I. пока не вымерли, как динозавры

"Осиротеть самому и осиротить других". Любому из нас, самому беспечному, самому деятельному не избежать момента, когда из ба­нальности эта фраза превращается в грозную, неизбежную истину. Тогда в поисках примирения одни приходят к вере в переселение душ, в иные миры, другие смиряются с тем, что "смерть окончательна и бесповоротна", но утешаются надеждой продлить свое существование в памяти потомков, войти в историю. Жизнь становится историей, когда начинаются утраты. Захар Иль­ич Горин потерял страну, в которой жил, нелепо ушла из жизни жена, распался дом, погибла гильдия, цех, которому он принадлежал. Цех, десятки лет сооружавший "памятники минувшему деспотизму",-гидростанции на Волге, в Сибири, на Кавказе, в Средней Азии. И все, что составляло быт, рутину жизни, стало историей. Писать о людях, сохраняя их имена, дело деликатное и рискован­ное. Но поскольку нет никакой истории, кроме историй отдельных людей, автор сохранил реальные имена, кроме собственного. Автор­ский псевдоним введен, чтобы уйти от местоимения "я": писать о себе, не приукрашивая, вряд ли возможно, это будет не история, а психоло­гия. В записках нет ни одного отрицательного или нелюбимого героя. Все герои положительные и любимые. Уважаемые и любимые герои повествования, простите, если что не так, если пристрастен не в том и не так, как Вы.^ ЧАСТЬ I. ПОКА НЕ ВЫМЕРЛИ, КАК ДИНОЗАВРЫ. 1.1. Возвращение в хоровод. Восемьдесят дней. Меньше трех месяцев. А кажется, что прошли годы. Как после утреннего сна. Просыпаешься раньше чем нужно, чувствуешь себя усталым, невыспавшимся. Некоторое время лежишь без сна, потом засыпаешь вновь. Наконец, просыпаешься, смотришь на часы. Оказывается, что спал всего пятнадцать минут, а кажется, что долго-долго. За эти пятнадцать минут может присниться длинный сон, за эти пятнадцать минут успеваешь выспаться. Эти восемьдесят дней были для Захара Ильича чем-то вроде утреннего сна. Восемьде­сят дней назад, утром 9 декабря 1991 года, Горин приехал из команди­ровки с Саяно-Шушенской ГЭС. Вечером того же дня погибла в автомобильной катастрофе его жена Ольга. На восемьдесят первый день Захар Ильич вновь отправлялся на ту же Саяно-Шушенскую.* * После гибели жены Захар Ильич взял отпуск за предыдущий год. Сидел дома и писал об Ольге книгу, которую решил закончить к семнадцатому января, к сорока дням. В соседней комнате лежал на диване его младший сын Гоша, смотрел в потолок или читал какую-то дребедень. Ходить в институт Гоша перестал. Захар Ильич ничего лучшего не придумал, как зайти к сыну в комнату и предложить ему взять академический отпуск. Гоша так и сделал. Пришел старший, Максим, кричал, что они идиоты, что Гоша учебу оросит. "Не бро­сит", - сказал Захар Ильич, чтобы что-нибудь сказать. "Я запишу твои и мои слова",- сказал Максим. "Пиши",- сказал Захар Ильич. Максим записал, поставил записку на книжную полку под стекло, как это делала Ольга, и ушел, хлопнув дверью. Захар Ильич вернулся к себе в комнату писать, а Гоша - к себе - читать. Отпуск кончился раньше книги. Захар Ильич вышел на работу, но не работал. Поднимался к себе на пятый этаж, запирался в кабинете и продолжал в рабочее время рефлекторно писать. Окружающий мир воспринимался как через звуконепроницаемое стекло. Иногда звонил телефон, он выходил из своей экологической ниши, отсиживал поло­женное на совещании или планерке и возвращался к книге об Ольге. Закончил на тридцать девятый день. К дню рождения Ольги - 27 апреля решил издать. Дважды звонили с Саян, спрашивали, куда пропал, - обещал приехать в середине января. Дальше так продол­жаться не могло. Надо было просыпаться, хотя ни желания, ни сил не было. Позвонил на Саяны, сказал, что приедет в конце февраля. * * Закончив писать о жене, Горин не поставил точки. "Мы читаем, чтобы не чувствовать себя одинокими",- сказал кто-то великий. "И пишем", - добавил бы Горин. Вместо того, чтобы готовиться к предсто­ящей командировке, Горин продолжал что-то лихорадочно читать. Переписывал из романа Сола Беллоу тезисы героя по имени мистер Сэммлер, созвучные его нынешнему мироощущению, пытался писать и свои тезисы. Мистер Сэммлер был сказочно богат: "Многие люди оценивают всякий опыт как богатство. Страдание стоит дорого. Пережитые ужасы — целое состояние... Случилось так, что в один прекрасный день он (Сэммлер) вместе со своей женой стоял раздетый догола в толпе других. Ожидая, когда его застрелят и похоронят в братской могиле". Жена Артура Сэммлера осталась в той братской могиле на­всегда, а раненый Сэммлер выполз и ушел в Заможский лес к парти­занам (дело было в Польше). По пути в лес интеллектуал, друг Герберта Уэллса, профессор Сэммлер застрелил безоружного немец­кого солдата и испытал удовлетворение от убийства. После войны м-р Сэммлер жил в Нью-Йорке на деньги племянника. Жил обособленно, одиноко. Иногда надевал темные очки, чтобы прикрыть изуродован­ный глаз, выходил на улицу и ехал на автобусе в библиотеку за мате­риалами для книги воспоминаний о Герберте Уэллсе. На бумаге Сэммлер писал воспоминания об Уэллсе, а в уме - свои тезисы о планете Земля и о существах, населяющих планету. Два тезиса мистера Сэммлера. “1. Свобода, Равенство, Братство, Прелюбодеяние! Просвеще­ние, всеобщее образование, всеобщее избирательное право, права большинства, признанные всеми правительствами, права женщин, детей, права преступников; утвержденное равноправие всех наций и рас. Социальное, общественное здравоохранение, правосудие - пое­динок, длившийся три революционных столетия, выигран, когда ослабели феодальные узы Церкви и Семьи, когда привилегии аристок­ратии без ее обязанностей стали общедоступными, демократиче­скими, особенно сексуальные, эротические привилегии. Было получено право мочиться, испражняться, блевать, совокупляться в любых позах.Можно было воочию видеть, как цивилизация рвется к самоунич­тожению. Оставалось только гадать, сумеет ли Западная культу­ра в целом пережить это всеобщее распыление - или только ее наука, технология и административная организация будут восприняты другими общественными системами. И не окажутся ли любимцы цивилизации - интеллектуалы, - ее злейшими врагами, атакующи­ми ее, цивилизацию, в самые неблагоприятные моменты - во имя пролетарской революции, во имя разума, во имя иррационального, во имя духовных глубин, во имя секса, во имя совершенной немедлен­ной свободы. А это равнозначно неограниченным требованиям - не­насытности, жадности, нежеланию обреченного существа уйти из жизни неудовлетворенным (ибо смерть стала оконча­тельной и бесповоротной). Любая личность могла пред­ставить полный список требований и жалоб. Не подлежащий обсуждению и не признающий никаких ограничений в удовлетворе­нии любого человеческого желания.2. У безумия есть тонкое ощущение нормы в жизни человека. Соблюдаются обязательства. Сохраняются привязанности. Про­должается работа. Люди являются на службу. Они приезжают на работу на автобусах. Они открывают магазины, подметают, заво­рачивают товары, доставляют их, моют, стирают, чинят, счи­тают, закладывают программы в компьютеры. Каждый день, каждую ночь. И как бы они ни были испуганы, как бы ни отчаивались, как бы ни бунтовали против общества, они все равно выполняют свой долг. Вверх и вниз в лифтах, склоняясь за письменным столом, за рулем, управляя сложными механизмами. И воистину есть вели­кая тайна в том, что этому животному, столь требовательному и беспокойному, столь нервозному и любопытному, столь подвержен­ному разным заболеваниям и порокам, столь склонному к пресыще­нию, присуща такая надежность и основательность, такая способность к постоянству, такое уважение к порядку (даже при любви к беспорядку), такая дисциплина, такое усердие. Да, именно великая тайна. Значит было бы ошибочным считать безумие глав­ной и единственной характеристикой. Хотя, впрочем, организо­ванные ненавидят неорганизованных до смерти, до убийства. Так, организованный рабочий класс - это огромный резервуар ненависти. Так, служащий, прикованный к рабочему месту, ненавидит тех, кто пользуется безусловной свободой. И бюрократ должен радоваться, если убит человек, не подчиняющийся порядку." Пока Захар Ильич "спал", страна вошла в "рыночную экономи­ку". В парламентах, на площадях витийствовали любимцы цивилиза­ции - интеллектуалы и требовали немедленной и полной демократии. Прочие ходили на службу, но Горину казалось, что это ненадолго. Ведь Россия особая страна, о которой ничего не знали ни выходец из России Сол Беллоу, ни его герой м-р Сэммлер. Как и предсказывали интеллектуалы, после двух лет пустых при­лавков в петербургских магазинах появилась пища. Экономисты-мо­нетаристы объясняли это становлением рынка. У Горина было сомнение, что дело в форме собственности. Есть вещи инвариантные относительно формы собственности. Еще Салтыков-Щедрин отметил в истории города Глупова год, когда хлеба собрали столько, что не токмо за границу продать, но и себе поесть осталось, но потом недород, засуха, словом зона рискованного земледелия. От феодализма пере­шли к "просто социализму", и в конце сороковых - начале пятидесятых годов, на прилавках Елисеевского магазина лежали мандарины, икра черная, икра красная и прочие деликатесы. Форма собственности бы­ла иной, но, как и сегодня, не всякий мог купить. Потом, в годы развитого социализма, а также глухого застоя, отдельная колбаса ста­ла всем по карману. Колбасы больше не стало, пришлось свозить всю колбасу в Москву-Ленинград, москвичи покупали ее "батонами", а остальные пели "как отдельные мужчины носят брови для красы, так в отдельных магазинах нет отдельной колбасы". Эти воспоминания подрывали веру в теории молодых экономистов. Что было очевидно -это то, что в России вовсю шел очередной эксперимент. Несколько сот лет страна ценой огромных народных жертв колонизовала Сибирь, Кавказ, Среднюю Азию. Построила великую империю. Потом импе­рию разрушили, стали строить первое в мире социалистическое госу­дарство. Новые жертвы, новые надежды и разочарования. Теперь разрушили социалистическое государство - строили рыночную эконо­мику. И тоже немалой для народа ценой. Если раз за разом разрушать недостроенный дом, и начинать строить новый, то жить будет всегда негде. Пришли перемены и в учреждение. Институт таял. Наиболее энергичные уезжали за границу, уходили в коммерческие структуры. Пенсионеров начали сокращать. Команда, в которую входил Захар Ильич,- две лаборатории, занимавшихся эксплуатационной надеж­ностью энергетических сооружений, отпочковалась формально от ин­ститута и стала "самостоятельным юридическим лицом", с кудрявым названием "Центр по безопасности сооружений". Всем казалось, что сидя в отдельной лодке, шансов на спасение будет больше. Института, учреждения не было. Каждый спасался в одиночку. Казалось, что злая могучая сила, разрушившая дом Захара Ильича, перекинулась на его учреждение, город, страну. Ощущение обновления, пришедшей, на­конец, свободы пропало. Шел передел собственности, не первый в России. Идея справедливого распределения, как отмечали классики, всегда здесь преобладала над идеей производительного труда. Все всегда знали как разделить по справедливости, - с помощью экспроп­риаций, указов, ваучеров. И веками почти никто не работал по своей воле. Оттого Горину казалось, что "вверх и вниз в лифтах" - ненадол­го; привычный ему, пусть несовершенный, мир: дом, учреждение за­хлестывала волна безумия и одичания. Рвалась паутина-хранительница, паутина человеческих отношений, взаим­ных симпатий, антипатий, уз семейных, цеховых, национальных. Эти путы, добровольно или поневоле, связавшие людей, эта сложившаяся иерархия ценностей, пусть не во всем справедливая, логически и нравственно противоречивая, все-таки позволяла облокотиться Гори­ну на мир, надеяться, уповать на завтра. Паутина рвалась, и впереди мерещилась пустота. Год рождения Горина - тридцать восьмой, был годом окончатель­ного группового выбора, годом полной, но как оказалось, не оконча­тельной победы единомыслия в России. Вместе со всем советским народом Горин верил в прогресс, социальную справедливость, в нау­ку, в возможность построения социализма с человеческим лицом. И вдруг старое начальство ушло, а новое объявило, что социализма с человеческим лицом не бывает. Верил Горин не очень истово, но верил. Старая вера, именовавшая себя марксистско-ленинской нау­кой, рухнула, групповой выбор пал, и каждый оказался перед пробле­мой индивидуального выбора. В юности Захар, как и многие, пока искал свое место, свою дорогу в рай, свою колею, пытался осмыслить бытие: вел дневник, штудировал малопонятных Гегеля и Канта, стро­ил самопальные философские системы. Годам к двадцати это прошло, - попал в колею, в упряжку, и "никаких богов в помине, лишь только дела гром кругом". Разговоры о смысле жизни стали казаться дурным тоном ("работать надо, а не трепаться"). Смешными и наивными вос­принимались попытки философов выразить словами невыразимое, их рассуждения на грани неведомого и неверного. И вот в возрасте пяти­десяти пяти лет Захар Ильич вновь ощутил необъяснимую рациональ­но потребность в осмыслении бытия, в вере. За четверть века до крушения коммунистического мира один из духовных отцов Запада философ и психолог Карл Густав Юнг писал: "Коммунистический мир имеет один великий миф (который мы на­зываем иллюзией в слабой надежде, что наше высокое суждение по­может ему развеяться). Это свято почитаемое архетипическое видение Золотого Века (или Рая), где в изобилии имеется все для каждого и где всем человеческим детским садом правит великий справедливый и мудрый вождь." Юнг признается, что этот "мощный архетип" держит в руках на только мир социализма, но и западную цивилизацию. Судя по тезисам м-ра Сэммлера, верит в этот миф и Сол Беллоу. Иронизирующий над "человеческим детским садом" К.Г.Юнг, рассуждая об архетипах и символах, время от времени ми­моходом замечает, что излагаемое "имеет мало общего с такими дела­ми, как купля-продажа". Похоже, что индивидуалист Юнг тоже не уверен в предпочтительности детского сада рынку. Который год моло­дые интеллектуалы внушали бывшему советскому народу, что "рын­ку нет альтернативы". Но их аспирантское всезнание убеждало лишь самых легковесных, тех, кого можно легко убедить и в обратном. Остальные упорно цеплялись за миф в разных его вариациях. Каждому в вере нужен свой ритуал, свои атрибуты. Одному - цер­ковь и коллективная молитва, другому - священная книга, великий учитель. У Горина ни то, ни другое не получалось. Он не мог с благо­говением отыскивать откровения в Танахе и Новом Завете. Священ­ные книги эти казались Горину архаичными по языку и наивными в формулировках. Ему был нужен в качестве атрибута веры понятный и привычный язык современной науки. Читать Талмуд он был не в состоянии, а книгу "Контуры Талмуда", написанную математиком Штайнзальцем, читал с интересом. С отменой коллективного выбора на головы бывших строителей коммунизма обрушился целый поток книг вероучителей самых разных толков. В этом потоке Горин нашел подходящую струю. Католик-иезуит и одновременно ученый-антро­полог Тейяр де Шарден, сын и внук ортодоксальных раввинов и одно­временно создатель динамической психологии Эрих Фромм, потомок суровых протестантских пасторов и отец аналитической психологии Карл Густав Юнг. Эти и им подобные мыслители, отбившиеся от веры предков, изучившие вероучения Востока, но не ставшие прозелитами, овладевшие современным естествознанием, но не влившиеся в ряды ортодоксальной науки, стали любимым чтением Горина. Те же мысли, которые, наверняка, содержались и в сказках, и в Священных Книгах, и в трудах великих философов, были предложены Горину в нужном ему формате. Вечные истины в ненавязчивом изложении этих, быть может, не самых великих, но изъясняющихся на привычном Горину языке, умных собеседников, стали помощниками в самопознании и осмыслении происходящего. Философская вера Ясперса, рациональная вера Фромма в какой-то части заместили старую веру, но не изжили целиком веру иррацио­нальную. Иррациональная вера по Фромму - это вера в "старшего брата", в его мудрость, силу, милосердие. Это вера в Бога, в идею, в вождя. Горин вполне обходился раньше без вульгарной веры в бога и вождя, но в идеи верил. Скажем в идею прогресса, в идею социальной справедливости. Расстаться с этими иррациональными верованиями мешала именно обретаемая рациональная вера. Рациональная вера Фромма это не верование во что-то, а определенность и стойкость, которые свойственны нашим убеждениям, это черта характера. "Это суть, воплощающая реальность того, что обозначается словом "я" и составляет основу нашего убеждения в своей подлинности. Если мы не имеем веры в постоянство нашего "Я", чувство самоценно­сти оказывается под угрозой, и мы оказываемся зависимы от других людей, чье одобрение становится основой нашего самосозна­ния... Вера в себя - это условие нашей способности обещать... Только человек, который имеет веру в себя, способен верить другим... Вера в других достигает своей кульминации в вере в человечество... По­скольку, как говорил Ницше, человека можно определить по его спо­собности обещать, то вера является одним из условий человеческого существования". Многие легко поменяли старую веру на новую. Горин же принад­лежал к тому меньшинству, которое считало, что можно отказаться от знания, знание от отречения не пострадает - оно объективно, а вера от отречения страдает. Галилей знал, что земля вертится, но отрекся от своего знания. И правильно поступил. Земля не перестала вращаться, а еретик Галилей избежал расправы. Джордано Бруно верил, ибо не имел объективных доказательств, и пошел за свою веру на костер. Никогда в старые времена Горин не был ортодоксом, был скорее фрон­дером, и все-таки был солидарен с Карлом Ясперсом, написавшим в своей "Философской вере", что вера - "истина, страдающая от отре­чения", знание - "истина, которую отречение не затрагивает". Пере­стройка требовала отречения, а это - угроза существованию. Особенно трудно было самым старшим, тем, кто прополз на животе от Волги до Одера. Они смотрели на своих самоуверенных внуков, и с грустью вспоминали время, когда они были такими же румяными и молодыми и без тени сомнения кричали :"Бога нет! Да здравствует товарищ Сталин!". Горин если не целиком, то значительной своей частью мыс­ленно примкнул к этим "пикейным жилетам".* * Как Горин ни старался оставить дома все как было, началась пере­стройка и в доме. Захар Ильич переставил мебель. Художественную литературу переместил в комнату Ольги, специальную - в свою. Стал понемногу выносить на помойку цветы вместе с цветочными горшка­ми. Хотя они с Гошей регулярно поливали, цветы без хозяйки стали сохнуть. Гоша, будучи в отпуске, с февраля пошел работать в программист­скую контору. Работа, кажется, ему нравилась. Максим продолжал крутиться с утра до вечера в бизнесе. Стал воскресным папой. В будние дни ночевал на Тореза, а по воскресеньям навещал жену с дочкой, продолжавших жить на Кировском проспек­те, у родителей жены. Была в том и вина его покойной матери, не поприветствовавшей выбора Максима. А биополе матери крепко де­ржало не только Захара Ильича, но и ее детей. Новый год Захар Ильич встречал в обществе своей матери. Жила мать неподалеку, на Большом Сампсониевском вместе с сыном Викто­ром, младшим братом Захара Ильича. На улицу уже не выходила, но передвигалась по квартире еще бойко. Пищу уже не готовила. Иногда, (когда был трезв), готовил Виктор, но чаще приносила еду невестка Галя, жена среднего брата Аркадия. Аркадий с Галей тоже жили по­близости, на проспекте Смирнова. Чтобы развлечь мать и дать пере­дохнуть Гале, Захар Ильич взял мать на несколько дней к себе на Гданьскую. За стол сели часов в десять вечера - мать, Максим, Гоша, Захар Ильич. Через полчаса дети ушли в свои компании. После нового года Захар Ильич отвез мать назад на Большой Сампсоньевский, ушел целиком в книгу об Ольге и почти не бывал на Большом Сампсоньевском. Выйдя в конце января на работу, Захар Ильич вспомнил о матери и устыдился. Мать, в прошлом детский врач, по-прежнему рвалась под крылышко медицины, в больницу. Захар Ильич понимал, что пребы­вание в больнице в нынешнее время - безумие, что дома лучше. Но мать плакала и требовала лечения. Она уже не понимала, что от старости не лечат. В качестве наказания Захар Ильич решил поме­стить мать в больницу на несколько дней. Через неделю забрал при­смиревшую и ослабевшую. Весь февраль Захар Ильич ежедневно после работы заходил на Большой Сампсоньевский. Кормил, водил в туалет. Потом шел домой, готовил ужин для себя и Гоши и садился за рукопись. Садился, чтобы не оставаться одному, без собеседников. На сороковой день, 17 января, когда по христианским догматам душа окончательно расстается с землей, собрались дома друзья Ольги. Было человек тридцать. Весь вечер Захара Ильича не покидало ощу­щение, что многих он видит в последний раз. Самые близкие, возмож­но, придут через три месяца: 27 апреля Ольге было бы 55 лет. Для них он был мужем Ольги. А Ольги больше нет. За столом Захар Ильич сказал, что написал нечто об Ольге. Домашний, альбомный вариант записок некоторые присутствующие читали. Одна из близких подруг назвала записки стриптизом. Другая сказала, что к ней во сне прихо­дила Ольга в страшном гневе из-за этих записок. * * Пришел конец февраля - обещанный срок поездки на Саяны. Захар Ильич по-прежнему был еще не в лучшей форме. Особенно тяготило чувство вины. Раньше он ставил себя на место Ольги, думал о ее последних мгновениях, о боли и ужасе, который она ощутила. Теперь ловил себя на том, что думал, как плохо Ему. О том, что Он больше ее не увидит. Это рождало тяжелое ощущение вины и стыда. В начале февраля организм, который так успешно перенес первых два месяца, дал трещину. В тот вечер на ужин он открыл консервную банку без этикетки. В ней оказалась тресковая печень подозрительного вида. Гоше есть не дал, а сам ел. Разболелся "желудочно-кишечный тракт". Чего тут было больше - "нервной почвы" или отравления - трудно сказать. Случился даже какой-то приступ (или колика). Было очень больно и свело мышцы живота и левой ноги. Гоши дома не было. Кое-как, полуползком, Горин добрался до ванной, в горячей ванне мышечная судорога прошла. Здравый смысл подсказывал, что ехать еще рано. Но что-то застав­ляло ехать. Производственная необходимость? Отчасти. Но, мог пое­хать и кто-нибудь другой. Желание отвлечься, выздороветь, сменив обстановку? Рассуждая здраво, надежд на это было мало: ехать с боль­ным желудком, когда в стране такая неразбериха - не лучший способ укрепления здоровья. Видимо, - следствие "тайны", о которой гово­рил А.Сэммлер - тяги к порядку. Это загадочное чувство долга (непо­нятно перед кем) заставляло его вновь вернуться "в обойму", в строй, в хоровод, влиться в броуновское движение, где каждый, движимый инстинктами, обстоятельствами, идеями беспорядочно перемещается по миру, и вместе со всеми неуклонно куда-то движется - к прогрессу, вырождению, самоуничтожению или к завоеванию новых миров. Есть в фильме Ф.Феллини "Восемь с половиной" сцена: идет съем­ка фильма, под музыку Нино Рота движется по кругу хоровод, режис­сер с мегафоном и ассистенткой направляют движение хоровода, потом режиссер и ассистентка покидают свои места, присоединяются к хороводу и двигаются со всеми по кругу в общем хороводе. Захар Ильич понимал, что вернуться в хоровод на полном серьезе он не сможет. Жизнь в хороводе для него кончена. Остается наблюдать со стороны в том числе и за собой, примазавшимся к хороводу. "Вверх и вниз в лифтах, склоняясь за письменным столом"... Такая уж великая тайна? Духовный отец лидеров нынешней перестройки, поэт рынка Фридрих Хайек никакой тайны не видит: "Традиция",-говорит он. Человек мечется между "хочу" и "надо". Чувства говорят: "хочу", разум - "надо". Между чувством и разумом Хайек помещает традицию. Мы выбираем традицию или она нас? По Хайеку - она нас. Традиция помогает нам выжить, ее рождение и видоизменения подо­бны биологической эволюции. Живет, скажем, одно племя, где реша­ют отрубать руку за воровство. Люди племени перестают воровать, -рук жалко. Другие племена смотрят: не воруют, а живут не хуже, даже лучше. Перенимают обычай. Со временем всюду, кроме Ирана и Ливии, варварское правило рубить руки отменяют, а традиция остает­ся. Люди следуют традиции часто не задумываясь в ее разумности, и, как считает Хайек, правильно делают. "Пагубной самонадеянно­стью" назвал Хайек веру интеллектуалов в возможность построения стабильного человеческого общежития на разумной, социалистиче­ской основе (ибо разум неизбежно приводит к идее социальной спра­ведливости, к социализму). По Хайеку идеальное общественное устройство - рыночная стихия, ограниченная рамками традиции и закона. Если традиция лишь продукт эволюции, то зачем суды, тюрь­мы, проповеди в церквах? Не лучше ли подождать, пока все не нала­дится само собой? Традиция и общественное устройство - продукт человеческого разума, - возражал Хайеку его оппонент математик, философ Бертран Рассел, сторонник мифа о Царствии Божием на земле и одновременно атеист. Но и по Хайеку и по Расселу получа­лось, что пора идти на работу. Следуя традиции или по собственному разумению, - это уже вторично.* * Ехать один с больным желудком Горин опасался. Его постоянный партнер Виталий Волков уволился. Плюнул на науку. Вначале ушел строить коттеджи. Когда понял, что не только наука, но и производст­во в стране умерли, пошел программистом в банк. При переделе соб­ственности нужными и оплачиваемыми оказались три профессии -воры, полицейские и бухгалтеры. Доволен, работы много, платят хо­рошо. Для страховки Захар Ильич попросил поехать с ним Алика Френкеля, относительно молодого человека (тридцать лет), бывшего своего аспиранта, а ныне сотрудника. Дела у Алика на Саянах были, он изготовлял кое-какие программы для автоматизированной системы диагностического контроля плотины. Службу в институте Алик со­вмещал с общественной работой, рожденной новыми временами. За­хар Ильич величал Алика старшим евреем Петербурга и Ленинградской области, хотя старшинство было сомнительным. В го­роде в конце 80-х годов возникло несколько независимых обществ. Два из них были наиболее крупными: одно - религиозного направле­ния, при синагоге, другое, светское, с конторой в подвале школы на улице Рылеева. Алик возглавлял светское. Но пока работы не бросал, и вообще не шил себе шубы из своей общественной работы: не брал за нее зарплаты, хотя мог, чем нравился Захару Ильичу. По представле­нию Горина, Алик был "культурным автономистом", последователем Семена Дубнова, собирался не уезжать, а возрождать язык идиш и культуру восточно-европейских евреев. Дважды ездил в Израиль со­вершенствоваться в языке идиш, получал журналы "оттуда". Кто бы мог подумать, что страна Советов дойдет до жизни такой! Алик давал Захару Ильичу читать израильский русскоязычный литературный журнал "22", приносил книги библиотеки "Алия", сообщал о дне и часе ежегодного митинга на площади перед синагогой на Еврейском Преображенском кладбище в память о Дне Катастрофы. Благодаря Алику, Захар Ильич посещал эти митинги. Однажды даже привел детей. Но детям это было неинтересно. * * Несмотря на молодость, Алик проявлял гораздо большую предус­мотрительность: беспокоился о билетах, жилье и прочем. Захар Иль­ич, обычно, предпочитал, неизвестность и непредвиденные обстоятельства. Билет удалось купить только туда. Готовилось оче­редное повышение цен на авиабилеты, видимо, поэтому обратных билетов не продавали. Время рейса на Красноярск за 80 дней поменялось. Вылетели в три часа дня 29 февраля и около двенадцати ночи приземлились в главном красноярским аэропорту Емельянове В Петербурге погода была ве­сенняя, снега почти не было. В Красноярске - минус двадцать четыре "с ветерком". Ехать в город резона не было: завтра утром - снова в этот аэропорт или рядом, в аэропорт Черемшанка, чтобы лететь дальше. Тем более, официально в город после двенадцати ночи автобусы ходят раз в час, такси берет с человека по сто рублей. В зале ожидания спят люди во всех мыслимых и немыслимых местах. Вышли на улицу, минут двадцать прождали автобус. Автобуса нет. Холодно. Решили идти в гостиницу аэропорта. Гостиница то ли ремонтируется, то ли развалилась навсегда. На втором этаже, тем не менее, светится одно окно. По темной, захламленной лестнице поднялись на второй этаж. Женщина-сторож разрешила переночевать в коридоре на пыльных диванах под негасимой назойливой лампой без абажура, висящей пря­мо над диванами. Куда ни повернешься, - лампа светит в глаза. В шесть утра по местному (два ночи по московскому) встали, пошли выяснять обстановку. Обстановка оказалась сносной. Удалось купить авиабилеты на Шушенское, на 11 утра. От Шушенского до места два часа на автобусе. Правда неизвестно, будет ли автобус. Через час самолет Ан-24 приземлился в Шушенском. Боже, до чего заросла сюда народная тропа. Прекрасный аэропорт, облицованный мрамором, пуст, самолеты прилетают только из Красноярска, один рейс, и то не каждый день. Слава богу, автобус есть, но только до Сизой, это больше половины пути и противоположный берег Енисея. В догэсовские времена путь от Шушенского до Сизой был столбовой дорогой к будущей ГЭС. Дальше, на юг, вверх по Енисею, двигались по воде летом и по льду реки зимой. На противоположном, левом берегу была Майна. Нынче между Сизой и Майной сухопутная связь по плотине Майнской ГЭС, расположенной в пятнадцати километрах ниже Саяно-Шушенской. Горин с Аликом пешком по плотине пере­шли на другой берег Енисея. Вот и требуемый город Саяногорск, а точнее - поселок Майна. Город Саяногорск - понятие условное: это объединенные одной исполнительной властью три поселения на левом берегу Енисея, отде­ленные друг от друга изрядными расстояниями: самый северный -собственно Саяногорск, пятидесятитысячный город из стандартных пятиэтажек и девятиэтажек, средний - десятититысячный поселок Майна, южный - Черемушки, поселок для строителей и эксплуатаци­онников ГЭС, - цель командировки. Саяногорск недавно "отложился" от Красноярского края. Хакасия, шагая в ногу со временем, стала "самостоятельной республикой в составе России". Но коренного населения в хакасском Саяногорске не было. В Абакане, в Минусинской котловине иногда встречались невы­сокие коренастые люди монголоидного вида. Их Горин и принимал за хакасов. Но потом прочитал одну ученую книгу, из которой с удивле­нием узнал, что хакасы (по-китайски сяцзясы), они же хятя, они же самодийцы - "желтая голова, красное лицо", рослые, рыжие, румя­ные, голубоглазые. Другая ученая книга говорила, что древняя Хака­сия - страна полиэтническая: блондины-хакасы были плебсом, а аристократия - брюнеты тюркской расы кыргызы (по-китайски тянгу-ни). Китайская хроника "Тан-Шу" сообщает, что аристократы-кыргызы произошли "от сочетания бога с коровой". Более современные источники пишут, что кыргызы покидали этот мир, как все тюрки, путем "трупоположения с конем", блондины же хакасы, "как представители тюхтятской культуры" предпочитали трупосожжение и "вино квасили из каши". Была древняя Хакасия чем-то вроде китай­ской "Магнитки": древние хакасы ловили в отрогах восточных Саян соседние народы дубо, милигэ, эгжи и "употребляли их в работу" - заставляли добывать руду и выплавлять металл. "Ясно, - решил Го­рин, - хакасы - блондины, а кыргызы - брюнеты, брюнеты еще сохра­нились, хотя вид имеют далеко не аристократический". Но в третьей книге Горин прочитал, что "енисейские кыргызы голубоглазые и ры­жеволосые" и в то же время (это подтверждает знаменитый писатель Чингиз Айтматов), "самые монголоидные из всех народов Средней Азии и Казахстана" брюнеты-киргизы Тянь-Шаня произошли от ени­сейских кыргызов (то есть блондинов). Вся Хакасия - археологический Клондайк. Территория Саяногор­ска тоже. Между прочим, самая древняя статуэтка из керамики на территории Союза найдена здесь, недалеко от впадения речки Уй в Енисей. Возраст статуэтки шестнадцать тысяч лет. Нашли недавно, благодаря строительству Майнской ГЭС. Майнинская статуэтка вы­ставлена в Эрмитаже. В XIX веке финские археологи М. Кастрен и И. Аспелин обнаружили у села Означенного камни с руническими надписями. Целое столетие никому не было дела до археологических чудес Означенного и Майны, и лишь в связи со строительством ГЭС и алюминиевого завода археологи организовали в 1975 году экспеди­цию. Копают на территории Майны и Саяногорска и по сей день. Раньше за деньги государства, теперь работы финансирует завод. Го­рин, готовя свои записки, прочитал несколько монографий, подарен­ных благодарными археологами местным начальникам, и вконец запутался в брюнетах и блондинах, проживавших на этой древней земле. Кстати, ни в одной из монографий он не встретил того, что услышал по радио: оказывается из этих мест, с Саяно-Алтая, пришли в причерноморские степи изобретатели штанов и уздечки скифы. Трудная наука история. Но все это далекое прошлое. Аборигенов в Саяногорске не встре­тишь. "Большой" Саяногорск тянется вдоль Енисея на сорок километ­ров, и каждое из трех поселений имеет свое лицо и свою климатическую зону. Собственно Саяногорск стоит на ровной безлесной хакасской сте­пи, Майна - таежное сибирское село в типичной для Южной Сибири широкой речной долине, окаймленной сопками, поросшими редкой тайгой, Черемушки - горный поселок в относительно узком каньоне, расположенный на двух террасах. "Мегаполис" Саяногорск рожден Саяно-Шушенской ГЭС. На мес­те собственно Саяногорска со времен Екатерины был острог и село Означенное. По непроверенным данным "в означенное" на карте Си­бири перстом императрицы место были сосланы участники пугачев­ского бунта. Острога давно нет, есть большие алюминиевый и мраморный заводы, на которых и работают жители современного Са­яногорска. В километре от города - Енисей, в этих местах равнинная река, разделенная на рукава, берега и острова которой обрамлены неширокой полосой березовых и сосновых лесов. Десятью километрами выше по Енисею, в предгорьях Саян - Май­на. Здесь чуть ли не с петровских времен был медный рудник. Если верить памятной доске на старом краснокирпичном здании, рудник основан в 1732 году. Знали эти места и золотую лихорадку: возле Майны впадают в Енисей две речки - Сизая и Уй. По берегам речек старатели мыли золото. Когда Горин впервые ехал от Абакана к Саяногорску, дело было зимой, и видел за окном унылую, ровную как стол хакасскую степь, по почти бесснежной земле которой ветер гонял пирамидки снежных вихрей, Горин думал:"Господи, как люди могут здесь жить?! Деревьев нет, зима почти без снега, ветер". Первое впечатление оказалось об­манчивым. Жить в этих краях можно, и люди обнаружили это давно. Это подтверждают и археологи, и садовые участки нынешних жите­лей, где вызревают даже абрикосы. Южнее Майны, вверх по Енисею, до 1961 года была почти девст­венная тайга. Исторически первым цивилизованным человеком, при­шедшим в те места, был путейский инженер Родевич. Сделал топографическую съемку местности, поставил первые репера и ушел дальше. Было это, кажется, в 1907 году. Ненаселенкой места выше Майны назвать было нельзя - стояли хутора в логах. Жили в них промысловики, сдавали государству дары тайги. Местные охотники и рыболовы были приписаны к промысловой кооперации. Первопроходцы-геофизики Ленгидропроекта, пришедшие в те края в конце пятидесятых - начале шестидесятых, вспоминают из або­ригенов братьев Канаевых. Перед самым их приездом один из братьев Канаевых уложил возле берлоги прямо в створе будущей плотины медведицу. Геофизики купили у него медвежонка, злющий оказался. У того же Канаева брали они панкреотин на опохмелку. Промыслови­ки Канаевы брали в тайгу для подкрепления в качестве стимулятора панкреотин - спирт, настоянный на пантах маралов. Геофизики же (за исключением Олега Воронкова) были поголовно "интеллектуаль­ными пьяницами", ^ 1.2. Золотом по мрамору от А до Я. Первую книгу о жене Горин писал в шоке, рефлекторно, не заду­мываясь над написанным, но сейчас, сказав Брызгалову "да", он ощу­тил внутреннее беспокойство: к