Андреас Умланд«Негражданское общество» в России Некоторые концептуальные рассуждения на тему социального контекста и политического потенциала постсоветских праворадикальных силВ современной политической науке идут активные дискуссии о роли различных типов социального капитала в процессах модернизации в широком смысле и, в частности, демократизации, начатые классической работой Роберта Патнема. На примере сравнения северной и южной Италии Патнем продемонстрировал, что процессы демократизации зависимы от степени самоорганизации общества и возможностях для людей приобретать навыки нужные для независимого участия в политической жизни [Putnam, 1993]. Вслед за Пьером Бурдье [Bourdieu, 1986] многие ученые стали связызывать степень развития гражданских ассоциаций с понятием «социальный капитал». Некоторые критики Патнема отмечали, однако, что не все типы общественной самоорганизации ведут к эффективной модернизации. Например, Манкур Олсон [Olson, 1982] сформулировал понятие «негативного социального капитала», т.е. разновидности гражданских ассоциаций, которые сдерживают развитие общества. Проблема «отрицательного социального капитала» практически не исследована в российском контексте. Здесь мы обращаемся к сравнительному анализу ряда феноменов, связанных с возможной ролью «отрицательного социального капитала» в политической жизни современной РФ.В статье использованы некоторые результаты международных исследований нероссийских гражданских обществ и ультранационализмов1 для того, чтобы показать, что относительный упадок русских радикальных националистских партий в конце 1990-х гг. не может рассматриваться как недвусмысленный признак того, что «анти-либеральный этатизм» [Hanson, Kopstein, 1997] потерял в России свою притягательность. Здесь также предпринята попытка показать, что значительный рост в разнообразии неправительственного сектора российского общества с середины 1980-х гг. [White, 1999; Fein, 2002] не может рассматриваться как исключительно полезный для консолидации первых полиархических структур и дальнейшей демократизации российской политической системы2. В России «гражданское общество» [Diamond, 1999] или «гражданская община» [Putnam, 1993] не только развивается относительно медленно. Некоторые из наиболее значимых постсоветских групп, движений и направлений в российском неправительственном секторе не поддерживают или же явно критикуют либеральную демократию. Целый ряд негосударственных организаций в России содержат ультранационалистические, фундаменталистские и, частично, фашистские подсекторы [Griffin, 1993; Рахшмир, 1996; Умланд, 1996; 2003б; 2007; Fascism, 2006], которые ставят под вопрос адекватность применения термина «гражданское общество» для их определения. Основной общественной функцией таких группировок не является увеличение склонности людей эффективно принимать участие в такой политической активности, которая могла бы способствовать дальнейшей демократизации (как утверждают многие теории демократии). Вместо этого, данные группировки создают своего рода «негативный социальный капитал», т.е. являются – иногда намеренно – средством распространения радикально партикуляристских мировоззрений, в частности крайне анти-либеральных политических идей, а также средой воспитания и тренировки потенциальных политических активистов, придерживающихся таких взглядов. Для концептуализации разных разновидностей этого феномена (ассоциации, группировки, клубы, центры, сетьи, СМИ и т.д.) в целом будет представлено понятие «негражданское» общество, которое уже раньше употреблялось по отношению к постсоветской России (правда с разными коннотациями [Hanson, Kopstein, 1998; Rose, 2000. P. 37]). В частности, в статье аргументируется необходимость продолжения тщательного исследования русских правых экстремистов [Umland, 1997; Умланд, 2001б], и их соотношения с гражданским обществом, несмотря на недавний спад в общем количестве депутатов националистических фракций в Государственной Думе (если причислить к этому лагерю близкую к КПРФ Аграрную партию, которая хотя и сама не является экстремистской политической силой, но все же была потенциальным союзником таких сил). Статья начинается с попытки выявить причины неудач четырех основных ультранационалистических партий 1990-х гг. – ЛДПР, РНЕ, КПРФ и НБП 3. Будет показано, что с самого начала некоторые фундаментальные противоречия в публичном имидже этих партий служили принципиальной помехой усилиям их лидеров в партстроительстве и на выборах. Далее интерпретация упадка правоэкстремистских партий в России в конце 1990-х направляет нас к опыту поздней кайзеровской Германии, которая столкнулась с феноменом исчезновения большинства ее антисемитских партий, но не антисемитизма в целом около 1900 года. В конце статьи излагается, каким образом исследователи нероссийского ультранационализма и фундаментализма старались адекватно определять разные формы непартийной деятельности правых экстремистов. В частности, предлагаются для рассмотрения феномены т.н. «правого грамшизма» и «группускулов», которые вышли на первый план в послевоенном международном правом экстремизме. В заключении представлены некоторые выводы, касающиеся возможных направлений в ближайшем развитии научных исследований русского правого экстремизма. ^ Дилеммы русской ультранационалистической партийной политики в 1990-х гг. Существовало множество структурных факторов, которые препятствовали в 90-е гг. созданию полноценной постсоветской партийной системы в России в целом и эффективных русских ультранационалистических партий в частности [Fish, 1995a; 1995b; Orttung, 1992]. Среди субъективных причин некоторыми русскими обозревателями выдвигалась идея, что дело в специфической русской антипатии к идеям ультранационализма. Является ли это мнение подходящей интерпретацией или нет, но относительно незначительное представительство правоэкстремистских партий в российских правительствах послесоветского времени не может, по представленным ниже причинам, рассматриваться как достаточный индикатор того, что перспективы ультранационалистических политиков в России являются в принципе незначительными. Говоря об ограниченных успехах на выборах правоэкстремистских партий или политиков в 90-е, следует обратить внимание на то, что все четыре ведущие организации, представлявшие ультранационалистические идеи различных типов и с различной активностью принимавшие участие в выборах этого периода, т.е. ЛДПР, РНЕ, КПРФ и НБП, находились в своего рода идейно-имиджевых тупиках, предпосылкой для которых была специфичность их истории или руководства. Во-первых, биологический отец Владимира Жириновского, как окончательно выяснилось в 2001-м г., еврейской национальности [Glasser, 2001]. Конечно, Жириновский не может считаться евреем в каком-либо ином смысле и сам себя называет на сто процентов русским. Однако, происхождение его семьи, наряду с туманным прошлым ЛДПР [Wishnevsky, 1990; Dunlop, 1991; Luchterhandt, 1991; Umland, 1994a; 1994b; 2005] и его скандальным публичным поведением4, являются серьезными препятствиями для принятия Жириновского многими правоэкстремистскими политиками, интеллектуалами, активистами и избирателями. Правда, стоить упомянуть, что некоторые фигуры праворадикального направления, такие как бывший редактор престижного «Военно-исторического журнала» Виктор Филатов, не рассматривали происхождение Жириновского как проблему и сотрудничали или до сих пор сотрудничают с Жириновским. Тем не менее, не будет преувеличением сказать, что большинство российских националистов отрицательно (мягко говоря) отнеслось бы к идее президента России с еврейским отцом, какими бы ни были его взгляды. Во вторых, РНЕ, которое до своего распада представляло бoльшую часть крайне антисистемного сектора русского национализма, откровенно (хотя и не эксклюзивно) использовало некоторые едва модифицированные символы немецких нацистов, такие как свастика и римское приветствие, как и идеи нацистов, такие как биологический расизм [Dunlop, 1996; 2001; Simonsen, 1996; Shenfield, 1998; 2001. P. 113-189, 264-266; Jackson, 1999; Русское, 2005; Соколов, 2005; 2006а]. Я не буду вдаваться здесь в детали множества проблем, с которыми может столкнуться такой очевидно неонацистский политический профиль, во всем мире, включая Германию, и уже столкнулся в России [Umland, 2001a; Умланд, 2006б; 2006в]. Достаточно указать на то, что эта характеристика предопределила для РНЕ, как и для множества подобных менее известных группировок [см. например: Шеховцов, 2007], их изоляцию и провал. Когда осенью 2000 года РНЕ, наконец, распалось, один из преемников организации, Всероссийское социально-политическое движение «Русское возрождение» (которое позже, правда, тоже распалось), демонстративно отказалось от свастики на своей эмблеме [Лихачев, 2001а]. В третьих, политический профиль КПРФ (если рассматривать идеологию этой партии как по существу право-экстремистскую) остается скомпрометированным ее левыми корнями [Umland, 2000]. И это несмотря на зарождение в КПСС крипто-националистических, включая антисемитских идей еще при Сталине [Mehnert, 1952; Barghoorn, 1956; Tucker, 1992; Brandenberger, Dubrovsky, 1998; Rees, 1998; Perrie, 2001; Brandenberger, 2002; Ree, 2002]5 и на изощренность постепенного перехода КПРФ ко все более откровенному националистическому дискурсу, в частности к русофильской идеологии, изложенной в многочисленных публикациях Геннадия Зюганова [Slater, 1994; Krotow, Luchterhandt, 1994; Oittinen, 1995; Timmermann, 1995; 1996a; 1996b; 1997; Simon, 1996; Ishiyama, 1996; Vujačić, 1996; Davidheiser, 1998; Pirani, 1998; Flikke, 1999; Otto, 1996; March, 2001; 2004]. Дерзкое, неприкрытое заимствование Зюгановым идей некоторых известных российских и западноевропейских мыслителей правого крыла, включая аж эмигранта-монархиста и радикального антисоветчика Ивана Ильина (1883-1954), продвинуло КПРФ во все более очевидном не- и даже имплицитно антикоммунистическом направлении. Несмотря на это, партия не отказалась от своей роли главного преемника КПСС. Вследствие этого КПРФ рассматривается многими деятелями правого крыла и, по-видимому, определенным количеством националистических избирателей, не только как ответственная за множество неудач России в двадцатом столетии, но и как не подлинно антиунивесалистская партия, идеологическое наследие которой, к тому же, восходит к теориям одного немецкого полуеврея. До тех пор, пока партия Зюганова будет сохранять в своем названии слово «коммунистическая», она будет подвергаться не только либеральной, но, что более важно, и националистической критике в связи со своими марксистскими корнями и советским прошлым. (Эта уязвимость проявилась, например, во время президентской кампании 1996 г., когда Ельцин, хотя и сам бывший аппаратчик КПСС, смог провести негативную кампанию против лидера КПРФ, построенную на отвержении советского прошлого России [McFaul, 1997]). В четверых, нужно отметить менее исследованную, но некогда значимую ультранационалистическую группу, которая достигла своего пика в конце 1990-х – Национал-большевистскую партию (НБП) [Mathyl, 1997/1998; 2000a; 2000b; 2003; Rogachevskii, 2001; Соколов, 2006в]. Эта организация принадлежит, как и РНЕ к выражено анти-системным течениям в русском национализме [Лихачев, 2002]. Но и такая скандальная группировка как НБП для достижения успеха в своей политической нише обязана воздерживаться от нарушения некоторых основных ориентиров той части политического спектра, в которую она стремится войти. Другими словами, несмотря на свой экстравагантный имидж, НБП должна сохранять некоторые ключевые идеи правого экстремизма, чтобы получить поддержку среди националистических избирателей. НБП сталкивается в этом отношении с проблематичностью личности ее эксцентричного лидера. Писатель и поэт Эдуард Лимонов провел значительную часть своей жизни не в России, а на ненавистном Западе [Rogachevskii, 2004]. До своего прихода в политику Лимонов описал в своем, возможно, наиболее известном романе «Это я – Эдичка» свой личный (или якобы личный) гомосексуальный опыт в США [Matich, 1986]. (Среди ранних активистов НБП, также присутствовал «идеолог воинствующего гомосексуализма, журналист Ярослав Могутин» [Русские, 1995. С. 177].) Комментарий Александра Солженицына 90-х годв достаточно иллюстрирует доминирующий взгляд на Лимонова в традиционном русском националистическом интеллектуальном кругу: «маленькое насекомое, которое пишет порнографию» [цит. по: Lee, 1997. P. 313]. После ухода одного из основателей партии Александра Дугина и его группы приверженцев «неоевразийства» в 1998 г. [Умланд, 2003а] и последующих метаморфоз идеологии НБП в новом десятилетии встал, к тому же, вопрос насколько сегодня еще оправдано считать лимоновский проект политическим феноменом [Соколов, 2006в]. Последним по времени, но не по значимости нужно отметить блок «Родина» [Ларюэль, 2005а; Михайловская, 2006; Титков, 2006], который был создан в 2003 году и вошел в декабре того же года в Государственную Думу с неожиданно высоким результатом в 9,02%. Блок также выиграл восемь мест в Думе по одномандатным округам (и привлек в свою фракцию независимого депутата Виктора Алксниса). Хотя фракции вышедшие из изначальной «Родины» имеют в своих рядах нескольких известных ультранационалистов [Umland, 2004b], остается неясно, как и в случае КПРФ, должен был ли весь блок в 2003 г. характеризироваться как правоэкстремистский. Один из его изначальных лидеров, Сергей Глазьев, например, начинал свою политическую карьеру как член команды Егора Гайдара в 1992 году. Несмотря на то, что национализм «Родины» являлся довольно радикальным, блок до некоторой степени был сходен с КПРФ по амбивалентной позиции в русском идеологическом спектре: он поддерживал путинский режим во многих отношениях; он находился в оппозиции по отношению к правительству в других вопросах; а в некоторых случаях он представлял собой анти-системную силу. Таким образом, однозначно классификацировать весь блок как ультранационалистический было бы неоправдано. В то время как некоторые главные деятели этого блока, несомненно, относятся к этой категории, другие, возможно, – нет. Как бы там не было, блок «Родина» как единая и относительно независимая политическая сила к 2007 г. исчезла, а перспективы наиболее националистических останков блока как, например, Партии «Народной воли» Сергея Бабурина, пока неясны. Означает ли все это, что правый экстремизм является и будет оставаться второстепенным феноменом в постсоветской российской политике, как это, например, утверждал Вячеслав Лихачев в 2001 г. [Лихачев, 2001б]? Короткий анализ истории ультранационалистических движений в других странах, например, в Германии, предостерегает от поспешного ответа на этот вопрос.^ Как оценивать упадок ультранационалистических партий? Уроки новейшей истории Германии Немецкий политический антисемитизм характеризуется существенной прерывистостью своей истории. В конце XIX – начале XX веков молодая партийная система Германии пережила период значительного изменения своих наиболее явных антисемитских компонентов [Levy, 1975]. Еще в начале 1890-х годов некоторые, казавшиеся тогда сильными, ультранационалистические партии, основанные в 1870-х – 1880-х годах, были на подъеме, и вместе с антисемитской Консервативной партией выиграли большинство на выборах в Рейхстаг в 1893 году [Goldhagen, 1997. P. 75]. Масса антисемитской литературы циркулировала в Германии более чем два десятилетия до того [Katz, 1980]. И все же, «позиции антисемитских партий, не считая Консервативной партии, на выборах в первой декаде двадцатого столетия ухудшились» [Goldhagen, 1997. P. 76]. Отто Кулка указал в этой связи, что «снижение значения антисемитских партий в конце девятнадцатого столетия не является показателем параллельного снижения критики иудаизма. Скорее это указывает на проникновение этого критицизма в идеологию большинства крупных политических партий в конце имперской и во время Веймарской эр» [Kulka, 1999. P. 204-205].Еще более важным для нашего анализа является то, что этот вывод был, по словам Гольдхагена, «верен не только для политических институтов, но и для токвиллианских основ общества, то есть для ассоциаций, которые являются почвой для политического образования и деятельности людей» [Goldhagen, 1997. P. 72]. Вернер Йохманн даже написал, что «множество примеров показывают, как в 1890-х гг. антисемитизм проник в каждую гражданскую ассоциацию, в народные клубы и культурные организации» [Jochmann, 1993. P. 52-53].По этой причине Петер Пулцер предупреждает, что акцент на слабом прямом политическом влиянии антисемитских партий Германии и их лидеров до 1918 года был бы неверным: «Тридцать лет непрекращающейся пропаганды были более эффективными, чем тогда думали; антисемитизм больше не был постыдным в широких социальных и академических кругах... Как только они наполнили широкий слой населения антисемитскими идеями, антисемитские партии не только преуспели в своем намерении, но еще и лишили себя работы» [Pulzer, 1988. P. 291, 282]. Гольдхаген приходит к выводу, что «спад антисемитских партий, таким образом, не был признаком спада антисемитизма, так как эти партии уже сыграли свою историческую роль, переведя антисемитизм с улиц и пивных баров в избирательные кабины и места в парламенте – по формулировке Макса Вебера, в дом власти. Антисемитские партии стали лишними. Они могли тихо исчезнуть, оставив политическую арену более могущественным наследниками, которые были готовыми к следующему подъему в антисемитской деятельности» [Goldhagen, 1997. P. 76]. Было бы заблуждением проводить далеко идущие параллели между типом, значением и радикальностью антисемитизма в позднеимперской Германии и постсоветском российском обществе. Скорее, сегодня значение антисемитской разновидности ксенофобии внутри русского националистического дискурса снижается; последний, скорее, все более объединяется вокруг воинствующего антиамериканизма, который, правда, иногда смешан с антисемитизмом [Umland, 2006c]. Неверно было бы также проецировать на Россию именно такой же процесс переноса ультранационалистических идей от слабеющих крайних партий в политический мейнстрим и гражданское общество, как в поздней имперской Германии. Несмотря на это, приведенный пример иллюстрирует, что в некоторых случаях относительный упадок электоральной успешности правоэкстремистских партий не может рассматриваться как недвусмысленный индикатор уменьшения притягательности их идей. Это также является показателем того, что внимание к событиям в гражданском, а не только политическом, обществе может содействовать созданию более полной картины распространения и природы ультранационалистических идей в данной стране.^ Роль гражданского общества в консолидации и закате полиархии .Фиксирование внимания на ослабление националистических партий не только может создать неправильное впечатление об уровне поддержки в обществе антидемократических идей. В ряде новых исследований был поставлен под вопрос и действительный вклад сильного гражданского общества в создание и укрепление полиархии. Тогда как подход политологического мейнстрима, который иногда называется «нео-токвиллианским» и который инспирирован вышеупомянутым фундаментальным трудом Патнема «Заставить демократию работать» [Putnam 1993], подразумевает важность позитивного влияния гражданского общества на демократизацию, некоторые «диссидентские» голоса утверждают, что сильное гражданское общество иногда может иметь только ограниченное значение для попыток создать полиархию, а в особых ситуациях может даже внести вклад в упадок неконсолидированных полиархий. Например, Омар Енцарьон показал, что «Испания сконструировала жизнеспособную и очень успешную новую демократию с заметным дефицитом развития гражданского общества, при отсутствии благоприятных условий для создания социального капитала» [Encarión, 2001. P. 55]. Поскольку Испания является «парадигматическим примером для изучения перехода к демократии» [Linz, Stepan, 1996. P. 87], и было сказано, что для Восточной Европы «оптимистический сценарий – это следовать путем Испании» [Przeworski,1991. P. 8], это заключение Енцарьона, если оно правильно, должно иметь значительные последствия для нашего понимания того, как возникают полиархии. Еще более значим в данном контексте другой парадигматический случай для сравнительного изучения смен режимов, а именно упадок германской Веймарской республики в 1930-34 годах. Крах первой немецкой демократии характеризовался присутствием и активностью особенно разнообразного и динамического, по историческим и сравнительным меркам, добровольного сектора [Fritzsche, 1990]. Как указывала Шери Берман: «по контрасту с тем, что предсказывают нео-токвиллианские теории, высокий уровень развития гражданского общества, отсутствие сильного (...) правительства и политических партий послужило фрагментации, а не объединению немецкого общества (...) Богатая общественная жизнь Веймара создала решающую почву подготовки для будущих нацистских кадров и базу, с которой Национал-социалистическая рабочая партия (НСДАП) смогла предпринять свой Machtergreifung (захват власти). Если бы немецкое гражданское общество было слабее, нацисты никогда не могли бы привлечь так много граждан для своих целей и победить так быстро своих оппонентов. (...) НСДАП пришла к власти не путем привлечения отчужденных, аполитичных немцев, а скорее путем вербовки высокоактивных индивидуумов и последующей эксплуатации их способностей и членства в разных ассоциациях для расширения притягательности партии и консолидации ее позиции как самой большой политической силы Германии» [Berman, 1997. P. 402, 408]. Специфичность немецких гражданских ассоциаций того времени состояла в том, что вместо того, чтобы исполнять роль индикатора демократичности немецкого общества, «они росли в период напряженности. Когда национальные политические институции и структуры проявляли свое нежелание или неспособность обращать внимание на нужды своих граждан, многие немцы отвернулись от них и нашли помощь и поддержку в организациях гражданского общества. Рост ассоциаций в те годы не означал наличия такого же роста либеральных ценностей или демократических политических структур; вместо этого он повлек за собой и усилил фрагментацию политической жизни Германии и делегитимацию национальных политических институтов» [Berman, 1997. P. 411, 413]. Похожая аргументация была представлена в отношении ситуации в северной Италии, где фашистское движение после Первой мировой войны также выросло из относительно хорошо развитой системы институтов гражданского общества – ставя, таким образом, под вопрос известный тезис Патнема [Eubank, Weinberg, 1997; Putnam, 1993]. Эти наблюдения подтверждают, что роль, которую гражданское общество играет в смене режимов, обусловлена конкретными политическими условиями, такими как сила политических институтов и уровень легитимности существующего политического режима. Шери Берман приходит к выводу, что «возможно, поэтому образование и развитие ассоциаций должно рассматриваться, как политически нейтральный коэффициент – изначачально не хороший и не плохой, его влияние зависит от широкого политического контекста» [Berman, 1997. P. 427]. Частичное решение дилеммы одновременно про- и антидемократической роли, которую может играть гражданское общество, может быть найдено в попытках выделить различные типы негосударственных/некоммерческих структур, т.е. тех их разновидностей, которые имеют демократический или анти-демократический уклон. Например, самыми значимыми среди наиболее быстро растущих организаций добровольческого сектора Веймарской республики были разнообразные националистические ассоциации, ставшие популярными после Первой мировой войны. Эти националистические организации лучше всего рассматривать как «симптомы и средства перемен. Они были сформированы как специфические организации, в пределах пространства, которое открылось из-за сложности и архаичности доминировавшей ранее классовой политики» [Eley, 1994. XIX; Berman, 1997. P. 411]. Непартийные институты, такие как эти националистические организации, стали замещать политические партии – феномен, который после Второй мировой войны снова стал заметен в ряде западных стран [When, 1988]. Они являлись манифестациями не собственно гражданского общества, а представляли собой скорее «негражданские группы» [Encarión, 2001. С. 67-68] или «негражданские движения» [Payne, 2000]. Этот подход был недавно более детально развит в статье Ами Педазура и Леонарда Вайнберга, которые предложили ввести давно известное, но до сих пор недостаточно разработанное понятие «негражданского общества» в современное изучение правого экстремизма [Pedahzur, Weinberg, 2001]. Педазур и Вайнберг замечают, что с начала 1970-х гг. непартийные организации, связывающие государство с обществом, стали более популярны в целом. И это касалось не только структуры чисто гражданского общества. Непартийные группировки, бросающие вызов демократии, т.е. различные разновидности негражданского общества, в качестве заменителей правоэкстремистских партий или как дополнительные игроки в антидемократическом спектре тоже стали более значимыми как в консолидированных полиархиях, так и в трансформирующейся Восточной Европе [Backes, Mudde, 2000; Uncivil, 2002]. ^ Неэлекторальные политические стратегии западного правого экстремизма Еще до того, как были представлены эти теоретические аргументы, внимание к непартийной сфере привлекалось в эмпирических исследованиях недавнего развития немецкого и других западных ультранационализмов. В отличие от Герберта Китшельта, который в своей новаторской книге о том, что он называет «новой радикальной правой» в Западной Европе в 1970-1990-х годах, сфокусировал свое внимание в основном на политических партиях [Kitschelt, McGann, 1995], Михаэль Минкенберг в своем последующем сравнительном анализе правого радикализма в Германии, Франции и США после 1968 года учитывает, кроме партий, также множество различных группировок негражданского общества [Minkenberg, 1998; Умланд, 2001а]. Он включает в это понятие интеллектуальные круги, разные субкультурные образования, религиозные кружки, юношеские группировки, издательские дома и другие организации. Внимание Минкенберга к этим феноменам обеспечивает базу для более адекватной оценки проникновения радикальных правоэкстремистских идей в общество – особенно применительно к тем странам, которые не сталкивались с такими впечатляющими подъемами радикальных правых партий, как Freiheitliche Partei Österreichs (Свободная партия Австрии) в Австрии, Alleanza Nazionale (Национальный альянс) в Италии или Front national (Национальный фронт) во Франции. Минкенберг более адекватно, нежели Китшельт, рассматривает, как активисты, поддерживающие такие идеи, сознательно используют различные стратегии в продвижении своих взглядов в зависимости от конкретного социально-политического контекста, культурных традиций и правовых установок, в рамках которых они оперируют. Минкенберг, например, отмечает, что в США некоторые ксенофобские и фундаменталистские группы вместо формирования собственных партий использовали для проникновения в государственные структуры организации, близкие к Республиканской партии [Minkenberg, 1990; 1996]. А в Германии так называемый «новый правый» интеллектуальный дискурс о национальной идентичности и «этноплюрализме», известный и в России [Цымбурский, 1995; Козлов, 1999; Иванов, 2001; Щнирельман, 2005; Соколов, 2006б], приобрел влияние на публичные дебаты политического мейнстрима [Pfahl-Traughber, 1998; Умланд, 2006а]. Вместо формирования собственных партий, эта часть немецких, как и других европейских радикально правых интеллектуалов выбрала тактику воздействия на политическую культуру в целом и на программы умеренных правых партий в частности [Gessenharter, 1994; Leggewie, 1994; Lenk, 1994; Wiesendahl, 1994; Extremismus, 1994; Weber, 1997; Woods, 2001]. Более того, «новые правые» сделали это с помощью неприкрытой адаптации известного утверждения итальянского неомаркситсткого теоретика Антонио Грамши (1891-1937) о том, что идеологическая группа должна достичь сначала «культурной гегемонии» в обществе для того, что бы уже потом приобрести политическую власть [Demirovic, 1990; Pfahl-Traughber, 1992]. На территории бывшей ГДР также, к удивлению многих исследователей, правые радикальные партии, с некоторыми заметными исключениями [Umland, 2001], не были слишком успешны на выборах, но в то же время ультранационализм в Восточной Германии стал силен на субкультурном уровне, и в особенности среди молодежи [Schroeder, 1997; Wagner, 1998].Группускулы Важная часть послевоенного негражданского общества, а именно множество миниатюрных и относительно закрытых, часто фашистских, группировок, распространенных во всем мире, недавно была подробно интерпретирована в новом и эвристически плодотворном ключе Роджером Гриффином как «группускулы» [Griffin, 1999; 2002]. Не соглашаясь с теми, кто считает спектр этих мелких экстремистских групп не стоящими внимания историка или политолога [Blinkhorn, 2000. P. 112], Гриффин утверждает, что есть определенная подкатегория маленьких ультранационалистических группировок, которые, несмотря на их не впечатляющие размеры, должны восприниматься серьезно как отдельные объекты политологического (а не только этнографического) изучения. Этот класс включает в себя такие западные организации, как Groupe Union Défense (Союзническая группа обороны), White Aryan Resistance (Белое Арийское Сопротивление) и European Liberation Front (Европейский фронт освобождения), членом которого, кстати, некоторое время и являлась НБП [Русские, 1995. С. 186-187]. Эти специфические группировки, которые Гриффин называет «группускулами», или ушли из большой политики после неуспешного участия в выборах, но продолжают существовать как закрытые ассоциации, или никогда не мыслили себя как полноценные партии, а являлись с самого момента их создания относительно изолированными организациями, служащими в основном только узкому кругу их членов и сторонников. Хотя некоторые из этих группускулов называют себя «партиями», они могут быть лучше поняты как принадлежащие к уменьшенному подтипу (diminished sub-type) [Collier, Mahoney, 1993; Collier, Levitsky, 1997] политической партии. «Термин «группускул» употребляется для обозначения такой политической организации, которая по стандартам общенациональной партийной политики имеет крошечное активное членство и, возможно, предельно низкое или несуществующее общественное признание, но является полностью созревшим фруктом в собственном идеологическом саду. (...) Его маленький размер, маргинальность и относительная незначительность придают ему качества, которые соответствуют интересам его организаторов» [Griffin, 2002]. Поэтому нецелесообразно разсматривать группускулы лишь как остатки неудачных попыток партстроительства. Они должны считаться или специфической частью негражданского общества, или гибридным феноменом, колеблющимся между политическим и (не)гражданским обществом – причем эта изменчивая форма поведения является типичной для многих добровольческих организаций в современных обществах в целом [Diamond, 1999. P. 224]. Форма группускула была избрана организаторами многих крайне правых групп на Западе, потому что они должны были приспособиться ко все более деполитизированной и денационализированной послевоенной общественности Запада. Группускулы поэтому определяют себя путем «отказа от каких-либо стремлений создать массовую членскую базу, привлечь широкую политическую поддержку населения или войти в союзы или компромиссы с другими политическими силами во имя максимизации влияния» [Griffin, 2002]. Вместо этого группускулы избрали форму кадровых организаций под руководством малочисленных элит, которые «держат открытой перспективу иметь влияние на общество путем создания связи со схожими сторонниками правого экстремизма и рекламируя свое существование с помощью эффективной пропаганды, направленной на немногих избранных. Более того, Интернет позволяет создание «виртуального общества» (...) изолируя своих членов от контактов с внешним миром (...). Каждый группускул, каким бы маленьким он ни был, может играть роль связующего звена в огромной, постоянно развивающейся сети экстремистских организаций – группускулярной правой – имеющей намного большее значение, нежели сумма отдельных ее частей (...). Возможно, наиболее важным аспектом группускулярной правой для политической науки является ее структура, позволяющая действовать не как одно корпоративное образование, а как формирующая идеологию и координирующая сеть, созданная самостоятельными группировками (...). В совокупности эти «группускулы» могут быть признаны создающими новый тип политической субкультуры или активности, т.е. «группускулярную правую», которая имеет вес, влияние и долговечность, диспропорциональные размеру, влиянию и стабильности каждого из его компонентов» [Griffin, 2002] Важность отдельного группускула состоит не только в его членстве в большей сети похожих компонентов, но также – сходно с функциями многих других организаций гражданского общества – в его потенциальной способности быть подготовительной почвой и школой для будущих политических активистов. Группускул «может иметь глубокое влияние на развитие своих членов в их поиске смысла существования и всеобщей правды, играя решающую роль в преобразовании отдельных личных негодований в общее осознание высокой миссии «что-то с этим сделать». В крайних случаях группускул вносил решающий вклад в превращение недовольного сиротливого индивидуума в фанатичного «волка-одиночку», готового произвести безжалостные акты терроризма против символов разложения общества, каких бы человеческих жертв это ни стоило, что ярко проиллюстрировал пример Тимоти МакВейя и Дэвид Коуплэнда (своим терактом в Оклахоме в 1995 году)» [Griffin, 2002]. В России значение этой категории группировок ультранационалистического спектра тоже возрастает, как это уже былo проиллюстрировано в статье Маркуса Матыля для лондонского журнала «Patterns of Prejudice» или докладе Антона Шеховцова на 5-й Общей конференции ЕСПИ [Mathyl, 2003; Шеховцов, 2007]. Организационная форма группускула приобрела еще большую значимость, когда был принят новый Закон о партиях в июле 2001 года. Закон требовал, чтобы партии, которые хотят зарегистрироваться как таковые в Министерстве юстиции, документировали значительную организационную мощность на всей территории России, а именно общее членство 10,000 человек, при том, что 100 или больше членов партии должны были иметься в более чем половине регионов России. Так как эта официальная регистрация обязательна для того, чтобы принимать полноценное участие в большой политике и особенно в выборах, высокий порог для регистрации, утвержденный новым Законом о партиях уже тогда вытолкнул десятки политических организаций, определявщих себя как партии стремящиеся к власти, в неэлекторальную область политики, где большинство из тех, которые продолжают существовать в организованном виде, и остаются. Более того, поправка к этому Закону, представленная в декабре 2004 года еще более осложнила ситуацию для маленьких партий: минимальное количество членов партии для регистрации теперь составляет 50,000 человек и в то же время в более чем половине субъектов Российской Федерации зарегистрированная партия должна иметь по меньшей мере 500 членов. Эти предписания добавили проблем для политических амбиций лидеров всех небольших партий, включая ультранационалистические. Принятие группускулярной стратегии вместо электоральной представляется прагматичным выходом для многих экстремистских организаций, если они хотят сохранить хотя бы минимальный потенциал действия. Эта стратегия может быть путем для выживания и сохранения готовности к смене общественной ситуации (напр., в результате биржевого кризиса), которая может позволить снова войти в большую политику. Заключительное замечание Гриффина в его первой публикации по этой теме относится к западному контексту, но по крайней мере так же значимо для России. Группускулярная правая, пишет Гриффин, «это политическая сила, которая гарантирует, что если в сердцевине демократического Запада когда-либо возникнут условия глубокого социально-экономического кризиса, которые создадут реальную возможность массовой поддержки националистической революции, тогда большинство стран будут иметь не только подготовленные кадры для того, чтобы ее возглавить, но и большой резерв идеологического ресурса, чтобы разжечь ее» [Griffin, 1999. P. 46].Заключение Ультранационали