно принадлежала Церкви, выпала из ритмов литургической жизни, потеряла дисциплину молитвы, игнорировала святоотеческое учение о внутренней жизни, больше интересовалась Лао-цзы8, чем святителем Иоанном Златоустом9, и Майстером Экхартом10, чем преподобным Исааком Сирским11. Поэтому для воцерковления современной интеллигенции ей самой надо осознать допущенные некогда ошибки. Когда от землетрясения повреждаются здания, то для их восстановления необходимо уяснить себе, какие недочеты были допущены в конструкциях, чтобы придать им в будущем сейсмологическую стойкость.По нашему мнению, все ясно и просто: интеллигент должен руководствоваться принципом: «Я, прежде всего, христианин, а остальное — потом». Может быть, это ему не покажется лучшим путем, но ничего другого мы предложить не можем.Нам кажется, что интеллигенту надо начинать с внешнего, с того, что он привык игнорировать: установить молитвенное правило, соблюдать положенные Церковью посты, посещать богослужения в воскресные и праздничные дни и помнить, что вера — это не столько сумма знаний, сколько способность сердца к общению, контакту с духовным миром.Мы хотели бы предостеречь интеллигенцию еще от одной опасности — желания заменить Иисусовой молитвой все остальные правила. Ум, нагруженный, как корабль товаром, различными знаниями, неспособен к такой концентрации (на нескольких словах молитвы), которая описывалась в творениях анахоретов-отшельников, предназначенных для анахоретов. Интеллигенции больше, чем простым людям, требуется чтение Псалтири и многообразных молитв для того, чтобы не дать возможность уму переходить от предмета на предмет, что для него гораздо легче. Нужно помнить, что физический и мысленный разврат представляет собой паралич сердца, и поэтому при всех своих занятиях следует строго хранить сердце от тайного блуда.Мы не вправе быть романтиками и верить, что можно смотреть развратные картины, читать развратные книжки и остаться чистым. Но мы надеемся на другое: в свете Христа грех потеряет свое заманчивое обличие и предстанет перед человеком в отвратительной наготе, и человек сам отвернется от него. У него появится другой ракурс зрения, другие оценки, другая шкала ценностей.Интеллигент — это человек, занимающийся интенсивной умственной работой. Но ум у современного интеллигента деградировал до всего лишь одного из свойств ума — до рассудка; а, по древней христианской антропологии,— ум, как способность к целостному знанию, находится в сердце человека.Рационализм — это «интеллигентственность» головы, а мудрость — это «интеллигентственность» сердца. Мудрому не хочется перечитывать все то, чем он увлекался раньше, как, например, человеку после бани не хочется надевать прежнюю грязную одежду.Интеллигенция возникла в античные времена в лице ученых и философов, которые вначале выступали как интерпретаторы культа. (Сказать точнее — миф появился как интерпретация культа, а философия — как интерпретация мифа.) Античная интеллигенция, совмещавшая в себе философские и научные знания того времени (из которых, кстати, многое было затем потеряно), постепенно рационализировала мифологию, соединяя ее с научным эмпиризмом и диалектикой, основанной на логизме. Уже в античной культуре явно прослеживается желание интеллигенции заменить собой жречество и аристократию. В знаменитой книге Платона12 «Государство» высказывается мысль, что государством должны управлять философы13. Это представлялось Платону идеальным устройством полиса-республики, хотя сам Платон обивал пороги тиранов, которые то сажали его за один стол с собой, то выгоняли вон и продавали в рабство.В историческом прошлом заложены прообразы, как бы семена настоящего и будущего. Иудейская интеллигенция послевавилонского периода в лице книжников и фарисеев хотела стать духовным вождем народа и в этом отношении противопоставила себя саддукеям — храмовому жречеству. Борьба против Антиохов14, а затем против римлян имела целью установить теократическую власть развивающегося раввинизма, когда бы не Пророки, а фарисеи, книжники и раввины взяли на себя роль истолкователей воли Божества. Военные неудачи в борьбе с Римом не изменили положения внутри иудейских общин. Иудейское гетто управлялось иудейской интеллигенцией в форме синагогального раввинизма.Эпоха Возрождения — это попытка интеллигентов заменить собой сословие духовенства, стать вождями народа. Борьба идет по двум линиям: дискредитации духовенства, особенно монашества, и распространения своих идей среди высшего эшелона иерархии (то есть гуманизации высших ступеней церковной пирамиды). В XVIII столетии эта борьба принимает характер революции. Французская революция происходила под знаменем гуманизма и, как всякая революция, кончилась диктатурой и террором. Короли и аристократия, а также духовенство, как соперники интеллигенции, подверглись физическому уничтожению и различным репрессиям. Королевская власть больше не возрождалась. Наполеон15 был не королем, а узурпатором. Остальных марионеточных королей революции уже не убивали, этих марионеток просто выкидывали пинком за дверь.Греческая Церковь, освободившись от гнета Османов16, подверглась агрессивному нападению со стороны греческой интеллигенции. Королевская власть, в сущности, капитулировала, а со временем была и вовсе ликвидирована. Особенно тяжелое положение сложилось в бывшей Российской Империи. У нас молодая интеллигенция объявила войну государству и Церкви, монархии и духовенству. Наша интеллигенция, как и античная, только самым радикальным образом, хотела стать политической духовной силой народа, поэтому, жадно воспринимая идеи, пришедшие с Запада, стала самоотверженно, с неофитской ревностью, осуществлять их. Российская родовая аристократия была фактически уничтожена, то есть отстранена от государственной жизни реформами Петра I17 и его преемников. Дворянство было не аристократией, а скорее — военным сословием. Духовенство же представляло собой сословие порабощенное, и это сословие приняло самую дурную форму — форму кастовой организации. Оно стало одной из самых низших «каст», на которую свысока смотрели как дворяне, так и «новая» интеллигенция разночинцев. Не аристократия «вливалась» в духовенство, а духовенство, чтобы покончить со своим кастовым характером, бежало к интеллигенции, при этом представляя, как это и характерно для перебежчиков, самую радикальную и революционную группу в интеллигенции. В борьбе с монархией и духовенством эта «новая» интеллигенция обращалась к народу с утопическими обещаниями — построить царство изобилия на земле; ею были брошены ферменты классовой ненависти как движущей силы истории. Она кормила «львенка» революции, чтобы обратить его против своих противников. Но львенок превратился в льва, который бросился на своих же хозяев...Теперь интеллигенция — «племя могикан», обреченное на вымирание. Но она и ныне претендует на то же, что и ее духовные отцы,— стать духовным вождем народа. Практически имеет место все та же борьба с Церковью. Интеллигенция хочет создать свою религию — религию гуманизма, в которой Бог стал бы абстрактной идеей, некоей модификацией общечеловеческой любви. Однако, следует заметить, сама интеллигенция особой любовью и милосердием не отличается.В этой скрытой борьбе интеллигенции с Церковью духовные понятия незаметно заменяются душевными, а затем душевность охватывает все сознание человека, как туман, нависший над землей, заслоняет собою небо.Интеллигенция пытается создать собственную религию: она поклоняется искусству с религиозным чувством, доходящим до экзальтации, и верит в науку с какой-то наивной детской уверенностью, что физика способна постигнуть метафизику, а на основе таблицы умножения можно построить всю философию жизни. Ученые спекулируют наукой, чтобы сохранить свою элитарность. Невежды в науке ссылаются на науку как раз в силу своего невежества. Но и у тех и у других имеется желание найти в науке альтернативу религии. «Наука доказала, наука опровергла» — это любимые слова интеллигенции, когда дело касается религии, хотя в этих словах заключена самая бессовестная ложь. Наука изучает материальные явления (материю) в их проявлениях (в движении), а доказывать или отрицать то, что стоит за гранью эксперимента, она не может. Здесь мы сталкиваемся с умышленным завышением компетенции науки, то есть интеллектуальным шулерством. Интеллигенции хочется, чтобы Бога не было, поэтому она готова аплодировать не только Джованни Боккаччо18 и Вольтеру19, но даже таким невежественным проходимцам, как Лео Таксиль20. Но наука и построенные на ней спекуляции не могут удовлетворить человеческое сердце. Поэтому интеллигенции нужен суррогат еще и религиозных эмоций. Здесь союзником интеллигенции в борьбе с религией начинает выступать светское искусство, особенно театр — «храм искусства». Недаром посещение театров вошло в обязательный этикет интеллигента.Итак, одной из причин критического отношения интеллигенции к духовенству является желание интеллигенции занять место священства, создав новую религию человеческого разума, основанную на культе человеческой плоти.С еще большей силой проявляются вековые властные желания интеллигенции — в стремлении уничтожить аристократию и самой занять место этого класса в управлении государством: создать утопическое государство, в котором будут царить «свобода, равенство и братство» (что-то вроде «Государства солнца» или «Острова свободы»)21.В действительности интеллигенция на протяжении двух последних столетий сама очень мало верила в эти утопии, но они были нужны ей как приманка для народа. Поэтому интеллигенция с огромной энергией распространяла иллюзорное представление о том, что посредством революции могут быть достигнуты социальная справедливость и экономическое изобилие. В общем, интеллигенция пилила сук, на котором сидела. Интеллигенция в лице так называемых французских энциклопедистов Вольтера и Жан-Жака Руссо22 подготовила Французскую революцию, во всяком случае, дала ей идеологическое оправдание.Обычно говорят, что эта интеллигенция боролась против таких негативных явлений, как рабство, крепостное право (возможность распоряжаться человеком как вещью) и так далее. Но боролась почему? Потому что только таким образом можно было увлечь народ.Надо сказать, что если интеллигенция периода Ренессанса увлекалась оккультизмом23 в виде астрологии, герметизма24, то интеллигенция нового времени сблизилась с явно антихристианскими и «демоническими» организациями. Два величайших писателя Европы, Уильям Шекспир25 и Иоганн Вольфганг Гёте26, принадлежали к ордену розенкрейцеров27. Французские так называемые просветители принадлежали к различным оккультным ложам, поэтому их гуманизм являлся программной декларацией.Интеллигенция упрекала Церковь в инквизиции. Однако в Русской Православной Церкви инквизиции как института не существовало: что-то вроде государственной инквизиции было введено в России любимцем интеллигенции — императором Петром I. Следует отметить, что во времена Анны Иоанновны28, а вернее — Эрнста Иоганна Бирона29, в этом основанном Петром заведении наказывали кнутом священников за то, что они порицали лютеранство. Несколько богословов, выступавших против западного инославия и оккультных каббалистических сект, были сосланы и наказаны. Так что у нас была государственная инквизиция, направленная против Православия.Ужасы Французской революции и геноцида индейцев в Америке сосуществовали с составлением хартий и манифестов о «свободе и правах человека». Нам указывают на то, что отцы гуманизма в кругу своих близких и родных вели себя по-джентльменски; что имели место случаи, когда эти «отцы» отпускали рабов на волю, так что, мол, гуманисты не были лишены личного благородства. Что ж, случалось, что пираты, захватив галеру, отпускали гребцов на волю, а экипаж и пассажиров продавали в рабство или пускали на дно вместе с кораблем. Неужели поэтому пират, освободивший гребца, раба или каторжанина, может считаться другом человечества?Интеллигенты особенно восхищались французскими просветителями ХVIII столетия, этими «гуманистами», которые впрыскивали в кровь народа атеистический яд. Среди гуманистов трудно найти нравственно порядочного человека: они не только ненавидели Бога, они смеялись над моралью. Особой популярностью в среде интеллигенции пользовался Вольтер, который всю жизнь, и самую старость, как похотливая обезьяна, провел в грязных любовных похождениях (Анатолий Луначарский30 назвал это «сочной старостью»). Наиболее популярными статуэтками, которыми украшались кабинеты интеллигентов, чаще всего были изображения Вольтера.Характерно, что так же саркастически к религии относились и некоторые монархи, слывшие «просвещенными» государями — такие как Фридрих II31, Екатерина II32 и другие. При этом «элегантные» французы вели себя по отношению к названным особам с вызывающим нахальством. Когда Фридрих II посетил Вольтера, то этот «гуманист» не поднялся с кресла: он приветствовал короля сидя, кивком головы. Когда Дени Дидро33 приехал в Петербург и встретился во дворце императрицы с митрополитом Платоном (Левшиным)34, то вместо приветствия обратился к владыке со словами: «Вы слышали, святой отец, о том, что великий Дидро доказал, что Бога нет?!». На такое «элегантное» свинство митрополит ответил: «Я читал об этом у псалмопевца Давида: сказал безумец в сердце своем — нет Бога (ср.: Пс. 13, 1)».На почве, унавоженной вольтерьянцами, выросли и такие «цветы», как французские писатели Жорж Санд35 и Анатоль Франс36.Нас спросят: «Ну а другие страны?». Характерно, что, благодаря переводам Иоганна Фридриха Шиллера37 и Гёте, произведения Дидро были изданы в Германии раньше, чем в самой Франции. Уже одно это говорит о тесной связи французского гуманизма с тевтонским оккультизмом. Что касается России, то один из участников Наполеоновского похода писал в своем дневнике, что почти в каждом дворянском доме встречались произведения Вольтера, который пользовался в России еще большей популярностью, чем во Франции. Говорят, что в день похорон Павла I38 напившиеся допьяна офицеры кричали: «Теперь мы будем на тройках по улицам ездить и Вольтера читать».Возникает вопрос: а разве не было порядочных гуманистов — добрых и нравственных людей? Мы можем ответить: они и были, и есть, однако вопреки гуманизму, гуманизму как ложной идее.Гуманизм постулирует естественные достоинства человека и безгрешность его природы. Поэтому гуманист, как правило, делает добро во имя несуществующих достоинств, которые приписывает человеку гуманизм, то есть во имя ложного образа человека, созданного гордой фантазией; но ведь иногда гуманист делает добро и из сочувствия и солидарности к людям и с людьми, то есть независимо от самого гуманизма.Тем не менее этика без Бога не имеет внутренних оснований, она не заботится о внутренней чистоте сердца и поэтому постепенно вырождается в этикет. Гуманизм, основанный на гордости, переходит в эгоизм.Еще одна характерная черта интеллигенции. Казалось бы, искусство должно развивать в людях чувство сопереживания и сострадания, а выходит наоборот: артисты, художники и так далее оказываются в обыденной жизни одними из самых эгоистичных и черствых людей. Об этом писал Антон Чехов39, хорошо знавший современную ему интеллигенцию и людей театра. Об этом свидетельствуют Александр Блок40 и отец Александр Ельчанинов41. В одном из частных писем Чехов пишет, что большинство людей искусства считают себя непризнанными гениями, а среди артистов постоянно попадаются люди, одержимые манией величия.Почему дореволюционная интеллигенция так любила театр? Потому что сам интеллигент постоянно играл в жизни, как на сцене, а на артиста, который мог захватить своей речью зал и вызвать аплодисменты, смотрел с завистью, как смотрит мелкий жулик на «вора в законе».В гуманизме нет и не может быть двух христианских добродетелей: смирения и тайной милостыни. Если гуманист во имя гуманизма сделал добро, то обязательно рассказывает об этом, якобы для того, чтобы подать другим добрый пример, а на самом деле — из тщеславия, потому что он сделал добро во имя самого себя, принеся жертву идолу по имени «эго»42.Теперь, когда появились признаки возрождения христианства и часть народа обратилась к Церкви, мы снова видим, как в средствах массовой информации проявляется и постепенно нарастает оппозиционность по отношению к Церкви, опять мы сталкиваемся с желанием интеллигенции, а точнее — «полуинтеллигенции» оттеснить Церковь и, исподтишка дискредитировав ее, стать «духовными вождями» народа. Вот несколько приемов: нас, верующих, упрекают в том, что вера в Бога и учение Христа основаны на страхе, то есть на чувстве, недостойном человека. Но ведь существуют различные виды страха: страх, когда солдат бросает оружие и бежит с поля боя, спасая свою жизнь; страх, когда человек отрекается от своих убеждений, чтобы не подвергнуться репрессиям; страх, парализующий сознание и волю. Однако есть и другой страх — страх, который можно назвать совестью. Это — страх причинить зло человеку, страх поступить подло, страх пойти против своей совести, страх оскорбить Божество хотя бы через греховный помысл; это и страх опошлить и освинячить свою жизнь. Такой страх, по нашему мнению, является благородным чувством, синоним его — ответственность.Атеисты говорят, что страх перед смертью выдумал богов. Но в таком случае, кто же создал учение об адских муках, которые страшнее самой смерти? Страх поспешил бы как можно скорее отвергнуть идею суда, освободиться от идеи суда над жизнью человека. С большим основанием мы может говорить о том, что страх родил атеизм как желание избежать ответственности за прожитую жизнь, как стремление укрыться от возмездия. В общем, довольно примитивно, но ловко: «Здесь я поживу как хочу, как велят мне мои страсти, а там превращусь в ничто — просто исчезну, и дело с концом...».Даже в языческих религиях загробная жизнь описывалась далеко не как радужное состояние. Нам говорят, что христианство — религия рабов. Мы рабы Бога, потому что это рабство избавляет нас от другого постыдного рабства — страстям и демонам; мы рабы Бога, но это рабство в вечной жизни ведет к сыновству.Нас упрекают в страхе перед Богом (что для нас означает, прежде всего, страх потери Бога) — большей частью те дипломированные приспособленцы, которые, руководствуясь самым низким страхом перед власть имущими, еще недавно в своих лекциях и книгах пели дифирамбы марксистской идеологии, уверяя, что именно учение Маркса — Ленина43 открыло им глаза. Теперь эти приспособленцы разыгрывают из себя интеллектуальных Ахиллов и Аяксов44.Некоторые из современных атеистов говорят: «Христианство потакает греху, оно атрофирует совесть человека: согрешил, покаялся, и все тебе прощено — как все просто и удобно!». Это наглая клевета! Само покаяние — это, прежде всего, глубокое переживание о потерянной благодати; это —желание изменить свою жизнь, это — суд над собой, это — боль души, не потерявшей надежду.Для покаяния необходимы три условия: осознание своего греха и его эмоциональное отвержение — ненависть ко греху; чистосердечное исповедание греха перед священником как представителем Церкви, имеющим апостольскую власть разрешать и прощать грехи; решимость не повторять грех и бороться с ним. Без этих трех условий Таинство Покаяния не совершается; один рассказ о своих грехах не возвращает душе человека потерянную благодать.Жорж Санд в своих дневниках довольно цинично рассказывала о своих похождениях, но это вовсе не означает, что она каялась. Неудивительно, что обвинение в потакании греху обычно исходит от людей, лишенных не только религиозного, но и нравственного чувства, то есть от людей, не переживавших укоров совести, как преддверия ада на Земле: иначе бы они благодарили Церковь за возможность духовного возрождения.Современная интеллигенция упрекает Церковь и в догматизме как в чем-то косном и мертвом, мешающем развитию личности.Действительно, догматизм в науке является прокрустовым ложем, но, как ни парадоксально, как раз ученые догматизируют свои теории, и новым идеям в науке пробиться так же трудно, как растению проломить асфальтовый панцирь. Почти все великие открытия встречали недоверие и сопротивление академиков-«догматиков». Что же касается религии, то здесь мы имеем дело не с ограниченными и поэтому эволюционирующими человеческими знаниями, а с Откровением как абсолютной истиной, которая, в силу своего совершенства, не может развиваться, то есть идти от меньшего к большему. Она остается тождественной себе самой. Поэтому церковный догмат — это не камень, лежащий на пути, а сохранение вечной истины. Мы снова сталкиваемся с той же порочной интеллигентской попыткой религиозный гносис45 рассматривать в душевном плане.Мы хотели бы остановиться еще на одном обвинении, предъявляемом Церкви интеллигенцией. Это — обвинение в обрядоверии.Во-первых, что такое обряд? Это — своеобразный язык и форма общения, а мы бы сказали — возможность общения. Странно слышать отрицание обряда со стороны интеллигенции, которая так высоко ценит форму в искусстве, при этом часто в ущерб содержанию, скрытому под видимой красотой формы.Нас упрекают в обрядоверии. Это ложь. Для нас обряд — это связывающая и объединяющая сила. Обряд — это средство к богообщению, как бы его канал. В обрядоверии нет богообщения, там оно заменено попыткой богоупотребления. Поэтому обрядоверие, лишенное содержания, похоже на магизм, где через определенные формы стараются воздействовать на мир космических духов. Между тем в искусстве, особенно в поэзии, изысканность формы пленяет, как бы завораживает нашу интеллигенцию, даже когда под этой формой скрыта гнусная и гнилая сердцевина. Поль Верлен46, Константин Бальмонт47 и другие поэты — это не маги слова, наподобие Платона, а маги формы. В одном из стихотворений Бальмонт пишет:^ Я — изысканность русской медлительной речи,Предо мною другие поэты — предтечи48.Явно клиническая картина мании величия. Далее Бальмонт говорит, что его поэтическое мессианство в том, что он впервые открыл в речи «перепевные, гневные, нежные звоны». Вот один из образцов этих фонетических «перепевов»:^ Близко буря. В берег бьетсяЧуждый чарам черный челн49.«Звон» слова — это его внешняя красота, и в то же время звенит то, что пусто внутри.Футуризм50 и сюрреализм51 — это эстетизм в негативе, они построены на искусственной ломке форм, и поэтому из-за своей эстетической (или антиэстетической) программы они также принадлежат к сказочному царству формы.Напротив, церковный обряд, к которому так скептически относится интеллигенция, содержит в себе огромную духовную информацию, как бы концентрированное содержание, и имеет глубокий смысл. В церковном богослужении через символы и образы проявляется и повторяется священная история мира. Каждый богослужебный цикл — это явление Библии из прошлого и будущего в настоящее. Здесь как будто все события проходят по сферической поверхности вращающегося духовного круга. Во время богослужения небо и космос заключены в пространстве храма, и через символические обря