Dzielo Antoniego Czechowa dzisiaj. Studia Rossica XVI. Warszawa 2005 / Под научной редакцией Алисии Володько-Буткевич, Людмилы Луцевич. - 406 с.Творчество Антона Чехова сегодня. Варшава, 2005]2004 год стал годом Чехова и чеховедов - по всему миру проводились конференции, посвященные «нашему» писателю. Одна из них - международная конференция «А.П.Чехов сегодня», организованная в марте прошлого года в Институте русистики Варшавского университета. Материалы этой конференции и вошли в объемный том, изданный в серии Studia Rossica. Тема конференции была заявлена предельно широко, что позволяло каждому автору представить статьи в соответствии с собственными научными интересами, на любую тему и в рамках любой методологии. Составители тома оговорили, что они все же попытались структурировать его, хотя бы условно группируя материалы по трем разделам: «А. П. Чехов. Проза», где рассматриваются проблемы литературной репутации писателя и анализируются его прозаические сочинения; «Драматургия и театр», в который включены статьи, посвященные поэтике чеховской драматургии и современным постановкам чеховских пьес; «Связи и влияния», куда включены материалы о диалоге Чехова с философскими и общественно-литературными идеями его времени, о влиянии его поэтики на младших современников и о восприятии его личности и творчества постмодернистской культурой. Но любой сборник - это не только тематическое единство, но и единство на более высоком уровне, концептуальном. Составители очень осторожно высказали мысль о том, что представленные статьи «дополняют, а в чем-то и корректируют стереотипные представления о писателе, устоявшиеся интерпретации некоторых его произведений, проясняют отдельные моменты творческой эволюции художника». Но есть ли что-то более важное в сборнике, чем просто дополнения, корректировки и прояснения? Есть ли какие-то качественные изменения в отношении к Чехову сегодня? В работах, представленных разными авторами, неожиданно (это не определялось вынесенной в заглавие конференции проблемой и не отразилось в названиях статей) обнаружилось единство в том, к каким аспектам художественного мира Чехова они обращались. Это трагические стороны его мироощущения. Интерес к этим проблемам тем более интересен, что наше время - это время ориентации среднего человека и массовой культуры исключительно на позитивное мировосприятие, на бегство от проблем даже в повседневной жизни, на отказ от постижения сложных, не только трагических, но и драматических сторон бытия. Так, В. Мильдон, размышляя в статье «Мифологическое в поэтике А. П. Чехова (ответ будущего)» о причинах интереса всего мира к русскому писателю, попытался сформулировать вопросы Чехова к будущему и посмотреть, как на них это будущее ответило. С его точки зрения, Чехов не просто передал атмосферу заката конкретного времени, но ощущение неминуемой катастрофы жизни вообще. Жизнь страшна, пока человек таков, каков он есть сейчас, и пока он не изменится, жизнь будет прежней, существующий человеческий тип уже не годен, нужны другие люди, «великаны», - так определил автор статьи важнейшую для Чехова мысль. Эта статья перекликается с размышлениями Н. Капустина в работе «Повесть А.П.Чехова "Степь" в контексте "русской идеи"». Он определил это неконкретное для нашей гуманитарной мысли понятие «русской идеи» как «некое общее проблемно-тематическое поле», объединяющее все оттенки размышлений о месте России в ряду других государств, ее историческом пути, специфике национального характера, русской культуры и пр. Такой подход, действительно, снимает недоумение о причастности Чехова к данной проблематике. Чехов-мыслитель, как выявлено в статье, во многом под влиянием В.О.Ключевского обратился к исследованию влияния природно-географического фактора на русскую душу. Его размышления о влиянии простора на русского человека оказались далеко не такими оптимистическими, как у его предшественников (особенно у Гоголя): он не связывает людей степи с перспективами русской жизни, русские люди живут прошлым, таящиеся в глубине русской жизни силы не реализуются. Автор полагает, что Чехов не верит в мессианское предназначение России. Обе глубокие и основательные статьи свидетельствуют о том, что Чехову было свойственно трагическое восприятие национальной судьбы России. Еще одна грань трагического ощущения писателя раскрыта в статье В.Щукина «К феноменологии красоты в творчестве А. П. Чехова. Рассказ "Красавицы"». Он полагает, что для Чехова красота лежит в иной плоскости и по отношению к нравственности, и по отношению к истине и что писатель размышляет о трагической противоположности красоты как природной стихии (она поражает как молния) и ее человеческого, культурного восприятия. Проблема раскрывается автором статьи через обстоятельнейшее сопоставление Чехова с традицией русской литературы и культуры - от православных народных представлений до Пушкина и Достоевского. Это позволяет ему поставить, казалось бы, не самый знаменитый рассказ в один ряд с самыми мудрыми произведениями русской литературы. А.Степанов в статье «Чеховская "семиотика": старение\стирание знака» убедительно показал, что вопреки вере Чехова в науку, прогресс и факты, вопреки его умеренно-позитивистской позиции в сфере познания чеховские тексты часто отрицают ценность информации как таковой. Стирание и старение знака как носителя культурной памяти - это глобальная чеховская тема: в его произведениях нечто ранее осмысленное, значимое и релевантное со временем превращается в пустую оболочку, знак знака, напоминая или уже даже не напоминая о некогда важном для героев. Слова (молитв, шутки или каламбура, библейской цитаты и пр.), жесты, поступки, фотографии, памятники на могилах, картины в чеховских текстах постоянно обессмысливаются. Процесс утраты и стирания знака - процесс естественный, он связан с неизбежным течением времени, но, по мнению автора статьи, Чехов вряд ли считал нормальным «равнодушие к равнодушию» времени. Выявленные в статье незаметные на первый взгляд явления и процессы, попадая в чеховский текст, оказываются знаками, непосредственно отсылающими к экзистенциальному трагизму существования человека. Это одна из самых глубоких статей сборника. Внимание Л. Димитрова привлекла «Идеогема "страх" в драматургии А.П. Чехова и ее социокультурные резонансы». Он рассмотрел страх не как чувство, осознанно или нет управляющее поведением персонажей, т. е. не как сюжетообразующий фактор, но страх как базисное экзистенциальное состояние, страх-пророчество, порождающее множество вторичных ощущений. Об этом страхе герои почти не говорят вслух, но они в то же время «знают», что счастливый конец невозможен и что предстоит нечто страшное. По мнению Л. Димитрова, ближе всего к Чехову Хайдеггер, для которого страх - основное настроение существующего человека. Это объясняет и бездействие героев. Таким образом, автор статьи обоснованно включает Чехова в контекст философских исканий ХХ века. А. Енджейкевич обратилась к проблеме «"Раб" и "рабство" в чеховском миропонимании» прежде всего на материале «Скучной истории», одного из самых спорных и загадочных произведений писателя. В чем же ошибка героя, есть ли та «общая идея», по которой он тоскует, или его ужас - это просто неизбежный ужас перед всё обессмысливающей смертью -эти вопросы задавали себе уже первые читатели повести. Автор статьи выявила эту «общую идею» не в сфере социальной, нравственной или религиозной, но философской, что опять оказалось связано с проблемой трагического у Чехова. Она показала, как герой повести выявил причину и механизм своего попадания в нравственное рабство. Но найти истоки своей жизненной ошибки ему не под силу - эти вопросы ставит автор: герой порвал с этической традицией, которая требует не только помилования, но и мужества и справедливости в назывании и осуждении зла, впал в фальшивый идеализм, в зло убегания от сложного образа действительности, от правды о человеческом несовершенстве. Такие иллюзорные представления о жизни неизбежно ведут к мировоззренческому варварству, т. е. разрушению культурных ценностей, когда люди закрывают глаза на страдания и смерть. В столкновении трагического и надежды на его преодоление увидела Х. Виллих-Ледербоген современность одной из чеховских пьес для немецкоязычных стран. В ее «Размышлениях об актуальности "Трех сестер" А. П.Чехова» показано, что, конечно, пьеса связана с проблемами конкретного времени и пространства - России рубежа веков, но в то же время Чехов изображает основные настроения человека, значимые для философии экзистенциализма ХХ в. Скуке, тоске, разочарованию писатель противопоставляет мораль труда и долга, но его герои не способны реализовать её на практике, и им приходится испытать бытие во всей полноте его ужаса и непостижимости. Отсюда сложность для интерпретаторов пьесы, в теоретическом и практическом её восприятии никогда не может быть согласия по поводу ее главной идеи и ее финала: это полное отчаяние и тупое безразличие или все-таки есть проблеск надежды на спасение и движение к лучшему? Статья интересна именно тем, что в ней рассмотрена не конкретная постановка пьесы, а дан весь возможный спектр её интерпретаций, есть попытка выяснить, на каких высказываниях сосредотачивают внимание современные режиссеры и актеры, в чем они видят главную идею чеховского мировоззрения в наше время. На одном полюсе оказываются постановки с акцентом на кризисе, безнадежности, проблемах войны, пустоты, истерии, на другом - те, в которых есть элегическое ожидание, надежда. Интересны и отдельные приведенные в статье факты - например, о создании в Венгрии оперы по мотивам «Трех сестер». Не только мироощущение, но и сам творческий путь Чехова был не без трагических утрат. И.Н.Сухих в статье «Антоша Чехонте: взгляд из ХХ1 века» предложил эксперимент -альтернативную биографию писателя. Какое место занял бы в истории литературы Чехонте без Чехова? При таком подходе видно, что в Чехонте на первый план выступают черты, которые с конца 1880-х уходят у Чехова в тень или вовсе исчезают, а многие уровни художественного мира меняются принципиально. В результате Чехов - это выбор только одного пути, и пути не только обретений (совершенства и гармонии), но и утрат. Этот остроумный прием и результаты его применения могут вызвать некоторые сомнения, но мне он показался интересным, прежде всего, тем, что противостоит мифическим литературоведческим представлениям о якобы существующем прогрессе в литературе вообще и в творчестве отдельного писателя в частности. Сложным и не менее трагичным оказалось присутствие Чехова в литературном и культурном пространстве ХХ века. Этой проблеме посвящена обстоятельная статья И.Гитович «Литературная репутация Чехова в пространстве российского ХХ века: реальность и аберрации (к постановке вопроса)», которая открывает сборник. В ней речь идет о том, что сложность и мудрость трагического мироощущения писателя в свою очередь трагически оказались не нужны ХХ веку. Большая часть читателей прошла мимо Чехова, а сейчас он вообще выпал из круга добровольного чтения. Чеховеды долго жили в мифологической реальности - это представление о нужности и актуальности Чехова. Трезвое осознание ситуации должно привести нас и к пересмотру собственной значимости как чеховедов, и к пересмотру проблем, тем наших исследований, к необходимости сбросить инерцию фальшивой писательской репутации Чехова, которая дошла до нашего времени уже в совершенно искажающем смысл Чехова виде. Кроме того, в статье поставлено много важнейших вопросов, и она, в сущности, намечает программу для огромного уже фактологического исследования: рассмотрена история отношения к Чехову разных групп русской интеллигенции на протяжении всего ХХ века, поставлены теоретические проблемы (что такое литературная репутация, как она формируется, какие читательские клише оказывают на нее влияние, как продолжается жизнь умершего писателя). Многие статьи не прямо, но косвенно также связаны с вниманием к трагическим сторонам чеховских произведений. М.Горячева, рассматривает «Случай и антислучай в драматическом сюжете Чехова» не как философские категории, а как то, что необходимо или нет Чехову именно для построения сюжета. И трагически властвует в чеховском мире антислучай, большая часть ситуаций естественно вытекает из предложенных автором обстоятельств, а случай уходит на периферию действия и достается второстепенным героям. Меня лично как читателя чеховские сюжеты потрясали всегда тем, что воспринимались не как сочиненная история, но как угаданное неумолимое движение жизни. Р.-Д.Клуге в статье «Остров Сахалин: Женский вопрос» обратился к тому, как описывает Чехов положение женщин в суровых обстоятельствах Сахалина, поскольку равнодушное принятие зла обществом особенно ярко видно в связи с судьбой женщины. Чехов хотел бы пробудить чувство ответственности не только всего общества, но и каждого человека и гражданина, который не должен скрываться за иллюзией собственной непричастности. Г. Бауэр обратился к проблеме «Социальное неравенство в чеховской эпико-поэтической системе координат» и выявил, что Чехов видит условность иерархии, переосмысливает общественные связи с точки зрения этических начал жизни, но при этом показывает ситуации, когда желание преодолеть неравенство становится смешным и бесплодным. Н.Ищук-Фадеева в статье «Чехов, Шопенгауэр, Ницше и Горький: Личность на грани "добра и зла"» использует термин «трагическое» в ницшеанской традиции: с ее точки зрения, Чехов, в отличие от Горького, с большим сомнением относится к ницшеанскому типу личности, поэтому его герой отказывается от активности как от активности греха (т. е. от трагической культуры, питавшей, в терминологии Ницше, драматическое искусство в течение многих веков). Поэтому у Чехова действие как физическая активность преобразуется в действие как познание, знаменуя особый тип культуры - сократический, что принципиально меняет жанровую цель пьесы нового типа (это трагикомедия как обобщенная модель человеческой жизни вообще). Чехов определен автором как представитель сократического типа культуры, который обнаруживает свою ценность в ситуациях, когда герой горьковского типа выявляет свою мнимость. Таким образом, в статье пересматривается с философских позиций сложившийся миф об ученике и последователе Чехова - Горьком, а интертекстуальные диалоги двух драматургов выявляют драматическую ситуацию в русской культуре в целом. В сборнике рассмотрены и некоторые другие грани чеховского мироощущения. Так, А. Неминущий в статье «Чехов и Ницше (специфика рецепции)» обратился к проблеме пока малоизученной (хотя только в рецензируемом сборнике имя Ницше возникает несколько раз) и показал, что идеи философа занимали внимание Чехова по крайней мере последние 10 лет его жизни, хотя на русском языке писателю могли быть известны только ранние труды философа. В отличие от монологической позиции Толстого с его безусловным отрицанием Ницше, Чехов вступал с его учением в диалог, принимая идеи об ограниченности социальной морали и необходимости отринуть все идеологические клише. Статья интересна тем, что расширяет наши представления о философских исканиях самого Чехова (а не просто произвольно включает его творчество в контекст философских исканий эпохи). Р.Сливовский в статье «Еще раз о персонажах-евреях в творчестве А.Чехова и об отношении писателя к еврейскому вопросу» вступил в полемику с известным исследованием Е. Толстой. Автор резонно полагает, что нельзя непосредственно переводить творческий материал в биографический, что Чехова интересуют проблемы менталитета разных наций, и в числе других (а не исключительно) - евреев. Перед нами пример научного, а не публицистического подхода к «скользкой» теме. Э. Томпсон обратилась к еще одному неоднозначно воспринимаемому в современных условиях вопросу: «Антон Чехов и русский колониализм: отрицание идентичности в "Острове Сахалине"». Она полагает, что русский колониализм был менее заметным явлением, чем английский, но в то же время колониальное мышление было и остается в России очень сильным. Настолько, что оно проявляется и у Чехова, несмотря на его репутацию мягкого и гуманного человека. Именно поэтому он проводил четкую границу между цивилизованной и европейской Россией - и примитивными и неспособными к просвещению местными жителями, он вольно или невольно соглашался с экспансионистскими целями русской империи, его не волновали проблемы нерусских политических заключенных. Автор статьи оговаривается, что не выдвигает обвинений писателю, а просто предлагает перечесть его с позиций 21 века. Хотя мне, например, кажется, что сознание Чехова, россиянина, выросшего в стране со множеством национальностей, воплощает иной менталитет, чем, быть может, у англичанина, сформировавшегося в стране-метрополии. Впрочем, это любопытный пример взгляда на Россию человека западноевропейской культуры со своими социально-политическими представлениями. М. Щвидерска обратилась к вопросу об «Изображении чужого в прозе А. П. Чехова» с точки зрения литературоведческой имагологии и выявила, что чужой мир по мере развития Чехова-писателя становится более сложным и теряет стереотипный характер. Статья вызвала сомнение только в связи с тем, можно ли на основании одного рассказа - «Дамы с собачкой» говорить об имаготеме русской провинции, находящейся под влиянием ложной западной культуры. Если российских ученых больше интересуют проблемы художественной философии Чехова, то наши зарубежные коллеги чаще обращаются к проблемам поэтики. В.Змарзер в статье «О языке А.П. Чехова» анализирует языковые приемы повествования, создающие комический эффект, приемы полифонического детального психологического портретирования и пр., что позволяет сделать вывод: для Чехова характерно сочетание научно-аналитического подхода с эмоциональным отношением к жизни. Р.Лауэр, размышляя о «Раннем нарративном искусстве А. П. Чехова» показал, что в его основе лежит антропологический принцип отношения к жизни "без философских преоккупаций и идеологических предвзятостей". Г.Рессел проанализировал «Феномены эмоциональности в произведениях А. П.Чехова» и показал, что, будучи основателем в русской литературе жанра юмористично-меланхоличных коротких рассказов (?) Чехов тщательно и экономно использует лексические средства, благодаря чему они приобретают особое эмоциональное значение. К. Смола в статье «О «текстах второй степени» в ранней прозе Чехова», опираясь на новейшие теоретические исследования, анализирует производные тексты в ранней прозе Чехова и трансформации, которым подвергается претекст. Автор рассматривает мало изученный рассказ «Из записок вспыльчивого человека» не как пародию, а как вариант барочной «палинодии», а также тексты, которые автор называет контрафактурами (они сильнее пародии эмансипируются от претекста и используют его данные, чтобы сформулировать на его основе другое высказывание) - примером чего является рассказ «Открытие». К сожалению, текст статьи написан с таким количеством модных сложных терминов (и немецкий оригинал, и русское резюме), что за ними ускользает, в общем-то, его несложный смысл. И. Василюк изучала «Антропонимы в художественной литературе: на материале произведений А.П.Чехова» и показала, что выбор имени у Чехова носит целенаправленный характер. А. Ксенич в работе «Не только "Вишневый сад"» обратил внимание на то, что пьеса воспринимается как воплощение русского начала, хотя в русском фольклоре нет символики, связанной с образом вишневого сада. Этот символический образ создан Чеховым в соответствии с традициями украинского фольклора и, главное, в полном соответствии с законами народного поэтического символического мышления, а потому образ сада в произведениях Чехова в целом заслуживает большего внимания. Эта интересная мысль, но, на наш взгляд, образ сада в произведениях Чехова необходимо рассматривать и в связи с историко-культурным контекстом конца Х1Х - начала ХХ веков. С моей российской точки зрения, некоторые статьи наших зарубежных коллег построены на ограниченном материале (хотелось бы увидеть больше доказательств как из произведений писателя, так и историко-литературного характера) или, наоборот, носят слишком обобщенный, обзорный характер, повторяя известные вещи, иногда жестко привязаны к определенной, но достаточно узкой методологии. Ряд статей был посвящен постановкам чеховских произведений, а также их переделкам, диалогу с ними в постмодернистском культурном пространстве. Здесь во многом программной становится статья В. Б. Катаева «Русский постмодернизм и Чехов». Если в работах наших зарубежных коллег, представленных в сборнике, читатель видит, скорее, одобрение постмодернистской игры с текстом, то российские исследователи относятся к постмодернизму гораздо более осторожно и критически и, я бы сказала, аналитически. Все-таки это явление, во всех своих чертах проявившееся в русской культуре, осталось ей несколько чуждо. Во-первых, утверждает автор статьи, не любая игра с текстом классика, в том числе Чехова - это постмодернизм. Это переделки, созданные в эпоху постмодернизма, но это просто плохо сделанные тексты. Что же касается «чистых» постмодернистов, то, несмотря на то, что прозаики нового поколения сделали вторичность и цитатность своей осознанной стратегией, они не могут не обращаться к произведениям прошлого как к основному источнику не только образов и сюжетов, но и философских идей. Произведения Чехова стоят здесь в первом ряду, и это осознание родственности Чехова-писателя самым радикальным художественным исканиям и опытам века (проблема соотношения хаоса и культуры, абсурдизация, ироническая трактовка, игровое начало, отталкивание от прошлых текстов), это все равно возвращение к классике. Во многих статях показаны отдельные конкретные проявления диалога с Чеховым современной культуры. Особенно интересно для нас, конечно, восприятие Чехова в Польше. В.Гульченко показал переклички с «Тремя сестрами» новеллы Я.Ивашкевича «Барышни из Вилко» и ее киноверсии А.Вайды. Его внимание в статье «Продолжение Тузенбаха, или Шесть сестер из Вилко» привлекла параллель Виктора и Тузенбаха как типичных героев ситуации «человек на рандеву». Несмотря на выявленные автором статьи отличия, он приходит к важному для нас всех выводу: присутствие Чехова угадывается или напрямую прочитывается в лучших произведениях литературы, театра, кинематографа ХХ века (в том числе польских), «возникающих под вольным или невольным влиянием русского классика». А. Семчук в статье «Заметки о театральной рецепции "Трех сестер" в Польше» представил пять наиболее интересных, с его точки зрения, постановок пьесы в Польше с 1909 по конец ХХ века. Г.Павлак рассмотрела «Творчество А.П.Чехова в польском телевизионном театре 1953-2003 гг.» на примере инсценировок отдельных произведений, рассказала об их создателях, актерском составе и концепциях. М.Семчук обратилась к проблеме «Почему польский театр любит Чехова? (Произведения писателя на польских сценах с 1989 года)». В чем же причины популярности Чехова, несмотря на ярко выраженную русофобию этого времени? Это, по мнению автора, колоритные женские персонажи, неограниченные сценические возможности -от реализма до авангарда, широкие возможности для постановщика, в том числе объединить в одном спектакле несколько разных текстов в одно целое. Г. Гузьлак увидел в спектакле Торуньского театра им. Вилама Хоржичи режиссера Анджея Бубеня выдающееся явление искусства. «Открытие «Дяди Вани» Антона Чехова», - так и называется его статья. В спектакле есть синтез реализма в духе Станиславского и в то же время символика античного мифа, что обеспечивает ему всеобъемлющий охват человеческого опыта. Благодаря музыке в спектакле возникает мысль о счастье, хотя в самой пьесе возможность достижения счастья проблематична. И это тоже делает спектакль потрясением для зрителя. Редкие спектакли по пьесам Чехова в наше время получают столь высокую оценку. Еще один вариант своеобразного переосмысления чеховских героев и сюжета показан в статье Б.Оляшек «Путь чеховских сестер - от «жизни, какая должна быть» к «жизни, какая есть» («Три сестры» А.Чехова и «Четвертая сестра» Я.Гловацкого)». Автор полагает, что восприятие русской перестроечной жизни драматургом, поляком по происхождения, но с опытом американской жизни, представляет большой интерес, поскольку ему удалось показать ценностный хаос, восторжествовавший через 100 лет после Чехова вопреки надеждам Вершинина. Однако детали, приведенные в статье, вызывают большое сомнение в том, что московская жизнь перестроечного времени изображена адекватно. Это, скорее, американский миф о русской жизни - там есть бизнесмен, связанный с наркобизнесом, владелец BMV, политик-националист, «зловредное» телевидение. Мне, изнутри России, кажется, что пьеса Я. Гловацкого оценена автором статьи незаслуженно высоко. В ряде статей рассматривается диалог с Чеховым современных писателей. Подобные сопоставления, на наш взгляд, всегда любопытны с фактической точки зрения, но все же требуют каких-то общих выводов в итоге - что, к сожалению, есть не во всех статьях. В.Шульженко полагает, что «Чеховская драматургия в современной прозе о "новых русских"» отражается через защиту предпринимательства, и мы должны быть благодарны писателям, талантливо переосмысливающим чеховские образы, связанные с сутью нашего времени (мне показалось, что здесь есть некоторое преувеличение). А. Собенников проанализировал «Творчество А.П.Чехова в рецепции В.Маканина» (помимо отдельных реминисценций, главное, что Маканина тоже можно определить как «жестокий талант»). Э.Славенцка выявила, что «Чехов в свете эссеистики Виктора Ерофеева» показан как носитель ксенофобии (в этом ложном обвинении проявляется произвольность и категоричность суждений Ерофеева, яростного противника комплекса национального превосходства). Статья Ю.Доманского «Игра в Чехова: "Вишневый сад" в романе Андрея Геласимова "Год Обмана"» интересна тем, что он рассматривает это произведение как итог на данный момент поисков по части подключения текстов классических к текстам современным. Геласимов свел открытые предшественниками способы в систему, показав, что у системы возможностей в порождении смыслов больше, чем у отдельно взятых элементов. Несколько статей были посвящены диалогу Чехова с его старшими и младшими современниками. Т. Шишко в работе ««Скверная история» Чехова и «Княжна «Анна Львовна» Салтыкова-Щедрина (Невольная аналогия или сознательная реминисценция?)» обратил внимание на еще одно, ранее незамеченное, признание Чеховым авторитета Салтыкова. И. Мяновска обратилась к проблеме «Чехов глазами Б. Зайцева», правда, на наш взгляд, совершенно некритически отнеслась к позиции Зайцева, в сущности, далеко не идеальной, а субъективной, как и любая интерпретация. Интересна своим фактическим материалом статья Х. Зетцера «Международное восприятия Чехова в регионе Баденвейлера». Заслуживает осмысления его мысль о самоинсценировке Баденвейлера как региональной модели восприятия Чехова, поскольку город осознает себя как место фокусирования культурно-исторических связей. Сборник завершается откликами на ряд российских изданий о Чехове. Вообще посвященный Чехову том Studia Rossica издан очень тщательно, продуманно, интеллигентно. А главное, подводя итоги, вспомним те вопросы, которые задали в начале рецензии. И необходимо сказать, что варшавский сборник получился действительно цельной книгой, содержащей много статей очень высокого научного уровня и свидетельствующей о возможности новых направлений в глубоком и сложном постижении Чехова.Лия Бушканец (Казань)