Александр Уланов РецензияСпивак М.Л. АНДРЕЙ БЕЛЫЙ — МИСТИК И СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ. — М.: РГГУ, 2006. — 577 с. — 1000 экз. Андрею Белому посвящено не так много исследований, причем в основном они касаются его символистского периода и романа “Петербург”. Поэтому тем интереснее книга М. Спивак, сосредоточенная на “советском” периоде писателя (и его предыстории, времени Первой мировой войны). Книга содержит очень много впервые публикуемых материалов — писем, воспоминаний, дневников, даже многостраничное следственное дело “контрреволюционной организации антропософов” из архива НКВД. Исследовательница стремится к тому, чтобы люди и эпоха говорили о себе сами (хотя порой количество цитат кажется даже избыточным, а иногда цитаты дублируются пересказом). М. Спивак касается политических, философских, моральных проблем, может быть, в большей степени, чем литературных, что делает ее книгу полезной для анализа причин кризиса российской интеллигенции начала ХХ в. Возможно, одна из этих причин — убежденность в существовании готовых решений и готовность безоговорочного подчинения им. Белый предполагал найти их у антропософов, доктора Штейнера, а кто-то — у Маркса. Поэт может, вопреки законам лингвистики, соединять греческий зефир с библейским Офиром. Но то, что образованный человек и блестящий стилист действительно верил в космогонию Штейнера, согласно которой всякая жизнь эфирно началась на Сатурне, продолжалась на Солнце, астрально шла на Луне, можно объяснить разве что усталостью от свободы и поиска. Если есть доктрина — должны быть и отступники, и Белый готов сражаться с ними, даже если это его друзья. А мышление в категориях универсальных эпох, например о “задаче эпохи архангела Михаила”, вполне аналогично идее эпохи перехода от капитализма к коммунизму. Доктрина требует отказа от себя: например, в письме к М.Я. Сиверс Белый допускает право всякого разбирать и обсуждать состояния его сознания. Проблема еще и в пониженном чувстве приватного, в склонности к самодемонстрации. Белый не стесняется оставлять на бумаге свои очень интимные переживания. М. Спивак пишет, что он “производит впечатление человека, нечаянно перепутавшего свой рабочий стол с кушеткой психоаналитика” (с. 290). И в то же время мыслящий человек не может без свободы. Белый настаивает, что сам, свободно склонился перед идеями антропософии. М. Спивак прослеживает, как писатель старался представить случайной тщательно подготовленную встречу со Штейнером. Может быть, Белый предлагал другим увидеть в этой встрече перст судьбы, а может быть, не хотел сам себе признаться в столь целенаправленном движении к ответу в конце задачника. Далее последуют демонстративные уходы с лекций Штейнера. Потом Белый скажет о требовании от него унизительных уверений в верности и преданности, об аде антропософских абстракций. Уже в России при попытках реорганизации антропософских обществ Белый будет настаивать на важности “тем самосознания, критицизма, моральной фантазии и культуры искусств”, на “переложении всей ответственности за судьбы антропософии с руководителей, организаций, органов в “я” членов ассоциации” (с. 217). Но тогда пространство для критицизма и личной ответственности было уже потеряно. Характерны и выводы, к которым приходит М. Спивак, исследуя взаимоотношения Белого с теми, кого он любил. Она обнаруживает интересные “цветовые” закономерности: “…все возлюбленные писателя оказываются в прямом смысле слова на одно лицо, они все “выкрашены” в одну цветовую гамму — желто-голубую, или, если обозначить ее возвышенным слогом Белого, — золото-лазурную” (с. 293). “Золотеющий волос и ласкающий взор голубой” Белый видел и у тех, у кого этого в помине не было, например у Аси Тургеневой. Что это? Способность видеть только то, что человек заранее хочет видеть? Отказ иметь дело с миром, с его разнообразием и неожиданностью? И в Асе Белый хотел видеть Ту, которая за ней, посвятительницу в забытые мистерии. Но каково человеку, сквозь которого смотрят? В котором любят не его, а абстракцию? Впоследствии Белый жаловался: “…антропософия отняла у меня Асю” (с. 259) — не сам ли он утратил Асю раньше? Борю Бугаева в детстве одевали девочкой — отсюда и желание быть мальчиком, участвовать в общих играх, и страх перестать быть девочкой, лишиться опеки матери. И в любимой он искал мать и заботливую сестру. Похоже, тут не инцестуально-психоаналитические проблемы, а — несамостоятельность. И неуверенность — мать и сестра не покинут, а неродной человек может. Любовь при таком ее понимании — не встреча с равным человеком, а почитание, не ответственность, а поиск защиты. Слияние — и родственное, и любовное, полное, не оставляющее места индивидуальности. Сходное предпочтение абстракции человеку обнаруживается и в дружбе. Белый был близко знаком с членом ЦК партии кадетов Ф.Ф. Кокошкиным. Сохранились рисунки кадета Ф.А. Головина, запечатлевшие Белого в кадетском кругу. Кокошкин так ценил Белого, что бегом отправился на его чтения после собственной лекции, имевшей громкий успех. О расправе матросов над Кокошкиным в 1917 г. Белый говорил, что эта смерть убила и его. Но тогда же он утверждал, что ради скачка к Свету Разума можно похоронить парламентаризм и культурные ценности. М. Спивак констатирует, что “скорбь о Кокошкине в конечном счете никак не повлияла ни на моральный, ни на политический выбор писателя” (с. 141). В юности Белый был не чужд иронии и самопародии, говоря в “Симфониях” о мистике, сидящем в деревне Грязищи и прозревающем Второе Пришествие. М. Спивак отмечает контраст патетической речи рассказчика и убогости города Лихова в романе “Серебряный голубь”, причем Белый, несомненно, видел сходство грязно-пыльного Лихова и любимой им Москвы. Обнаруживается пародия и на ницшеанскую концепцию сверхчеловека, на идею восстания из мертвых, на идею соединения Востока и Запада, даже сомнения в любимой Белым идее, что грядущее преображение придет именно из России. “Дурной Запад обнаруживается теперь не в Европе, а в столице империи, дурной Восток — в русской провинции” (с. 168). В дальнейшем Белый смог увидеть под ироническим углом и антропософию: “…боюсь, что Ася везет мне “истины”; если б она без “истин” привезла бы лишь прежнюю самою себя, я бы выздоровел” (с. 60). Но место критичности все более занимала жалость к себе. Постоянный вопрос: “Отчего так жестоко обошлась со мной жизнь?” (с. 253). Вину за перенесенные в эмиграции страдания и унижения Белый “целиком возлагал на Запад с его “не тем” образом жизни и “не той” ментальностью, “не той” антропософией” (с. 354). Виноваты всегда другие — масоны, шпионы, черные оккультисты… “Романа “Невидимый град”, в котором были бы представлены “здоровые, возвышенные моменты жизни и Духа”, а также прочие “сплошные “да””, Белый не написал” (с. 172). М. Спивак прослеживает очередную, со времен второго тома “Мертвых душ”, неудачу “позитивной” литературы. “У Белого не было конкретного сюжета для нового романа” (с. 182) — только набор штейнерианских благих банальностей. Интересна попытка М. Спивак реконструировать ненаписанное и проследить влияние идеологии Штейнера на реально созданное (например, рассказ “Иог”), выявить шифрование штейнеровских идей в романе “Москва” — с хорошим большевиком, плохими буржуями, агентами разведок и т.п., вполне пригодном для публикации в СССР. Из дневника 1930-х гг. видно, что Белый прекрасно понимал, что происходит вокруг него. Но рядом — отчаянные попытки демонстрации лояльности, например планы статьи о социалистическом реализме, стремление сочетать слова “совесть” и “сознание” с “нам близкими словами “советская власть”” (с. 434). Писатель сохранил чуткость наблюдателя, говоря об овраге как небе, врезанном в землю, горном хребте наоборот. И одновременно, по мнению М. Спивак, “Белый кладет абсолютно антропософскую антиномию текучего/косного в основу вполне советски-сервильного противопоставления России Западу и даже… социализма — капитализму” (с. 346). Жизнь — в деталях. В восприятии Москвы как храма с иконами на улицах. В том, что для Белого важна “не прочная основа, на которой воздвигнут город, а то, что над городом: небесный свод, воздух, ветер…” (с. 24). Что одними и теми же словами — “девчонка, а — курит” — Белый говорит и про Асю Тургеневу, и про героиню “Москвы” Лизашу (с. 263), подчеркивая дорогие ему изменчивость и неоднозначность, порочную невинность. К деталям же — и детальные вопросы, например обнаружение злодея в себе (“Мандро — это проекция “низшего “я”” автора романа “Москва””, с. 268), о котором пишет М. Спивак, — тема не новая, еще до Белого оформившаяся в притчи, например о Джекиле и Хайде. Кроме того, вообще все герои — в определенной степени проекции автора, и из того, что Белый передает персонажу некоторые свои мысли, не обязательно следует, что он отождествляет себя с ним. Но портрет писателя в его противоречиях, в окружении значимых для него персонажей и событий книга создает вполне. А опубликованные архивные материалы дают много отправных точек для дальнейших исследований. bdn-steiner.ru