(Гроза, Драма в пяти действиях А.Н.Островского, СПБ., 1860 г.)----------------------------------------------------------------------- Н.А.Добролюбов. Избранное. Саранск, Мордовское книжное издательство, 1974. OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 14 января 2004 года -----------------------------------------------------------------------______________ * См. статью "Темное царство" в "Современнике", 1859 г., ЭЭ VII и IX.(Примеч. Н.А.Добролюбова.)Незадолго до появления на сцене "Грозы" мы разбирали очень подробно всепроизведения Островского. Желая представить характеристику таланта автора,мы обратили тогда внимание на явления русской жизни, воспроизводимые в егопьесах, старались уловить их общий характер и допытаться, таков ли смыслэтих явлений в действительности, каким он представляется нам в произведенияхнашего драматурга. Если читатели не забыли, - мы пришли тогда к томурезультату, что Островский обладает глубоким пониманием русской жизни ивеликим уменьем изображать резко и живо самые существенные ее стороны."Гроза" вскоре послужила новым доказательством справедливости нашегозаключения. Мы хотели тогда же говорить о ней, но почувствовали, что намнеобходимо пришлось бы при этом повторить многие из прежних нашихсоображении, и потому решились молчать о "Грозе", предоставив читателям,которые поинтересовались нашим мнением, поверить на ней те общие замечания,какие мы высказали об Островском еще за несколько месяцев до появления этойпьесы. Наше решение утвердилось в вас еще более, когда мы увидели, что поповоду "Грозы" появляется во всех журналах и газетах целый ряд больших ималеньких рецензий, трактовавших дело с самых разнообразных точек зрения. Мыдумали, что в этой массе статеек скажется наконец об Островском и о значенииего пьес что-нибудь побольше того, нежели что мы видели в критиках, окоторых упоминали в начале первой статьи нашей о "Темном царстве"*. В этойнадежде и в сознании того, что наше собственное мнение о смысле и характерепроизведений Островского высказано уже довольно определенно, мы и сочли залучшее оставить разбор "Грозы". ______________ * См. "Современник", 1959 г., Э VII. (Примеч. Н.А.Добролюбова.)Но теперь, снова встречая пьесу Островского в отдельном издании иприпоминая все, что было о ней писано, мы находим, что сказать о нейнесколько слов с нашей стороны будет совсем не лишнее. Она дает нам поводдополнить кое-что в наших заметках о "Темном царстве", провести далеенекоторые из мыслей, высказанных нами тогда, и - кстати - объясниться вкоротких словах с некоторыми из критиков, удостоивших нас прямою иликосвенною бранью. Надо отдать справедливость некоторым из критиков: они умели понятьразличие, которое разделяет нас с ними. Они упрекают нас в том, что мыприняли дурную методу - рассматривать произведение автора и затем, какрезультат этого рассмотрения, говорить, что в нем содержится и каково этосодержимое. У них совсем другая метода: они прежде говорят себе - что должносодержаться в произведении (по их понятиям, разумеется) и в какой мере вседолжное действительно в нем находится (опять сообразно их понятиям).Понятно, что при таком различии воззрений они с негодованием смотрят на наширазборы, уподобляемые одним из них "приисканию морали к басне". Но мы оченьрады тому, что наконец разница открыта, и готовы выдержать какие угодносравнения. Да, если угодно, наш способ критики походит и на приисканиенравственного вывода в басне: разница, например, в приложении к критикекомедии Островского, и будет лишь настолько велика, насколько комедияотличается от басни и насколько человеческая жизнь, изображаемая в комедиях,важнее и ближе для нас, нежели жизнь ослов, лисиц, тростинок и прочихперсонажей, изображаемых в баснях. Во всяком случае, гораздо лучше, понашему мнению, разобрать басню и сказать: "вот какая мораль в нейсодержится, и эта мораль кажется нам хороша или дурна, и вот почему", -нежели решить с самого начала: в этой басне должна быть такая-то мораль(например, почтение к родителям) и вот как должна она быть выражена(например, в виде, птенца, ослушавшегося матери и выпавшего из гнезда); ноэти условия не соблюдены, мораль не та (например, небрежность родителей одетях) или высказана не так (например, в примере кукушки, оставляющей своияйца в чужих гнездах), - значит, басня не годится. Этот способ критики мывидели не раз в приложении к Островскому, хотя никто, разумеется, и незахочет в том признаться, а еще на нас же, с больной головы на здоровую,свалят обвинение, что мы приступаем к разбору литературных произведений сзаранее принятыми идеями и требованиями. А между тем, чего же яснее, - развене говорили славянофилы: следует изображать русского человека добродетельными доказывать, что корень всякого добра - жизнь по старине; в первых пьесахсвоих Островский этого не соблюл, и потому "Семейная картина" и "Свои люди"недостойны его и объясняются только тем, что он еще подражал тогда Гоголю. Азападники разве не кричали: следует научать в комедии, что суеверие вредно,а Островский колокольным звоном спасает от погибели одного из своих героев;следует вразумлять всех, что истинное благо состоит в образованности, аОстровский в своей комедии позорит образованного Вихорева перед неучемБородкиным; ясно, что "Не в свои сани не садись" и "Не так живи, какхочется" - плохие пьесы. А приверженцы художественности разве непровозглашали: искусство должно служить вечным и всеобщим требованиямэстетики, а Островский в "Доходном месте" низвел искусство до служенияжалким интересам минуты; потому "Доходное место" недостойно искусства идолжно быть причислено к обличительной литературе!.. А г.Некрасов изМосквы[*]* разве не утверждал: Большов не должен в нас возбуждатьсочувствия, а между тем 4-й акт "Своих людей" написан для того, чтобывозбудить в нас сочувствие к Большову; стало быть, четвертый акт лишний!.. Аг.Павлов (Н.Ф.)[*] разве не извивался, давая разуметь такие положения:русская народная жизнь может дать материал только для балаганных**представлений; в ней нет элементов для того, чтобы из нее состроитьчто-нибудь сообразное "вечным" требованиям искусства; очевидно поэтому, чтоОстровский, берущий сюжет из простонародной жизни, есть не более какбалаганный сочинитель... А еще один московский критик разве не строил такихзаключений: драма должна представлять нам героя, проникнутого высокимиидеями; героиня "Грозы", напротив, вся проникнута мистицизмом***,следовательно, не годится для драмы, ибо не может возбуждать нашегосочувствия; следовательно, "Гроза" имеет только значение сатиры, да и тоневажной, и пр, и пр... ______________ * Примечания к словам, отмеченным [*], см. в конце текста. ** Балаган - ярмарочное народное театральное зрелище с примитивнойсценической техникой; балаганный - здесь: примитивный, простонародный. *** Мистицизм (с греч.) - склонность к вере в сверхъестественный мир.Кто следил за тем, что писалось у нас по поводу "Грозы", тот легкоприпомнит и еще несколько подобных критик. Нельзя сказать, чтоб все они былинаписаны людьми совершенно убогими в умственном отношении; чем же объяснитьто отсутствие прямого взгляда на вещи, которое во всех них поражаетбеспристрастного читателя? Без всякого сомнения, его надо приписать старойкритической рутине, которая осталась во многих головах от изученияхудожественной схоластики в курсах Кошанского, Ивана Давыдова, Чистякова иЗеленецкого[*]. Известно, что по мнению сих почтенных теоретиков критикаесть приложение к известному произведению общих законов, излагаемых в курсахтех же теоретиков: подходит под законы - отлично; не подходит - плохо. Каквидите, придумано недурно для отживающих стариков; покамест такое началоживет в критике, они могут быть уверены, что не будут считаться совсемотсталыми, что бы ни происходило в литературном мире. Ведь законы прекрасноустановлены ими в их учебниках, на основании тех произведений, в красотукоторых они веруют; пока все новое будут судить на основании утвержденныхими законов, до тех пор изящным и будет признаваться только то, что с нимисообразно, ничто новое не посмеет предъявить своих прав; старички будутправы, веруя в Карамзина[*] и не признавая Гоголя, как думали быть правымипочтенные люди, восхищавшиеся подражателями Расина[*] и ругавшие Шекспирапьяным дикарем, вслед за Вольтером[*], или преклонявшиеся пред "Мессиадой" ина этом основании отвергавшие "Фауста"[*], Рутинерам, даже самым бездарным,нечего бояться критики, служащей пассивною поверкою неподвижных правил тупыхшколяров, и в то же время - нечего надеяться от нее самым даровитымписателям, если они вносят в искусство нечто новое и оригинальное. Онидолжны идти наперекор всем нареканиям "правильной" критики, назло ейсоставить себе имя, назло ей основать школу и добиться того, чтобы с нимистал соображаться какой-нибудь новый теоретик при составлении нового кодексаискусства. Тогда и критика смиренно признает их достоинства; а до тех порона должна находиться в положении несчастных неаполитанцев, в началенынешнего сентября, которые хоть и знают, что не нынче так завтра к нимГарибальди[*] придет, а все-таки должны признавать Франциска своим королем,пока его королевскому величеству не угодно будет оставить свою столицу. Мы удивляемся, как почтенные люди решаются признавать за критикою такуюничтожную, такую унизительную роль. Ведь, ограничивая ее приложением "вечныхи общих" законов искусства к частным и временным явлениям, через это самоеосуждают искусство на неподвижность, а критике дают совершенно приказное иполицейское значение. И это делают многие от чистого сердца! Один изавторов, о котором мы высказали свое мнение несколько непочтительно,напомнил нам, что неуважительное обращение судьи с подсудимым естьпреступление. О наивный автор! Как он преисполнен теориями Кошанского иДавыдова! Он совершенно серьезно принимает пошлую метафору, что критика естьтрибунал, пред которым авторы являются в качестве подсудимых? Вероятно, онпринимает также за чистую монету и мнение, что плохие стихи составляют грехпред Аполлоном[*] и что плохих писателей в наказание топят в реке Лете!..[*]Иначе - как же не видеть разницы между критиком и судьею? В суд тянут людейпо подозрению в проступке или преступлении, и дело судьи решить, прав иливиноват обвиненный; а писатель разве обвиняется в чем-нибудь, когдаподвергается критике? Кажется, те времена, когда занятие книжным деломсчиталось ересью и преступлением, давно уже прошли. Критик говорит своемнение, нравится или не нравится ему вещь; и так как предполагается, что онне пустозвон, а человек рассудительный, то он и старается представитьрезоны, почему он считает одно хорошим, а другое дурным. Он не считаетсвоего мнения решительным приговором, обязательным для всех; если уж братьсравнение из юридической сферы, то он скорее адвокат, нежели судья. Ставшина известную точку зрения, которая ему кажется наиболее справедливою, онизлагает читателям подробности дела, как он его понимает, и старается имвнушить свое убеждение в пользу или против разбираемого автора. Само собоюразумеется, что он при этом может пользоваться всеми средствами, какиенайдет пригодными, лишь бы они не искажали сущности дела: он может васприводить в ужас или в умиление, в смех или слезы, заставлять автора делатьневыгодные для него признания или доводить его до невозможности отвечать. Изкритики, исполненной таким образом, может произойти вот какой результат:теоретики, справясь с своими учебниками, могут все-таки увидеть, согласуетсяли разобранное произведение с их неподвижными законами, и, исполняя рольсудей, порешат, прав или виноват автор. Но известно, что в гласномпроизводстве нередки случаи, когда присутствующие в суде далеко несочувствуют тому решению, какое произносится судьею сообразно с такими-тостатьями кодекса: общественная совесть обнаруживает в этих случаях полныйразлад со статьями закона. То же самое еще чаще может случиться и приобсуждении литературных произведений: и когда критик-адвокат надлежащимобразом поставит вопрос, сгруппирует факты и бросит на них свет известногоубеждения, - общественное мнение, не обращая внимания на кодексы пиитики,будет уже знать, чего ему держаться. Если внимательно присмотреться к определению критики "судом" надавторами, то мы найдем, что оно очень напоминает то понятие, какое соединяютс словом "критика" наши провинциальные барыни и барышни и над которым такостроумно подсмеивались, бывало, наши романисты. Еще и ныне не редкостьвстретить такие семейства, которые с некоторым страхом смотрят на писателя,потому что он "на них критику напишет". Несчастные провинциалы, которым раззабрела в голову такая мысль, действительно представляют из себя жалкоезрелище подсудимых, которых участь зависит от почерка пера литератора. Онисмотрят ему в глаза, конфузятся, извиняются, оговариваются, как будто всамом деле виноватые, ожидающие казни или милости. Но надо сказать, чтотакие наивные люди начинают выводиться теперь и в самых далеких захолустьях.Вместе с тем как право "сметь свое суждение иметь" перестает быть достояниемтолько известного ранга или положения, а делается доступно всем и каждому,вместе с тем и в частной жизни появляется более солидности исамостоятельности, менее трепета пред всяким посторонним судом. Теперь ужевысказывают свое мнение просто затем, что лучше его объявить, нежелискрывать, высказывают потому, что считают полезным обмен мыслей, признают закаждым право заявлять свой взгляд и свои требования, наконец считают дажеобязанностью каждого участвовать в общем движении, сообщая свои наблюдения исоображения, какие кому по силам. Отсюда далеко до роли судьи. Если я вамскажу, что вы по дороге платок потеряли или что вы идете не в ту сторону,куда вам нужно, и т.п., - это еще не значит, что вы мой подсудимый. Точнотак же не буду я вашим подсудимым и в том случае, когда вы начнете описыватьменя, желая дать обо мне понятие вашим знакомым. Входя в первый раз в новоеобщество, я очень хорошо знаю, что надо мною делают наблюдения исопоставляют мнения обо мне; но неужели мне поэтому следует воображать себяперед каким-то ареопагом* и заранее трепетать, ожидая приговора? Без всякогосомнения, замечания обо мне будут сделаны: один найдет, что у меня носвелик, другой - что борода рыжая, третий - что галстук дурно повязан,четвертый - что я угрюм, и т.д. Ну, и пусть их замечают, мне-то что за делодо этого? Ведь моя рыжая борода - не преступление, и никто не может спроситьу меня отчета, как я смею иметь такой большой нос. Значит, тут мне и думатьне о чем: нравится или нет моя фигура, это дело вкуса, и высказывать мнениео ней я никому запретить не могу; а с другой стороны, меня и не убудет оттого, что заметят мою неразговорчивость, ежели я действительно молчалив.Таким образом, первая критическая работа (в нашем смысле) - подмечание иуказание фактов - совершается совершенно свободно и безобидно. Затем другаяработа - суждение на основании фактов - продолжает точно так же держатьтого, кто судит, совершенно в равных шансах с тем, о ком он судит. Этопотому, что, высказывая свой вывод из известных данных, человек всегда исамого себя подвергает суду и поверке других относительно справедливости иосновательности его мнения. Если, например, кто-нибудь на основании того,что мой галстук повязан не совсем изящно, решит, что я дурно воспитан, тотакой судья рискует дать окружающим не совсем высокое понятие о его логике.Точно так, если какой-нибудь критик упрекает Островского за то, что лицоКатерины в "Грозе" отвратительно и безнравственно, то он не внушает особогодоверия к чистоте собственного нравственного чувства. Таким образом, покакритик указывает факты, разбирает их и делает свои выводы, автор безопасен исамое дело безопасно. Тут можно претендовать только на то, когда критикискажает факты, лжет. А если он представляет дело верно, то каким бы тономон ни говорил, к каким бы выводам он ни приходил, от его критики, как отвсякого свободного и фактами подтверждаемого рассуждения, всегда будет болеепользы, нежели вреда - для самого автора, если он хорош, и во всяком случаедля литературы - даже если автор окажется и дурен. Критика - не судейская, аобыкновенная, как мы ее понимаем, - хороша уже и тем, что людям, непривыкшим сосредоточивать своих мыслей на литературе, дает, так сказать,экстракт* писателя и тем облегчает возможность понимать характер и значениеего произведений. А как скоро писатель понят надлежащим образом, мнение онем не замедлит составиться, и справедливость будет ему отдана, без всякихразрешений со стороны почтенных составителей кодексов. ______________ * Ареопаг (с греч.) - верховный суд в древних Афинах. ** Экстракт (с лат.) - здесь: краткое изложение сути какого-нибудьявления, сочинения, документа.Правда, объясняя характер известного автора или произведения, критиксам может найти в произведении то, чего в нем вовсе нет. Но в этих случаяхкритик всегда сам выдает себя. Если он вздумает придать разбираемомутворению мысль более живую и широкую, нежели какая действительно положена воснование его автором, - то, очевидно, он не в состоянии будет достаточноподтвердить свою мысль указаниями на самое сочинение, и таким образомкритика, показавши, чем бы могло быть разбираемое произведение, чрез тосамое только яснее выкажет бедность его замысла и недостаточностьисполнения. В пример подобной критике можно указать, например, на разборБелинским "Тарантаса"[*], написанный с самой злой и тонкой иронией; разборэтот многими принимаем был за чистую монету, но и эти многие находили, чтосмысл, приданный "Тарантасу" Белинским, очень хорошо проводится в егокритике, но с самым сочинением графа Соллогуба ладится плохо. Впрочем,такого рода критические утрировки встречаются очень редко. Гораздо чащедругой случай - что критик действительно не поймет разбираемого автора ивыведет из его сочинения то, чего совсем и не следует. Так и тут беда невелика: способ рассуждений критика сейчас покажет читателю, с кем он имеетдело, и будь только факты налицо в критике, - фальшивые умствования ненадуют читателя. Например, один г.П-ий[*], разбирая "Грозу", решилсяпоследовать той же методе, какой мы следовали в статьях о "Темном царстве",и, изложивши сущность содержания пьесы, принялся за выводы. Оказалось, поего соображениям, что Островский в "Грозе" вывел на смех Катерину, желая вее лице опозорить русский мистицизм. Ну, разумеется, прочитавши такой вывод,сейчас и видишь, к какому разряду умов принадлежит г.П-ий и можно липолагаться на его соображения. Никого такая критика не собьет с толку,никому она не опасна... Совсем другое дело та критика, которая приступает к авторам, точно кмужикам, приведенным в рекрутское присутствие, с форменною меркою, и кричитто "лоб!", то "затылок!", смотря по тому, подходит новобранец под меру илинет. Там расправа короткая и решительная; и если вы верите в вечные законыискусства, напечатанные в учебнике, то вы от такой критики не отвертитесь.Она по пальцам докажет вам, что то, чем вы восхищаетесь, никуда не годится,а от чего вы дремлете, зеваете или получаете мигрень, это-то и естьнастоящее сокровище. Возьмите, например, хоть "Грозу": что это такое?Дерзкое оскорбление искусства, ничего больше, - и это очень легко доказать.Раскройте "Чтения о словесности" заслуженного профессора и академика ИванаДавыдова[*], составленные им с помощью перевода лекций Блэра[*], илизагляните хоть в кадетский курс словесности г.Плаксина[*], там ясноопределены условия образцовой драмы. Предметом драмы непременно должно бытьсобытие, где мы видим борьбу страсти и долга, - с несчастными последствиямипобеды страсти или с счастливыми, когда побеждает долг. В развитии драмыдолжно быть соблюдаемо строгое единство и последовательность; развязкадолжна естественно и необходимо вытекать из завязки; каждая сцена должнанепременно способствовать движению действия я подвигать его к развязке;поэтому в пьесе не должно быть ни одного лица, которое прямо и необходимо неучаствовало бы в развитии драмы, не должно быть ни одного разговора, неотносящегося к сущности пьесы. Характеры действующих лиц должны быть яркообозначены, и в обнаружении их должна быть необходима постепенность,сообразно с развитием действия. Язык должен быть сообразен с положениемкаждого лица, но не удаляться от чистоты литературной и не переходить ввульгарность. Вот, кажется, все главные правила драмы. Приложим их к "Грозе". "Предмет драмы действительно представляет борьбу в Катерине междучувством долга супружеской верности и страсти к молодому БорисуГригорьевичу. Значит, первое требование найдено. Но затем, отправляясь отэтого требования, мы находим, что другие условия образцовой драмы нарушены в"Грозе" самым жестоким образом. И, во-первых, - "Гроза" не удовлетворяет самой существенной внутреннейцели драмы - внушить уважение к нравственному долгу и показать пагубныепоследствия увлечения страстью. Катерина, эта безнравственная, бесстыжая (пометкому выражению Н.Ф.Павлова) женщина, выбежавшая ночью к любовнику, кактолько муж уехал из дому, эта преступница представляется нам в драме нетолько не в достаточно мрачном свете, но даже с каким-то сияниеммученичества вокруг чела. Она говорит так хорошо, страдает так жалобно,вокруг нее все так дурно, что против нее у вас нет негодования, вы еесожалеете, вы вооружаетесь против ее притеснителей и, таким образом, в еелице оправдываете порок. Следовательно, драма не выполняет своего высокогоназначения и делается если не вредным примером, то, по крайней мере,праздною игрушкой. Далее, с чисто художественной точки зрения находим также недостаткивесьма важные. Развитие страсти представлено недостаточно: мы не видим, какначалась и усилилась любовь Катерины к Борису и чем именно была онамотивирована; поэтому и самая борьба страсти и долга обозначается для нас невполне ясно и сильно. Единство впечатления также не соблюдено: ему вредит примесьпостороннего элемента - отношений Катерины к свекрови. Вмешательствосвекрови постоянно препятствует нам сосредоточивать наше внимание на тойвнутренней борьбе, которая должна происходить в душе Катерины. Кроме того, в пьесе Островского замечаем ошибку против первых иосновных правил всякого поэтического произведения, непростительную даженачинающему автору. Эта ошибка специально называется в драме -"двойственностью интриги": здесь мы видим не одну любовь, а две - любовьКатерины к Борису и любовь Варвары к Кудряшу. Это хорошо только в легкихфранцузских водевилях, а не в серьезной драме, где внимание зрителей никакне должно быть развлекаемо по сторонам. Завязка и развязка также грешат против требований искусства. Завязказаключается в простом случае - в отъезде мужа; развязка также совершеннослучайна и произвольна: эта гроза, испугавшая Катерину и заставившая ее всерассказать мужу, есть не что иное, как deus ex machina*, не хужеводевильного дядюшки из Америки. ______________ * Буквально: "бог из машины" (лат.), в переносном смысле выражениеозначает не вытекающую из развития действия развязку (в античном театренеожиданная развязка драмы обычно наступала с появлением на сцене, припомощи машины, божества).Все действие идет вяло и медленно, потому что загромождено сценами илицами совершенно ненужными. Кудряш и Шапкин, Кулигин, Феклуша, барыня сдвумя лакеями, сам Дикой - все это лица, существенно не связанные с основоюпьесы. На сцену беспрестанно входят ненужные лица, говорят вещи, не идущие кделу, и уходят, опять неизвестно зачем и куда. Все декламации Кулигина, всевыходки Кудряша и Дикого, не говоря уже о полусумасшедшей барыне и оразговорах городских жителей во время грозы, - могли бы быть выпущены безвсякого ущерба для сущности дела. Строго определенных и отделанных характеров в этой толпе ненужных лицмы почти не находим, а о постепенности в их обнаружении нечего и спрашивать.Они являются нам прямо ex abrupto*, с ярлычками. Занавес открывается: Кудряшс Кулигиным говорят о том, какой ругатель Дикой, вслед за тем является иДикой и еще за кулисами ругается... То же и Кабанова. Так же точно и Кудряшс первого слова дает знать себя, что он "лих на девок"; и Кулигин при самомпоявлении рекомендуется как самоучка-механик, восхищающийся природою. Да такс этим они и остаются до самого конца: Дикой ругается, Кабанова ворчит,Кудряш гуляет ночью с Варварой... А полного, всестороннего развития иххарактеров мы не видим во всей пьесе. Сама героиня изображается весьманеудачно: как видно, сам автор не совсем определенно понимал этот характер,потому что, не выставляя Катерину лицемеркою, заставляет ее, однако же,произносить чувствительные монологи, а на деле показывает ее нам как женщинубесстыжую, увлекаемую одною чувственностью. О герое нечего и говорить, - такон бесцветен. Сами Дикой и Кабанова, характеры наиболее в genre'e*г.Островского, представляют (по счастливому заключению г.Ахшарумова[*] иликого-то другого в этом роде) намеренную утрировку, близкую к пасквилю, идают нам не живые лица, а "квинтэссенцию уродств" русской жизни. ______________ * Неожиданно (лат.). ** Манере (франц.).Наконец, и язык, каким говорят действующие лица, превосходит всякоетерпение благовоспитанного человека. Конечно, купцы и мещане не могутговорить изящным литературным языком; но ведь нельзя же согласиться и на то,что драматический автор, ради верности, может вносить в литературу всеплощадные выражения, которыми так богат русский народ. Язык драматическихперсонажей, кто бы они ни были, может быть прост, но всегда благороден и недолжен оскорблять образованного вкуса. А в "Грозе" послушайте, как говорятвсе лица: "Пронзительный мужик! что ты с рылом-то лезешь! Всю нутреннуюразжигает! Женщины себе тела никак нагулять не могут!.." Что это за фразы,что за слова? Поневоле повторишь с Лермонтовым:С кого они портреты пишут? Где разговоры эти слышут? А если и случалось им, Так мы их слушать не хотим[*].Может быть, "в городе Калинове, на берегу Волги", и есть люди, которыеговорят таким образом, но что же нам-то за дело до этого?" Читатель понимает, что мы не употребляли особенных стараний, чтобысделать убедительною эту критику; оттого в ней легко приметить в иных местахживые нитки, которыми она сшита. Но уверяем, что ее можно сделатьчрезвычайно убедительною и победоносною, можно ею уничтожить автора, разставши на точку зрения школьных учебников. И если читатель согласился датьнам право приступить к пьесе с заранее приготовленными требованиямиотносительно того, что и как в ней должно быть, - больше нам ничего ненужно: все, что не согласно с принятыми у нас правилами, мы сумеемуничтожить. Выписки из комедии явятся весьма добросовестно для подтверждениянаших суждений; цитаты из разных ученых книг, начиная с Аристотеля и кончаяФишером[*], составляющим, как известно, последний, окончательный моментэстетической теории, докажут вам солидность нашего образования; легкостьизложения и остроумие помогут нам увлечь ваше внимание, и вы, сами незамечая, придете к полному согласию с нами. Только пусть ни на минуту незаходит в вашу голову сомнение в нашем полном праве предписывать авторуобязанности и затем судить его, верен ли он этим обязанностям или провинилсяперед ними... Но вот в этом-то и горе, что от подобного сомнения не убережется теперьни один читатель. Презренная толпа, прежде благоговейно, разинув рот,внимавшая нашим, вещаниям, теперь представляет плачевное и опасное длянашего авторитета зрелище массы, вооруженной, по прекрасному выражениюг.Тургенева, "обоюдоострым мечом анализа"[*]. Всякий говорит, читая нашугромоносную критику: "вы предлагаете нам свою "бурю", уверяя, что в "Грозе"то, что есть, - лишнее, а чего нужно, того недостает. Но ведь, автору"Грозы", вероятно, кажется совсем противное; позвольте нам разобрать вас.Расскажите, анализируйте нам пьесу, покажите ее, как она есть, и дайте намваше мнение о ней на основании ее же самой, а не по каким-то устарелымсоображениям, совсем не нужным и посторонним. По-вашему, того-то и того-тоне должно быть; а может быть, оно в пьесе-то и хорошо приходится, так тогдапочему же не должно?" Так осмеливается резонировать теперь всякий читатель,и этому обидному обстоятельству надо приписать то, что, например,великолепные критические упражнения Н.Ф.Павлова по поводу "Грозы" потерпелитакое решительное фиаско*. В самом деле, на критика "Грозы" в "Нашемвремени" поднялись все - и литераторы и публика, и, конечно, не за то, чтоон вздумал показать недостаток уважения к Островскому, а за то, что в своейкритике он выразил неуважение к здравому смыслу и доброй воле русскойпублики. Давно уже все видят, что Островский во многом удалился от старойсценической рутины, что в самом замысле каждой из его пьес есть условия,необходимо увлекающие его за пределы известкой теории, на которую указали мывыше. Критик, которому эти уклонения не нравятся, должен был начать с того,чтоб их отметить, охарактеризовать, обобщить, и затем пряма и откровеннопоставить вопрос между ними и старой теорией. Это была обязанность критикане только перед разбираемым автором, но еще больше перед публикой, котораятак постоянно одобряет Островского, со всеми его вольностями и уклонениями,и с каждой новой пьесой все больше к нему привязывается. Если критикнаходит, что публика заблуждается в своей симпатии к автору, которыйоказывается преступником против его теории, то он должен был начать с защитыэтой теории и с серьезных доказательств того, что уклонения от нее - немогут быть хороши. Тогда он, может быть, и успел бы убедить некоторых и дажемногих, так как у Н.Ф.Павлова нельзя отнять того, что он владеет фразоюдовольно ловко. А теперь - что он сделал? Он не обратил ни малейшеговнимания на тот факт, что старые законы искусства, продолжая существовать вучебниках и преподаваться с гимназических и университетских кафедр, давноуже потеряли святыню неприкосновенности в литературе и в публике. Он отважнопринялся разбивать Островского по пунктам своей теории, насильно заставляячитателя считать ее неприкосновенною. Он счел удобным только поиронизироватьнасчет господина, который, будучи "ближним и братом" г.Павлова по месту впервом ряду кресел и по "свежим" перчаткам, - осмелился, однако, восхищатьсяпьесою, которая была так противна Н.Ф.Павлову. Такое пренебрежительноеобращение с публикою, да и с самым вопросом, за решение которого критиквзялся, естественно должно было возбудить большинство читателей скореепротив него, нежели в его пользу. Читатели дали заметить критику, что он ссвоей теорией вертится как белка в колесе, и потребовали, чтоб он вышел изколеса на прямую дорогу. Округленная фраза и ловкий силлогизм показались имнедостаточными; они потребовали серьезных подтверждений для самых посылок,из которых г.Павлов делал свои заключения и которые выдавал как аксиомы**.Он говорил: это дурно, потому что много лиц в пьесе, не содействующихпрямому развитию хода действия. А ему упорно возражали: да почему же в пьесене может быть лиц, не участвующих прямо в развитии драмы? Критик уверял, чтодрама потому уже лишена значения, что ее героиня безнравственна; читателиостанавливали его и задавали вопрос: с чего же вы берете, что онабезнравственна? и на чем основаны ваши нравственные понятия? Критик считалпошлостью и сальностью, недостойною искусства, - и ночное свидание, и удалойсвист Кудряша, и самую сцену признания Катерины перед мужем; его опятьспрашивали: отчего именно находит он это пошлым и почему светские интрижки иаристократические страсти достойнее искусства, нежели мещанские увлечения?Почему свист молодого парня более пошл, нежели раздирательное пениеитальянских арий каким-нибудь светским юношей? Н.Ф.Павлов, как верх своихдоводов, решил свысока, что пьеса, подобная "Грозе", есть не драма, абалаганное представление. Ему и тут ответили: а почему же вы такпрезрительно относитесь о балагане? Еще это вопрос, точно ли всякаяприлизанная драма, даже хоть бы в ней все три единства[*] соблюдены были,лучше всякого балаганного представления. Относительно роли балагана вистории театра и в деле народного развития мы еще с вами поспорим. Последнеевозражение было довольно подробно развито печатно. И где же раздалось оно?Добро бы в "Современнике", который, как известно, сам имеет при себе"Свисток"[*], следовательно, не может скандализироваться свистом Кудряша ивообще должен быть наклонен ко всякому балаганству. Нет, мысли о балаганевысказаны были в "Библиотеке для чтения", известной поборнице всех прав"искусства", высказаны г.Анненковым[*], которого никто не упрекнет визлишней приверженности к "вульгарности". Если мы верно поняли мысльг.Анненкова (за что, конечно, никто поручиться не может), он находит, чтосовременная драма с своей теорией дальше отклонилась от жизненной правды икрасоты, нежели первоначальные балаганы, и что для возрождения театранеобходимо прежде возвратиться к балагану и сызнова начинать путьдраматического развития. Вот с какими мнениями столкнулся г.Павлов даже впочтенных представителях русской критики, не говоря уже о тех, которыеблагомыслящими людьми обвиняются в презрении к науке и в отрицании всеговысокого! Понятно, что здесь уже нельзя было отделаться более или менееблестящими репликами, а надо было приступить к серьезному пересмотруоснований, на которых утверждался критик в своих приговорах. Но, как скоровопрос перешел