А.Ю. АнтоновскийИнструментально-дименсиональный метод наблюденияв социальной мыслиОглавление:Дистинкции социального времени Класс как проекции вечности: дистинкция класс/человечностьЖизнь как временной ресурс: дистинкция работа/продуктСвобода и сознание как длящееся настоящее: дистинкция сознание/влечениеПространственно-временная необходимость социальных фактов и возможности ее преодоленияНастоящее как свобода от социального фактаДистинкция феномен/функция - показатель степени высвобождения будущего из-под власти прошлогоДистинкция нормативное/когнитивное – инструмент для измерения возможностей будущих социальных трансформацийДистинкция реститутивное/репрессивное как показатель трансформаций коллективного сознанияУплотнение пространства как условие дифференциации социального времениВведение«Является ли социология наукой?» – фундаментальный вопрос, ответ на который весьма затруднен, с одной стороны, вследствие неопределенности предмета данной дисциплины, а с другой стороны, ее чрезмерной мультипарадигмальности, замкнутости на небольшое количество «лидеров» или классических теорий, для перечисления которых хватит пальцев на обеих руках. Столь же проблематична и непременная личностная репрезентированность социологических теорий, что резко отличает ее от почти безличных, утвердившихся научных дисциплин, уже в силу критериальных для естественных и математических наук интесубъектовности и универсальной пространственно-временной воспроизводимости доказательств, эмпирических подтверждений, измерений, наблюдений, экспериментов). Из перечисленных универсально-воспроизводимых научных процедур остановимся на проблеме измерения, как общенаучного критерия, делающего возможным четкую фиксацию и определение некоторого измеряемого предмета. Что измеряет социология и каковы средства измерения – ключевая тема данной статьи, обращение к которой какой-то мере поможет нам ответить и на другой вытекающий вопрос: что является предметом социологии и является ли социология наукой в привычном нам смысле. Наша задача – попытаться найти инструменты измерения общества, показать их состоятельность, и проиллюстрировать то, каким образом эти инструменты действительно использовались в классической социологии. Изучением этих измерительных инструментов, средств познания (социальной) реальности, собственно говоря, и занимается социоэпистемология, особая инстанция в рамках теории познания, обеспечивающая ее методологическую рефлексию, т.е. познание социально-опосредованной специфики самого (в данном случае социального) познания. Предварительно заявим, что в качестве таких инструментов могут рассматриваться, прежде всего пространственно-временные различения прошлое/будущее, настоящее/вечное, близкое/далекое, замкнутое/открытое, и коллективно-личностные различения Я/Другой (Я/Другие, Я/Иное)1. Основную задачу мы видим в реконструкции применения этих инструментов в классической социологической традиции. Эти измерения задают своего рода шкалы, где разные стороны данных различений представляют конечные значения, или горизонты, при наблюдении того или иного состояния общества (как бы ни понимать последнее), социальной ситуации, коммуникации. Эти (пространственный, временной и личностный) горизонты собственно и составляют трехмерное пространство, где каждое конкретное общество, его конкретное состояние, может становиться предметом наблюдения, т.е. получать определенность или «быть измеренным» в указанных измерениях. Задача социоэпистемологии и состоит в экспликации этих нерефлексивно применяемых учеными различений или дистинкций. Как будет показано, в основу построения своих теорий рассматриваемые мыслители положили именно эпистемологические категории: пространства, времени, личности, - что и обусловило особый тип развиваемого ими (отчасти нерефлексивно) эпистемологического метода, который можно назвать познанием через пространственно-временные различения, которые можно также несколько метафорически называть «инструментами измерения общества». Отсюда же вытекает и название статьи: «Инструментально-дименсиональный метод». Дистинкции социального времени: В этой части работы будут анализироваться схемы наблюдения социальной реальности и «измерения» уровней развития общества, предложенные К. Марксом. Речь идет о дистинкциях класс/человечность (партиципативность/универсальность), работа/продукт, сознание/влечение (рефлексия/инстинкт). По замыслу философа, та или иная сторона различения должна была маркировать соответствующее состояние общества, которое своей финальной стадии достигало бы в слиянии противоположных сторон указанных схем наблюдения. Будет показано, что в основании всех указанных различений лежат дифференции социального времени, которое, однако, в силу своей асимметричной структуры (дифференцированной на неравнозначные прошлое и будущее) как раз и делает невозможным конструирование утопического социального проекта, в котором бы различные стороны дистинкций образовывали желаемое единство. Абсолютный класс – как проекции вечностиС опытом построения принципов пространственно-временного и коллективно-личностного измерения общества мы сталкиваемся в одной известной Критике2. Предметом ее рассмотрения оказывается некая «культурная форма», а именно, философия, под которой – при известной модернизации, - можно понимать такое самоописание общества, которое призвано выступить в виде некого маркера еще не наступившего будущего некоторого конкретного общества.3 При этом фактическое настоящее, связанное с существующими социальными структурами, как видно из цитаты, определяется не во времени, а через обращение к пространству, маркированному - «чужими» и «внешними» - национальными границами. Философия, полагает мыслитель, есть будущее Германии, настоящее которой – есть прошлое современных наций. Структурные составляющие времени (прошлое, будущее), как мы видим, определяются пространственно и локализуются во внешнем пространстве описываемой современности. Что касается коллективно-личностных средств измерения или определения состояния общества, то мыслитель задействует дистинкцию, которую мы обозначим как различение класс/человечность.4 Указанная дистинкция означает, что принадлежность некоторому особому классу противоречит, или точнее сказать, не дает возможности воплотить в данном индивиде его человеческую (= эмансипаторную) природу. Человечность (или так называемую человеческую природу) здесь можно понимать как другую сторону классовой принадлежности в рамках различения класс/человечность – одной из ключевых схем наблюдения социальной реальности. Наложение этой схемы позволяет зафиксировать конкретное состояние анализируемого общества: классовую структуру и степень воплощения так называемой человеческой природы, которая, несмотря на неопределенность этого понятия, как покажет дальнейший анализ, имеет конкретную эмпирически фиксируемую определенность и значение. Термин эмансипация тоже получает своеобразное и совсем не классическое истолкование. Эмансипация понимается как высвобождение общества из-под власти пространственно-временных ограничений, – прежде всего, пространства национальных границ и временной обусловленности спецификой эпохи. В результате применения указанной схемы возникает возможность создания проекта некого гипотетического, идеально-типического эмансипирующего класса, состояние которого должно репрезентировать состояние всего общества, проекта возвращения человеку его ранее отчужденной человеческой природы (смысл которой еще предстает прояснить). Очевидно, что в этом случае обе стороны применяемой здесь дистинкции класс/человечность парадоксальным образом сливались бы в единство. Этот идеальный тип класса, безусловно лишенный реального прототипа (поскольку фактически речь идет об оксюмороне, предполагающем единство двух изначально различаемых сторон) и не существующий фактически, все таки, именно как идеальный тип, как инструмент анализа общества, помогает обнаружить в социальной реальности нечто реально наличествующее, а именно – свою полную противоположность: в лице класса, у которого, в отличие от иных «классов» вообще не оказалось какого-то «особенного» статуса или «состояния». Речь идет о так называемом пролетариате. Дело в том, что положение этого класса тоже выражает некоторое «абсолютное» состояние – состояние полной лишенности, и прежде всего – конечно, своей человеческой природы. Этот класс словно находится вне отношений времени – прошлого и настоящего, он не репрезентирует некоторую «будущую» стадию развития общества, как это имело место применительно к иным классам, скажем к третьему сословию в период феодализма. И в этом-то и состоит его своеобразное квази-сакральное значение: он способен найти лишь одну возможность временной локализации – в своего рода вечности5, т.е. вне конкретного времени, разделяемого на периоды прошлого и настоящего. Поэтому-то именно с этим классом словно связывается окончание истории после достижения ее финальной стадии, где моменты времени уже не будут существенным образом отличаться друг от друга, а будущее существенным образом – отличаться от прошлого. Точка зрения этого «странного» класса уже не является проекцией, т.е. случайным и актуализирующимся лишь в особенные эпохи совмещением некоторой особой позиции или перспективы с, так сказать, магистральной перспективой развития общества, как это имело место, когда какой-то особый класс (скажем, то же третье сословие) временно выражал в своей активности и репрезентировал самим собой «генеральную» общественную тенденцию (если таковые вообще имеют место). Этот класс собственно репрезентирует абсолютную, пусть и негативную, но абсолютную пространственно-временную позицию. Однако, строго говоря, речь здесь идет уже не об отношении репрезентации в обычном смысле, а скорее - о совпадении некоторой конкретной общественной потребности и потребности всего общества, вне пространственно-временных ограничений, во все эпохи и во всех областях земного шара. При конструировании такой «позиции» или «точки зрения» обобщенного Другого, безусловно, создается некая утопия, абстракция, но в данном случае был найден выход, состоящий в обосновании некоторой схемы-различения (класс/человечность) через точку зрения или позицию того, кто вообще никаких позиций в обществе не занимает, составляет, так сказать, его негативность. Это требует некоторого пояснения. Фактическая социальная позиция членов некоторого коллектива определяется их положением к ряду социально значимых реалий: скажем, к собственности, к другим политическим силам, к доступным правам и свободам. Все это, собственно, и определяет «особенный характер» их положения в обществе, которое временно способно манифестировать и позицию общества в целом. Но если обнаруживается класс, вообще лишенный факторов, определяющих его позицию – относительно собственности, прав, свобод, власти, а главное – лишенный самой человеческой природы, то в данном случае, его позиция, и есть такая абсолютная позиция, которая выражает уже не временную репрезентацию некоторого абстрактного и желательного состояния общества, а вечную истину, вечную точку зрения на миропорядок и мироустройство, какой бы утопичной не выглядела такая перспектива. Итак, мы разобрались с одной стороной схемы фиксации или измерения общественного состояния, а именно, классом или классовой принадлежностью, где предельным случаем оказывается аналитическая фикция – некий гипотетический «абсолютный» класс (уже классом, по сути, не являющийся), который вбирал бы в себя всех возможных индивидов, и поэтому совпадал с обществом в целом. Этот гипотетический случай выражает единство полюсов задействованной схемы класс/человечность, вводит возможность некоторого будущего, где стороны указанной дистинкции находят свое единство. Реальным же коррелятом этой теоретической модели является класс, позиция которого настолько неопределенна, что он оказывается в таком же «абсолютном» положении по отношению ко всем возможным социальным реалиям (собственности, правам, свободам). Однако пока остается не очень ясным смысл другой стороны задействованного различения, а именно – человеческой природы или человечности. Речь идет о другой стороне полюса классовой принадлежности, и в свою очередь, в качестве инструмента фиксации состояния или измерения общества, получает разработку в другом не менее значимом труде мыслителя6. Человеческая природа – жизнь как временной ресурс В данном случае на роль различения, фундаментального для наблюдения и измерения общества, возводится дистинкция работа/капитал7. Для анализа первой стороны этой дифференции приходится дополнительно вводить ортогональную дифференцию работа/продукт. (Конечно, под трудом или работой мыслитель подразумевает не столько человека, сколько некую деантропологизированную, чисто физиологическую активность). В ходе работы производится продукт, но, одновременно, этот продукт производит и условия для новой работы. Однако здесь несколько проблематичным выглядит марксово утверждение, что с увеличением произведенной в работе ценности (стоимости) уменьшается ценность самой осуществленной работы или труда. Следовало бы задаться вопросом о том, какой параметр в прошлой работе уменьшился или лишился своего значения, так что она потеряла в своей ценности? Ответ мыслителя хорошо известен: работа (т.е. активность производящего его индивида, сила, воздействующая на тот или иной процесс) и продукт, хотя и разделены по времени, но благодаря тому же самому времени в каком-то смысле совпадают: продукт и есть осуществленная работа. С другой стороны, и сама работа может (но не всегда) оказываться продуктом работы. Ведь оба они обладают некой общей мерой, дающей возможным количественно измерить как продукт, так работу (а следовательно, определить ценность или стоимость осуществляющего работу индивида, как это ни странно звучит). Но если работа (т.е. растрачивание времени на производство продукта) тратит свой сущностно-важный и при этом ограниченный ресурс – время, то становится понятным загадочное уменьшение стоимости осуществленной в прошлом работы. Итак, одним из основных предметов размышления мыслителя явился поиск единства в дистинкции работа/продукт, т.е. тех глубинных оснований, которые могли бы связать эти две представляющиеся гетерономными сущности. Ответ кажется несколько метафизическим: именно потраченное время было возведено на вакантное место субстрата или «субстанции всякого продукта», в том числе и самой работы; при этом именно из «онтологического» свойства времени – его необратимости – собственно и следовало свойство утраты работой (и соответственно исполняющими ее индивидами) их стоимости или ценности. И действительное, время нельзя вернуть, а можно лишь потерять, и чем больше событий можно успеть пережить, тем больше приходится и утрачивать в виде чего-то более невосполнимого и невоспроизводимого; именно в этом смысле растрачиваемое время теряет свою ценность, но именно благодаря этому оно же и закладывается в произведенный продукт, и благодаря такой реификации словно несколько теряет в своей абстрактности. Это саморастрачивание времени в ходе работы было названо отчуждением, утратой человеком своей собственной, конечной во времени, а поэтому бесценной сущности, под которой – безо всякой темной метафизики – понималась весьма конкретная вещь - время, отведенное человеку от рождения и до смерти. Очевидно, что таковая утрата не допускает компенсации, ведь продукт не несет в себе свойств интенциональности, т.е. не направлен и не воздействует на производящую его работу, на развитие (увеличение ценности-времени) самих задействованных в ходе работе индивидов. Отчуждение подразумевает то обстоятельство, что работа не является продуктом самой работы, продукт оказывается безразличным для жизни работающего, т.е. для отведенного индивиду времени жизни и качества проживаемого времени. Отчуждение, таким образом, представляет собой процесс использования или растрачивания времени, которое не приводит к обратному воздействию на процесс работы, на производящую силу, не помогает его «сэкономить» или «оптимизировать» (как это было бы возможно в случае, если бы время тратилось бы на образование, дающее возможность внести в проживаемую жизнь больше разнообразных переживаний, и тем самым «занять время», реифицировать его в форме позитивных переживаний или воспоминаний). Обозначенный выше возможный, но не реализованный, самореференциальный круг работа–продукт–работа-продукт – оказывается разомкнутым, т.к. имея единый субстрат – физический телесный процесс, измеряемый в единицах времени, - сами указанные сущности, работа и продукт, распадаются; работа создает продукт, но сама она в ходе этого процесса не является продуктом самой себя или работой над самой собой – просто в силу онтологических свойств времени: потраченное на другое, оно не может быть возвращено или компенсировано путем обратного воздействия на свой источник. Работа, таким образом, вытесняется за другую сторону времени – глубинного единства в различии работа/продукт. Работа оказываются вне времени, она лишь теряет его, не приобретают ничего взамен, в отличие от продукта, который словно «впуская в себя» время как невидимый наполнитель, делает возможным реификацию времени, и именно поэтому приобретает свою ценность или стоимость. Работа же словно выходит за пределы самого времени, отличается от самого этого времени (понимаемого как единство дистинкции работа/продукт). В этом смысле работа как активность индивида оказывается другой стороной времени, или другими словами – временем, словно бессмысленно потраченным относительно самой этой активности. Ввести работу обратно в само временное различение, т.е. осуществить некое «повторное вхождение» (re-entry) отделенной или отклоненной стороны различения вновь в это различение и тем самым сделать и саму работу продуктом работы, при этом с увеличивающейся стоимостью (т.е. каким-то образом аккумулировать время, которое бы получало какие-то реифицируемые формы или ценность, а не растрачивалось бы бессмысленно для самого производящего работу лица) - вот задача, которую ставит перед собой Маркс. Это re-entry состояло бы в том, чтобы превратить в продукт саму работу, тем самым привнести в нее характерные для продукта свойства «накапливать» потраченное время; превратить потраченное работой время в ценное и для самой работы, а не только для аккумулирующего время продукта; увеличить ее ценность или стоимость вопреки неизбежному факту растрачивания времени в процессе работы. Иными словами, работа должна была получить имманентную ценность, а значит, требовать продолжения исходя из внутренних мотиваций или интереса, что как-то позволило бы ослабить проблему отчуждения времени. Итак, отчуждение8 состоит в объективации времени жизни человека (свою реификацию получающей в физиологическом механизме растрачивания энергии и фактически – в бессмысленном старении), но, в конечном счете, предстает в виде «чужого» продукта и словно символизируется им. В этом случае становятся понятным, что составляет конституенты отчуждения, важные для нас в контексте прояснения временной дименсиональности – инструмента измерения состояния общества: «Во-первых, тот факт, что работа оказывается внешней по отношению к рабочему, т.е. она не принадлежит его внутренней природе; что в ходе своей работы, следовательно, он не подтверждает себя, но отрицает себя, чувствует себя не удовлетворенным, но несчастным, не развивает свободно свою физическую и ментальную энергию, но умерщвляет свое тело и разрушает свой разум. Рабочий тем самым лишь ощущает себя лишь вне пространства своей работы. Он чувствует себя как дома, лишь когда он больше не работает, а когда работает, так себя не ощущает. Его работа является, следовательно, не добровольной, но принудительной. …Она, тем самым, не является удовлетворением потребности; это всего лишь средство удовлетворить потребность внешнюю для работы. Ее чуждый характер ясно проявляется в том факте, что как только исчезает физическое или иное принуждение, от работы бегут как от чумы. Внешняя работа, работа в которой человек отчуждает себя, есть работа самопожертвования, умерщвления. Наконец, внешний характер для рабочего проявляется для него в том факте, что его работа принадлежит не ему, а кому-то другому, что он в ней принадлежит не самому себе, а кому-то другому. Точно так же как и в религии спонтанная деятельность человеческого воображения, человеческого мозга и человеческого сердца, осуществляется в индивидууме независимо от него – то есть осуществляется как чуждое, божественная и дьявольская деятельность – так и деятельность рабочего не является его спонтанной деятельностью. Он принадлежит другому. Он – потеря самого себя» 9Свобода и сознание – как длящееся настоящееИтак, отчуждение, как ясно из вышеприведенной цитаты, это особый процесс работы, определяемый как внешний по отношению к некоторой гипотетической природе человека: во временном, пространственном и личностном измерениях. Конечно, далеко не ясен вопрос о той самой загадочной сущносте природы человека, которая-де подвергается коррупции в процессе производства неактуального для самой работы продукта, появления пространственно-временного лага между немотивированным трудом и мотивоционно-значимого вознаграждения (удовлетворения). Но разве не через таковое пространственно-временное опосредование и дистанцирование собственно и преодолевался животный инстинкт или животная природа. Ведь именно последние в большинстве случаев как раз и требуют пространственно-временного совпадения, с одной стороны, генерации потребности, активности в создании условий для удовлетворения (засада, погоня, битва), с другой стороны, процесса самого непосредственного удовлетворения (скажем, пожирания добычи), причем обе эти стадии связываются в один мотивационный узел, и с точки зрения интенсивности мотивации оба этапа не дифференцированы в пространстве и времени, а составляют, скорее, единый акт. Другими словами, именно «животная природа» делает возможным единство «работы» и продукта «работы», поскольку и сама «работа» получает мотивационную и гратификационную значимость независимо от продукта. Эти резидуальные виды «животной», т.е. мотивационно-самодостаточной активности хорошо известны под названиями «соперничества», «игры», «охоты» и т.д. Но именно человек сумел «отодвинуть» в будущее события «удовлетворения» потребности, стремясь получить то, что в актуальный момент не может быть достигнуто, и – словно против воли – концентрируясь на той своей активности, в которой отсутствует выраженная мотивация для обладания тем, что локализовано в пространственно-временной и личностной отдаленности, сосредотачиваясь на средствах и условиях достижения цели, но не на ней самой. И разве не здесь коренится именно та произвольность, выход за пределы животной аттрактивности или спонтанной мотивации в отношении к некоторой активности,10 в настоящее время проявляющая в человеке лишь в рудиментарных формах – готовности добровольно «изнемогать» на охоте или замерзать на рыбалке. Маркс полагал, что отчужденность (понимаемая как сепарация временного момента физического действия от момента удовольствия, наслаждения, удовлетворения от этого действия) является преодолимой; что возможно всеобщее возвращение в это квази-животное состояние охотящейся львицы, где время охотничьей активности и время удовлетворения в процессе пожирания добычи мотивационно неотличимы и сопряжены в единый временной континуум. Маркс полагал, что такая современная ему отчужденность работы (времени и места работы трудящегося лица от времени и места гратификации за нее; принадлежности Другому воплотившегося в продукте времени) является всего лишь исторической и преходящей формой. В действительности же именно такая пространственно-временная дифференциация двух типов активностей: эмоционально-немотивированной работы (и именно поэтому – свободной от животной принудительности инстинкта), с одной стороны, и активности удовлетворения от произведенного продукта (и как следствие – удовлетворения потребности), - с другой, как раз и обуславливает произвольность в поведении человека, его независимость от инстинктивных позывов, конституирует сознательное, а не аффективное отношение к собственной активности. Это новое отношение ко времени, где актуальное удовольствие и удовлетворение словно транслируются в будущее, как раз обеспечивает имманентное, а не внешним образом определяемое конструирование сознательной программы целедостижения через исключение из настоящего аффектов, как известно, требующих мгновенных, непроизвольных, безальтернативных акций. Благодаря вытеснению последних в будущее расширяется поле возможных в настоящем решений и действий, что делает возможным обдумывание конкурирующих альтернатив целедостижения, превращение настоящего в длящийся этап, а не мгновенную границу между прошлым и будущем. Собственно, здесь и зарождается специфически-человеческое время – возникает будущее, как нечто еще не реализовавшееся, отграниченное от настоящего и прошлого, но тем не менее вмещающее в себя самые ценные и ориентационно-значимые экзистенциальные события человеческой жизни: гратификацию, успех, отдых, счастье, и в первую очередь – все новое, что создает работа. Итак, возникает расхождение между моментом активности, и моментом вознаграждения за активность, и это во многом элиминирует спонтанность аффективного животного поведения. Такая временная дифференциации – появление разных временных логик (логики удовольствия, логики наслаждения и логики активности) представляется вполне обычным процессом дифференциации функций. (Так когда-то время реакции отделилось от времени познания, моторная активность отделилась от активности сенсорной, что требовалось для решения все той же задачи: снятия спонтанности, привнесения произвольности в соответствующую активность, что бы ни подразумевалось под этими понятиями). Однако у Маркса свобода несет в себе и иное содержание, соответствующее его понятию работы. Подобно тому, как работа должна стать свои собственным продуктом, т.е. вновь вернуться в дистинкцию времени, из которой она была «вытеснена», так и деятельность человека, по его мысли, в свою очередь, должна – рефлексивным образом – оказаться предметом деятельности человека. Эта деятельность является, по мысли Маркса, сущностной характеристикой человека, той самой загадочной человеческой природой, отличающей его от животных, активность которых носит спонтанный, непроизвольный, нерефлексивный и несамообращенный характер. Но если деятельность человека подчиняется логике некоторой чужой деятельности или безличной программы (логике производства, приказам управляющего), она естественным образом теряет эту рефлексивность, самообращенность и самодостаточность, и именно в этом смысле оказывается несвободным средством существования, где внешнее принуждение оказывается функциональным эквивалентом принудительности животного инстинкта, но лишалось бы его мотивационной позитивности. Именно здесь, по мысли Маркса, человек отходит от своего родового определения как активно-активного существа, где его собственная прошлая активность определяла бы активность будущую. Ведь он способен жить не только для удовлетворения животных или витальных потребностей, обеспечиваемых животными инстинктами, гарантирующими моментальную гратификацию, но делающие невозможным длящееся настоящее – временной этап хладнокровного, неаффективного конструирования плана деятельности, перемещающего гратификацию и наслаждение в будущее. Требовался рефлексивный процесс снятия принудительного характера труда или работы за счет привнесения в него рефлексивных свойств, возможностей трудиться над самим трудом, без актуального и мгновенного достижения успеха и гратификации. Работа над работой, а не над практически сразу готовым к потреблению продуктом, и есть работа ради будущего (удовлетворения), и таковую работу уже не сопровождает никакое животное «влечение». Основным парадоксом же оказывается то обстоятельство, что таковая метаактивность, т.е. труд над свои трудом, а не над своим продуктом, уже по своему определению требует пространственно-временного отчуждения от конечного результата. Собственно, этот отдаленный во времени продукт, поскольку он не является актуальной и непосредственной задачей, и конституирует будущее, и новую структуру времени. Итак, Маркс стремился примирить «влечение» и «сознание», мечтал о состоянии, когда человек желал бы работать, и сама работа оказалась бы объектом работы (т.е. осознанным трудом, осуществляемым в соответствии с самопоставленными целями). Однако, приходится признавать, что фактическая дифференциация между позитивно-мотивированным «влечением» (к вознаграждению за труд), с одной стороны, и «сознанием» как мотивационно-нейтральным переживанием времени, с другой, только и делало возможным пространство свободного выбора, причем именно в силу отсутствия выраженных аффективных склонностей к той или иной альтернативе деятельности, «мотивационно-нейтральном» (= рефлексисвном) сопоставлении этих альтернатив. Именно последнее оказалось конститутивным для свободного поведения. Другими словами «сознание» (с необходимым временем для обдумывания произвольных вариантов активности) возможно лишь там, где «влечения» сдерживаются, не совпадают по времени с самой мотивационно-нагруженной активностью. Заслугой Маркса оказалось введение этой дистинкция влечение/сознание, в основе которой лежит временная дифференция между вытесненной в будущее аффективной гратификацией и длящимся настоящим сознательной, а значит произвольной активности. Однако проект слияния и примирения рефлексии и влечения, работы и продукта, следует признать нереализуемым, поскольку придание искомой мотивационной значимости первым сторонам указанных различений отрицал бы возможности произвольного выбора и навязывал бы «животную» спонтанность, свойственную временной структуре инстинкта. Поиск глубинного единства, связывающего различные стороны дистинкций времени мы продолжим ниже. Но речь уже будет идти о производстве особого продукта – знания («социальных фактов»), со свойственным ему иммунитетом перед отчуждением, каковое парадоксальным образом приводит лишь к его приумножению. Пространственно-временная необходимость социального факта и возможности ее преодоленияВ этой части статьи мы рассмотрим природу социального факта и пространственно-временные дистинкции, определяющие необходимый характера последнего и применяемые в качестве инструментов наблюдения общества, прежде всего, для описания его отдифференцировавшихся частей («разделения труда»). Речь идет о различениях социальный факт/эмоциональный поток, феномен/функция, нормативное/когнитивное, реститутивное/репрессивное. Будет показано, что задаваемые этими различениями горизонты (или измерения) дают возможным зафиксировать социальные трансформации, вытекающие из ассиметричного характера социального времени, где будущее не определяется жестко условиями предшествующего ему прошлого, допускает девиантное поведение как условие возможности когнитивной ориентации в социальной реальности, и тем самым делает возможным преодоление необходимого характера социальных фактов в индивидуальном поведении.Краеугольным критерием научности считается объективность научных результатов. Однако было бы слишком просто определять последнюю лишь как «другую сторону» субъективности, как некую конечную независимость результатов научных исследований от человеческих манипуляций, как универсальную воспроизводимость опытов, наблюдений или измерений в идентичных условиях. Поиски более серьезных оснований объективности научных исследований привели ряд мыслителей к попыткам сформулировать более глубокие ее основания, в особенности применительно к познанию социальной реальности.11Настоящее как свобода от социального фактаОснования «вещности» или «объективности» социальных фактов или социальных событий могут усматриваться и пространственно-временной определенности социальных процессов. Это накладывало бы на социолога задачу по наблюдению и «измерению» общества, которые бы состояли в экспликации пространственно-временной, а значит, деантропологизированной логики социальных процессов. Эту «объективную» (т.е. внешнюю по отношению к пространству-времени индивида) логику событий Дюркгейм представляет себе так: «Если я выполняю свои обязанности в качестве брата, мужа или гражданина и осуществляю все налагаемые на меня требования, то я выполняю долг, который определен правом и обычаем и которые являются внешними для меня и моих действий. Даже если они соответствуют моим собственным чувствам, и если я ощущаю их реальность внутри меня, эта реальность не перестает быть объективной, ведь не Я – являюсь тем, кто предписывает мне мои обязанности; я получил их благодаря моему образованию. Более того, как часто случается, мы абсолютно несведущи касательно деталей тех обязательств, которые мы принимаем на себя, и для того, чтобы знать их, мы должны проконсультироваться с кодексом законов или у его авторитетных интерпретаторов! Схожим образом, и верующий с самого рождения открывает для себя уже в предуготовленной форме верования и практики своей религиозной жизни, которые, если они существовали еще и до его собственного существования, существуют и вне его. Система знаков, которую я применяю для выражения моих мыслей, денежная система, которую я использую для оплаты моих долгов, кредитные инструменты, которые я задействую в моих коммерческих отношениях, практики, которым я следую в моей профессии - все эти функции независимы от того, какую пользу я из них извлекаю. Рассматривая по очереди каждого члена общества, предшествующее замечание может быть повторено к каждому из них. Таким образом осуществляются способы действования, мышления и чувствования, которые обладают замечательным свойством существования вне сознания индивида.» (курсивы, выделяющие пространственно-временные основания объективности, являются моими - А.А.) Из всего потока объективных процессов словно исключается некий ряд событий, происходящих «наряду» с человеком и одновременных ему, а значит – заключенных в рамки временного периода, который именно в этом смысле называется настоящим. Это совпадение некоторых фактов с пространственно-временным континуумом человек2 K. Marks. Zur Kritik der Hegelschen Rechtsphilosophie. Karl Marx/ Friedrich Engels - Werke. (Karl) Dietz Verlag, Berlin. Band 1. Berlin. 1976. S. 378-391. Далее все цитаты будут даны в авторском переводе с оригинального языка произведений и поэтому могут несколько не соответствовать русским переводам. 3 «..Если я отрицаю напудренные парики, я все еще оставляю парики. Если я отрицаю немецкую ситуацию 1843 года, то – в соответствии с французским исчислением времени, я едва достигаю 1789 года, и еще в меньшей степени пребываю в фокусе современности». Ibid. 379. «Борьба против германского политического настоящего есть борьба против прошлого современных наций…». Ibid. 381. 4 Оговоримся, что нас здесь собственно интересует сам опыт применения пространственно-временных дистинкций, а не утопические выводы, которые следовали из их применения и, конечно же, сос