Глава 1: POV Снейпа в Хогвартс-Экспрессе "Не в моем купе" Сердито оглядывая сотни наших врагов, предлагаю Поттеру помочь с сундуком, хотя прекрасно понимаю, как ему это неприятно. Какая-то загорелая второкурсница, вся в кудряшках, скрывается в арке. Она чем-то напоминает Бертон, и я вырываю у Поттера сундук, в то время как нас нагоняют Уизли с Грейнджер. Уизли избегает моего взгляда. Любопытно. Грейнджер наклоняет голову, почти присев в реверансе. Что ж, разительное отличие по сравнению с тем выражением равнодушной жалости, с осознанием, что им все обо мне известно. Гляжу на нее до тех пор, пока она смущенно не отводит глаз, ощущая, как страдание Поттера обволакивает нас обоих, словно испарения того проклятого озера. Мы ступаем в поздний июнь, мучительные вспышки зеленой земли и синего неба, травы, почвы и озерной воды... кальмар, дерьмо гриндилоу и отходы русалочьей цивилизации. Иногда в нем плавают. Пьют его. Они забыли, как с ним поступили. Был ли я когда-либо ребенком, способным забыть? Украдкой гляжу на Поттера и замечаю взрослость, которую сам навязал ему. Втравленную в его кожу, словно татуировка: мой, мой, мой. Ни одни чары или проклятие этого не отменят. Вот он смущенно стоит, будто у него болит спина. Когда он успел утратить изящество ловца? Сам ли я ее вытянул из него в ту первую ночь, когда он неловко тянул меня за волосы и шипел, как змея, мое имя? В тот первый раз, когда изголовье кровати ударилось о стену? Нас, словно параноидально сотворенный щит Мура, окружает покров секса. Интересно, почему никто не натыкается на него, или хотя бы не замечает? Надеюсь, в будущем Гарри все еще будет рядом, чтобы заявить, что в моей душе нет ни капли романтики. Надеюсь, он скажет мне это с ненавистью в сердце. Пытаюсь убедить себя, что надеюсь на это... Мы продвигаемся по территории, самая нелепая четверка в истории Хогвартса с того времени, когда Петтигрю связался с Джеймсом и Ко. Карет еще не видно. Слизеринцы и гриффиндорцы внезапно притворяются не замечающими друг друга, когда на них падает моя тень. Я слишком занят, наблюдая за толпой, и почти забываю о присутствии Уизли, когда тот выкрикивает проклятие. – Fateamor! И к тому времени, разумеется, уже слишком поздно. Понимаю, что глупо разглядываю свои ладони, ожидая, когда они сожмут Гарри, поэтому только краем глаза замечаю, как Дин Томас набрасывается на рыжеватого гриффиндорца, чье имя мне должно быть известно. Их черные мантии, спутавшись, кружатся в водовороте. – Какого дья... – восклицает рыжеватый, внезапно заглушенный поцелуем впившегося в него Томаса. Ничего не подозревающие фестралы, тянут свою ношу. Больше четверти толпы пялится на меня, ожидая, что я сниму баллы за поцелуй. Остальные взрываются смехом и аплодисментами. Томас с посеревшим лицом, метнувшись, скрывается в проходящей карете. – Да заткнитесь вы! – Финниган (ах да, вот оно, Финниган) перекрикивает галдеж и следует за Томасом, захлопывая за собой дверцу. Мое лицо пылает. Снова бросаю взгляд на Гарри и успеваю уловить виноватую ухмылку до того, как его лицо принимает выражение, которое я часто наблюдал у Драко. Ревность? Кого бы он предпочел поцеловать: Томаса или Финнигана? Беру его за запястье. Не думаю, что сделал ему больно, я не собирался причинять ему боль. Ощущая его странное возбуждение, трепетание под мембраной, я веду его (всего лишь веду) к следующей карете. Я слишком зол, чтобы снимать баллы, и не желаю слышать болтовню близнецов Уизли снаружи. «Пять галлеонов – они останутся вместе в следующем семестре». «Семь – оба заведут себе подружек». «Восемь – Шеймус заведет подружку» – один из их идиотских приятелей вынимает деньги, и вскоре ставки ставятся наперебой. Я это запомню. Пусть и нельзя сейчас снимать баллы, однако не успеют они опомниться, как наступит сентябрь… Последними к царящей неразберихе подключаются старосты – с их сияющими значками и самодовольством. Они пытаются впихнуть в мою карету двух первокурсников, а те отчаянно сопротивляются. И вот, наконец, на нас нисходит окруженный мягкой обивкой покой. – Это было так инфантильно, – шепчет Грейнджер, – и ничуть неудивительно. – Она берет в свою ладонь руку Уизли, который все еще пытается выровнять дыхание. – Молчать, – приказываю я. Уизли дышит. – Тихо. Нельзя держать Гарри за руку. Понимаю, что все еще сжимаю его запястье, и разжимаю пальцы, испепеляя взглядом его друзей – одного за другим, притворяясь, что мне нечего стыдиться. Он сидит, опустив голову, его смущение пылает между нами. Они демонстративно отворачиваются. Так вот, что я для него означаю: вторжение в его мучительный, но упорядоченный мир. Он рассматривает свою ладонь – худые пальцы так крепко сжимают ткань мантии, что просматривается бледная матрица кожи. Ощущение напоминает жажду – почти любопытное ощущение – эта необходимость услышать от него хотя бы слово, пусть даже отречения. И так как я приказал молчать, молчание царит до самого прибытия на вокзал Хогсмида. К тому моменту, когда карета осторожно останавливается на пыльной стоянке, мы оба накалены от досады, а его друзья совершенно отошли на второй план. И меня это устраивает. Потому что напоминает о наших ранних днях, когда он лизнул мне скулу, а я, в своей наивности, вызвал Минерву... о тех днях, еще две недели тому назад, когда все, что имело значение – это трахаться дважды в день и неудачно вводить в заблуждение чувствительный нос Люпина. Дверь кареты распахивается. Уизли поспешно выныривает первым. Грейнджер остается сидеть, глядя на меня с бесстрастным выражением лица. – На выход, – говорю я ей. Она склоняет голову и выпрыгивает наружу, где ее ожидает Уизли. – Она всего лишь проявляет вежливость, – буркает Гарри. – Она хочет проследить за моими действиями. На выход. Нахмурившись, он сглатывает свои слова, протискивается к выходу из кареты и становится рядом с Грейнджер. У всех троих исключительно угрюмый вид, по сравнению с остальными студентами, которые запрудили платформу и шумно карабкаются в экспресс, выкрикивая слова ненужных проклятий. Гарри держится рядом со мной, такое впечатление, что он никогда раньше не был на этом вокзале. Таким образом, я влеку его и его дорожные принадлежности (друзей, кота, маленькую сову в клетке...) к поезду, когда Уизли шепчет: «Малфой», – вероятно, воображая себя секретным агентом. Он выхватывает свою палочку. – Сейчас же убери, – рявкаю я при виде Драко Малфоя, такого бледного и безупречного, идущего нам навстречу. И Поттер взрывается. От искры собственнического инстинкта, вспыхнувшей между нами, волосы на моих руках встают дыбом. А вместе с этим – полнейшее изумление. Он хочет меня, что по-прежнему так странно после двух нелегких месяцев всего этого... ты мой, черт бы тебя побрал. Мы оба пытаемся сохранять спокойствие и самообладание, но нам это, очевидно, не удается, когда Драко приветствует нас полумесяцем ухмылки. Не могу утверждать, что он никогда мне не ухмылялся, но раньше это было по-заговорщицки: слизеринская ухмылка, словно тайное рукопожатие, основанное на тысячелетиях благородного происхождения. Невзирая на мои преступления, на его нескрываемое бесстыдство, с которым он гордится своим отцом. Сейчас же я читаю в его взгляде, что он пока еще не уловил иронии. Возможно, ему уже никогда ее не уловить. Мы стоим, заграждая проход. Все еще краснеющий Финниган и явно пристыженный Дин Томас пытаются протиснуться мимо и, наконец, идут искать свободные места в другом конце вагона. Я, разумеется, не могу отступить; за моей спиной мой якобы кот. Малфой рассуждает о планах на лето. Мне отлично знакомы эти планы. Lascivius, Compatior, Nitor, Amicus Fides... применяемые к поколениям домовиков, которых держат для подобных целей. Не понимаю, почему меня так заботит судьба домовых эльфов, когда конечная цель – Гарри, но, прислушиваясь, я тереблю рукава, замечая, как увлажняется ткань. – Вы посетите поместье на этой неделе? – беспечно осведомляется Драко, с каждой проходящей секундой напоминающий нездоровую пародию на самого себя. – Отец рад, что вы числитесь среди тех кого он имеет удовольствие называть близкими друзьями. Какая нелепость... последний раз Люциус имел меня больше четырнадцати лет тому назад. Рядом со мной Поттера трясет мелкой дрожью, словно котел, который вот-вот взорвется. Ощущаю его сжатые кулаки, словно свои собственные; боль в затылке от неоскаленных зубов. – Разумеется – как только получу официальное приглашение, – отвечаю Малфою с такой же полуулыбкой: мы ведь обсуждали эту тему, не так ли? – Мне не хотелось бы причинять неудобство вашим... другим гостям. – Это официально, – произносит он почти что с угрюмостью Уизли. Неужели он еще настолько юн и наивен, чтобы верить, будто его приглашения достаточно, и его гость будет сердечно принят за один стол с Темным Лордом и Люциусом... с Лестранжами, которые никогда меня не простят? Неужели мне нужно поверить в то, что он принимает себя за избалованного молодого господина, чьи приказы всегда должны исполняться, или просто воображает, что я настолько глуп? – Спроси своего отца, – коротко отвечаю я, на миг демонстрируя раздражение, и начинаю подталкивать своих подопечных вдоль по проходу. – Тогда позвольте мне нанести вам визит? При этих словах Гарри хватается за ручки своего висящего в воздухе сундука и руками заталкивает его в ближайшее купе. Уизли роняет свою сову на кота Грейнджер. Когда, наконец, я восстанавливаю порядок (в основном, посредством испепеляющего взгляда), Малфоя уже нет. Требуется все хладнокровие Грейнджер – похоже, единственной, у кого оно еще осталось – чтобы сманеврировать их сундуки на верхние полки, и, наконец, рассадить всех по местам. Разумеется, Гарри садится рядом со мной, но, кажется, Уизли не готов мириться с данным обстоятельством. Все трое продолжают пересаживаться до тех пор, пока я не ору: «СИДЕТЬ!», и надлежащее место чудесным образом оказывается свободным. Из-за череды приступов ярости Гарри выглядит изумительно красивым, словно портрет в оттенках драгоценных камней, если кто-либо решил бы написать его дующимся в поезде. Он сердито смотрит вперед нефритовыми глазами, опушенными черными ресницами. – Не командуй моими друзьями. – Пусть они научатся себя вести, и мне не придется этого делать. – Сейчас лето, они могут вести себя так, как им угодно. – Не в моем купе. – Тогда найди себе отдельное. – Все, что мое – твое, все, что твое – мое; по крайней мере, на время. – Стискивая сову так, что видны лишь глаз и клок перьев, Уизли краснеет странным красновато-коричневым оттенком. – Не придуши свою сову, Уизли. – Как всегда услужливая Грейнджер разжимает его пальцы. Гарри поворачивается к друзьям. – Вы не обязаны тут оставаться. – Те не двигаются с места, Уизли рассматривает взъерошенную сову, Грейнджер – с видом усталого сочувствия. – Или мы пересядем... – Он встает, резким жестом проводя линию на уровне моей макушки. Уизли отпускает сову. Та ковыляет у него на колене. – А что ты предлагаешь? Тусоваться с Фредом и Джорджем? Я и так их слишком часто вижу. – У вас есть другие друзья, – хмурится Гарри. Кажется, от него исходят волны отвращения – заткнись, убирайся, отрекись от меня. Я узнаю себя в эпицентре его страданий и ощущаю знакомое, сосущее под ложечкой чувство вины. С моей стороны проходят только студенты, поэтому я поворачиваюсь в сторону Гарри и гляжу в окно, на стоящую на перроне ведьму. Та нерешительно машет мне рукой. – Большинство из них подыгрывали Дину, и вели себя как придурки целый семестр, – удивляет меня комментарием Грейнджер. – От Невилла мало толку, верно, но он не придурок, – возражает Уизли. – Да нет, есть от него толк. Помнишь... – Она умолкает, мельком взглянув на меня, и смущенно улыбается. – Это никоим образом не относится к определенным десяти баллам, не так ли? – осведомляюсь я. Ведьма прижимает ладонь, в перчатке без пальцев, к стеклу. Ее лиловатые пальцы напоминают пиявок. Ненавижу ведьм. А еще ненавижу пользоваться палочкой в сидячем положении. Вот и на сей раз она запуталась в одеждах, и Грейнджер умолкает на полуслове, наблюдая, как я высвобождаю ее. Наконец, палочка на свободе, с заклинанием на окно падает тень и кажется, что перрон пуст, а Уизли продолжает: – Или взять Джинни, она тоже не мудила, она – моя сестра... – Не говори «мудила», – ровно исправляю его я. Он краснеет, и его веснушки выделяются ярче. – А что мне говорить? Думаю о его сестренке, что она наблюдала за тем, как я в классе разваливался на части. О драгоценной Чо Чанг Гарри. О Грейнджер, мисс Всезнайке, и гадаю – сколько ей известно. – Говори «пизда». Поезд трогается. Нас обволакивает тепловатое веселье; мы не передаем его дальше. В течение нескольких секунд Уизли пялится на меня широко открытыми глазами, и наконец произносит: – Джинни – не пизда, она – моя сестра... Рядом со мной Гарри пытается сдержать улыбку. Я знаю, потому что Грейнджер улыбается, глядя на него. Я знаю, потому что ее транслируют наши узы – коротко, но верно... Я знаю, что она была настоящей, несмотря на монотонность других эмоций: гнев-стыд-ревность-страх, сквозь облако которых ей не пролететь. Хватаюсь и держусь за нее, сознавая, что он краснеет, смущенный моим начинанием и в то же время желающий принять в нем участие. Он подросток. Всего лишь подросток. Я этого у него не отнял. Не шевелюсь, страшась совершить ошибку. Сижу неподвижно, глядя на черную тень окна, на открывающуюся вереницу пушистых елей, посаженных двадцать лет тому назад. Они обсуждают пизду, затем половые органы и пенисы до тех пор, пока Грейнджер вновь не обретает контроль над своим чувством меры и не меняет тему. Тогда они пытаются говорить о СОВах. – Вам запрещено обсуждать эту тему, – машинально вмешиваюсь я. – Она обращалась не ко мне, – отвечает Гарри. Я не отвожу взгляда от окна, чтобы на него взглянуть. Он вздыхает. – А можно обсуждать арифмантику? – робко интересуется Грейнджер. – Гарри не сдает... – Нет. – Но... – возражает было Уизли. – Нет. Итак, они обсуждают Гарри, позицию ловца Гарри, видения Гарри, новую диету зелий Гарри, и тут я защищаю купе заглушающими чарами. Наконец, они затыкаются. Грейнджер вынимает книгу. Уизли засыпает с примостившейся у него на голове совой. Гарри ерзает. Он усердно приводит все в порядок: свою мантию, ту вечную книгу о квиддиче, различные пустые обертки из тележки с едой. Он придвигается ближе. Из-под растрепанного рукава его рука касается моей. Узы регистрируют это как очередную улыбку. Странно. Хватаю его палец и сжимаю его. В центре облака между нами проглядывает осколок тепла. У нас он есть, и поезд едет дальше. Глава 2: Северус Снейп знакомится с Дурслями "Хогвартс – школа для наркоманов и гомиков, да?" – Если собираешься так одеваться, можешь идти пешком! Покрывшись румянцем уродливого кирпичного оттенка, Дядя Вернон поспешно уходит. Что ж, в результате я добился желаемого: поставил его в неловкое положение, оставшись в школьной форме. Увы, из-за этого попал в неловкое положение и я сам. На вокзале все на меня пялятся. Внезапно чувствую себя не в своей тарелке, стоя рядом с так же причудливо одетым Северусом посреди Кингс-Кросс. Он же, игнорируя всех, толкает меня вперед. Я не слышу никаких заклинаний, но внезапно мой сундук становится легким, как перышко, и мне не составляет труда нести его, пока мы следуем за дядей Верноном среди глазеющей толпы. Интересно, что еще сегодня может случиться плохого? Почему-то вчера вечером я был полон оптимизма. И уснул, представляя себе, как все будут мне сочувствовать, увидев сопровождающего меня Северуса (якобы он должен убедиться, что со мной никто не обсуждает СОВы), и как это будет волнительно находиться с ним рядом у всех на виду, и как в результате мы станем обжиматься в купе до потери пульса. Вместо этого пришлось смотреть, как целуются Дин и Шеймус, а к Северусу нельзя было прикоснуться. Он командовал моими друзьями, не обращая на меня внимания, но, зато разговаривал с Малфоем и обозвал Джинни пиздой перед Роном и Гермионой. Дядя Вернон ждет в машине, ругаясь и колотя по рулю. Северус легко опускает мой сундук в багажник. Мы усаживаемся в машину, та сразу заводится, а Северус приказывает раздраженному дяде Вернону вести. Всю дорогу у меня кружится голова. Северус Снейп знакомится с Дурслями. Он познакомится с Дурслями, о Мерлин... Он увидит, где я вырос. Вчера это казалось гениальной идей... он проклянет их, заставив кровоточить, кричать и пресмыкаться, умоляя о пощаде, а потом мы позволим им сбежать с обещанием никогда не возвращаться. Я попрошу его жить со мной, мы превратим старую комнату Дадли в лабораторию зельеварения, будем заниматься сексом на кухне, и я буду счастлив. Теперь же я – комок нервов. Слышу, как колотится сердце, как стучит пульс, заглушая рев мотора, исходящее от Северуса потрескивание гнева и дурного предчувствия... или это мои собственные ощущения, отраженные через узы от него? Меня тошнит. Ремень безопасности впивается в бедро, воздух горячий и затхлый, и я вижу впереди приближающийся дом Дурслей. Машина резко останавливается. Дядя Вернон бурей проносится в дом. Северус нетерпеливо на меня смотрит, пока я втаскиваю в дом сундук. Топающий вниз по лестнице Дадли при виде нас цепенеет. Затем выпрямляется, пытаясь принять беззаботный вид, но вскоре жмется к уже выкрикивающему команды отцу: что нужно почистить, что приготовить на ужин, в котором часу тетя Петуния принимает лекарства, где они находятся и где записан телефон медсестры. Закончив, они с Дадли идут на выход, и дядя Вернон сердито добавляет: – Вам обоим лучше переодеться в нормальную одежду к нашему приходу! – Мы и так в нормальной, – мямлю я. – Что-что, мальчишка? – Ничего. Дядя Вернон захлопывает за собой дверь. Я остаюсь с Северусом... и тетей Петунией, наверху. – Покажи мне чулан. – Что? – вздрогнув, я поворачиваюсь к нему. – Он... это под лестницей. Широким шагом Северус приближается к чулану и распахивает дверь. И наклоняется, чтобы получше рассмотреть комнату. – Они так же хранили в нем все эти... аппараты... когда ты там жил? – Нет, – бросаю я, мельком взглянув на хранящиеся внутри пылесос и велотренажер. – Хочешь что-нибудь выпить? – Что пьют эти магглы? – Чай, кофе, лимонад, колу, скотч... – Маггловский скотч, нет уж, увольте. – Ладно. Так что ты будешь? – Я рискну очистить их воду, – заявляет он, отпихивая пылесос, чтобы получше рассмотреть чулан. Вернувшись со стаканом воды, вижу Северуса рассматривающим телевизор, словно это какая-то неизвестного происхождения плесень. – Тебе позволялось этим пользоваться? – Это телевизор, – объясняю я, протягивая ему стакан. – Сам знаю, что телевизор, – говорит он, принимая воду и несколько раз прикасаясь к стакану палочкой. – Так позволялось или нет? – Нет, – покраснев, бормочу я. Он быстро проходит в кухню. – А холодильником? – Нет. Да. Я готовил еду. – Что еще ты делал? – Всякое. Разное. – Сексуальные одолжения? – НЕТ! – восклицаю я. – И вообще, мне пора проведать тетю Петунию! Я несусь наверх. Дверь в спальню Дадли открыта, и видно что тетя Петуния – неожиданно постаревшая и истощенная, сидит в кровати. Болезненно хриплым голосом она требует объяснений: где я так долго был, отказываясь принять мои извинения или объяснения, что я предложил нашему гостю что-нибудь выпить. – Он не гость, он тут для того, чтобы надзирать за тобой. А теперь задерни шторы, тут слишком светло. Иду задернуть шторы и едва не спотыкаюсь о спутанные трубки на полу, пока она продолжает жаловаться, что я не поднялся к ней сразу же. Ведь она же, как-никак при смерти. Она приказывает мне распутать трубки, некоторые из которых отходят от шипящего аппарата с другой стороны кровати, а другие ведут к наполненным жидкостью пластиковым мешкам, подвешенным на металлической стойке. Все они ведут к ней, под пижамные рукава и к ноздрям. Сознаю, что где-то там, под рукавом, находится игла, но мое воображение настаивает на том, чтобы представить все эти трубки напрямую ведущими в ее руки, словно гигантские, жуткие вены. Не представляю себе, почему кто-либо, пусть даже ненавидящий магию, предпочтет магическому лечению вот это. Она приказывает налить ей воды из стоящего на прикроватном столике кувшина, взбить позади себя подушку, выбросить использованные бумажные носовые платки и подобрать с пола комок пуха. Наконец, когда ей больше не приходит в голову других поручений, она приказывает мне убираться до обеда и времени приема ее лекарств. Я с удовольствием ухожу и, спустившись вниз, вижу Северуса, рассматривающего фотографии Дадли. – Почему ты их рассматриваешь? – Тут нет ни одной твоей фотографии. – Конечно, нет! – рявкаю я. – Ты захватил с собой чем заняться, или так и будешь рыскать по дому? – Я едва ли могу работать над твоим зельем здесь, не так ли? Какой-то миг я просто гляжу на него, жалея, что он тут, желая спрятаться – подумать только – даже назад в чулан! – Мне нужно заниматься! – внезапно восклицаю я, хватая из сундука первый попавшийся учебник, и бегом поднимаюсь в свою спальню. Он остается. *** – Там водятся пауки, – внезапно говорит Северус, когда я прохожу мимо чулана. – А ну вылезай оттуда! – ору я и топаю в кухню. Я уже достал разделочную доску, нож и грейпфрут, когда он приближается к стойке (все еще со стаканом воды в руке) и наблюдает за мной. Разрезаю грейпфрут напополам и понимаю, что ожидаю от него критики моих действий. Подождав пару секунд, продолжаю разрезать фрукт. – Я готовлю обед. Ты голоден? – Маггловская еда? – презрительно фыркает он. Уговариваю его съесть бутерброд, но из него он хочет только сыр и мармайт. Интересно, он вообще когда-нибудь раньше пробовал мармайт? Готовя обед, я украдкой отрезаю кусок хлеба и сыра. – Что ты делаешь? – спрашивает он, когда я подталкиваю к нему его бутерброд на тарелке вместе с салфеткой. – Это твой бутерброд, – объясняю я и, взяв одну дольку грейпфрута, съедаю ее до самой корки. – А где твой? – Я уже поел. – Ты поклевал. Ты бледный. Сделай еще один бутерброд. – Я не голоден. – Прячу кожицу от моего ломтика в мусорном ведре, а Северус снова приказывает сделать второй бутерброд. Но я беру тарелку с грейпфрутом, лекарства и выхожу. Первый комментарий тети Петунии при виде тарелки с грейпфрутом: почему не хватает одной дольки? – Она была гнилой. Я ее вырезал. – Лжец. Очисти его. Пока я ее кормлю, в комнату входит Северус. – Должно быть очень неприятно потерять контроль над руками, – обращается к ней он. Тетя медленно жует, испепеляя взглядом мага, который осмеливается ее оскорблять в ее собственном доме. Она наблюдает за тем, как он ходит по комнате, рассматривая фотографии на стенах, цветастые занавески, странный аппарат у кровати. Ее лицо явственно выражает ненависть и страх от его присутствия, но вскоре их сменяет пробуждающееся чувство узнавания. – Северус Снейп, – холодно смеется она. – Все еще хогвартский козел? Он вздыхает, явно не впечатлившись. – Оскорбления умирающей. Хм-м. Продолжаю чистить и кормить грейпфрутом тетю Петунию. – Тебя прислали за ним присматривать, – зло бросает она, когда он заглядывает в полуоткрытый шкаф. – А не рыскать по моей комнате. Он аккуратно закрывает дверь. – Ты присматривала за ним в течение тринадцати лет. Она пускается в тираду о том, как «наш» тип не нуждается в заботе. Нам все слишком легко дается – стоит лишь взмахнуть нашей «штукой», и мы получаем все, что пожелаем. Мы – обленившиеся, обленившиеся, обленившиеся... ее хриплый голос иссякает, и она заходится в приступе кашля. Я помогаю ей выпить воды, и, обессиленная, она откидывается на подушку. – Твоя сестра не была ленивой, – рявкает Северус. – И ее жизнь не была легкой. – Тебе-то откуда знать! Они продолжают пререкаться, оскорбляя друг друга и моих родителей. В паузах между тирадами тети я умудряюсь скормить ей последний ломтик грейпфрута и помочь принять лекарства. Все это занимает у нее слишком много времени. Когда, наконец, она глотает последнюю таблетку, я хватаю поднос и выбегаю из комнаты. За спиной слышу, как она приказывает ему убираться и идти присматривать за мной, иначе я что-нибудь взорву. Его голос, обвиняющий в том, как плохо она обо мне заботилась с самого начала, даже когда я был еще младенцем, следует за мной вниз по лестнице и на кухню, затем раздается звук захлопнувшейся двери. Провожу остаток дня в своей комнате, но не занимаюсь, как мне положено. Понятия не имею, что делает в доме Северус, однако ко мне он не заходит. Я попеременно то слишком злюсь, то слишком тревожусь, чтобы отправиться на его поиски. Наконец, возвращаются дядя Вернон с Дадли и сразу же расходятся по своим комнатам, чтобы не встречаться со мной и с Северусом. В конце концов, я нахожу предлог выйти из комнаты – время готовить ужин. Картошка и фасоль уже на плите, когда появляется Дадли, тихо прикрывая за собой дверь. Говорю ему, что ужин еще не готов. – Ага, я понял, – нервно оглядываясь, говорит он. – Слушай, а этот мужик... он сейчас где? – Да вот, притаился в чайнике. Побледнев, Дадли подозрительно оглядывает чайник и пятится к двери. С ним что-то не так, словно он встретил еще одного дементора, но, думаю, что я бы почувствовал присутствие этой твари. Заверяю, что не знаю, где сейчас Северус, но он точно не в чайнике. Только после того, как я приподнимаю крышку чайника и переворачиваю его вверх тормашками, Дадли успокаивается и садится за стол. – Ну, – наконец, очень тихо говорит он. – Так ты действительно можешь творить... ну... магию? Теперь моя очередь смотреть на него с подозрением. – Могу. – Покажи. Сделай что-нибудь. – Нет. – Ага, ясно. Он молча сидит, наблюдая, как я готовлю ужин. Открыв банку с горошком, я вываливаю его в кастрюлю и ставлю на огонь. Затем сливаю с картофеля воду, добавляю молоко и начинаю разминать в пюре. Какое все-таки странное ощущение – кажется, никогда раньше я так долго не находился в одном помещении с Дадли без того, чтобы меня избили или обругали. – А этот мужик? – нервно потирая похожие на окорока руки, говорит он. – Ему можно тут делать магию? – Ему можно. – Ну так уговори его, – поспешно просит он. – Черт, Дад, что с тобой происходит? – Мама умирает! – выкрикивает он, затем быстро понижает голос до шепота. – Мама при смерти. – А, ну да. – «Ну да»? – рычит он. – Ты что, сам не видишь? Перекладываю пюре в блюдо, и пытаюсь объяснить ему о словах Дамблдора: она слишком долго скрывала ото всех свою болезнь, и теперь уже слишком запущено, и что она отказалась от помощи, когда можно было что-то предпринять. Дадли говорит, что знает – одно время к ним прилетало много сов, а она отсылала их назад, но это не причина не помочь ей сейчас. – Не спрашивайте ее! Просто махните этой вашей штукой и вылечите ее! Со стуком ставлю блюдо на стол. – Я не могу! – И возвращаюсь к гороху. – Можешь! Я же знаю, что можешь! – истерично орет он. – Чего вы хотите? Скажи мне. Я все сделаю! На самом деле я даже рад, что тете Петунии уже ничего не поможет, потому что, даже если бы и существовало средство ее вылечить, то не уверен, как бы я поступил. Пытаюсь говорить спокойно. – Мне ничего от тебя не... – Извини, что избивал тебя! Как насчет этого? – кричит он, с покрасневшим и покрытым пятнами лицом, словно пытается злиться, а не плакать. – Все, я сказал. Теперь ты обязан помочь! Ты должен! И в этот момент дверь в кухню открывается, и в нее ураганом влетает дядя Вернон. Он почти готов разорвать меня на части за то... ну, не знаю, что он там подслушал... но его отвлекает Северус, входящий следом за ним со словами, что ужин, должно быть, уже готов. Мы едим в полном молчании. Дядя Вернон и Дадли оба уплетают за обе щеки, изо всех сил притворяясь, что не сидят за одним столом с ужасным магом – нет, двумя ужасными магами. Сам я ем мало, не желая иметь дело с разъяренным дядей Верноном больше, чем необходимо. Северус ест мало, наверно, потому, что ему не нравится, как я готовлю. Безусловно, качеству еды тут далеко до стандартов Хогвартса. Посреди ужина дядя Вернон бросает на меня сердитый взгляд и говорит, что мне нужно было вначале накормить тетю Петунию. Я было встаю из-за стола, но каким-то образом он умудряется меня опередить и говорит, указывая на меня царственным жестом: – Нет! Сиди! Я сам! – Схватив тарелку, он накладывает в нее всего понемножку и быстро выходит. Дадли исподлобья глядит на нас, сознавая, что остался с нами наедине, заявляет, что поел, и тоже уходит, захватывая свою наполовину полную тарелку. Вздохнув, начинаю убирать со стола. Северус прекращает возить вилкой по тарелке и помогает мне. Чувствую, как он молча наблюдает за каждым моим движением. От его взгляда у меня шевелятся волоски на затылке. Черт подери, еще вчера вечером я так ждал этого дня, а он оказался таким ужасным. Мне не нравится быть у Дурслей, а то, что Северус рыскает по дому, делает все в сто раз хуже. Предлагаю заняться чем-нибудь вместе, чтобы отвлечься, но в голову лезут только шахматы и секс. Шахматы ни я, ни он с собой не взяли. Я боюсь предложить секс – Мерлин знает, как он отреагирует, и вообще, моя кровать слишком мала для нас обоих. – Можешь занять мою кровать. Она маленькая, но все равно лучше дивана, – предлагаю я, ополаскивая тарелки, в ответ он лишь испепеляет меня взглядом. – Ну, не хочешь – как хочешь, спи на диване. Он берет нож для чистки картошки и вертит его в руках, словно это какой-то любопытный экспонат. – Это чтобы чистить картошку. Он снова сверлит меня взглядом. – Сам знаю. – А, ну да, – бормочу я и продолжаю мыть посуду, пытаясь не обращать внимания на то, что он топчется за моей спиной. – Так ты решил, где будешь спать? – Я не собираюсь спать. – Тебе нужно спать. – Неужели. И почему же? – Потому. Э-э... Потому что организму требуется сон. – Организму требуется масса вещей, которыми я не собираюсь сейчас заниматься. – Все, ладно, не спи! Только прекрати стоять у меня над душой. Волдеморту меня тут не достать, а с Дурслями я разберусь сам. – Многие желают тебе зла. Тебе об этом хорошо известно. – А мне плевать! – Почему-то мне очень хочется грохнуть о пол тарелку. Но я продолжаю уборку. Пытаюсь сосредоточиться на рутинном занятии. Северус приближается, я продолжаю мыть тарелку. Он берет вымытую тарелку и вытирает – без магии, а руками и полотенцем. Как же это все-таки странно – Северус Снейп, на кухне у Дурслей, по-маггловски вытирает тарелки. Кажется, занятие его успокаивает, и мне нравится быть с ним вместе, видеть его рядом со мной... помогающим мне. Завершив мытье, я расставляю посуду по местам. Покончив с этим, стою, смущенно переминаясь с ноги на ногу. Выглядит он таким темным, сальным, волшебным и совершенно не к месту в кухне тети Петунии. Я нервно тереблю рукава мантии, напоминая себе, что я тоже выгляжу тут не к месту. Северус глядит на меня. Отворачиваюсь, смущенный тем, что мне нечего сказать. Может, рассказать про Дадли? Как тот испугался, что Северус спрятался в чайнике? – Возможно, за нами следят, – шепчет он. Улыбаюсь, потакая его паранойе. – Возможно. – Иди сюда, Поттер, – зовет он, не сводя с меня пристального взгляда. Делаю шаг вперед. Очень маленький шаг, потому что мы уже находимся очень близко друг от друга. – Вот так, очень хорошо, – он наклоняется и нежно меня целует. Поднимаюсь на цыпочки, желая поцеловать его в ответ. Он подтягивает меня к себе, положив мне на спину руки. Проталкивает мне в рот язык, словно не может насытиться, я не могу насытиться. Мерлин, как мне этого не хватало... как я хотел этого... хотел... Мы натыкаемся на стол. Усмехнувшись мне в рот, он наклоняется и лижет меня в шею. – Как насчет того, чтобы заняться сексом прямо тут, на столе? – Постель? – выдыхаю я, и он уже тянет меня за руку, словно я в беде, и тащит вверх по лестнице, мимо спальни Дурслей в мою тесную комнату. И за нами магически захлопывается дверь. Меня швыряют на матрас. Он вздергивает мою мантию, отталкивая мои руки, тянущиеся к пуговицам его брюк, накрывает мой рот ладонью, чтобы я мог лизать ее... вылизывать его вспотевшие пальцы, вылизывать из него восхитительные стоны, вылизывать и смотреть, как он сдерживается, чтобы не затрепетать ресницами. Он заменяет ладонь на свои губы, его губы на моих, его язык у меня во рту касается моего. Он хватает меня, ласкает, доставляя неземное удовольствие, и я хочу, чтобы ему было хорошо... и чтобы мне было хорошо, когда я доставляю ему удовольствие, и я тянусь, дергаю, рву ткань, пуговицы, желая... – Нет, – перехватывает мои руки он. – Не здесь. Не хватало еще, чтобы меня нашли тут полураздетым. – Дверь заперта. Он поднимает мои руки и сводит их у меня над головой, сжав запястья так, что в одном из них что-то хрустнуло. Наверно, должно быть больно, но мне так хорошо... – Тихо, – рычит он, хватая свободной рукой мой член. – Тихо. Получай удовольствие. Он ласкает, тянет, извлекая из меня всхлипы, стоны, вздохи. Слышат ли нас Дурсли? Мне бы очень этого хотелось. О Мерлин! О черт! Как же хорошо. Хочу касаться его, но он не позволяет. Хочу толкаться в его руку, трахать его кулак, трахать его самого. Твою мать. Он надавливает коленом на мое бедро... черт, больно. Я сопротивляюсь, пытаюсь пошевелиться, и мне больно и... о Мерлин... и ноет... и хорошо... черт подери, как же мне хорошо. Кричу... всхлипываю у него на груди, пуговицы щелкают о мои зубы... и кончаю, почти увидев звезды. Вздыхаю, задерживая воздух в легких: – Ш-ш... – говорит он, целуя меня в губы. Поворачиваю голову и прячу лицо в его одежде. Он шевелит ногой и отпускает мои запястья, обнимая меня. Неожиданно я вспоминаю о том, что мы в доме не одни, но смущение так велико, что не спрашиваю, применил ли он заглушающие чары. Слишком страшно спросить о настоящей причине, по которой он не позволяет мне к себе прикоснуться. – Мы можем прогуляться к реке перед возвращением домой, – говорит он мне в макушку. Киваю, уткнувшись ему в грудь, понимая: нужно пойти к реке, чтобы обмануть острое волчье обоняние Ремуса. Когда он встает, чтобы очистить нас и разгладить свою одежду чарами, ощущаю проблеск его самодовольства и вины. Одергиваю мантию, чтобы не чувствовать себя таким голым. Не могу взглянуть ему в лицо, он не позволил к себе прикоснуться. – А сейчас что не так? – раздраженно спрашивает он. – Ничего. Почему ты рыскаешь по дому? Что тебя в нем так интересует? Секунду спустя он молча покидает комнату. Ну вот, теперь у меня тоже появилась причина испытывать вину, грусть, злость, смятение. Слезаю с кровати и иду умываться. Когда я чищу зубы, в ванну вваливается Дадли. – А ну, двигайся, гомик, – он отталкивает меня от раковины, чтобы наполнить стакан водой. – Чего? – Разве не так вас все называют – «гомики»? – говорит он, пока я сплевываю зубную пасту. – Или у вас там все такие? Хогвартская школа для наркоманов и голубых, да? – Заткнись. – Не смей затыкать мне рот. Я все слышал, как ты подставлял задницу своему профессору. А Седрик, он тоже был проф... – ЗАТКНИСЬ! – Я отбрасываю зубную щетку с такой силой, что та ломается, ударившись о раковину, и ее кончик отлетает к стене. – Пидор, – неприятно улыбается он, вспоминая, как я ненавидел эти слова пр