«Военная тревога» весны 1930 г. и советско-польские отношения*Но, увы, нет дорогНевозвратному:Никогда не взойдетСолнце с Запада (Подпись под политической карикатурой. «Известия», 1 января 1930 г.)Начав на рубеже 1929/30 гг. «революции сверху», советское руководство столкнулось с серией кризисов. В первые недели 1930 г. напряженность в отношениях СССР с Западом (прежде всего – с Францией, Германией и Польшей) развивалась параллельно с нарастанием социально-политического кризиса, вызванного коллективизацией. В феврале-марте 1930 г. эти два процесса сомкнулись, породив у Советов1 опасения критического ослабления большевистской власти на Украине и интервенции Польши. В предлагаемой статье рассматриваются изменения в стратегическом положении СССР, вызванные кризисом Рапалло, советско-польские отношения в связи с Украиной и, с большей степенью подробности, тревога, охватившая советское руководство в конце февраля–марте 1930 г. и предпринятые им военно-политические и дипломатические усилия по отражению предполагаемой опасности с запада.^ Кризис Рапалло и сдвиги в стратегическом положении СССР в начале 1930 г. Самый скверный для внешней политики СССР 1927 год был отмечен разрывом отношений с Англией и поражением в Китае. В конце 1929 г. дипломатические отношения между Москвой и Лондоном были восстановлены, силы Чан Кан-ши получили сильный удар и СССР вернул себе контроль над КВЖД. Тем не менее, спустя несколько месяцев Советам пришлось ощутить последствия перегруппировки ведущих держав, нашедшей свое отражение в постановлениях Гаагских конференций 1929-1930 гг., франко-германском сближении и смягчении отношений между Германией и Польшей. Начатое в то же время «наступление социализма по всему фронту» положило конец иллюзиям нэпа. Большевистская власть вернулась к открытому насилию. Вести о его размахе и ожидание его последствий вызвали широкое осуждение за рубежом, в обстановке которого враждебность к СССР со стороны ведущих политических сил западного мира проявилась с давно не виданными силой и единодушием. Для советского руководства, рискнувшего в январе 1930 г. выкрасть из Парижа генерала Кутепова, не могла явиться неожиданной поднявшаяся во Франции антисоветская волна. Франция, во многом благодаря ее союзам на востоке Европы, рассматривалась Советами как основной вероятный противник среди великих держав, и ухудшение и без того плохих отношений с нею виделось естественной платой за новый виток российской революции. Гораздо более болезненным и опасным для Москвы явилось присоединение к антисоветской кампании германских политических и деловых кругов, заявивших о своих «сомнениях в целесообразности для Германии продолжения рапалльской политики». Развернутая ими деятельность, резюмировал позднее p.o. narkoma по иностранным делам Максим Литвинов, «вызвала резкое ухудшение не только советско-германских отношений, но всего нашего международного положения»2. Размышляя над оскорбительными для советского престижа инцидентами, резкой критикой «культурной революции» и «раскулачивания»3, Москва усматривала в них нечто большее, чем проявление общественного негодования и антикоммунизма. «Это конец Рапалло», – заявил Литвинов послу von Dirksenu при обсуждении состояния отношений СССР и Германии в начале февраля 1930 г.4 Восклицание Литвинова было разъяснено в журнале НКИД, предложившем назвать вещи своими именами и признать: «между Германией 1930 г. и Германией времен Рапалло – дистанция огромного размера». Германия медленно, но необратимо эволюционировала к сближению с ее недавними победителями. Plan Young'a, окончательно принятый Гаагской конференцией в январе 1930 г., как и намеченная на июнь досрочная эвакуация французских войск из Рейнской области знаменовали установление новой атмосферы во взаимоотношениях Берлина и западных столиц. Более того. Прежнее отношение СССР к Германии основывалось на том, что она была «лишь объектом империалистической политики». К началу 1930-х Германия (Niemcy) превратилась в «субъект этой политики», ибо «народилась неоимпериалистическая Германия (Germania)»5. В берлинских политических кругах высказывались схожие геополитические опасения в отношении усиливавшейся России. Как признавал один из руководителей МИД Германии, германские правящие круги беспокоила не столько поддержка Москвой германских коммунистов, сколько перспектива осуществления пятилетнего плана, в результате чего Россия станет представлять «реальную опасность»6. Больные по мере обоюдного выздоровления постепенно обнаруживали, что обстоятельства, приведшие к их прежнему соперничеству, сильнее временного несчастья, и даже оказываемые друг другу услуги в конечном счете приближают час, когда, окрепнув, они вновь превратятся в противников. В начале 1930 г. в Москве надеялись, что еще не настал час, «когда приходится перестать делать кардинальное различие между Германией и другими империалистическими странами»7. Однако на протяжении первых месяцев 1930 г. советские руководители с тревогой следили за возникновением все новых препятствий в отношениях с немцами. Советские demarchy в Берлине не достигали цели. Преемник Штреземанна на посту министра иностранных дел, Курциус уклонился от публичных подтверждений верности Рапалло, выставив взамен список претензий, которые должны были оправдать недовольство немцев поведением советских властей8. «На политических биржах Европы, Америки и Азии уже учитывался окончательный отход Германии от СССР и политическая изоляция Советского Союза», что, в свою очередь, усиливало антисоветские выпады во всех странах и, – подчеркивал Литвинов, – несомненно, непосредственно влияло на антисоветские планы Польши»9. Действительно, уже с первой половины февраля 1930 г. внимание Варшавы было привлечено к наступлению, как выразилась «Gazeta Polska», «сумерек рапалльской дружбы». Анализируя «обозначившийся общий поворот в германо-советских отношениях», представитель Главного Штаба в Москве вместе с тем полагал, что он пока не затронул связи рейхсвера и РККА10. На деле, в советском военном ведомстве с растущим пессимизмом взирали на перспективы военно-политического сотрудничества с немцами. Об этом, в частности, свидетельствует реакция наркома Ворошилова на призыв полпреда в Берлине Николая Крестинского воздержаться от свертывания связей между НКВМ и рейхсвером, поскольку «пока не произошло ничего такого, что бы заставляло Германию менять свою политику по отношению к нам. Ее еще никто не купил и даже серьезно не торговал». «Рассуждения невысокой марки», – гласила резолюция наркомвоенмора11. В выступлении перед руководителями бобруйских маневров (сентябрь 1929 г.) он заявил, что из-за поведения Германии в советско-китайском конфликте по отношению к ней «уже нельзя иметь такого доверия, с каким прежде мы относились к немцам»12. В начале 1930 г. Ворошилов оценивал перемены в германской политике едва ли не жестче, чем другие советские вожди. «С немцами происходит не совсем еще понятная «история». Одни (берлинские вершители немецкой политики) беснуются и готовы зубами вцепиться в горло сов[естских?] респ[ублик?], а другие без мыла лезут куда не следует», – писал он Сталину в середине февраля13. Как известно, одним из краеугольных камней «рапалльских» отношений являлась заинтересованность обеих стран в «сдерживании» Польши. Соответственно, советский план войны на Западе основывался на предположении, что «Германия временно благожелательна к СССР и резко враждебна Польше[,] и если не выступит против последней, то будет оттягивать ее силы на охрану Данцигского коридора и расположением границ Восточной Пруссии создаст угрозу тылу польской армии, при наступлении нашего Западного фронта»14. Поэтому для советского военно-политического планирования вопрос – «Czy Zwiazek Sowiecki moze w wypadku polskiego ataku liczyc na Niemcy?» – представлял первостепенную важность15. В обстановке начала 1930 г. на этот вопрос приходилось давать безусловно отрицательный ответ. В советском руководстве были склонны крайне упрощенно оценивать отношения между Польшей и Францией, и, вероятно, именно по этой причине обеспокоенность Варшавы эволюцией французской стратегической концепции, символом которой стало решение о строительстве «линии Maginot», прошла мимо их внимания. Польско-немецкое ликвидационное соглашение, подписанное в середине февраля ржаное соглашение и подготавливаемый в начале 1930 г. малый торговый договор, напротив, легко укладывались в общую картину сближения Германии и версальских держав, ожиданий «значительного поворота германской политики в пользу Польши»16. «Zblizenie miedzy Polska a Niemcami na tle traktatu hadlowego i sprawy syndykatu zbozowego wywoluje w sferach sowieckich nietajone duze niezadowolenie w stosunku do Niemiec», – сообщал из Москвы польский attache wojskowy17. При вступлении в Лигу Наций в 1926 г. Берлин, уступая советскому требованию сделал оговорку, позволявшую Советам рассчитывать, что французские войска не будут пропущены через немецкую территорию. Перемены во взаимоотношениях Германии с Францией и Польшей – по крайней мере, как они виделись сквозь советское увеличительное стекло – более не позволяли СССР полагаться на действенность этой оговорки. Взаимопонимание между Москвой и Берлином относительно важности для обеих стран поддерживать перед Польшей угрозу войны с нею на двух фронтах, если и не исчезло, то отодвинулось далеко на задний план18. Впервые после войны 1920 г. Советский Союз оказывался в одиночестве перед лицом Польши, за которой просматривались знакомые очертания Антанты. ^ Cоветско-украинско-польские отношения и возникновение «военной тревоги»Обостренное внимание к политике Польше в первые недели 1930 г. не приняло конкретного характера и скорее отражало общую обеспокоенность Советов ситуацией на ближнем Западе. Сообщая о предстоящем визите эстонского президента Strandmana в Варшаву, правительственная печать СССР предупреждала, что эта поездка «не может не обратить на себя серьезное внимание советской общественности» в силу существования в Эстонии «склонности к антисоветской ориентации в тесном единении с Польшей»19. Москва пыталась предотвратить активизацию эстонско-польских отношений путем приглашения в СССР министра иностранных дел Эстонии Я.Латтика20. Когда же этого достичь не удалось, член Коллегии НКИД Boris Stomoniakow заявил эстонскому посланнику Seljama, что визит Штрандмана вызвал в «sowietskich sferach miarodajnych» «очень тяжелое впечатление». Стомоняков сетовал на то, что хотя w ciagu ostatnich dwoch lat rzad sowiecki dolozyl wszelkich staran w celu zaciesnienia i rozwiniecia stosunkow politycznych a zwlaszcza handlowych z Estonja, «визит президента бросил тень на эти дружеские отношения». По мере нарастания кризиса в отношениях с Францией и Германией Наркоминдел, не прекращая выпадов против «антисоветских замыслов» в странах Балтии и планов создания «Большого балтийского блока»21, прилагал все больше усилий для utrzymywania pozorow jaknailepszych stosunkow z Estonja, Lotwa i Finlandja. Эстонский посланник в Москве отмечал, что «pomimo represji przeciw komunistom w Finlandji prasa sowiecka zachowuje daleko idace powciagliwosci, a rowniez i sprawy lotewskie traktowane sa przez strone sowiecka z duza ostroznoscia». В начале марта Seljama проницательно связывал наступившее w ostatnim okresie odprezenie na odcinku polnocno-zachodnim i «nawet pewnego rodzaju pojednawczosc w stosunku do panstw baltyckich» с концентрацией внимания усилий (nacisku) Sowietow на «poludniowy zachod w zwiazku z sytuacje na Ukrainie»22. Действительно, советское руководств было убеждено в том, что борьба с Польшей за Украину еще далеко не завершена. «Марксистское» объяснение этого тлеющего конфликта состояло прежде всего в том, что «восточная политика пилсудчиков диктуется интересами определенных групп польской промышленной буржуазии и аграриев», а «специфические особенности экономики современной Польши» лишают ее возможности к развитию. Узость внутреннего рынка и низкая конкурентоспособность польского экспорта толкают польский капитализм на овладение рынками, в которых он мог бы господствовать «на условиях колониальной эксплуатации». «Отсюда, -- утверждали в Москве, -- горячее тяготение к украинским и белорусским землям, «федеративная программа» Пилсудского. Эта программа находит полную поддержку в помещичьих кругах, которые мечтают о возвращении своих обширных украинских и белорусских поместий, отнятых революцией»23. Поэтому Советы ревностно следили за поведением польского руководства в украинском вопросе, включая как его отношения с украинским национальным меньшинством, так и поддержку им антикоммунистических сил на Советской Украине. О воззрениях харьковского (и отчасти, московского) руководства на польско-советское противоборство дает представления серия писем, направленных Ю.М.Коцюбинским24 руководству НКИД в связи с поездкой наркома УССР Скрыпника во Львов в сентябре 1929 г.25. Оправдывая заявление Миколы Скрыпника о том, что «УССР является Пьемонтом для Западной Украины», Коцюбинский доказывал, что такого рода пропаганда является неотъемлемой частью повседневной работы по использованию «недовольства украинской мелкой буржуазии фашистским режимом в Польше», по «направлению недовольства в желательную нам сторону». «УНДО слишком много хочет за угоду, польское правительство на требования УНДО не соглашается. Мы на этом играем и стараемся по всем линиям, во всех культурно-просветительных и хозяйственных организациях сколотить группки ундовцев и близко к УНДО советофильских настроенных интеллигентов для того, что использовать их против поль[ского] пра[вительства] и более угодовой части УНДО. В этой работе мы имеем успех,» – констатировал «украинский советник» полпредства в Варшаве. C другой стороны, «поляки тоже работают против нас. Они на каждом шагу подчеркивают, что они не оставили идею федерации Польши, Украины и Литвы, и что для будущей Украины они сейчас создают Пьемонт в Галиции и на Волыни». «Им эта работа не удается, – с удовлетворением истолковывал Коцюбинский, сделанное ему признание Holowko: «УНДО не ваше, не наше, оно ближе к Вам, но может быть в дальнейшем нашим»26. В последние месяцы 1929 г. политическая ситуация в Галиции резко изменилась в неблагоприятную для Советов сторону. В специальном письме в Москву в конце ноября Коцюбинский был вынужден признать, что многолетнее соперничество с Варшавой за влияние на УНДО как самую влиятельную политическую силу на «Западной Украине», окончилось в пользу поляков. Основные причины такого исхода советский эмиссар усматривал в реакции руководства УНДО на начавшуюся в СССР «революцию сверху». Долгое время ЦК УНДО надеялся на «перерождение советской Украины», на «национальные силы», которые смогут отодвинуть компартию от руководства страной», «обострение классовой борьбы у нас, в СССР, разгром украинских контрреволюционных организаций и арест их лидеров показали руководителям УНДО, что ставка на буржуазное перерождение УССР бита». Второй причиной переориентации УНДО, согласно Коцюбинскому, был «страх, что в приближающихся внутренних польских событиях и во время предстоящей войны с нами УНДО останется за бортом. Ундовцы сейчас открыто говорят, что СССР накануне распада, накануне внутренней гражданской войны. УНДО уверено, что в случае крупных беспорядков и восстаний в СССР и, в первую очередь в УССР, поляки не останутся безучастными». В результате, «УНДО из силы, за которую боролись два влияния, превратилось в в придаток, в орудие польского правительства», и, следовательно, «идет на союз с Польшей на случай войны с нами», вдохновляясь успехом линии Пилсудского 1912-1916 г.27. В этом контексте было воспринято и назначение на пост министра внутренних дел в правительстве K.Bartla Henryka Jozewskiego (29 grudnia 1929 r.). Уроженец Наднепровской Украины, Jozewski, благодаря своему сотрудничеству с Петлюрой и речи 1928 г. в духе воскрешения украинско-польского союза, стал для Советов символом подрывной работы Польши на Украине, и приобрел притягательность для антибольшевистски настроенных украинцев. В Москве имели все основания думать, что эти обстоятельства не прошли мимо внимания Пилсудского, включившего бывшего Волынского воеводу в новое правительство. К тому же, в первые дни после образования кабинета Bartla появились сообщения о подготовке министерством просвещения проекта создания Украинского института в Варшаве. «Известия» немедленно солидаризировались с позицией «ABC», которая, указав на совпадение назначения Юзефского с появлением этого проекта, заявила о «серьезных опасениях», что «правительство в своей политике по отношению к нацменьшинствам начинает приближаться к прежней опасной стадии блуждания по империалистическим ухабам»28. В результате, с точки зрения Советов, к началу 1930 г. первая предпосылка для эвентуального развязывания Польшей войны против СССР – польско-украинское сближение на антисоветской платформе -- была налицо, и перепечатка польской проправительственной прессой заявления лидера УНДО Димитрия Левицкого о том, что главным врагом украинцев является СССР, воспринималась едва ли не предвестник новой wyprawy kijowskoj. Перед Москвой и Харьковом открывались две возможности. Одна из них состояла в том, чтобы активизировать усилия по организации оппозиционных сил в УНДО и по поддержке Сельроба и Компартии Западной Украины (борьба за привлечение на свою сторону Украинской военной организации к тому времени была уже проиграна29). Другая – в ограничении пропагандистской и подрывной работы на кресах в расчете на ответное смягчение позиции Варшавы в отношении СССР. Оказавшись перед этой дилеммой, московское Политбюро, при поддержке НКИД, постепенно склонилось к решению умерить рвение руководства Компартии Украины. Претензии ЦК КП(б) и властей УССР на проведение самостоятельной работы в "Западной Украине" были к тому времени подорваны. Большевистская деятельность в юго-восточных воеводствах осуществлялась в рамках сложного механизма под контролем московского Политбюро30. 5 декабря члены Политбюро проштамповали решение «О Западной Украине», которым фактически предрешался отпуск средств на «украинскую работу заграницей». Для предварительного рассмотрения соответствующей сметы создавалась комиссия во главе с Кагановичем31. 25 и 30 декабря московское Политбюро возвращалось к этому вопросу, в конечном счете было решено отклонить просьбу Харькова о сохранении секретных фондов на ведение «украинской работы заграницей»32. Решение Политбюро явилось сильным ударом по доминировавшей в украинско-коминтерновских кругах позиции, согласно которой стержнем отношений СССР с Польшей должна быть «активная работа» по разложению ее государственного строя33. Другой областью столкновения интересов двух стран являлось развитие социально-политической ситуации на Советской Украине. В период «военной тревоги» весны-лета 1927 г., вызванной разрывом с Англией и обострением отношений с Польшей, советское руководство имело основания рассчитывать на лояльность основной массы крестьянства Украины. Согласно обобщенным сведениям ОГПУ СССР, в 1927 г. «создавшаяся угроза войны вызвала небывалую активность кулачества и антисоветских элементов», которая, однако, столкнулась с ожиданиями бедноты, что война создаст возможность «расправиться с кулачеством» и таким образом «обезопасить тыл». Хотя в среде зажиточных селян и интеллигенции ожили надежды на восстановление Украинской народной республики, «настроения эти среди широких слоев украинского селянства поддержки не встречают», утверждалось в тогдашнем докладе Информационного отдела ОГПУ34. Однако в 1929-1930 гг. вступление СССР в новую полосу международных осложнений сопровождалось ломкой основ жизни десятков миллионов крестьян. Сталин и его коллеги по Политбюро имели все основания полагать, что наиболее ожесточенное и массовое сопротивление коллективизация встретит на «мелкобуржуазной» Украине35. Вероятно, именно стремлением нанести превентивный удар по «пассивной контрреволюции», скомпрометировать и запугать национально мыслящих украинцев и ослабить потенциал ориентации на Польшу со стороны будущих жертв намечаемого социального переворота, объясняется решение организовать судебно-пропаган-дистский процесс против известных представителей некоммунистической интеллигенции. В начале ноября Политбюро обсудило «украинское сообщение», представленное Председателем ВУЦИК Петровским и заместителем председателя ОГПУ Ягодой, о раскрытии в Киеве контрреволюционной организации социал-федералистов, связанной с петлюровцами в Польше. Постановление Политбюро предписывало выделить из арестованных группу руководителей «Союза освобождения Украины» («Spilka wyzwolenia Ukrainy»), и «судить их открытым судом в Харькове, сократив по возможности судебную процедуру»36. Редактирование текста извещения о предстоящем процессе поручалось Секретариату ЦК ВКП(б), до его опубликовании главе правительства УССР предписывалось воздержаться от дачи интервью. «Вопрос о составе суда» передавался на разрешение «Секретариату ЦК с участием представителя ЦК КП)б)У». Формулировки постановления создают впечатление, что осознавая внешнеполитические последствия публичной постановки дела «СВУ», московское руководство решило жестко контролировать активность Харькова, традиционно настроенного более антипольски, чем центральный властный аппарат. Парируя (или предвосхищая) возражения НКИД относительно показательного процесса с обвинениями по адресу соседнего государства, Политбюро решило «обязать т.Ягоду ознакомить с материалами [обвинения] лично т.Литвинова»37.»Sprawie nadaja wielkie znaczenie, – сообщал Stanislaw Patek в письме министру Zaleskiemu тремя неделями позднее. – Niewatpliwie zechca z niej zrobic proces na efekt w tym rodzaiu, jak proces szachtynski w Donbasie [1928 r.] z ta roznica, ze proces szachtynski byl ostrzem swym zwrocony przeciwko Niemcom, a proces kijowski moglby byc ewentualnie zwroconym ostrzem swym przeciwko Polsce»38. Последующие акции ГПУ привели в середине декабря 1929 г. к возбуждению дела против сотрудников киевского консульства и офицеров Oddzialu II Незбжицкого и Недзвецкого, которые были задержаны в квартире д-ра Виноградова (как утверждало ГПУ – при попытке получения нелегально добытых сведений). «02 sluzbowo melduje, ze z Wynogradowym nigdy zadnej roboty, ani z zadna z dotychczas aresztowanych w Kijowie osob nie prowadzil», – доносил из Москвы военный атташе39, но руководителей ОГПУ (и тем более, Кремль) это обстоятельство вряд ли занимало всерьез. Советские власти потребовали немедленного выезда пользовавшихся иммунитетом Незбжицкого и Недзвецкого, что привело к дипломатическому конфликту. «Патек получил даже предписание из Варшавы протестовать против этого случая, – сообщал Стомоняков в полпредство, – который поляки связывают с поездкой т. Скрыпника во Львов и в котором видят проявление планомерной кампании наших украинских властей, имеющей целью скомпрометировать Польше в глазах населения Советской Украины»40. Настаивая на высылке сотрудников консульства, НКИД, согласился не придавать делу огласки, и в середине января оно окончилось «внешне благополучно»41. Политической целью этой операции против польского консульства и разведки было , по всей видимости, упредить польскую реакцию на обвинения, которые должны заявлены против Варшавы на процессе «СВУ». К февралю 1930 г. kierownik Konsulatu Generalnego w Charkowie mjr. Adam Steblowski уже не сомневался, что «ten wielki proces», нанося удар по украинской интеллигенции, в то же время «bedzie zapewne swego rodzaju procesem przeciwko Polsce». Steblowski предсказывал, что в конце зимы–весной 1930 г. «punkt ciezkosci stosunkow polsko-sowietskich moze znalezc sie wyraznie w sferze sprawy ukrainskiej»42. Работа над сценарием судебного процесса вступила, между тем, в завершающую фазу. 5 февраля Политбюро заслушало доклады руководителей союзного и украинского ГПУ и представленный ЦК КП(б)У «план ведения процесса». Резолюция Политбюро не отличалась ясностью. Она гласила: «Принять к сведению сообщение т.т. украинцев и предложить им при дальнейшем ведении процесса учесть обмен мнениями на Политбюро»43. Существо этого решения разъяснялось в сообщении НКИД charge d'affaires (и одновременно «украинскому советнику») СССР в Варшаве: «В связи с осложнением международной ситуации и, в частности, в связи с кампанией во Франции за разрыв отношений с СССР, мы решили отложить постановку киевских процесcов до более благоприятного момента. Судебная подготовка, однако, идет и процессы будут поставлены»44. По всей вероятности, при «обмене мнениями на Политбюро» по адресу репрессивных органов УССР были высказаны настоятельные пожелания «принять меры, чтобы по возможности оградить польско-советские отношения при ведении процесса», в частности, огласить основную часть обвинительного акта при закрытых дверях и сократить продолжительность судебного фарса45. Решение Политбюро от 5 февраля перекликалось с принятым им десятью днями ранее постановлением относительно малозначительного инцидента (отсутствие представителей МИД на вокзале при прибытии в Варшаву нового полпреда СССР). Поручая Антонову-Овсеенко не оттягивать из-за этого вручение верительных грамот, Политбюро пояснило: «мы не заинтересованы в данный момент в обострении отношений с поляками».46. Вместе с тем новое решение по «ефремовскому» процессу явилось частью общего сдвига, происшедшего в поведении Советов в международных делах в начале февраля 1930 г., когда демонстрация уверенности в своих силах внезапно уступила месту «лихорадочной тревоге по поводу безопасности их страны и зловещим намерениям объединения капиталистических стран, которые выжидают, наблюдают, строят планы и плетут заговоры, чтобы сокрушить» Советский Союз47. Источник этой перемены лежал в складывании угрожающего взаимосочетания социально-политических и внешнеполитических факторов. 30 января постановлением ЦК ВКП(б) было официально провозглашена политика ликвидации кулачества. В некоторых районах Украины еще до издания постановления предписанные в нем действия начали осуществляться по инициативе снизу48. «Мероприятия против кулаков» надлежало провести в первую очередь «в погранполосе, округах и районах сплошной коллективизации»49. При определении районов сплошной коллективизации «предпочтение» было отдано Правобережной Украине, в 11 округах которой к началу февраля было коллективизировано 34,4% сельских хозяйств, а к 1 марта – 71,1% (по УССР в целом эти цифры составляли соответственно 30,7% и 62,8%)50. К середине февраля ОГПУ обнаружило, что несмотря на небольшие абсолютные цифры «террористических актов», совершенных «на почве коллективизации», они стали расти в геометрической прогрессии51. По селам прокатились слухи о возвращении помещичьей неволи, призывы избавить Украину «от ярма коммунизма», перемежающиеся с надеждами на скорую войну Польши и Румынии с СССР, на крестовый поход христианского мира против коммунистов. «В целом предчувствие апокалипсиса нависло над украинским селом,» – отмечает современный украинский исследователь52. С двадцатых числах февраля «во всех 11 округах пограничной зоны (Шепетовский, Бердичевский, Волынский, Коростенский, Тульчинский, Могилевский, Каменецкий, Проскуровский, Винницкий, Одесский и АМССР)» недовольство вылилось в «массовые волнения, а кое-где и вооруженные выступления крестьян», докладывал председатель ГПУ УССР В.А.Балицкий. В селах нескольких пограничных округов объявились группы и отдельные агитаторы, которые заявляли о своей принадлежности к «Cпiлке визволеня Украiни», и «активно участвовали в выступлениях, руководили восстанием под лозунгом «Да здравствует СВУ», «хотя организация СВУ и арестована, но дело ее живет» и т.д.»53. Впоследствие Балицкий признавал необходимость особо задуматься над тем, «почему, особенно на Правобережье, на границе, где, как нам известно, в большинстве бедняцкие, карликовые хозяйства, мы имели такие выступления?» Действительно, на долю пограничных округов пришлась ровно половина общего числа массовых выступлений на Советской Украины, происшедших с 20 февраля по 2 апреля 1930 г. (871 выступлений в 11 пограничных и 845 в 30 внутренних округах УССР)54, а характер волнений был таков, «что в этих пограничных районах советская власть по нескольку дней фактически не существовала»55. Объяснение этого феномена со стороны шефа тайной полиции УССР было «политически корректным» и предельно уклончивым («во многих местах коллективизация проводилась голыми административными мерами» и проч.)56. Между тем, ответ содержался в самом вопросе: близость границы советского государства оказалась более значимым фактором для поведения крестьян, чем особенности социального уклада в той или иной местности. От пограничья Советы ждали сопротивления и, по крайней мере, с середины февраля знали, что получат его. Однако масштабы социального протеста и степень его организованности предвидеть было невозможно, так же как и предсказать, насколько широкие возможности волнения крестьянства откроют для сопредельных с Советской Украиной государств. Поэтому понятна та «удесятиренная бдительность», с которой из Москвы следили за любыми шагами польского руководства. «На фоне ухудшения наших отношений с некоторыми государствами, обращает на себя внимание необычно спокойная позиция поль[ского] пра[вительства]», – писал в Варшаву член Коллегии НКИД, имея ввиду expose Zaleskiego в сеймовой комиссии по иностранным делам (21 января) и поведение проправительственной печати. Это спокойствие, предупреждал, Стомоняков, «не должно, однако, нас обманывать». Польские власти рассчитывают на «дальнейшее прогрессирующее ухудшение отношения» к СССР со стороны капиталистического мира и потому, полагали в НКИД, «заинтересовано в том, чтобы выждать развитие событий и не раскрывать преждевременно карт как перед нами, так и перед широкими кругами населения в Польше»57. Будучи не в состоянии проникнуть через занавес, отделявший иностранных дипломатов от правительственных совещательных комнат, московские руководители с повышенным (и, вероятно, преувеличенным) вниманием относились к колебаниям настроений в польской печати как индикатору намерений Пилсудского. С этой точки зрения поведение польской прессы до конца февраля оставалось «загадочным», указывая Москве на то, «что в Варшаве идут дискуссии о позиции Польши, что высказываются разные мнения о тех или иных способах использовать нынешнее положение»58. Эти предположения не были беспочвенными. С одной стороны, явное нарастание внутреннего кризиса в СССР делали для польских руководящих деятелей как никогда актуальными установки Пилсудского, изложенные тремя годами ранее: «Gorna warstwa rzadzaca jest w stanie poruszyc i poprowadzic Rosje dokad zechce i jest przez to bardzo niebezpieczna. Stad niespodzianki s ktorymi nalezy sie liczyc [...] Moga tez bolszewicy spowodowac wojne z Polska, aby wybrnac w ten sposob z wewnetrznego kryzysu...»59. Следуя этим установкам руководимая доверенными людьми Маршала «Gazeta Polska» c середины февраля настойчиво повторяла мысль о том, что Польша должна с неослабным вниманием следить за развитием событий в СССР. Эти же руководящие принципы (которым вполне уместно противопоставить мысль, высказанную позднее Яном Ковалевским – с очередями войну заканчивают, но не начинают) побудили дипломатические и военные органы Польши придать несоразмерное значение слухам о советских военных приготовлениях на румынской границе и способствовать их укоренению в Бухаресте и Праге. Начальник Восточного отдела MSZ капрал Holowko уверял Антонова-Овсеенко: «мы прекрасно знаем, что вы не расположены воевать»60, но более авторитетные военные власти (вероятно, по указанию самого ministrа spraw wojskowych) поручили атташе pplk. Romanu Michalowskiemu убедить румынские власти немедленно усилить оборону Бесарабии. Для россиян стимулируемые поляками слухи о приближающейся агрессии против Румынии не могли быть ничем иным как попыткой международных антисоветских сил оправдать собственную подготовку нападения на СССР61. С другой стороны, в Варшаве предпринимались меры, направленные на разложение советской власти на Украине и консолидацию военно-политических эмигрантских группировок. 17 января 1930 г. naczelnik Wydzialu Wschodniego MSZ Holowko «urzadzil specjalne zebranie towarzyskie dla Ukraincow». Наряду с министром внутренних дел Henrykiem Jozewskim i oficerami Oddzialu II Sztabu Glownego, в собрании wziali udzial Walery Slawek i Boleslaw Wieniawa-Dlugoszewski62. «Ze strony ukrainskiej» во встрече участвовали prezydent UNR (URL) Andrij Liwicki, ministr spraw zagranicznych UNR Alexander Shulgin i jego zastepca, profesor UW Roman Smal-Stocki, а также generaly Salski i Szandruk63. Главной задачей встречи было преодоление противоречий между украинскими и казацкими руководителями эмиграции; дискуссия на эту тему составила второй вопрос повестки дня. Началось же совещание с предложения Ливицкого и Смаль-Стоцкого, сделанного «z polecenia p. naczelnika Holowki», об организации передач из Варшавы «Chwilek ukrainskich» «jako odpowiednika na radiowa propagande bolszewicka, zwrocona przeciw interesom R.P.»64. Главным содержанием передач должно было стать комментирование событий на Советской Украине65. Przedstawiciel Oddzialu II (вероятно, kapitan Charaszkiewicz), ориентируясь на позицию Holowki, dal zasadniczo pozytywna odpowiedz на просьбу украинцев66. По характеру рассматривавшихся проблем и по своему составу кonferencja далеко выходила за рамки текущей прометейской работы. Отсутствие на этой встрече ведущих деятелей Prometeusza (например, Stanislawa Siedleckiego или Leona Wasilewskiego67) и участие в ней Славека и Венявы-Длугошевского придавало совещанию характер важной государственной акции, проводимой по поручению Маршала. Есть поэтому основания предположить, что эта konferencja не была единичным событием, и в правительственных и военных кругах делались и иные приготовления к ewentualnoj aktiwizacji польской политики на Востоке68. Польские правительственные органы, прежде всего MSZ, продолжали рутинную работу над регулированием различных аспектов отношений с СССР69. Этому, впрочем, необязательно противоречит свидетельство немецкого посланника Раушера, о вырвавшейся у Залеского жалобе на окружение Пилсудского: «Они требуют у меня проведения программы 1774 г., но я спрашиваю, где условия для этого?»70 В Москве со всей серьезностью отнеслись к более, чем двусмысленной декларации в «Gazecie Polskiej» 25 февраля: «Во имя нашей безопасности мы должны внимательно наблюдать за положением в СССР. Мы не имеем права позволить, чтобы красная волна, поднимающаяся в Советском Союзе, застала нас неподготовленными ко всем неожиданностям и возможностям»71. Одновременно Пилсудский распорядился вызвать посланника St.Patka i военного атташе J.Kowalewskiego в Варшаву и 6-7 марта очень долго беседовал с ними72. Москва терялась в догадках относительно «окончательного решения» непредсказуемого Маршала Польши. ^ Боевая готовность, пропаганда и поиски detenteНа рубеже февраля-марта 1930 г. одновременно с надломом политики коллективизации кризис в отношениях СССР с внешним миром, вылился в «военную тревогу» – серию мер, направленных на предотвращение (а при необходимости – отражение) военно-политического вмешательства Польши. В ретроспективе мысль о том, что в 1930 г. вооруженные силы Польши были способны составить сильную конкуренцию Красной Армии, может выглядеть гротескной. По действовавшему на начало 1930 г. мобрасписанию N 10 СССР должен был выставить 100 стрелковых дивизий, тогда как наиболее смелый план rozbudowy mobilizacyjna Wojska Polskiego предусматривал osiagniecie 60 dywizji pechoty лишь к 1935 г. 73 Однако в Штабе РККА полагали, что реальный мобилизационный потенциал Польши существенно выше, чем учтенный в планах военного министерства, и не забывали, что по штатам военного времени дивизия РККА уступает польской в численности и вооружении. Еще болв случае нападения на Советский Союз». Официоз обвинял германские политические круги в том, что они рассматривают польско-германское соглашение «как важный элемент антисоветского фронта». Польское руководство прямо не затрагивалось, но, призыв к «советской общественности» бдительно «следить за развивающимися событиями», имел ввиду прежде всего Варшаву. В промежутке между этими предупреждениями было помещено опровержение сообщений «о происходящей якобы концентрации частей Красной армии на румынской границе». На протяжении последующих двух недель поведение польских правительственных и военных кругов оставалось в фокусе внимания центральной советской печати. Советская пропаганда информировала прежде всего о польских выступлениях против «антирелигиозной кампании» в СССР и о фактах ущемления национальных прав украинцев, религиозных чувств православных и евреев в Польше. Все это было призвано скрыть то обстоятельство, что «особое внимание» и беспокойство Москвы вызывало «заострение этой кампании на происходящем у нас процессе «раскулачивания»87. Растущую недружественность Германии (вплоть до присоединения к «антисоветскому фронту») и открытую враждебност