Альмира Усманова Женщины и искусство: политика репрезентации Пролегомены к феминистской критике истории и теории искусства История и теория искусства - одна из тех областей гуманитарного знания, где традиционные ( в данном случае – «патриархальные») подходы и ценности классического искусствознания все еще доминируют и труднее всего изживаются. Нормативная эстетика XVIII века и канонические суждения художественных критиков XIX века образуют тот теоретический каркас, который все еще в ходу у многих современных искусствоведов, которые зачастую продолжают использовать традиционные модели интерпретации и архаический язык для анализа не только классического, но также и современного искусства. В отношении отечественного искусствознания не всегда ясно, отвергаются ли модели феминистского анализа сознательно, или же речь идет об общей «дремучести» и/или консервативности теоретиков искусства, остановившихся где-то посередине между марксистско-ленинской традицией и ранней иконологией1. Поэтому при рассмотрении вопроса о том, каким образом феминистская критика повлияла на изменение общей парадигмы искусствознания, приходится апеллировать, в основном, к достижениям западной теории визуальных искусств с тем, чтобы наиболее полно представить себе дискурсивный ландшафт феминистской критики истории и теории искусства, ибо русскоязычная традиция в основном настолько далека от этих проблем, что может выступать здесь, скорее, как источник цитирования по принципу «ad hoc»2. Апелляция к западной феминистской критике в области визуальных искусств уместна не в силу некоей «универсальности» ее допущений и выводов (представление об «универсализме» чего-либо вообще сильно скомпрометировано) и не потому, что сам ее объект - искусство и визуальные практики - подвергается более или менее гомологичным трансформациям во всем мире. Это необходимо прежде всего потому, что дискурсивная матрица западного феминизма гораздо в большей степени подходит для анализа таких субтильных материй как визуальные искусства; потому, что сам подход к интерпретации истории искусства с точки зрения феминистских импликаций гораздо более разработан, наконец, потому, что уже сложилась определенная традиция и создан корпус текстов, отражающих динамику исследований в этом направлении за последние двадцать лет. Западная феминистская критика представляет собой хороший пример неклассического искусствознания, умеющего «работать» с современным искусством и предлагающего иную оптику видения в отношении искусства классического. Большинство наших классически образованных искусствоведов никак не смогли бы согласиться с мыслью о том, что «женщина отсутствует» в истории западного искусства, как и в истории западной культуры вообще. Как она может «отсутствовать», если живопись, скульптура и другие искусства только и делали на протяжении веков, что «воспевали женскую красоту», отражали «гармонию душевного мира женщины», наконец, прославляли идеал материнства и женской добродетели? Женщина в представлении художников и зрителей выступает в роли музы-вдохновительницы, молчаливо позирующей натурщицы и одновременно объекта почитания, в то время как роль Творца отведена мужчине: властная позиция творца конечном счете превалирует над фактом множественности отношений, связывающих женщину с искусством. Сам «объект почитания» оказывается настолько репрессирован, что уже не имеет права нарушить «обет молчания» или сойти с уготованного пьедестала (не случайно ожившая Галатея возможна лишь как фигура абсолютно мифологическая), и потому ему (то есть «объекту») ничего не остается, кроме как любоваться своими изображениями, которые, скорее, являются нарциссическими изображениями мужского Эго. Разумеется, «отсутствие» женщины заключается в чем-то другом – и обнаруживается оно как на уровне визуальной репрезентации (в смысле отсутствия пространства для женского «взгляда»3), так и на уровне рецепции. Наиболее же очевидным фактом является то, что история изобразительного искусства почти не оставила нам имен творивших наравне с мужчинами женщин . Факт странный, но многими вообще-то не замечаемый. Может показаться, что феминистская критика истории искусств - это, прежде всего, исследование вопроса о том, были ли в этой истории творцы женского пола, оставили ли они нам какие-нибудь шедевры и почему их существование было проигнорировано. Собственно говоря, многие из современных теоретиков, поддавшихся обаянию феминистской идеи, начинали именно со скрупулезного воссоздания истории женского искусства по персоналиям. Однако феминистская история и теория искусств не может быть сведена к биографическим исследованиям жизни женщин-художниц - по той причине, что подобная дескриптивная деятельность не ставит под сомнение теоретические основания дискурса истории искусства, в силе при этом остаются интерпретативные модели, уже принятые сообществом традиционалистов. От нее так же не следует ожидать позитивного описания женских образов (традиционно это осуществляется в рамках рассуждений об идеалах красоты, добродетельности или «духовной чистоты», свойственных той или иной эпохе) – скорее, мы вправе рассчитывать на скрупулезное исследование идеологии репрезентации, которая не может быть ни «зеркалом» действительности, ни гомогенным непротиворечивым визуальным текстом. То, что хотелось бы обозначить здесь в качестве наиболее интересной - с точки зрения проблемного поля и теоретических импликаций – темы, это возможность альтернативного прочтения уже знакомых текстов, обнаружение возможности для «сопротивляющегося» зрителя или читателя (resisting reader). Так, мы свыклись с вполне «естественным» для нас мнением о том, что искусство предоставляет нам образы положительных и/или недостойных женщин ( целомудрие и душевная чистота обычно противопоставляются распутству и порочности; куртизанки, блудницы и женщины-вамп, несомненно, почитаются меньше, чем добродетельные матери , домохозяйки и скромницы, хотя, скорее, всего иконографическая традиция наиболее интересна в отношении первых), при этом вопрос о том, что именно имеется здесь в виду - где заканчивается порочность и начинается добродетельность и кто определяет эти границы, - не обсуждается. Создается впечатление, что не только «сущность» женщины - это константная величина, но также вневременны и изображения добродетели и порока. Не случайно Гризельда Поллок, предлагая изменить ракурс исследования этой проблемы, считает, что понятие «женского образа» должно быть замещено представлением о «женщине как означающем в идеологическом дискурсе». Таким образом, можно будет увидеть как в разные времена разные значения приписывались различным «женским образам»4. Контекстуализация проблемы репрезентации пола, предлагаемая феминистской критикой, осуществляется на фоне более общего интереса западных искусствоведов к теориям рецепции и читательских/зрительских «ответов». В этом плане произведение искусства может быть интерпретировано как «история его потребления в зеркале разных эстетических идеологий, которые, в свою очередь, детерминированы идеологией социальных групп»5. Не секрет, что многие тексты классической культуры и тем более современной «массовой» культуры, как это ни странно, при всей их кажущейся «закрытости» в семиотическом плане, все же адресуются различным группам реципиентов - хотя некоторые из запрограммированных текстом регистров чтения все еще не реализованы (в частности, женщине как реципиенту только предстоит себя обрести на уровне текста - к сожалению, женское восприятие не было тематизировано в искусстве). С одной стороны, может создаться впечатление, что коль скоро «женского искусства» как такового до недавних пор не существовало, то, следовательно, не имеет смысла говорить и о возможности обнаружения «женского взгляда» в искусстве, маскирующем дискриминацию (на уровне видения) посредством универсалистских амбиций. С другой стороны, может оказаться, что ре-интерпретация уже знакомых текстов, в особенности визуальных, под этим углом зрения, позволит увидеть амбивалентности, разрывы, противоречия, полисемичность репрезентации как в классическом произведении, так и в современном. Множественность текста является исходным постулатом, как бы легитимирующим возможность «перечитать» или посмотреть иначе на уже знакомые тексты6. «Целостность», связность, последовательность, когерентность и, как следствие, непротиворечивость того, что мы видим, - всецело определяется и создается интегрирующим некие фрагменты репрезентации взглядом. Симптоматично, что с точки зрения методологии феминистская критика активно задействует аппарат семиотики и психоаналитической теории для изучения следов и форм бессознательного в произведении, а также выявления специфических форм “цензуры” (наложения, вытеснения) как самоцензуры со стороны художника, так и давления со стороны социума7. Для изучения неоднородности художественного образа не менее полезным является обращение к нарратологии и бахтинскому понятию полифонии - смешения разных голосов в романе, приводящего к гетероглоссии несовместимых культурных дискурсов (в качестве наилучших образцов подобного анализма могут выступать работы Гризельды Поллок, Мике Баль и некоторых других теоретиков).8 Следует также заметить, что гетерогенность и внутренняя противоречивость текста открывается не любому взгляду, а лишь тому, который готов к этому открытию9: феминистская критика искусства не может остаться индифферентной к проблеме рецепции и интерпретации, а это означает смещение интереса от репрезентации, от изображения и изображаемого к их восприятию - к тому, что происходит в зазоре между онтологией самого текста и его «бытием-в-мире», его реальной жизнью, которую он обретает в интерпретирующем сознании. В отношении визуальных «текстов» следует учитывать и то обстоятельство, что, то, как мы видим, является не первичным физиологическим условием интерпретации, обусловленным лишь чувствительностью зрительного аппарата, а результатом бессознательно впитанных конвенций нашей культуры («неестественность» зрения была ярко продемонстрирована в анализе феномена линейной перспективы целым рядом исследователей – Р.Арнхейм, Н.Берч, М.Ямпольский и др). Вопрос так же заключается и в том, «кто смотрит, на что, на кого и каковы последствия этого с точки зрения властных отношений? Кому позволено смотреть, а кому нет?»10, то есть первостепенной является проблема выяснения отношений между властью и видением, вопрос о том, каким образом доминирующая идеология определяет политику репрезентации и интерпретации. В последние десятилетия среди теоретиков стало общим местом связывать в единый узел видение и власть, что означает обнаружение исторического и социального отношения внутри и посредством разнообразных визуальных практик – от перспективы до надзора ( по Фуко – «глаз власти» ). Причин тому много, и не в последнюю очередь это связано с продуктивным диалогом между феминистскими, марксистскими и психоаналитическими теориями идеологии и субъекта. Видение-идеология-формирование субъективности: об этом концептуальном «узле» нам напоминает Гризельда Поллок11. Она указывает на то, что видение часто представляется как простая, первичная самоочевидная категория (категория, описывающая уровень ощущений), хотя в рамках психоаналитических исследований того сложного образования, которое мы называем человеческой субъективностью, визуальное всегда насыщено значениями, обладает своими возможностями и порождает особые эффекты в организации влечений, в образовании психических репрезентантов, активно участвуя в символизации, а отсюда формировании сексуальности и бессознательного вообще. Видение осциллирует между полюсами Воображаемого и Символического. Скопофилия и паранойя, вуайеризм и эксгибиционизм - посредством этих психоаналитических обобщений разнообразных пороков зрительной активности субъекта видение оказывается метафорой самого процесса формирования субъективности, а также проливает свет на эффекты репрессии, связанной с вхождением в Символическое. Итак, «видение» - это идеологическая категория par excellence. Не случайно, именно «видение» стало центральной теоретической проблемой последних десятилетий: «учиться видеть!» - в некотором смысле эмблематичный для нашего времени призыв, обращенный ко всем, кто имеет дело с визуальной культурой. Мы многим обязаны авангардистскому искусству, эксперименты которого с формой и невротическое неприятие канонов классической визуальности, начиная с импрессионизма, привели к гораздо более серьезным результатам, чем это предполагалось изначально - «освобождение взгляда» распространилось далеко за пределы собственно изобразительного искусства, превратившись в эпистемологическую метафору. Итак, «взгляд», «видение», «визуальность» - таковы те базисные категории, которыми оперирует феминистская критика истории и теории искусства.Flashback: взгляд в недавнее прошлое феминистской критики Как отмечают многие западные теоретики, история и теория искусства в феминистской перспективе - явление сравнительно недавнее (самое большее - 20-летней давности).Тем не менее, и здесь уже различимы, по крайней мере, два этапа ее развития: в начальный период формирования этой парадигмы речь шла об «условиях и опыте женского существования» в искусстве. В конце 70-х годов развивается собственно теоретическая платформа, на которую повлияли различные феминизмы, возникшие в других областях исследований. Наиболее важным для самоопределения феминистской теории искусства до сих пор считается текст Линды Нохлин «Почему не было великих художников-женщин?»12. В этой работе Линда Нохлин обратилась к социологическому анализу искусства, отметив, что было бы большим заблуждением считать (а многие именно так и считают) искусство «свободной автономной деятельностью одаренной личности», на деятельности которого сказывается лишь предыдущая художественная традиция. Искусство всегда имеет место быть в определенной социальной ситуации, оно укоренено в социальной структуре и опосредовано деятельностью определенных социальных институтов (художественные академии и другие образовательные учреждения, арт-рынок, культурная политика, религия). Традицию систематического исключения женщин из сферы искусства Нохлин связывает со становлением Академии, в течение нескольких веков эффективно выполнявшей функцию интеллектуальной (представление о «гениальности» как мужском атрибуте) и институциональной (членство в Академии для женщин было запрещено) дискриминации. В своем эпохальном тексте Линда Нохлин обозначила три ключевых направления, которые определили тематику феминистской критики истории искусства на последующее десятилетие: 1) поиск и исследование творчества женщин-художниц; 2) изучение репрезентаций «женщины» в искусстве; 3) критика дискурсивных границ истории искусства как научной дисциплины13. Несколько позже начали появляться специальные биографические издания, справочники Элеанор Тафтс, Гуго Мюнстенберга и других, сами названия которых были довольно красноречивыми - «Пять веков женщин-художниц14», «Женщины-художницы от Средневековья до 20 века»; сама Линда Нохлин в соавторстве с Энн Харрис в 1976 году опубликовала книгу «Женщины-художницы 1550 - 1950» - по сути это был каталог выставки, которую она организовала и проехала с ней почти по всем Штатам. Это, несомненно, явилось началом многих предприятий подобного рода в последующем. Публикации о женщинах-художницах, появившиеся в 70-80-е гг. исследовали статус женщин их достижения в рамках традиционной истории искусств - в них нет еще и тени сомнения в правомерности и легитимности тех исторических институтов и структур, которые при этом затрагиваются. В конце концов, эта первая волна подошла слишком близко, как отмечают некоторые исследователи, к той опасной черте, когда начал утверждаться своего рода «женский канон в истории искусства» (существовавший параллельно и маргинально в общей истории)15. Последовавшие за этим дебаты о «значительности» и «гениальности» особенно показательны. Линда Нохлин, акцентируя первичную роль институциональных факторов в развитии художественных явлений, по существу, опровергла миф о «великом художнике», который сам по себе наделен особым талантом, способностями, трудолюбием и тем «врожденным» качеством, которое получило название «гениальность». Однако Линда Нохлин еще не зашла так далеко, как это сделали ее коллеги чуть позже, и не подвергла критике «патриархальные» определения «художественного достижения», «ценности», «величия», и т.д. Возможно, поэтому ее идеи вызвали довольно противоречивые отклики, иногда довольно «вредные» для утверждения новой точки зрения на женское искусство. Так, Синди Немзер в 1975 году все-таки вернулась к понятию «гениальность», утверждая, что женщинам это не дано, не затрудняя себя размышлениями о том, каковы причины отсутствия гениальных художниц в истории мирового искусства. Многие феминистки немедленно высказались против такой позиции, которая означала конфронтацию между мужским и женским искусством. Кэрол Данкан в своей рецензии на эту книгу указала, что мы больше не можем принимать гениальность и величие как универсальные, вневременные и бесспорные понятия. 16 Существенную роль в переосмыслении самих дефиниций, то есть дискурсивной матрицы искусствоведения, сыграла Норма Броуди, которая высказала мысль о том, что сами дебаты о гениальности лишний раз продемонстрировали влиятельность патриархальных суждений об искусстве, согласно которым то, что создавали женщины, возможно, никогда не будет оценено как нечто значительное. Лишь десять лет спустя после эпохальной статьи Линды Нохлин две англичанки – Розика Паркер и Гризельда Поллок попытались переписать историю искусства, отрицая не столько саму историю-без-женщин (которую они, кстати, и не намеревались реконструировать), сколько оценочные критерии патриархальной эстетики.17 В своей книге «Старые мастерицы. Женщины, искусство и идеология18» (1981) они исследовали исторические и идеологические парадоксы «непричастности» женщин к искусству, условия художественного производства, влияние социальных институций на искусство. Эта книга явилась началом феминистского деконструктивизма, поскольку впервые подобная тема рассматривалась не с точки зрения описания произведений искусства и рассказов о женщинах, имевших отношение к данной сфере культуры, но в свете идеологических установок, формирующих и определяющих эту сферу. Таким образом, начала развиваться феминистская критика искусства. Параллельно активизировалась и сама художественная сфера (начиная с конца 60-х гг.) Люси Липпард организовала так называемый Ad Hoc Committee of Women Artists с целью преодоления сексистской деятельности галерей и выставочных залов, в которых, как правило, женское искусство было представлено 5-10% от общего количества работ. Эта деятельность возымела некоторый успех, потому что очень быстро этот процент возрос до 25% ( в 1970), но на этом все и остановилось, то есть в современных (американских) музеях ситуация в процентном отношении представленности женщин-художниц остается на том же уровне. Другая организация (WIA - Women in the Arts) была основана в 1971 году, и уже через два года ее активисткам удалось организовать в Нью-Йоркском культурном центре выставку с участием 109 современных художниц. Кульминацией явилась выставка, организованная Линдой Нохлин и ее коллегами - «Женщины-художницы с 1550 по 1950 гг.». Не имеет смысла перечислять все организации и ассоциации, которые начали бурно развиваться в этот период - их было много, включая галереи современного искусства. В Калифорнийском Институте Искусств Мириам Шапиро и Джуди Чикаго принимают участие в создании специального отделения по феминистскому искусству. Причем первой крупной акцией стала выставка «Женский дом» (1971) (Womanhouse), общая концепция которой заключалась в том, что группа художниц организовала пространство жилого дома таким образом, чтобы выразить свою точку зрения на жизнь женщины - выставка была развлекательной, ироничной, скандальной (в этом доме оказалось все, что имеет отношение к повседневному «женскому» опыту существования)19. В рамках факультета искусств Джуди Чикаго сконцентрировалась на работе с группой феминистского перформанса, а Шапиро вела семинар для феминистских критиков. Когда Шапиро вернулась в Нью Йорк в 1979 году, она создала по ныне действующий Институт Феминистского Искусства. В 1972 году был создан и «Журнал феминистского искусства» под руководством Синди и Чака Немзеров (прекратил существование в 1977 году). Хотя поначалу публикации носили характер биографических сводок, они все-таки способствовали сплочению феминистских критиков и стимулировали дискуссию по таким проблемам как «женская чувствительность в искусстве» и «искусство VS рукоделие».20 В 1975 году начал издаваться Информационный бюллетень феминистских художниц, который продолжает функционировать как основное справочное издание по деятельности центров, музеев, ассоциаций в Америке. Среди наиболее известных журналов феминистского искусства (в англоязычном мире) можно перечислить такие издания как Helicon 9, A Journal of Women’s Art and Letters, Woman and Performance, Heresies, Woman’s Art Journal, Camera Obscura21. Пожалуй, к числу главных достижений этого периода можно отнести: ассоциацию женщин-художников и критиков в различных организационных формах; успешную борьбу и создание выставочных пространств для этого искусства; осмысление современного этапа развития женского и собственно феминистского искусства; развитие феминистской художественной критики, наконец, воздействие на общественное мнение. Главной проблемой, однако, в этот период являлся своеобразный радикализм феминисток-критиков и художниц: они хотели, чтобы их услышали, но в целом были больше сконцентрированы на самой идее протеста и вызова (результаты этого радикализма - как в политической, так и в культурной сфере – ощущаются до сих пор, поскольку само слово «феминизм» чаще всего вызывает – особенно у нас – негативную реакцию; отсюда также и сложные отношения между феминистской критикой и «женским искусством»). Безусловно, не только США переживали феминистский бум в сфере визуальных искусств, но то, что происходило там, получило наибольшую огласку. В Британии, Германии, Австралии, Дании, Швеции с начала 70-х гг. также издавались различные журналы и активизировалась деятельность художниц и феминистской критики. Во Франции «феминизация» искусства и искусствоведения не имела такого значения и размаха. Что касается стран бывшего СССР, то в общем и целом можно признать, что мы все еще находимся на стадии неосознанного или полубессознательного феминизма, реализующегося, как правило, в различных формах «женского искусства» (будь то кино, живопись, медиа арт или концептуальное искусство). ^ Основные темы феминистской критики Как уже отмечалось, на первом этапе главной темой феминистской критики являлась критика мужского доминирования в истории искусства. Постепенно обозначились и другие проблемы, повлекшие за собой серьезные дискуссии. ^ Art Versus Craft - эта тематика возникла на волне выяснения того, почему женское «искусство», которое, несомненно, существовало с архаических времен, не признавалось таковым в глазах патриархального социума. Модернистский миф о художнике порождал иллюзию полной свободы художника от общества и его существование вне социальных структур, тем не менее, как уже было сказано ранее, феминистская критика здесь радикально выступала против подобной трактовки. «Универсальная» точка зрения на искусство в любом обществе эманирует из вполне определенного идеологически обусловленного видения - непризнание женского искусства было связано с существованием оппозиции «высокое-низкое» искусство, которая, в свою очередь, возникла в Новое время как результат стратификации культуры по классовому признаку и т.д. Декоративное искусство, рукоделие (вышивка и т.п.) были отнесены к «низкому» искусству (если «искусству» вообще) и интерпретировались не как свободная художественная деятельность, но как почти трудовая, семейная обязанность женщины - «женская работа» Совершенно не случайно феминистское искусство постоянно возвращается к мотивам рукоделия и декоративного искусства - например, в инсталляциях Хармони Хаммонд и Джойс Козлофф для подземных переходов и станций метро, целью которых было не только стереть иерархические границы между высоким и «низким» искусством, но также привлечь к этому внимание широкой публики22; можно также вспомнить о работах Джуди Чикаго, в которых обыгрывается «цветочная» символика, получившая развитие как в натюрмортах и «цветочной» живописи, так и в вышивании. Противопоставление « подлинного» искусства рукоделию и другим видам «женского» искусства коренится также и в традиционных представлениях об «иерархии формы и материала», в которой традиции живописи и ваяния ставятся выше традиций работы с глиной и нитями, а ритуальная или соцерцательная функции («искусство ради искусства») выше практического использования23. В рамках «феминистского» рукоделия женская «креативность» утверждает себя по-новому - теперь уже в симбиозе с авангардистским проектом абстрактного искусства и в свете теоретических дискуссий о «естественности» (то есть биологической предзаданности) или социальной медиации женской чувствительности. В рамках феминистского искусства не остался незамеченным и вопрос о специфике и значении визуальных репрезентаций в нашей культуре - поскольку с точки зрения многих авторов (Ю.Кристева, Д.Батлер, Л.Иригарэй) «гендер» - это прежде всего эффект репрезентации, перформанса, это процесс дифференциации мужского женского посредством различных культурных практик - языка, литературы, искусства, науки. В еще более широком философском контексте репрезентация уже лишилась своего прежнего значения как миметического воспроизведения реальности - репрезентация (не в строго семиотическом плане) понимается, прежде всего, как способ воспроизведения идей, того, что культура думает о себе самой, это манифестация определенного способа видения. Именно репрезентация легитимирует доминирующую в культуре идеологию, формы субординации и тем самым оказывается политической в самой своем основании.Так, рисование, как одна из форм визуальной репрезентации, не является регистрацией зрительных ощущений (характерная идеологическая установка, которая защищает зрение художника и которую историки искусства постоянно воспроизводят). Правильнее было бы рассматривать визуальную репрезентацию как своего рода экран, на котором тело собирается по частям, из которых складываются репрезентированные элементы и формы, который мы можем воспринимать как матрицу фантазии. Это не регистрация видения, а визуализация, причем визуализация не столько чего-то, сколько для кого-то. Картина – это пространство текста со всеми его референциями, бессознательными инвестициями, цитатами и воспоминаниями.24 Очевидно, что в этом свете сама проблема идентификации, исследования «женской» чувствительности и сексуальности в искусстве смещается в сторону анализа того, как они конструируются средствами искусства (концептуального, то есть само-рефлективного в особенности). По вопросу о женской чувствительности, закодированной в произведении искусства, Элен Шоуолтер высказала мысль, что женщина всегда говорит в два голоса, репрезентирует две точки зрения - ту, которая навязана ей доминирующей в обществе идеологией (то есть представляет «мужской» взгляд на мир), и ту, которая связана с мыслями и чувствами репрессируемой социальной группы - в данном случае, женщин (double-voice discourse). Существует немало исследований, касающихся распознавания и идентификации специфики женского взгляда на мир, женских эмоций через призму этой двойственности в классической живописи и в искусстве авангарда (как в работах мужчин, так и женщин, а также гетеросексуалов и гомосексуалов). ^ Женская сексуальность в искусстве: кто сказал, что «визуальное искусство предназначено для наслаждения»? С начала 70-х гг. женщины-художники стремились исследовать и выразить в своих произведениях отношение женщины к своему телу, ее чувства по поводу собственной сексуальности (не только в рамках разновидностей «эротического искусства», но, например, в хэппенингах и перформансах). Особенный резонанс вызвал пересмотр мифа о женской пассивности - художницы попытались донести до публики мысль о том, что женщина чувствует себя достаточно комфортно в телесном плане с точки зрения здоровых потенций, активности, энергии. Как правило, в классических произведения искусства центральность в композиционном плане фигуры (обнаженной) женщины предполагала ее намеренную «объектность»: доминирующим в картине является взгляд мужчины-художника, который нарративно может быть совмещен с присутствующими в картине вуайерами - как, например, все те же старцы в сюжетах с Сусанной или призрак старухи-сводницы - с Данаей25. Эротичен взгляд художника,26 но не женщина, присутствующая в картине. Женская телесность, как правило, была ассоциирована с эротическим началом, другие формы телесного чувствования были фактически исключены. В феминистском искусстве реализуется стремление де-колонизировать, де-эротизировать и даже де-эстетизировать женское тело - отсюда, например, темы боли, фертильной функциональности женского тела и т.д.27 Однако, здесь хотелось бы отметить, что отдельного внимания заслуживают некоторые картины, нарративное пространство которых структурировано таким образом, что женщина становится его центром: возможно, «Олимпия» Мане потому так шокировала современников, что женщина здесь принимает слишком большое участие в повествовании о самой себе. Вместо того, чтобы остаться пассивным «третьим лицом» и признать, что ее тело - всего лишь объект рассматривания извне, она активно навязывает свою точку зрения зрителю, превращается в «Я», с которым зритель вынужден идентифицироваться.28 Тщательный анализ нарративного пространства классической живописи в том, что касается организации повествования с определенной точки зрения (понятия нарратора и фокализации) позволяет нам увидеть, что организация визуального поля (взгляда), выбор сюжета и композиция фигур могут радикальным образом изменять смысл обнаженного тела женщины. Так, сопоставление двух полотен, написанных на одну и ту же тему – «Сусанна и старцы»29 в исполнении Артемизии Джентиллески и Рубенса приводит к совершенно противоположным эффектам. У Рубенса (как и у некоторых других художников-мужчин, обращавшихся к этому библейскому сюжету) в качестве субъектов зрения предстают старцы (они видят Сусанну), но они также и агенты фабулы. Это совмещение предоставляет зрителю позицию, с которой можно себя идентифицировать, и тогда освещенная фигура обнаженной женщины предстает на картине как прельстительный объект желания. Сама женщина никак не участвует в ситуации, не видит, что ее рассматривают. Иначе выстроена «Сусанна и старцы» Артемизии Джентиллески: женщина видит, что ее рассматривают, и противится этому; вместо прельстительности тела картина передает дискомфорт эротической ситуации и критическое отношение к ней. Каковы нарративные знаки этого критического отношения? Неудобная каменная скамья, на которой сидит Сусанна, противопоставлена рельефному изображению цветущих растений, аллюзии на «сад земных наслаждений», традиционно считающемуся «означиванием» старцев. Каменная скамейка коннотирует затравленную женщину. Структура смысла в этой картине сложнее, чем в картине Рубенса: мужчины обмениваются взглядами, сообщая друг другу желание; Сусанна отворачивается, стараясь вырваться из их взгляда; ее позиция символизирует отказ Сусанны принять ситуацию. Ее взгляд оказывается «взглядом» повествующего субъекта, а отвратительных стариков мы видим с ее точки зрения. Зрителю, глядящему на Сусанну, в таком случае не с кем себя отождествить (отсюда известный перцептивный дискомфорт). Не менее интересным является и интерпретация этой темы у Рембрандта, совмещающего дискурс меланхолии и дискурс насилия – пример усложнения и отрицания эротической темы30. ^ Иконография женских образов: альтернативные интерпретации Одной из задач феминистской критики в области искусства является, несомненно, вопрос о том, как женщины-художницы создают новые образы фемининности за рамками уже существующих форм репрезентации31, однако в равной степени, если не в большей, важен пересмотр последних. Огромное количество стереотипных ( и вошедших в иконографический канон) репрезентаций женщины в художественной традиции привлекло к себе вполне понятное внимание феминистской критики: образы женщины как матери (Христа, например), девственницы (Дева Мария), блудницы (Марии Магдалины) , монстра, колдуньи или ведьмы, музы поэта или художника и т.п. Все эти образы функционировали как означающие патриархальной культуры, мужского представления о себе и о женщине; их галерея отражает ясно артикулированное представление о том, что, с одной стороны, эта культура полагала «благом» (удовлетворяющем мужское желание на вполне функциональном уровне, как уже отмечалось выше), а с другой стороны, что эта культура считала необходимым вытеснить и репрессировать - отсюда амбивалентность образа матери и девственницы в симбиозе с не менее популярными образами блудницы и колдуньи. Образы женщины в искусстве, таким образом, функционируют как своего рода «культурные симптомы» (Э.Панофский). Так же, как и в реальной жизни, искусство отражало стремление патриархального социума не только подчинить себе женщину, но и наказать ее за те грехи, вину за которые по идее должна нести мужская часть общества (женщина как причина всех несчастий - образ Евы по-прежнему является одним из фундаментальных для западной культуры мифов греховности женщины). Можно обратиться к конкретному примеру, иллюстрирующему то, каким образом произведение искусства может быть проанализировано в свете этих представлений о женских образах как означающих мужского желания, как культурных симптомах нашей цивилизации. В своей работе «Способы видения» Джон Бергер затронул три очень важные темы: 1) использование женского тела с целью лицемерного морализирования андроцентристского общества; 2) моральное осуждение женщины, чью наготу художнику нравилось рисовать, а его патрону нравилось иметь у себя; 3) использование зеркала с целью найти предлог с целью объективации обнаженной натуры посредством взгляда.32 Логика анализа здесь довольно проста: мужчины действуют - думают, смотрят, желают, а женщины - пассивно - являются взгляду; мужчины смотрят на женщин, маскируя под вполне благовидным предлогом (женское тщеславие) собственный «аморализм»; женщины смотрят на себя (в зеркало), будучи сами объектом рассматривания. Бергер33 обращается к типичному мотиву женского тщеславия (vanitas) , который присутствует во многих картинах классического искусства (Венера, Сусанна, Далила, Три грации, одалиски и блудницы), чтобы показать, каким образом персонификация якобы вечного женского тщеславия выступает в качестве примера мужского морализирования посредством репрезентации женского тела: «Вы рисуете обнаженную женщину, поскольку вам нравится на нее смотреть, после этого вы вкладываете ей в руки зеркало и называете картину «тщеславие»34. Таким образом вы оправдываете себя и свое желание, но одновременно морально осуждаете женщину за ее нарциссизм. Симптоматичной в этом русле исследований выглядит антология текстов под названием «Женщина как сексуальный объект. Исследования эротического искусства (1730 - 1970)» (1972)35, теоретическая неоднозначность статей в которой обусловлена идеологической запутанностью вопроса об эротическом опыте мужчин и женщин в искусстве. В фокусе, как правило, оказывался, эротический опыт мужчин, представленный мужчинами-художниками посредством создания женских обр