XV. Огонь

Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. Том 2 Hrimfaxi © 2006 Александр Николаевич АфанасьевПоэтические воззрения славян на природуОпыт сравнительного изучения славянских преданий и верований в связи с мифическими сказаниями других родственных народовТОМ 2 XV. Огонь В земном огне древнейшие арийские племена видели стихию, родственную с небесным пламенем грозы: огонь, разведенный на домашнем очаге, точно так же прогоняет нечистую силу тьмы и холода и уготовляет насущную пищу, как и мол­нии, разбивающие темные тучи, дарующие земле теплые и ясные весенние дни и урожаи; и тот, и другие равно наказуют пожарами. Такое сходство их существенных признаков отразилось и в языке, и в мифе. Одним из прозваний бога-громовника в Ведах было Агни = наше огонь (огнь, лит. ugnis, летт. ugguns, лат. ignis) — имя, в ко­тором впоследствии стали видеть самостоятельное, отдельное от Индры божество огня. В гимнах Ригведы златозубый и златобородый Агни призывается, как бог грозового пламени; ему присваиваются блестящие молнии и громко мычащие черные коровы (тучи); он разит и пожирает злых демонов, в виде златовласой змеи (молнии) отверзает небо и низводит дождевые потоки; по быстроте его сравнивают с вихрем, по блеску — с сиянием утренней зари1. И Идра и Агни одинаково олицет­ворялись в образе сильного быка и одинаково назывались водорожденными — сы­новьями или внуками воды, т. е. дождевого облака2. В Эдде огонь — существо боже­ственное, брат воды и ветра; от великана Форниотра (Fotriotunn — der alte iort-iortnn), т. е. тучи, родилось трое сыновей: Hler (вода), Logi (Loki — огонь, молния) и Kari (ветр, воздух). Локи признавался за искусного кузнеца и владыку карликов — представления, нераздельные с громовником; датская поговорка: «Locke dricker vand» (trinkt wasser) означает не только: огонь сушит воду, но и молния проливает (пьет из облака) дождь; ютландское выражение о парах, подымающихся от земли в знойный день: «Lokke driver idag med sine geder» (Локи выгоняет сегодня своих коз) приписывает ему выгон на небо летних облаков, известных под именем барашков и Торовых коз3. 1 Orient und Occid. 1863, II, 233—8. 2 Die Götterwelt, 67, 296. 3 D. Myth., 220—2. Русская поговорка: «огонь — царь, вода — царица, воздух — господин» (Послов. Даля, 1029). Славяне называли огонь Сварожичем, сыном неба-Сварога1. Об этом божестве находим такое свидетельство у Дитмара, епископа межиборского (†1018 г. ): «в земле редарей есть город по имени Riedegost (Riedegast), треугольный, с тремя во­ротами, окруженный со всех сторон лесом огромным и священным для жителей. В двое ворот могли входить все, а третьи, что на востоке, меньшие и никому недо­ступные, ведут к морю. В городе нет ничего, кроме храма, искусно построенного из дерева... Стены его извне украшены чудесною резьбой, представляющей образы бо­гов и богинь. Внутри же стоят рукотворные боги, страшно одетые в шлемы и пан­цири; на каждом нарезано его имя. Главный из них Сварожич; все язычники чтут его и поклоняются ему более прочих богов»2. Тут же хранятся и священные знаме­на. По мнению г. Срезневского, тот же самый храм, только позднее и, может быть, — перестроенный, описывают Адам Бременский и Гельмольд. У первого чи­таем: «знаменитый город редарей, Ретра — столица идолопоклонства; в нем воз­двигнут большой храм богам, из которых главный Redigast. В городе девять ворот, и окружен он со всех сторон глубоким озером; входят в него по деревянному мосту, но это позволяется только тем, которые желают принести жертву или получить от­вет»3. Слово Редиго(а)ст, приводимое Дитмаром, как название города, г. Срезнев­ский считает за прилагательное Редиго(а)щь4; он принимает этот Редигостов город за Ретру, а Редиго(а)ста и Сварожича — за два имени одного божества. В глоссах Вацерада Radihost приравнивается Меркурию (= Гермесу), в котором чтился мол­ниеносный бог. Согласно с этим значением, и Сварожич и Редигост представляют­ся распорядителями войн; хроники и тому, и другому дают священного коня, по поступи которого славяне гадали об исходе своих общественных предприятий5. Имя Ради-гост до сих пор остается необъясненным; оно, очевидно, — сложное и первою половиною своею стоит в сродстве с названием рад-уница (рад-оница, рад-овница) — праздник обновляющейся весною природы6, издревле получивший зна­чение времени, посвященного чествованию усопших; ибо с воскресением природы от зимней смерти соединялась мысль о пробуждении умерших, об освобождении их из мрачных затворов ада (см. гл. XXIV). Корень рад означает блестящий, про­светленный; сравни лат. radio — блистать, сиять, radius — луч; весна, приводящая светлые дни, называется красною. Слово гость (пол. gosc, илл. goost, чеш. host, готск. gasts, англос. и др.-нем. gast, лат. hostis — чужестранец, неприятель), по мне­нию Боппа и Миклошича, происходит от санскр. ghas — edere (hostia — жертва); а Пикте указывает на корень gnash — laedere, interficere. В санскрите гость — goghna, буквально: тот, который убивает быка или корову или для которого убивается это животное. Обычай древних пастушеских народов требовал убивать для гостя жир­ного тельца; греч. ξενος , ξεϊνος — гость от χτείνω — убивать7. От понятия о при­шельце, посетителе слово гость перешло к обозначению всякого чужеродца, ино-1 Лет. рус. лит., т. IV, отд. 3, 89, 92; Оп. Румян. Муз., 228. 2 «Interius autem dii staun manufacti, singulis nominibus insculptis, galeis atque loricis terribiliter vestiti, quorum primus Zuarasici (имя это встречается и в письме епископа Бруна к Генриху II) dicitur, et prae ceteris a cunctis gentilibus honoratur et collifur». 3 Ч. О. И. и Д., год 2, III, ст. Срезнев., 45—46; Макуш., 83. 4 Сравни: Быдгощ от Быдгост, вещь (вещий) от весть и др. 5 Ж. М. Н. П. 1846, VII, 55-57; Рус. Бес. 1856, 1, 20—22. Ходаковский (Р. И. Сб., III, 161) указывает урочище Радогости (Новг. губ. ) и пустошь Редбужу; в Моравии есть гора Radgost (Радгошть). — Рус. Бес. 1857, IV, 75; Рус. прост. праздн., I, 134; Nar zpiewanky, I, 397. 6 Радуница бывает или на Красную Горку или в следующие дни Фоминой недели. 7 Пикте, II, 45—46. земца и торгового человека: как на Руси первостепенных купцов называли в стари­ну гостями (гостиный двор, гостинец — большая проезжая дорога), так в том же смысле употребляются хорутан. gost, gostnik и чеш. hostak1. Радигост, следователь­но, молниеносный бог, убийца и пожиратель туч (небесных коров), и вместе свето­зарный гость, являющийся с возвратом весны. Земной огонь, как то же пламя, ко­торое возжигается Перуном в облаках, признавался сыном Неба, низведенным до­лу, в дар смертным, быстролетною, падающею с воздушных высот молниею, и по­тому с ним также соединялась идея почетного божественного гостя, пришельца с небес на землю. Русские поселяне доселе чествуют его именем гостя (см. ниже, стр. 10). Вместе с этим он получил характер бога — сберегателя всякого иноплеменника (гостя), явившегося в чужой дом и отдавшегося под защиту местных пенатов (т. е. очага), бога — покровителя приехавших из дальних стран купцов и вообще торгов­ли (см. ниже). Древние мифы приписывают происхождение огня — низведению или похище­нию его с неба. По индийскому сказанию, одаренный божественными свойствами Mataricvan добыл огонь из облачной пещеры и ссудил его одному из старейших жреческих родов Bhrgu или первому человеку Many, почему ученые видят в нем другого Прометея; самому Агни дается прозвание Mataricvan, и это прямо свиде­тельствует за их первоначальное тождество. Греческий Прометей, похитивший с неба огонь, как теперь положительно доказано, есть не кто иной, как сам громовник, возжигатель грозового пламени и метатель молниеносных стрел с высокого неба на дольнюю землю2. У немцев ему соответствует Локи, которого уже Я. Гримм с свойственным ему ученым ясновидением сближал с Прометеем и Гефестом; по­добно Гефесту, он был низринут с неба и также представляется хромоногим3; подо­бно Прометею, прикованному к скале (= туче) за похищение небесного огня, Локи был заключен в цепи за свое лукавство ( см. т. I, стр. 389). Судорожные движения окованных Локи и Прометея равно производят землетрясение (= гром)4. О распро­страняющемся пламени пожара немцы выражаются: «es (feuer) los werde, ausbreche, auskomme» — как бы разорвал цепи5. Древнейший способ добывания огня у индий­цев, персов, греков, германцев и литовско-славянских племен был следующий: брали обрубок из мягкого дерева, делали в нем отверстие и, вставляя туда твердый сук, обвитый сухими травами, веревкою или паклею, вращали до тех пор, пока не появлялось от трения пламя; вместо деревянного обрубка употреблялась и втулка от старого колеса. Так как гроза, разбивая мрачные тучи, выводит из-за них ясное солнце и как бы возвращает ему свет, то отсюда естественно возникла мысль, что бог-громовник возжигает светильник весеннего солнца, потушенный демонами зимы и мрака6. Тот же способ добывания огня, к которому привык человек в своем быту, виделся ему и в небе: в глубочайшей древности создалось верование, что бог-громовник вращает, как бурав, свою молниеносную палицу в ступице колеса солн-1 Мысли об истор. рус. яз., 138. 2 Кун, 5-8, 17. 3 О хромой ноге, как одном из существенных признаков молниеносного бога, см. гл. XXII. 4 D. Myth., 221, 225. 5 Ibid., 596. 6 Об Илье-громовнике одно поучение на Ильин день говорит: «ныне светозарное солнце небеснаго круга шествия огненных конь светлостию просвещается радостию пресветлыя памяти огненоснаго пророка Илии» (Щапов, 14, 18). Возжигаемое в тучах, солнце представлялось как бы вновь нарождаю­щимся, и потому летты называют его дочерью Перкуна. — Germ. Mythen, 142—3. ца (I, 106—109) или в дереве-туче и чрез то вызывает пламя грозы. Рядом с этим, из представления души — горящим светочем (см. гл. XXIV), из связи весенних гроз с идеею оплодотворения, и наконец из того уподобления, какое проводила фантазия между добыванием огня через трение и актом соития и между дождем и плотским семенем, возникли сказания, что первый человек создан и низошел в этот мир в молнии (см. гл. XIX) и что им-то принесен огонь с неба на землю. Стре­мительная, «окрыленная» молния олицетворялась обыкновенно в образе быстро­летных птиц орла и сокола; тот же образ придавался и богу Агни; отсюда — миф, что златокрылый сокол или сам Агни в виде этой птицы принес на землю искру небесного пламени1. В одном из старинных апокрифов находим любопытный от­голосок преданий о происхождении огня; на вопрос: «како огнь зачася?» здесь ска­зано: архангел Михаил (замена воинственного громовника архистратигом небес­ных сил) возжег его от зеницы божией, т. е. от всевидящего ока-солнца (I, стр. 85), и принес на землю; точно так же огонь, похищенный Прометеем, был возжжен им от солнцевой колесницы. В Литве в эпоху язычества истукан Перкуна стоял под ду­бом, а перед ним на жертвеннике горел неугасимый огонь, охранение которого воз­лагалось на жрецов и вейделоток2. Густинская летопись говорит: «ему же (Перкуну), яко богу, жертву приношаху и огонь неугасающий из дубоваго древня непре­станно паляху; аще бы случилось за нерадением служащаго иерея когда сему огню угаснути, таковаго иерея без всякого извета и милости убиваху»3. Хотя неугасимый огонь чтился литовцами, как особое божество, под именем Знича [сравни: зной, зи­ять или знеять — блестеть (сиять), зниять — пылать, пахнуть гарью, зноиться — дымиться, зноить — от сильного жара принимать красный цвет]4; но что поклоне­ние ему принадлежало к культу громовника — это очевидно из самого возжжения священного пламени при истукане Перкуна. В Литве до сих пор рассказывают, что некогда Перкун, вместе с богом преисподней, странствовал по земле и наблюдал за людьми: сохраняют ли они священный огонь? и при этом наделял богиню жатв, т. е. Землю, неувядаемой юностью (силою плодородия)5. У белорусов (Минск, губ. ) уцелело такое предание: Жыж (от жечь, жгу, малор. жижа — огонь)6 постоянно рас­хаживает под землею7, испуская из себя пламя; если он ходит тихо, то согревает только землю; если же движения его быстры, то производит пожары, истребляю­щие леса, сенокосы и нивы. Поговорка: «жыж унадзився» означает: стали частые за­сухи или пожары8. Римляне чтили неиссякающий огонь богини Весты, охраняе­мый девами-весталками; если неожиданно он погасал — это считалось бедствен­ным предзнаменованием для всего государства, и такое печальное событие требо­вало чрезвычайных жертвоприношений; чтобы возжечь погасший огонь, для этого требовалось новое, чистейшее пламя, которое добывали чрез соединение в одну точку солнечных лучей или чрез трение священного дерева и таким образом как бы сводили его с неба. Веста изображалась или подле пылающего очага, или с горя-1 Die Götterwelt, 53, 61—62. 2 Черты литов. нар., 9. 3 П. С. Р. Л., II, 257. 4 Обл. Сл., 70—71; Доп. обл. сл., 68. 5 Рус. Сл. 1860, V, 12. 6 Старосв. Банд., 324. 7 О молниях, таящихся в тучах, миф выражается, как о небесном огне, заключенном в горах и под землею (см. ниже). 8 Приб. к Ж. М. Н. П. 1846, 93—94. щим светильником в руке. В греческой мифологии богине этой соответству­ет Έστία , которая чествовалась, как охранительное пламя очага. На Лемносе, куда, по преданию, Зевс забросил Гефеста и где потому особенно развился культ бога-огневластителя, было в году время, когда на девять дней гасили все старые ог­ни и взамен их привозили на корабле новый с Аполлонова жертвенника из Делоса1. Множество доселе живущих в народе примет, поверий и обрядов свидетель­ствуют о старинном поклонении огню, как стихии божественной и эмблеме грозового пламени. Зажигая вечером лучику, ночник или свечу, простолюдины крестятся; если же огонь долго не вздувается, то приговаривают: «святой огонёшек! дайся нам». Будет ли внесена в темную комнату зажженная свеча, ее встречают с крестным знамением, точно так же, как существует обычай кре­ститься при ударах грома и блеске молнии2. Чехи, о которых еще Козьма Пражский заметил: «hie ignes colit», называют огонь божьим — bozi ohen3. Плевать на огонь — величайшее нечестие: за такое оскорбление святыни — на губах и языке виновного высыпают прыщи, называемые в областных наречи­ях огник и жижка; детям обыкновенно говорят: «не плюй на огонь, а то огник выскочит!»4 Не должно кидать в огонь ничего нечистого — ни соплей, ни калу; пар­ша на теле приписывается действию огня, наказующего за подобные проступки. Польск. swąd, swedzieć означают: угар и зуд, вонять гарью и зудить*. Если заметят, что кто-нибудь не у места испражняется, то берут из печи раскаленные уголья и бросают на помет, с полным убеждением, что после этого зад у виновного непре­менно опаршивеет 6. Горящую лучину или свечу должно гасить благоговейно: пла­мя задувать губами, нагар снимать пальцами, а уцелевший остаток бережно класть на место; погасить же огонь как попало, т. е. ударить лучину об пол или затоптать ее ногою — считается большим грехом, за который раздраженная стихия отплатит пожаром в доме нечестивца7. Когда метут в печи веником и он загорится — то не следует затаптывать пламя ногами, а залить водою8. Кто разводит в печи огонь, тот, по литовскому поверью, обязан совершать это молча и не оглядываясь; не то огонь, карая за нарушение должного благоговения, выйдет из печи и зажжет избу9. В Тверской губ. у кого загорится изба, того не пускают в другие жилые дома; напро­тив, он должен бежать как можно далее от жилья, чтобы отвести за собою пламя, которое, таким образом, представляется преследующею его, живою и мстительною стихиею. Народ дает огню эпитет живого и видит в нем (как ясно свидетельствуют различные предания) существо вечно голодное и всепожирающее. По указанию галицкой пословицы, «огонь святый метится, як го не шануешь»; у сербов есть клят­ва: «тако ме живи оган(ь) не сажегао!»10 Между крестьянами Самарской губ. доны-1 D. Myth., 577. 2 Ворон. Г. В. 1851, 10; Записки Авдеев., 128. В Архангельской губ. думают, что зажигать свечу днем, когда и без того светло, — грех. 3 Громанн, 41. 4 Херсон. Г. В. 1852, 17; Приб. к Ж. М. Н. П. 1846, 94; Beiträge zur D. М., гл. 138. 5 Записки Археологич. общ., XIII, 240, 248—9; Потебн., 26. 6 Записки Авдеев., 301. 7 Этн. Сб., II, 126. 8 Цебрик., 264. 9 Черты литов. нар., 98. У римлян запрещалось прикасаться к огню мечом (Пропилеи, IV, ст. Крю­кова, 12). 10 Архив ист.-юрид. свед., II, ст. Бусл., 44; Срп. н. посл., 298. не удерживается суеверие, что тушить пожары (чем бы ни были они вызваны) — грешно1; в других же местностях мнение это прилагается только к строени­ям, зажженным ударом молнии. Литовцы, когда случится пожар, обносят вок­руг загоревшегося здания кусок освященного хлеба и потом бросают его в пламя, чтобы умилостивить гневную стихию и приостановить ее разрушитель­ное действие2. В Черниговской губ. выносят при пожарах квашню, кладут на нее хлеб-соль, ставят тут же икону и молятся о помилованье. На Волыни, вместо квашни, выносят небольшой стол, накрытый чистою скатертью; на столе кладется хлеб-соль и ставится святая вода; с этим столом знахарка об­ходит крутом загоревшегося дома и шепчет следующее любопытное заклятие: «ой ты, огню пожаданый, из неба нам зосланый! не росходься ты, як дым, бо так приказав тоби Божий Сын» или: «витаю (приветствую) тебе, гостю! замовляю тебе, гостю! иорданскою водою заливаю тебе, гостю! Пришов Господь в мир — мир его не познав, а святый огонь слугою своим назвав; Господь на небо вознесся, за Господом и слуга (его) святый огонь понесся»3. В старину бросали хлеб-соль в пламя пожара, как это доселе делается у чехов4 и в Лит­ве. Во время грозы крестьяне наши, чтобы охранить дом, людей и животных от ее карающей силы, зажигают в избах восковые свечи — крещенские5, четверго­вые или венчальные. С именем Иоанна Крестителя слились древние верования в дождящего Перуна; четверг был день, посвященный громовнику, и особенное поч­тение воздается этому дню на страстной неделе, как предшествующей празднику весеннего воскресения природы; вот почему свечи крещенская и четверговая полу­чили в народных обрядах символическое значение молниеносного пламени, воз­жигаемого Перуном. То же значение придано и венчальной свече, так как в летних грозах совершался брачный союз бога-громовника с облачною девою. Вечером в чистый четверг приносят из храма зажженные свечи и коптят ими на притолках и матицах кресты, что, по общему убеждению, предохраняет дома от удара молнии6. Соответственно этому, в Германии верят, что молния ни за что не ударит в дом, на очаге которого пылает огонь; потому во время грозы разводят в печи огонь или бе­рут топор (символ громовой палицы) и вонзают его в дверной косяк7. Четверговые и крещенские свечи зажигаются и в том случае, когда вспыхнет где-нибудь вблизи пожар: делается это с целью отстоять свой дом от угрожающей ему беды. Но что особенно знаменательно — свечи эти (иногда и подвенечную) зажигают во время трудных родов, чтобы облегчить страдания родильницы8; обычай, указывающий на ту плодородящую силу, какая соединялась с молниями, посылающими дожди, а от их небесного пламени перенесена и вообще на огонь. Молодые, возвращаясь до­мой после венца, переезжают через разложенные в воротах и зажженные снопы со­ломы — для будущего счастия и плодородия9; в некоторых деревнях заставляют их на другой день брака прыгать через огонь, и первую кудель, за которую примется1 Самар. Г. В. 1854, 43. 2 Черты литов. нар., 94. 3 Волын. Г. В. 1859, 17. 4 Громанн, 41. 5 Особенно те, которые были прилеплены к чаше с водою, при совершении водосвятия. 6 Ворон. Г. В. 1851, 11; Саратов. Г. В. 1851, 29. 7 D. Myth., 568; Zeitsch. für D. M., IV, 297. 8 Саратов. Г. В. 1851, 29. 9 Абев., 44—45. молодая, нарочно зажигают ее родичи и знакомые1. Еще нагляднее выражается эта тождественность огня с грозовым пламенем в следующих поверьях о влиянии его на земные урожаи. На Сретенье, праздник, которому в западных губерниях присва­ивается название «Громниц», каждый хозяин освящает для себя восковую свечу и хранит ее в анбаре; во время посевов и жатвы свеча эта выносится на поля (Витебск, губ. ). Существует примета: если в чистый четверг свечи, разносимые из церкви по домам, не гаснут на воздухе, то это предвещает большой урожай яровых хлебов. В те дни, когда выезжают унаваживать и пахать землю, крестьяне ни за что не дают из своего дома огня; они убеждены, что у того, кто ссудит чужого человека огнем, хлеб не уродится, и наоборот — у того, кто выпросит себе огня, урожай будет хоро­ший2. И во всякое другое время крестьяне неохотно дают огонь, опасаясь неурожая и скотского падежа; если же и дадут, то не иначе как с условием, чтобы взятые горя­чие уголья, по разведении огня в доме, были немедленно возвращены назад. Кто никогда не отказывает своим соседям в горячих угольях, у того отымется счастье и хлеб в поле не простоит без потравы3. Чтобы очистить просо от сорных трав и пре­дохранить от порчи, все зерна, назначенные к посеву, перепускаются через поломя, т. е. сквозь дым зажженной соломы, или перед самым началом посева вкидывают горсть проса в огонь и верят, что оно уродится «чистое як золото»4. Богары, выез­жая пахать или сеять, посыпают около повозки пеплом и горячими угольями5. Итак огонь — божество, творящее урожаи; погашение его и отдача в чужой дом — знак бесплодия и перехода изобилия в посторонние руки. Когда пекут хлебы, то на­блюдают, куда наклонятся они головами (верхушками): если внутрь печи — это предвещает прибыль, а если к устью (к выходу) — убыток6. Ради этой связи огня с плодородием и указанного выше сближения его с золотом (I, 102), — с стихией этой нераздельно понятие о даруемом ею богатстве и семейном благосостоя­нии; народ дает огню названия: богач, богатье7. Отсюда объясняется, почему домашний очаг получил значение пената (домового), оберегающего имущество домохозяина и умножающего его доходы. Кроме влияния на плодородие, огню приписываются те же очистительные и вместе целебные свойства, что и молнии. Противодействуя мраку и холоду, он про­гоняет и демонов всяких бед и болезней, в которых первобытные народы видели порождение темной, нечистой силы. С возжжением огня издревле соединялась мысль о возрождающейся жизни, а с его погашением — мысль о смерти (см. гл. XXIV). Огонь есть самая чистая = светлая, и в этом смысле святая стихия (I, 50), не терпящая ничего омрачающего, в переносном смысле: ничего злого и греховного. Считая за величайшее нечестие сорить хлебом, этим «даром божиим», крестьяне тщательно собирают рассыпанные крошки и бросают их в пламя очага, как в свя­тилище всесовершенной чистоты; так же поступают они и с крошками пасхи, и с остатками других освященных яств8. Одним из обыкновенных прозваний бога Аг-1 Р. И. Сб., III. 199. Это возжжение кудели стоит в связи с представлением грозовых облаков пря­жею (см. гл. XXIII). 2 Вест. Р. Г. О. 1853, III, 6; Нар. сл. раз., 163; Совр. 1852, 1, смесь, 122; Beiträge zur D. Myth., I, 76: в Западной Европе существует обычай бегать по засеянным полям с возжженными факелами. 3 Этн. Сб., II, 126; Beiträge zur D. M., I, 236; Громанн, 42, 146. 4 Рус. Бес. 1856, III, ст. Максимов., 77. 5 Показалец Раковск., 52. 6 Записки Авдеев., 141. 7 Обл. Сл., 4. 8 Маяк, XI, 18; Громанн, 41. ни было очиститель1; снк. povaka — огонь образовалось от рû — очищать: это перво­начальное, коренное значение сохранилось в латинском purus, тогда как греч. πΰρ (др.-в.-нем. fiur) — огонь (см. I, 157). Согласно с олицетворением огня у классических народов в женском образе, светоносная чистота богини Весты возбу­дила нравственное представление о ее вечной, незапятнанной девственности; поче­му и служить этой богине, смотреть за ее священным пламенем могли только це­ломудренные девы (весталки)2. Очаг требует от людей целомудрия; соединение по­лов должно быть скрыто от него, дело, физически или нравственно нечистое, нано­сит ему оскорбление, и человек, сознающий за собою вину, уже не может прибли­зиться к родному очагу, пока не совершит искупительного обряда. Обращаясь к его пламени, люди испрашивали не только богатства, но и чистоты сердца, умеренно­сти, здравия душевного и телесного3. Увидать нечаянно огонь ночью признается на Руси за добрую примету: больному это предвещает выздоровление, а здоровому — счастие4. Когда у ребенка случится «родимец» или «веснуха», то для прогнания бо­лезни зажигают страстную (четверговую) свечу; от головной боли заказывают сде­лать свечу длиною по мерке, снятой с головы, и ставят ее в церкви перед иконою или прибегают к омовению водою, в которую наперед опускаются горячие уголья, и при этом причитывают: «ой, гульк вода! бусь вода! креши огню, жени биду!»5 Во­да — символ дождя, горячий уголь — молнии, которую Перун высекает из кремня. Чтобы очистить тело от показавшейся сыпи, берут кремень, кресало и высекают над болячками искры (I, 105); а красноватые и синие пятна «сибирки» выжигают раскаленным железом, которое в глубочайшей древности принималось за эмблему Перуновой палицы. На Крещенье зажженною в церкви свечою подпаливают у себя виски, чтобы волосы росли густые и красивые, голова бы просветлялась разумом, а сам бы человек был счастлив6; в Виленской губ. жгут на голове волоса сретенскою свечою — на счастье и здравие. От лихорадки лечат так: берут освященную вербу (см. ниже в гл. XVIII — о представлении молнии прутом или веткою), делают на ней столько нарезок, сколько было параксизмов, и затем кладут в затопленную печь; когда верба сгорит, должно взглянуть на оставшийся пепел и положить три земных поклона7: вместе с уничтоженными огнем нарезками пропадает и самая лихорадка. В случае «сглаза» стараются достать лоскут одежды или клок волос от того, кто заподозрен виновником болезни, и сожигают на горячих угольях. Боль­ной при этом спрашивает: «что куришь?» Ему отвечают: «курю уроки, призороки, лихие оговоры!» — Кури да гораздо, чтобы ввек не было!8 Если какое животное или птица испугает ребенка, то у первого вырывают клок шерсти, а у второй несколько перьев и этою шерстью или перьями окуривают испуганного, чтобы предотвратить несчастные последствия9. От детской болезни, известной под названиями стень, сухотка и собачья старость, лечат так: когда придет время печь хлебы, то, посадив первую ковригу, посыпают лопату мукою, кладут на нее ребенка и до трех раз всо-1 Ж. М. Н. П. 1845, XII, 137. 2 Sonne, Mond u. Sterne, 95. 3 Ф. Куланж, 33—34, 133—4. 4 Эта. Сб., II, 57. 5 Учен. зап. Моск. универс. 1834, IV, 150. 6 Маяк, XVII, 44-45. 7 Ворон. лит. сб., 384. 8 Карман. книжка для любит. землед., 318—320; Записки Авдеев., 139—140. 9 Полт. Г. В. 1846, 41. вывают в устье истопленной печи; при этом одна баба стоит под окном и спраши­вает другую, которая держит лопату: «что печешь?» — Стень пеку, сушец запекаю!1Тот же обряд совершается против грыжи и гнетеницы: это называется перепекать болезнь. Южные славяне страдающих «воспалением» поджаривают, словно бараш­ка на вертеле: они устанавливают два больших камня, обвертывают больного в тол­стые ковры, привязывают его к шесту и кладут на камни, по обеим сторонам кото­рых разводят огонь; после того начинают повертывать больного — так, чтобы жар обхватил его везде2. Обыкновение класть хворых детей в печь известно и в Герма­нии3. От насморка и головной боли окуривают пряжею; когда ребенок страдает бес­сонницею, то берут длинные пряди льну, меряют у дитяти руки, ноги и рост, затем кладут пряди на печную заслонку, зажигают и держат больного над дымом: таким образом болезнь смеривается и сожигается на очаге4. На Благовещенье и 30-го сен­тября (по окончании уборки хлеба) сожигают соломенные постели и старые лапти, скачут через разведенное пламя и окуривают свою одежу от болезней и чар; накану­не Иванова дня с тою же целью сожигают в лесу старые сорочки и прыгают через костры5, о чем упоминает уже Кормчая книга 1282 года: «неции пред храмы свои­ми... или пред враты домов своих, пожар запаливши, прескакают по древнему неко­ему обычаю»6. В Курской губ. если в какой-нибудь семье умирают новорожденные дети, то мать купается на дровосеке, рубит топором снятую с себя сорочку и тут же сожигает ее7. Топор — эмблема молний, вода — дождя. В древнейших поэтических представлениях облака уподоблялись небесным покровам (тканям), волосам, шер­сти и пряже, и потому в указанных нами обрядах предаются огню именно эти сим­волические предметы: с их сожжением пропадает и болезнь, подобно тому, как в пламени весенних гроз гибнет нечистая сила мертвящей зимы8. От огня целебные свойства перенесены на золу и пепел. От лихорадки и других болезней дают пить воду или вино (метафоры дождя), смешанные с золою, которую берут из печи или из церковного кадила9. В Польше10 вокруг постели больного посыпали пеплом из сита (о связи сита с дождем см. I, 290—291). Но особенно важное значение приписывалось огню, добываемому трением из дерева, так как под тем же образом древнейший миф представлял возжжение бо­гом-громовником небесного пламени грозы. Такой огонь называется на Руси дре-1 Хлеб и мука — символы жизни, здоровья: бесплодных жен и больных окуривают артусом, пасхою и свадебным караваем. Название болезни «собачьей старостью» дало повод класть вместе с ребенком в печь щенка; вслед за тем топят щенка в воде и думают, что вместе с ним погибает и самый недуг. — Сахаров, I, 59; О. 3. 1848, т. LVI, 202; Вест. Р. Г. О. 1853, III, 10; в Томской губ. обмазывают ребенка сметаною и дают облизать собаке. — Этн. Сб., VI, 130. Иногда меряют ниткою тень больного (вероят­но, по созвучию с словом стень) и, закатав ее в хлеб, дают съесть собаке. 2 О. 3. 1853, VIII, иностр. литер., 84. 3D. Myth., 1118. 4 Мерить больного — один из древнейших обычаев (см. D. Myth., 1116—7). 5 Сахаров., II, 18—19, 36, 59. 6 Историч. Христом. Бусл., 384. Татары верили, что огонь противодействует злым умыслам и оты­мает силу у ядовитых снадобий; иноземных послов и русских князей проводили в шатер хана между двумя разложенными кострами (Собр. путешествий к татарам, Плано-Карпини, 19; История Солов., III, 179). 7 Этн. Сб., V, 92-93. 8 Наоборот, если достать рубаху или одежду с здорового человека и повесить в горячем воздухе, то вместе с нею истлеет (исхудает и умрет) и ее хозяин (литовское поверье. — Рус. Сл., 1860, V, 27). 9 Статис. опис. Саратов. губ., I, 66; Украин. мелодии Маркевича, 107. 10 D. Myth., 1117. весным, лесным, новым, живым, лекарственным или царь-огонь1, у сербов ватра (в старину — молния) жива, живи огањ, у чехов bozi oheń, — точно так же, как дождь, льющийся из тучи, пробуравленной палицею Перуна, назывался живою водою. Пламя это признается спасительным против всяких заразительных и повальных болезней. Огонь, бывший до того в людском употреблении, не считается годным для такого священного дела; как вода, предназначаемая для леченья, должна быть непочатая, только что почерпнутая из родника, так и огонь требуется новый, не служивший еще человеческим нуждам. Живым огнем возжигаются купальские ко­стры, через которые перегоняют поселяне скот и сами прыгают — в полном убеж­дении, что это наделяет здоровьем. Но сверх того к пособию живого огня прибега­ют всякий раз, как скоро обнаружится сильная смертность между населением или скотский падеж. В первом случае крестьянская община приглашает священника со­вершить молебствие и обойти с иконами и хоругвями вокруг села. При этом добы­вают новый огонь трением одного дубового полена о другое — также дубовое; добы­тым огнем зажигают кадило и свечи перед иконами в церкви: думают, что такая жертва особенно приятна Богу. Из церкви огонь этот разносится по избам, где и сберегается, как вернейшее средство против мора. Если случится скотский падеж, то служат в поле общественный молебен с водосвятием, роют канаву и, наполнив ее навозом, кожаными обрезками, шерстью и сухими костями, все это зажигают жи­вым огнем, потом перегоняют через канаву деревенское стадо и окропляют его свя­тою водою. Иногда, вместо канавы, прорывают отверстие в ближайшем из окрест­ных пригорков — так, что верхний пласт земли остается нетронутым, и сквозь эти ворота прогоняют стадо, окуривая его можжевельником, зажженным от живого ог­ня; в Смоленской губ. окуривают теми травами, с которыми стояли в церкви на Троицын день. Замечательно, что при совершении этого обряда старый огонь везде гасится, и при топке печей и освещении изб другого огня никто не употребляет, кроме добытого трением. В некоторых местностях, чтобы прекратить мор, крестья­не разводят вокруг села курево, поджигая сложенные там и здесь кучи живым ог­нем; от «сибирской язвы» курево разводится при самом въезде в селение2. Болгары 24 декабря (когда на небе снова возжигается светильник солнца) и в день св. Панте­леймона (о связи этого святого с древним Перуном см. т. I, 243) тушат во всех из­бах огонь, а вечером берут два сухие полена, трут одно о другое и вызванное таким трением пламя называют божий или святой огнец и разносят по до­мам; в этот день поселяне не работают из боязни, чтобы гроза не сожгла хле­ба3. У германских племен живой огонь известен под именем das wilde feuer или notfeuer (стар, notfiur), т. е. огонь, в котором чувствуется настоятельная потребность (not — necessitas) и который добывается в случае всеобщей нуж­ды — заразы. Рядом с этим объяснением, какое возникло в период сравни­тельно позднейший, когда был затерян настоящий корень слова, Я. Гримм указывает на другое, древнейшее: в слове notfiur (nodfiur) он подозревает ста­ринное hnot(d)fiur от hniudan, др.-вер.-нем. hniotan, сканд. hniodha — quassare, terere, tundere, т. е. огонь, добываемый трением. В Германии огонь этот употреб­лялся на исцеление больного скота: коров, лошадей и свиней. Когда нападала на до-1 Рус. в св. посл., IV, 93; Р. И. Сб., III, 199. 2 Этн. Сб., I, 54, 163; II, 28; Иллюстр. 1846, 262; Вест. Р. Г. О. 1853, II, 105; Симбир. Г. В. 1855, 48; Послов. Даля, 1055. 3 Каравел., 248; Московская Газета 1866, стат. Каравелова: «Святки у болгар». машних животных чума, то крестьяне возжигали notfeuer. В назначенный день во всех печах погашали огонь, так что в целой деревне не оставалось ни единой искры. Из каждого дома приносили паклю, солому, хворост и дрова; затем вбивали в зем­лю твердый дубовый обрубок и сверлили в нем отверстие; в это отверстие вставля­ли деревянный шест, обвитый соломою и обмазанный дегтем, и до тех пор враща­ли его, пока не показывалось пламя. Вызванное наружу пламя принималось на со­лому, сухие листья и хворост, и тотчас же возжигался устроенный между двумя за­городками костер, через который перегоняли два или три раза все больное стадо1. Иногда вбивали в землю две дубовые сваи, фута на полтора одну от другой; вверху их делались углубления, в которые вставлялась поперечная балка, толщиною в ру­ку, обмотанная по краям паклею и старым засаленным тряпьем; поперечник этот обвивался веревкою, за длинные концы которой схватывались поселяне и с быстро­тою двигали его то в одну, то в другую сторону, пока не являлся огонь и не разгора­лись тут же набросанные кучи хворосту и соломы, после чего спешили перегонять стадо через пылающий костер. Вместо поперечной балки терли сваи и просто пеньковою веревкою. По окончании обряда все присутствующие бросались на костер, и каждый домохозяин запасался священным огнем, чтобы возжечь его на своем оча­ге; взятые с собою горячие головни они гасили в воде и клали их в ясли, из которых кормилась домашняя скотина. Сохранились свидетельства (1605 г. ), что живой огонь добывался чрез трение колеса: брали тележное колесо, вставляли в его втулку дубовую ось и вращали ее с помощью веревки; костер разводился в воротах, в ко­торые и выгонялось зараженное стадо. Что происхождение описанных обрядов относится к глубочайшей древности — в этом не может быть сомнения; уже в 842 году Карломан запрещал эти «богопротивные» огни. Но важнее всех пись­менных свидетельств — то, что обряды возжжения живого огня равно совер­шались у всех инд- сожигать мертвых, анг­лос. thefian — разгорячаться, ирл. tebhot — жар, тепло, слав. топить, теплый = топ-лый); от того же корня тап (скиф. таб), топ образовалось и русс. изба, у Иоанна эк­зарха болгарского истба, в Несторовой летоп. истьба, истопка, чешс. gistba, gizdba, пол. izdebka, винд. jispa, луж. jspa, spa4. Старинная форма «истопка» (= истопа, истопник, истопить) доныне употребительна в различных областных1 Полн. историч. известие о старообр., 105—6. К этому воззрению, впрочем, примешивается и мысль о вольном мученичестве за старую веру. 2 П. С. Р. Л., I, 6. 3 Народная загадка, означающая печь, огонь и дым, все эти понятия изображает в родственной связи: «мать толста, дочь красна, сын храбер — под облака ушел». — Терещ., VII, 165. 4 Пикте, II, 507; Архив ист.-юрид. свед., I, ст. Бусл., 41; П. С. Р. Л., I, 24. говорах1. Итак, славянин дал своему жилищу название от того священного в гла­зах язычника действия, какое совершается на очаге. До сих пор название избы присвояется преимущественно той части жилья, в которой поставлена печь, в отличие от светлицы или клети; последняя с