Часть вторая «Диалектическая» ориентацияГлава шестая«Критическая социология» Франкфуртской школыФранкфуртская школа как определенное направление леворадикальной социально-философской мысли сложилась в 30-40-х годах вокруг возглавлявшегося тогда Максом Хоркхаймером Франкфуртского Института социальных исследований и журнала «Zeitschrift für Sozialforschung» основного печатного органа этого института в те годы.Институт был основан в 1923 г. Первым его директором был Карл Грюнберг. Он стоял на позициях катедер-социализма и ориентировал своих сотрудников на работу в области истории социализма и рабочего движения. Этой проблематике был посвящен журнал«Archiv für die Geschichte des Soz.», который Грюнберг издавал еще с 1911 г. В 1927 г. Карла Грюнберга сменил на посту директора Института Курт Альберт Герлах, продолжавший работу своего предшественника. В 1930 г. директором Института стал Хоркхаймер1, который решительно изменил направление работы института и тематику его изданий. Институт стал ориентироваться на социально-философскую проблематику, в духе которой единство диалектического и исто-162рического материализма утверждалось ценой гегельянизации марксизма. Параллельно совершался и политический поворот Института от катедер-социализма к «левому» радикализму. За Институтом окончательно утвердилась репутация центра «левых» научных сил Германии.Под руководством Хоркхаймера Институт уже в начале 30-х годов начинает приобретать окончательно ту форму, в которой, по свидетельству Хоркхаймера, он был задуман с самого начала. Институт занимается комплексным исследованием современного капиталистического общества, в котором принимают участие экономисты и философы, психологи и историки и т.д. Эта комплексность сознательно и полемически противопоставляется руководством Института односторонней специализации в изучении капиталистического общества, характерной для традиционных социальных наук, в частности буржуазной социологии. На базе грюнберговского «Архива» в 1932 г. создается новый институтский журнал социально-философского направления (Zeitschrift für Sozialforschung), главным редактором которого стал сам Хоркхаймер. (Журнал был переориентирован с истории социализма на макросоциологию «с очень сильным марксистским и менее резко выраженным психоаналитическим уклоном».) Активизируется серия «Публикаций» Института социальных исследований, планируются новые серии изданий. Однако приход национал-социалистов к власти прерывает эту широко задуманную работу. Он делает невозможным дальнейшую деятельность в Германии Института, ставшего центром леворадикальной социальной мысли.В 1933 г. Институт перебирается в Женеву, «ибо, как вспоминает Хоркхаймер, не было ни малейшего сомнения, что национал-социализм пришел к власти надолго»2. Переезд в Женеву был облегчен тем обстоятельством, что незадолго до этого Хоркхаймер организовал там филиал своего Института. После 1933 г. подобный филиал был организован в Париже, где получила временное пристанище часть эмигрировавших сотрудников Института. Здесь же продолжалась публикация институтских изданий. В 1938-1939 гг. Хоркхаймер с группой наиболее близких сотрудников перекочевывает в США и возрождает свой институт в Нью-Йорке при Колумбийском университете. На этой новой базе продолжается (до 1941 г.) издание журнала (правда, уже под другим названием), а также исследований, начатых еще в 30-е годы.163В 1950 г. после возвращения основной части его сотрудников в ФРГ, Институт восстанавливается в своем первоначальном виде во Франкфурте на Майне и вновь налаживает прерванные связи с Франкфуртским университетом. Здесь, по свидетельству известного западногерманского политолога Вольфганга Абендрота, «Институт стал центром молодой критически мыслящей интеллигенции. В этом смысле он унаследовал роль, которую исполнял еще при Грюнберге в веймарские времена»3. Одновременно продолжается научная и издательская деятельность Института по проблематике, наметившейся еще в 30-е годы и несколько модернизированной с учетом новых веяний, воспринятых сотрудниками Института во времена американской эмиграции. (Значительное место уделяется проблемам общественного мнения, взглядам различных слоев ФРГ по тем или иным политическим вопросам, национальным и расовым предрассудкам, психологическому климату на производственных предприятиях, настроениям среди студентов и т.д.)Если учитывать тот факт, что странствия Института не прошли бесследно для мировоззрения его сотрудников (тем более, что и сами эти переезды были вызваны крупными катаклизмами, которые пережили сперва Германия, затем вся Западная Европа и, наконец, весь мир), то в истории Франкфуртской школы можно будет выделить три важнейших периода: «европейский» (с момента возникновения «школы» до эмиграции ее ведущих теоретиков в США), «американский» (1939-1949), наконец «западногерманский» (50-60-е годы).Рассмотрим теперь каждый из этих периодов более подробно, характеризуя уже не чисто «институциональные», а «институционально-теоретические» (ибо одно здесь трудно отделить от другого) судьбы школы.«Европейский» периодЭтот период характеризуется: а) институционализацией Франкфуртской школы в самом широком смысле этого слова к активным теоретическим ее самоопределением на основе объединения, главным образом философского и социологического подходов к анализу современного капиталистического общества, т.е. на основе социологической критики существующих философских и философской критики социологических понятий и представлении; резким, полемически заостренным размежеванием со всеми остальными тенденциями и направлениями в западноевропейской философии и социологии, психологии, политэкономии и т.д.Проблема теоретического оформления школы (его, хотя и несколько условно, можно даже назвать «институционализацией») ставится Хоркхаймером уже в речи при вступлении в 1930 г. на пост директора Института социальных исследований (издана в 1931)4. Речь посвящена задачам Института, взятым именно в связи с «современным положением» социальной философии. Из контекста хоркхаймеровской речи следовало, что в действительности (и в точном смысле этого словосочетания) такой дисциплины не существует, ее еще только надлежит создать.Отправные теоретические посылки, исходя из которых Хоркхаймер хочет строить здание «социальной философии», имеют скорее негативный, чем позитивный характер. Его не удовлетворяет современное состояние науки об обществе, рздробившейся на ряд отдельных, оторванных друг от друга дисциплин, результаты которых уже не дают никакого представления об общественном целом. И меньше всего удовлетворяет его состояние буржуазной социологии, которая не в силах выполнить интегрирующую функцию по отношению к другим областям социального знания, тем более, что она сама низвела себя до уровня частной науки, утратив возможность воссоздать целое общества, взятого в движении – в качестве исторически развивающейся целостности. Отсюда ностальгия Хоркхаймера по тому «тотальному» подходу к обществу, который был достигнут в философии исдоши Гегеля, причем именно благодаря гегелевской энциклопедичности, позволившей объединить в систему различные отрасли знания об обществе, истории и человеке.Однако гегелевская философия истории также не удовлетворяет Хоркхаймера как модель целостного знания об обществе. И не удовлетворяет потому, что она философия истории, т.е. подчиняет историю системе понятий и категорий, выработанных посредством философской спекуляции, а не добытых на путях конкретного изучения общества и человека. По этим же причинам не удовлетворяет Хоркхаймера и вся послегегелевская традиция философского изучения общества, начиная с неокантианцев и кончая Отмаром Шпанном. Подчинение реального социально-исторического процесса, т.е. процесса взаимодействия действительных индивидов, некоторым априорным философским категориям с неизбежностью приводит к тому, что смысл человеческого су-165ществования усматривается в чем-то надиндивидуальном, не имеющим никакого отношения к фактической деятельности людей.В то же время Хоркхаймера не устраивает и позитивистский номинализм, господствующий в частных науках об обществе и человеке (и частности, в социологии). Если «реализм» (в средневековом понимании этого термина) традиционной философии истории неизбежно подчиняет индивида, реально взаимодействующего с природой и себе подобными, некоторым абстрактным всеобщностям и таким образом теряет из виду именно уникальность человеческого, неповторимость исторического, то позитивистский номинализм страдает иным недостатком. Он ориентирован на «фактичность» поведения и взаимоотношений отдельных лиц, которая (фактичность) не является социальной реальностью, а представляет собою лишь ее вводящую в заблуждение оболочку. Ибо суть социальной, т.е. исторической реальности заключается в том, что она находится в процессе непрерывного становления, изменения, отвержения внешних форм, чтобы заменить их новыми, столь же преходящими и эфемерными5. Иначе говоря, позитивистскому номинализму недостает философии, учета того обстоятельства, что та «единичность», на которую он ориентируется в противовес философии истории, не является истинной и действительной.Теоретического решения антиномии между абстрактной всеобщностью философии истории и «дурной» единичностью конкретных наук об обществе и человеке Хоркхаймер не предлагает. Эта антиномия остается, так сказать, «открытым вопросом», который должен быть решен в ходе дальнейшей работы Института на основе практического сотрудничества философов, отказавшихся от претензий на построение умозрительных систем, с одной стороны, и специалистов в отдельных дисциплинах, отказавшихся от наивного доверия и «дурной» единичности, эмпирической данности человеческого поведения и межчеловеческих взаимоотношений с другой.Забегая несколько вперед, отметим: эта антиномия так и не найдет своего решения в рамках Франкфуртской школы; она все время будет преследовать франкфуртцев, раскалывая одно их построение за другим, до тех пор, пока они не превратят нужду в добродетель и не объявят раскол непостижимо-уникального и166абстрактно-всеобщего основной темой своих исследований, основным предметом своей разоблачающей и неизвергающей критики. Возведенная во всеобщую (по крайней мере, на обозримый период «позднекапиталистического» настоящего и будущего) эта проблематика выдвигается в конце концов в центр, «негативной диалектики». Адорно, дретендующей на роль универсального метода социальных наук.В 1932 г. в передовой статье первого номера журнала «Zeit-schrift für Sozialforschung», имевшей программный характер6, Хоркхаймер конкретизирует идею «социальной философии», осуществляющей «стыковку» философской теории и эмпирических наук об обществе и человеке в процессе комплексного изучения фактов исторической реальности, с помощью понятия «социального исследования» (Sozialforschung). Этим еще раз подчеркивается непосредственно исследовательский характер социальной философии Франкфуртской школы, не желающей строить априорные схемы и допускающей философские понятия лишь в той мере, в какой они оправдываются самим процессом мыслительного освоения многообразных реалий общественной жизни, сведения в целое данных, полученных различными участниками комплексного исследования.Но, как уже было сказано, решить эту задачу не удается. Обнаруживается противоречие между негативно-критической ориентацией философской теории, которую пытаются выработать для себя Хоркхаймер и его исследователи, и позитивной тенденцией частных дисциплин с их конкретно-эмпирической исследовательской методикой. Общая негативно-критическая ориентация начинает доминировать над позитивно-исследовательской факт, получивший своеобразное отражение в том, что понятия «социальная философия» и «социальное исследование» резюмируются в понятии «критическая теория», в которой к тому же делается акцент не на слове теория, а на слове критическая. (Так что вообще правильнее было бы говорить уже не столько о «критической теории», сколько о «теории критики», критики, как таковой, критики вообще, взятой безотносительно к ее возможному предмету.)Так же как и другие теоретические устремления аналогичного типа, эта «критическая теория» сразу же натолкнулась на классический парадокс, известный со времен античности под названием «лжец»: «если критянин говорит, что все критяне лжецы, то лжет он или говорит правду?» Другими словами: если «критическая теория» обвиняет все существующие социальные, фи-167лософские и т.д. теории в искажении истины именно по причине социальной обусловленности этих теорий, то можно ли доверять ей в этом утверждении, ведь она тоже обусловлена социально. Этот вопрос был тем более законным в отношении «критической теории», что она в противоположность марксизму целиком социологизировала проблематику истины, отвлекаясь от онтологического aспекта вопpocа об объективной реальности.О том, что Хоркхаймер, по крайней мере, ощущал этот парадокс, свидетельствуют, в частности, две его ранние работы рецензия на книгу Карла Мангейма «Идеология и утопия» (1930)7 и статья «К проблеме истины» (1935)8, где ставится вопрос о социальной обусловленности не только критикуемых теорий, но и концепции самого критикующего. Это уже зародыши той самой постановки вопроса, которая впоследствии получила развитие как рефлексия «критической теорией» своей собственной обусловленности, процедура, в последовательном осуществлении каковой сторонники этой теории видят ее особую заслугу9. Однако более детально вся совокупность указанных проблем была проанализирована в программной статье Хоркхаймера «Традиционная и критическая теория»10. Главная идея этой работы заключалась в том, чтобы развить критическую традицию европейской философии, выведя ее с помощью Марксова «Капитала» в качественно новое социально-классовое измерение до уровня «тотальной» критики всей прежней методологии «наук о духе», социального (культурно-философского) познания вообще. В более узком смысле, если иметь в виду преимущественный объект этой «Критики», она осознает себя как критика «буржуазной социологии», непосредственно примыкающая к критике «буржуазной политэкономии» (К. Маркс). При этом критичность теории трактуется как тождественная диалектичности.Основные упреки Хоркхаймера в адрес (заимствованной из естествознания) «модели», на которую ориентируется традиционная буржуазная социология, сводится к следующему: здесь ошибочно предполагается, будто может существовать такая познавательная ситуация, при которой на одной стороне находится «мысленно сформулированное знание», на другой исследуемые «обстоя-168тельства дела», на одной понятийная структура (набор теоретических представлений), на другой «чистое восприятие», чистая констатация упомянутых обстоятельств. Точка зрения, отправляющаяся от подобного представления, оценивается Хоркхаймером как неисторическая, овеществленная, идеологическая, как «превращенная форма» теоретического сознания «ложное самосознание буржуазных ученых либеральной эры».Этой точке зрения Хоркхаймер противополагает позицию «критической» теории, т.е. «диалектической» социологии (очень напоминающую «социологизированную» гегелевскую Логику), согласно которой «субъект-объектную» модель социального (да и не только социального) познания следует заменить иной, более широкой: в ее пределах «субъект» (ученый как носитель познавательных способностей) и «объект» (предстающий в форме восприятий, «данных», «фактов» и т.д.) должны рассматриваться как исчезающие моменты, диалектически обусловливающие друг друга и переходящие друг л друга. В конечном счете такой более широкой «тотальностью» у Хоркхаймера оказывается индустрия: здесь, а не в голове ученого, происходит, по мнению автора статьи, «отнесение гипотез к фактам». В иных случаях он характеризует эту «тотальность» еще более всеобще: как всю совокупность общественной практики; она же представляет собою общество в целом, понятое как «субъект объект».Отсюда следующие требования «критической теории».1) Осознавать ограниченность любой специализированной деятельности, в том числе (и особенно) познавательной, имея в виду, что любая такая деятельность лишь часть целостного исторического «праксиса»: она возникает внутри него и «снимается» в нем.2) Брать в качестве предмета социальных наук всю человеческую и внечеловеческую природу, всю систему взаимоотношений общества и природы эта система и охватывается, в сущности, понятием «праксиса».3) Предлагать в качестве познающего субъекта не обособленного индивида и не представителя ученой корпорации, а общественного человека, представляющего собой «тотальность» всех социальных определений составляющих общество индивидов.4) Исходить из того, что для такого «тотального» субъекта познаваемый предмет не представляет собою нечто «внешнее», «объективное», не им положенное, а наоборот: последний является продуктом его же собственной деятельности, выступающий как «чуждый» лишь в рамках «превращенной формы» сознания, раздваивающий «тотальность праксиса» на обособленные друг от друга «субъект» и «объект».169Обоснование этих постулатов, демонстрирующих как ограниченность всякого понятия, так и его реальные возможности (применительно к «критической теории») требовало поиска того «сектора» всеобщего «праксиса», который наиболее полно воплотил бы в себе «всеобщность социальных определений» и явился бы опорой передовых теоретиков. Однако, полагает Хоркхаймер, в настоящее время носители истинного сознания (т.е. «критической теории») не могут рассчитывать ни на какую опору. Они не могут опереться на культуру, ибо «позднебуржуазная» эпоха с необходимостью воспроизводит тенденцию к ликвидации культуры, к варварству. Не могут опереться они и на сознание передовых общественных сил оно «идеологизировано и коррумпировано». Словом, историческая необходимость с неизбежностью приводит к изоляции «постигающее ее мышление», которому ничего не остается, как «утвердиться на самом себе», таков вывод Хоркхаймера.Итак, уже первые его попытки реализовать указанные постулаты, выяснить свои собственные социальные предпосылки или, как выражаются франкфуртцы, рефлектировать свою собственную обусловленность, привели к обнаружению целого ряда антимоний. Этот вопрос был тем более законным в отношении «критической теории», что она в противоположность между сознанием рабочего класса, которое, по Хоркхаймеру, «насквозь» идеологизировано и коррумпировано, и небольшой кучкой выразителей его истинных интересов (читай: представителей Франкфуртской школы), каковая должна «агрессивно» (!?) противостоять этому классу в качестве «динамического элемента» развития его сознания.Это, во-первых, противоположность между «общественной изоляцией критической теории», вынужденной (!?) противостоять не только рабочему классу, но и «его прогрессивной части», и все это ради их же собственных интересов, с одной стороны, и всеобщим, универсальным, общечеловеческим значением действительного содержания этой теории с другой.Это, во-вторых, противоположность между полнейшей социальной беспочвенностью «критической теории» и необходимостью во что бы то ни стало найти, обрести отсутствующие социальные корни.И действительно. Ведь коль скоро теоретик типа Хоркхаймера, разделяющий вместе с наиболее «брутальными» направлениями буржуазной социологии их «пансоциологическую» установку, приходит к выводу, что не может связать свою концепцию ни с одной из реально существующих классовых сил, ему остается либо изменить эту установку, либо отказаться от своей концепции. Если же он не хочет сделать ни того, ни другого, ему приходится как-то изворачиваться. Основоположник Франкфуртской170школы выбрал вторую перспективу: он заявил, что «критическая теория» не является ни укорененной» в реально существующем интересе той или иной социальной силы, ни «свободно витающей» над классами и классовыми интересами (подобно тому, как представлял себе положение интеллигенции Карл Мангейм). В общем же это заявление было равносильным признанию неразрешимости вопроса о том, что вызывает к жизни «критическую теорию» в наш век, чем стимулируется протест в «позднекапиталистическом обществе», где индивид, если иметь в виду типического индивида, «не имеет более собственных мыслей», довольствуясь лишь господствующими мыслями, т.е. мыслями властей предержащих. Во всяком случае это было признанием неразрешимости данного вопроса в рамках социально-философских предпосылок Франкфуртской школы.Акцент «критической теории» на анализе познающего субъекта, взятого во всей его обусловленности, детерминированности социальной обстановкой, уже на самых первых порах влечет ее по пути сближения с фрейдизмом, в котором теоретикам Франкфуртской школы импонирует анализ механизмов, детерминирующих сознание, причем очень похожих на те, что рассматривались франкфуртцами, в качестве механизмов превращения истины в идеологию11. В рамках Франкфуртской школы первым, двинувшимся в этом направлении и попытавшимся «синтезировать» гегельянизированный марксизм с фрейдизмом, был Эрих Фромм. Его статьи, посвященные применению идей Фрейда к социальной психологии (во франкфуртском, «критическом», ее понимании), публикуются в журнале «Zeitschrift für Sozialforshung» уже с первых его номеров.Назвав Фромма, чье влияние на становление основной концепции Франкфуртской школы имело не столько систематический, сколько эпизодический характер, нельзя не упомянуть о еще одном идеологе, чьи контакты с Институтом были непродолжительными, однако наложили определенный отпечаток на социальную философию франкфуртцев. Речь идет о Вальтере Беньямине. Его работы, посвященные проблематике социологии искусства, сыграли большую роль в становлении эстетического (литературовед-171ческого) аспекта социальной философии Франкфуртской школы. Причем роль эта оказалась столь значительной, что по мере развития школы становилось очевидным: импульс, сообщенный ей Беньямином в 30-х годах (он покончил с собой в 1940 г., спасаясь от преследований фашистов), вел далеко за пределы эстетики и социологии искусства в сферу философии истории. В целом же, судя по публикациям в основном печатном органе Франкфуртской школы, можно сделать вывод, что «европейский» период ее истории характеризуется скорее общими работами критического порядка, чем конкретными углубленными исследованиями. Даже работы, имеющие целью позитивное изложение воззрений представителей Франкфуртской школы («Традиционная и критическая теория» Хоркхаймера, «Философия и критическая теория» Г. Маркузе и др.) настолько одушевлены пафосом отрицания, что для положительного решения проблем в них остается довольно мало места. Следует, однако, отметить, что уже к концу рассматриваемого периода в рамках Франкфуртской школы постепенно нащупываются темы, при разработке которых можно было бы как то совместить гиперкритические устремления с более или менее конкретным, опирающимся на фактический материал, анализом социальных проблем. Важнейшая из таких тем – «Авторитет и Семья» так назван труд, подготовленный в 1936 г. под руководством Хоркхаймера. Главной проблемой этого труда была, как отмечает сам Хоркхаймер, проблема авторитетного характера: «Что такое авторитетный характер? Как возникает он в раннем возрасте у людей, являющихся его носителями? В чем заключается его общественная функция?» Так в общем выглядел тот теоретический багаж, с которым Франкфуртская школа отправлялась в США.«Американский» период Этот период истории Франкфуртской школы отмечен: а) попытками придать «критической теории» по возможности более положительную, конструктивную форму: на ее общемировоззренческом уровне это привело к превращению ее в своеобразную философию истории, на «среднем» уровне к дальнейшей конкретизации проблематики «авторитарного характера», детализируемой применительно к различным сферам общественной жизни;172 б) Стремлением «укорениться» на почве интеллектуальной жиз-ниСША и прежде всего определить свое отношение к американской социологии как в позитивном, так и в негативном аспектах; в позитивном в смысле освоения методики эмпирического исследования, позволявшей франкфуртцам сделать следующий шаг от теории «среднего» уровня к эмпирии; в негативном в смысле углубления полемики с общей позитивистской методологией, основные критические тезисы в адрес которой были уже сформулированы ранее. «В Америке, вспоминает Хоркхаймер, мы сначала продолжали штудии, которые начали в Европе»12. Он имеет в виду исследования об авторитете и семье, а также о наказании, в которых был очерчен круг вопросов, каковым предстояло подвергнуться дальнейшей конкретизации на американском материале. Эти вопросы были в центре исследовательских интересов Франкфуртского института на всем протяжении американской эмиграции. Углубление работы в этом направлении стимулировалось еще одним часто практическим обстоятельством. Как пишет Э. Шилc, «незадолго до конца войны Хоркхаймер получил (одновременно с занимаемым в Колумбийском университете Ю.Д.) пост руководителя научных исследований при американском еврейском комитете, который субсидировал его деньгами по тому времени очень большими для осуществления широко поставленного изучения антисемитизма»13. Разумеется, к работе над этой проблемой Хоркхаймер привлек прежде всего сотрудников Института, имевших опыт исследования смежных вопросов. Результатом работы в этом направлении были «Штудии о предрассудке». Первым томом «штудий», в некотором смысле подытоживающим главное, сделанное в этом направлении Франкфуртским институтом в годы американской эмиграции, стал коллективный труд «Авторитарная личность»14. Он был подготовлен под руководством и при активном авторском участии Адорно, ставшего в годы американской эмиграции ближайшим сотрудником Хоркхаймера. Адорно познакомился с Хоркхаймером еще в 1921г. И хотя обнаружилось совпадение их умонастроений, он не участвовал непосредственно в работе Института, не сотрудничал с Хоркхаймером в разработке собственно социологической проблематики. На173протяжении почти двадцати лет только отчасти, а именно через социологию музыки15, работа Адорно соприкасалась с деятельностью Франкфуртской школы. Только к 1938 г., когда Институт уже перекочевывал из Европы в США, Хоркхаймеру удалось уговорить Адорно стать штатным сотрудником. В 1940 г. Хоркхаймер и Адорно уезжают из Нью-Йорка в Калифорнию, где начинают совместную работу над книгой, в которой «критическая теория» должна была получить форму, очень близкую к той, каковая прежде решительно отвергалась Хоркхаймером, форму своеобразной философско-исторической конструкции. Эта книга была закончена уже в 1944 г. (однако издана лишь в 1947 г.) и названа «Диалектика просвещения. Философские фрагменты»16. Подобно тому как в «Авторитарной личности» получила итоговое выражение конкретно-социологическая (во франкфуртском ее понимании) работа Франкфуртского института в рассматриваемый период, в «Диалектике просвещения» была резюмирована собственно «социально-философская» линия развития Франкфуртской школы: это была высшая точка, достигнутая школой на путях философско-исторической разработки «критической теории» во время «американской» эмиграции, да, пожалуй, не только применительно к этому времени. Отчаяние, овладевшее авторами книги перед лицом «коричневой чумы» фашизма и национал-социализма, побудило их взвалить ответственность за преступления гитлеровцев на «дух просвещения», тождественный в их глазах «духу буржуазности»; на культуру вообще начиная с гомеровских времен, наконец, на принцип самотождественности личности принцип «я», «самости», который расценивался ими как результат болезненного «самораздвоения» и «самоотчуждения» природы. Все это рассматривается с точки зрения «итога» «диалектики просвещения», того пресловутого «Мифа XX столетия», к которому она якобы вела с железной необходимостью, начиная с эпохи возникновения олимпийской мифологии. (Адорно и Хоркхаймер ничего не видят в ней, кроме сознания «подчинения и господства», имеющего на другом полюсе «жертву и отказ».) Теоретический анализ концепции «Диалектики просвещения»174сразу же обнаруживает, что в ее основе лежит веберовская идея рациональности, правда, подвергшаяся существенным преобразованиям. Преобразования начинаются уже на уровне терминологии: то, что у Макса Вебера называлось рациональностью, у Хоркхаймера и Адорно получило название «просвещения». При этом понятие просвещения изымается из реального исторического контекста, которому было обязано своим происхождением, и берется в самом широком смысле. Теперь «просветительским» сознанием оказывается уже мифологическое сознание, коль скоро мифология (например, олимпийская мифология древних греков) рассматривается в отличие от еще более ранних первобытных, изначальных форм религиозности. Терминологическая метаморфоза отражала основное содержание устремлений авторов «Диалектики просвещения». Она свидетельствовала об их желании превратить идею рациональности одновременно и в более конкретную содержательную и в более всеобщую универсальную, чем веберовская. Первой целью должно было служить ассоциирование рациональности, которая и впрямь трактовалась Вебером достаточно абстрактно и формально, с понятием просвещения, накрепко связанным с вполне определенными историческими реминисценциями. Второй применение этого последнего понятия не только за пределами его исторического «локуса» (места), но и за пределами тех исторических границ, в которых сам Вебер применял категорию рациональности.В соответствии с этой установкой роль, которую в веберовской концепции должна была играть наука нового времени, превращавшаяся по мере ее развертывания в качестве производительной силы в основной рычаг рациональности, авторы «Диалектики просвещения» передавали мифу. Уже мифу, согласно Хоркхаймеру и Адорно, человечество обязано деиндивидуализацией, обескачествлением мира, превращением его в простой материал производственно-трудовой активности человека.«Мифы, как они преднаходились (античными Ю.Д.) трагиками, уже стояли под знаком той самой дисциплины и власти, которую Бэкон провозгласил в качестве цели. Место локальных духов и демонов заступило небо и небесная иерархия, место шаманских заклинаний и соответствующей практики племени вполне иерархически распределенная жертва и труд несвободных, опосредованный приказом. Олимпийские божества не тождественны более непосредственно самим стихиям, они обозначают их... Боги отделяются от материала как его сущность. Бытие деградирует до уровня логоса, который по мере прогресса философии сжимается в монаду, чистую точку отнесения, и извне пронизывает массу всех вещей и творений. Различие между подлинным175существованием и реальностью поглощает все остальные различия. Мир, не знающий различий, становится Верноподданным человека»17. Особенность хоркхаймеровско-адорновского толкования процесса рационализации мира, как видно уже из приведенного отрывка, заключается в том, что проблема рациональности с самого начала связывается здесь с проблемой власти. Поскольку центр рационализации овладение как внешней, так и внутренней природой, обеспечение ничем не ограниченного господства над нею, поскольку и сам принцип рациональности, по мнению авторов «Диалектики просвещения», совпадает с принципом воли к власти. Воля к власти оказывается содержательным определением того, что Вебер описывает как «формальную» рациональность. Процесс рационализации (или просвещения) мира, т.е. внешней и внутренней природы человека, равно как и межчеловеческих отношений, оказывается, в свете подобного отождествления, не чем иным, как процессом подчинения этого мира воле к власти. Таким образом, веберовская идея рациональности получила у Хоркхаймера Адорно, по сути дела, щщшеанскую интерпретацию. И уже одно это обстоятельство предполагало существенно иную оценку принципа рациональности, чем у Вебера. Впрочем, эта оценка не могла быть сделана и строго в духе Ницше, ибо авторы «Диалектики просвещения» совсем не по-ницшеански оценивали основной и решающий инструмент воли к власти насилие. Если ницшеанская (столь же нервическая, сколь и наигранная) «брутальность» требовала безоговорочно положительного отношению к насилию, в какой бы форме оно ни выступало, то Хоркхаймер и Адорно исходили из его бескомпромиссного (и опять-таки гипертрофированного в этой «бескомпромиссности») отрицания. Поскольку же в связи с отождествлением принципа воли к власти с веберовской формальной рациональностью под понятие насилия подпадало многое из того, что по существу таковым не являлось, поскольку их отношение к насилию превращалось в идиосинкразическое, ведущее к абберациям анархического порядка, а именно к отождествлению с насилием всякого принципа организации, всякого стремления к упорядочиванию и структурированию межчеловеческих отношений, так же как и отношения людей к природе. В свете подобной гиперболизации уже самый первый акт рационального овладения природой, опирающийся на волю и разум, оказывается изначальным грехопадением человечества. Для того,176чтобы у человека могло возникнуть побуждение к рациональному овладению природой, рассуждают авторы «Диалектики просвещения», он уже должен был противопоставить себя ей в качестве неприродного или сееротриродного (что для Хоркхаймера и Адорно одно и то же) начала. Иначе говоря, он должен был отпасть от нее, противопоставив ее себе в качестве объекта, только при этом условии у него могло возникнуть стремление к рациональному, т.е. объективирующему подчинению природы. Человек должен был представить ее себе в качестве чего-то без-жизненного, не-одушевленного, без-смысленного, только тогда у него могло возникнуть желание навязать ей свой смысл, подчинить ее своей воле, словом, заставить ее жить чужой жизнью, жизнью существа, отделившегося от нее и противопоставившего себя ей18. Итак, уже самый первый импульс к рациональному овладению природой предполагает, если верить авторам книги, с одной стороны, распадение изначальной целостности природы, при котором отношение человечества к природе одновременно было и непосредственным отношением природы к самой себе, т.е. превращением ее в самопротиворечивый «субъект объект», а с другой возникновение установки на насильственное к ней отношение, в рамках которого человек предпочитает силой заставлять ее служить себе, не ожидая «милостей» от нее. Иначе говоря, этот импульс к рациональному овладению природой предполагает изначальное раскрытие «субъект-объектных» взаимоотношений как антагонистических, а значит, согласно Хоркхаймеру Адорно, с неизбежностью разворачивающихся в систему эксплуатации: как внешней и внутренней природы, так и (соответственно) человека человеком. Можно сказать, следуя за логикой «Диалектики просвещения». что в первом же акте рационализации (первой манифестации принципа рациональности, или просвещения, или воли к власти) уже «даны»: 1) превращение природы, дотоле отнюдь не противополагавшей род человеческий, в антагонистически-противоречивый субъект объект; 2) отделение социальных отношений, представших отныне как отношение «господства подчинения», от чисто природных и утверждение этих, «эксплуататорских», отношений как в сфере взаимосвязей человека с «внешней» природой, так