83.3(2Рос = Рус)1С50Сост. Белоусова Г.Э., зав. внестационарным отделом С моею царственной мечтой одна брожу по всей вселенной: сценарий литературно – поэтической композиции, посвященной творчеству Ч. де Габриак/ Сост. Г. Э. Белоусова; ГУК «Кемеровская областная специальная библиотека для незрячих и слабовидящих».- Кемерово, 2004.- 20 с.Литературно-поэтическая композиция «С моею царственной мечтой одна брожу по всей Вселенной…» посвящена загадочной поэтессе «серебряного» века русской поэзии Черубине де Габриак (Елизавете Дмитриевой). Читатели всегда с большим интересом слушают занимательную историю об удивительной, романтичной Черубине, проникаются сочувствием к ней. Слушателей волнует судьба поэтессы, завораживают ее необычные, чарующие стихи. ^ ЧЕРУБИНА ДЕ ГАБРИАК(1887 – 1928)Ведущий 1: Мы расскажем вам о самой загадочной, таинственной женщине в истории русской литературы; это женщина-призрак, миф, мистификация, но все-таки существовавшая на самом деле. Таинственная красавица Черубина де Габриак присылала в редакцию журнала «Аполлон» стихи, полные очарования и неженской силы. Кто же была на самом деле поэтесса? О судьбе и творчестве романтичной незнакомки вы узнаете сейчас из нашей литературно-поэтической композиции. Итак, Черубина де Габриак – такое непривычное, удивительное имя для русской литературы... Место действия - Петербург, время - начало ХХ столетия, "серебряный" век русской поэзии, увлечение символизмом, мистикой, оккультизмом.^ С моею царственной мечтойОдна брожу по всей вселенной,С моим презреньем к жизни тленной,С моею горькой красотой.Царицей призрачного тронаМеня поставила судьба...Венчает гордый выгиб лбаЧервонных кос моих корона.Но спят в угаснувших векахВсе те, кто были бы любимы,Как я, печалию томимы, Как я, одни в своих мечтах.И я умру в степях чужбины,Не разомкну заклятый круг.К чему так нежны кисти рук,Так тонко имя Черубины?Вед. 2: Такие завораживающие, таинственные, пряные стихи (впоследствии оказавшиеся пророческими) и письмо на французском языке, написанное изысканным стилем, на бумаге с траурным обрезом и запечатанное черным сургучем с девизом на латыни "Горе побежденным", получил в сентябре 1909 года редактор молодого журнала "Аполлон" Сергей Маковский. В стихах незнакомка как бы невольно проговаривалась о себе, о своей пленительной внешности и о своей участи, загадочной и печальной: ^ Замкнули дверь в мою обительНавек утерянным ключом;И черный ангел, мой хранитель,Cтоит с пылающим мечом.Но блеск венца и пурпур тронаНе увидать моей тоске,И на девической руке -Ненужный перстень Соломона.Не осветят мой темный мракВеликой гордости рубины...Я приняла наш древний знак -Святое имя Черубины.Вед. 1: Из воспоминаний Сергея Маковского: ...Впечатление заострялось и почерком, на редкость изящным, и запахом пряных духов, пропитавших бумагу, и засушенными слезами "богородициных травок", которыми были переложены траурные листки. Адреса для ответа не было, но вскоре сама поэтесса позвонила по телефону. Голос у нее оказался удивительным: никогда, кажется, не слышал я более обвораживающего голоса. Не менее привлекательна была и вся немного картавая, затушеванная речь: так разговаривают женщины очень кокетливые, привыкшие нравиться, уверенные в своей неотразимости. Я обещал прочесть стихи и дать ответ после того, как посоветуюсь с членами редакции: к ним принадлежали в первую очередь Иннокентий Анненский и Вячеслав Иванов, также - Максимилиан Волошин, Гумилев, Михаил Кузмин. Промелькнуло несколько дней – опять письмо: та же траурная почтовая бумага и новые стихи, переложенные на этот раз другой травкой, не то диким овсом, не то метелкой (и позже - сколько писем, столько и травок, по-видимому из заранее подобранного гербария). Сонет^ Моя любовь - трагический сонет.В ней властный строй сонетныхповторений,Разлук и встреч и новых возвращений,-Прибой судьбы из мрака прошлых лет.Двух девушек незавершенный бред,Порыв двух душ, мученье двух сомнений,Двойной соблазн небесных искушений,Но каждая - сказала гордо: "нет".Вслед четных строк нечетныетерцетыПришли ко мне возвратной чередой,Сонетный свод сомкнулся надо мной.Повторены вопросы и ответы:«Приемлешь жизнь? Пойдешь за мной вослед?Из рук моих причастье примешь?»«Нет!»Вед. 2: Вторая пачка стихов показалась мне еще любопытнее, и на них я обратил внимание моих друзей по журналу. Хвалили все хором, сразу решено было: печатать. Но боль больше, чем стихи, конечно, заинтересовала и удивила загадочная, необычайная девушка, скрывавшаяся под несколько претенциозным псевдонимом "Черубины" (разумеется, от херувима). Еще после нескольких писем и телефонных бесед с таинственной Черубиной выяснилось: у нее рыжеватые, бронзовые кудри, цвет лица совсем бледный, ни кровинки, но ярко очерченные губы со слегка опущенными углами, а походка чуть прихрамывающая, как полагается колдуньям. От стихов, действительно, веяло немножко шабашем; но сердце девушки отдано рыцарю, "обагрившему кровью меч в дверях пещеры Вифлеема"... Она называла себя также "инфантой" и жаловалась на безысходное одиночество, от которого не спасал и "Святой Грааль, в себя принявший скорби мира". Вот стансы с эпиграфом « ^ Я - его голос»:В слепые ночи новолуньяГлухой тревогою полна,Завороженная колдунья,Стою у темного окна.Стеклом удвоенные свечиИ предо мною и за мной,И облик комнаты инойГрозит возможностями встречи.В темно-зеленых зеркалахОбледенелых ветхих оконНе мой, а чей-то бледный локонЧуть отражен, и смутный страхМне сердце алой нитью вяжет.Что, если дальняя грозаВ стекле мне близкий лик покажетИ отразит ее глаза?Что, если я сейчас увижуУглы опущенного рта,И предо мною встанет та Кого так сладко ненавижу?Но окон темная водаВ своей безгласности застыла.И с той, что душу истомила,Не повстречаюсь никогда.Вед.1: С особым азартом восхищался Черубиной Максимилиан Волошин, посещавший меня усердно в дни моей болезни. Особенно увлекательны были разговоры с ним о Черубине де Габриак, которая продолжала от времени до времени посылать стихи, упорно отказываясь, однако, открыть свою "тайну". Мы недоумевали: кто она? почему так прячется? когда же, наконец, зайдет в редакцию? Нет, она решительно уклонялась от личного знакомства, настаивала на том, что сотрудничество ее в "Аполлоне" должно оставаться анонимным, из-за сложных и неразборчивых "семейных обстоятельств"... После долгих усилий мне удалось-таки кое-что выпытать у "инфанты": она и впрямь испанка родом, к тому же ревностная католичка: ей всего осьмнадцать лет, воспитывалась в монастыре, с детства немного страдает грудью. Проговорилась она еще о каких-то посольских приемах в особняке "на Островах" и о строжайшем надзоре со стороны отца-деспота (мать давно умерла) и некоего монаха-иезуита, ее исповедника... В то же время письма, сопровождавшие стихи (были письма и без стихов), сквозили тоской одиночества, желанием довериться кому-нибудь, пойти навстречу зовам сердца...^ Я - в истомляющей ссылке,В этих проклятых стенах.Синие, нежные жилкиБьются на бледных руках.Вед.2: Наши беседы стали ежедневны. Я ждал с нетерпением часа, когда - раз, а то и два в день - она вызывала меня по телефону. Уж я совсем поправился, начал бывать в помещении журнала на Мойке, вышла и первая книга "Аполлона" (в начале октября). Интерес к Черубине не только не ослабевал, а разрастался, вся редакция вместе со мной "переживала" обаяние "инфанты", наследницы крестоносцев, заявлявшей не без гордости:^ Червленый щит в моем гербе,И знака нет на светлом поле.Но вверен он моей судьбе,Последней - в роде дерзких волей...Вед.1: Влюбились в нее все "аполлоновцы" поголовно, никто не сомневался в том, что она несказанно прекрасна, и положительно требовали от меня - те, что были помоложе, - чтобы я непременно "разъяснил" обольстительную "незнакомку". Не надо забывать, что от запавших в сердце стихов Блока, обращенных к "Прекрасной Даме", отделяло Черубину всего каких-нибудь три-четыре года: время было насквозь провеяно романтикой. Убежденный в своей непобедимости Гумилев (еще совсем юный тогда) уж предчувствовал день, когда он покорит эту бронзовокудрую колдунью; Вячеслав Иванов восторгался ее искушенностью в "мистическом эросе"; о Волошине и говорить нечего. Барон Николай Николаевич Врангель (историк искусства и художественный критик), закадычный мой друг в ту пору, решил во что бы то ни стало вывести Черубину на чистую воду: "Если уж так хороша, зачем же прячет себя?". Но всех нетерпеливее "переживал" Черубину обычно такой сдержанный художник Константин Сомов. Ему нравилась "до бессоницы", как он признавался, воображаемая внешность удивительной девушки. "Скажите ей, - настаивал Сомов, - что я готов с повязкой на глазах ездить к ней на Острова в карете, чтобы писать ее портрет, дав ей честное слово не злоупотреблять доверием, не узнавать, кто она и где живет".Вед. 2: Черубина отклонила и это предложение, а спустя недолгое время вдруг известила письмом о своем отъезде за границу месяца на два, по требованию врачей. Затем позвонила ко мне другая незнакомка, назвавшая себя двоюродной сестрой Черубины, и обещала изредка давать о ней вести в этот промежуток. Кстати, эта кузина патетически рассказывала мне о внезапной болезни Черубины: бедняжка молилась всю ночь исступленно, утром нашли ее перед распятьем без чувств, на полу спальни. Признаюсь, рассказ кузины меня встревожил не на шутку. Только тут понял я, до какой степени я связан с ней, с Черубиной, с ее волшебным голосом и недоговоренными жалобами... (По свидетельству М. Волошина, "в отсутствие Черубины Маковский так страдал, что Иннокентий Федорович Анненский говорил ему: "Сергей Константинович, да нельзя же так мучиться. Ну, поезжайте за ней. Истратьте сто, - ну двести рублей, оставьте редакцию на меня... Отыщите ее в Париже". Однако Сергей Константинович не поехал...").Вед. 1: Она уехала, а я убедился окончательно, что давно уже увлекаюсь Черубиной вовсе не только как поэтессой, - я убедился, что все чаще и взволнованнее мечтаю о ее дружбе, о близости к ней, о звучащей в ее речах и письмах печальной ласке. Слов влюбленности между нами еще не было произнесено, но во всех интонациях наших бесед они подразумевались, и было несколько писем от нее, которые я знал наизусть... Я поклялся добиться свидания, как только она вернется в Петербург. Дело было даже не в стихах: стихи как стихи, иногда - словно выдуманные, переводные, не свои... Но важно то, что эти стихи все же вскрывали душу существа необычайного, она-то и овладела мной. Эта необыкновенная девушка становилась для меня именно той, о которой так легко мечтается в молодые годы, той, кому приписываешь все совершенства, подсказанные еще не проученным жизнью воображением.Вед. 2: Она вернулась раньше, чем все мы ожидали - вскоре после выхода в свет первой книжки "Аполлона". Мой "роман" продолжался, заманивая меня все глубже в омут безысходной мечты. Давно уже перестал я делиться с приятелями моими впечатлениями о Черубине. Чувство росло в ревнивом одиночестве. Тревожило меня и ее здоровье: в юные годы легочные заболевания опасны, может быть, именно болезнь и мешает ей открыться мне? Обреченная на роковую немощь, она не хочет искушать счастья... Вед. 1: 15 ноября вышел второй номер "Аполлона". В нем была опубликована статья Волошина о Черубине де Габриак и подборка из двенадцати ее стихотворений. Стихи поэтессы пленили весь литературный Петербург, обворожили всю редакцию журнала, молодые поэты начали ее поиски по всему городу. Но эта печальная рыжеволосая женщина была неуловима. Поэт, современник, так писал своему приятелю в Москву: "Появилась новая поэтесса Черубина де Габриак... Кто она такая - неизвестно... Говорят, что она полуфранцуженка-полуиспанка. Но стихи пишет по-русски... Говорят еще, что она изумительной красоты, но никому не показывается. Стихами ее теперь здесь все бредят - и больше всех Маковский. Волошин все знает наизусть. Стихи, действительно, увлекательные, пламенные и мне тоже очень нравятся... Во всяком случае, по-русски еще так не писали..."^ Горький и дикий запах земли:Темной гвоздикой поля поросли!В травы одежду скинув с плеча,В поле вечернем горю, как свеча.Вдаль убегая, влажны следы,Нежно нагая, цвету у воды.Белым кораллом в зарослях лоз,Алая в алом, от алых волос. Вед. 2: Но в это же время тайна Черубины стала приоткрываться – прежде всего для "аполлоновцев". Кто же эта романтическая женщина-загадка, прекрасная таинственная Черубина? А ее просто не существовало в природе. Экзотическое имя придумал Макс Волошин, бродя по берегу моря в Коктебеле, облюбованном поэтами. Его круглолицая молодая спутница, прихрамывая, следовала за ним. Она писала чудесные стихи, но никто их не печатал. "Елизавета Дмитриева"? Фи! Это не имя! А придуманная двумя поэтами мистификация обещала быть великолепной: на поэзию графини Черубины де Габриак, сумрачной, разочарованной красавицы с разбитым сердцем, страстной католички, клюнут все литературные журналы. Войти в этот образ не представляло труда для Лили Дмитриевой: она сама училась в Сорбонне, изучала испанский язык и литературу на Высших женских курсах. И сердце ее тоже было разбито: она была влюблена в Николая Гумилева, с которым познакомилась еще в Париже в 1907 году, и одновременно в Максимилиана Волошина, который был для нее самой большой любовью в жизни, самой недосягаемой… А вскоре Петербург был потрясен стихами новой поэтессы: ^ Она ступает без усилья,Она не слышна, как гроза.У ней серебряные крыльяИ темно-серые глаза.Ее любовь неотвратима,В ее касаньях - свежесть сна.И, проходя с другими мимо,Меня отметила она.Не преступлю и не забуду,Я буду неотступно ждать,Чтоб смерти радостному чудуЦветы сладчайшие отдать. Вед. 1: Тогда еще никому не приходило в голову, что в этих строфах отражалась колдовски страшная судьба никому не ведомой хромой девочки, которая до четырнадцати лет была прикована к постели туберкулезом и мечтала умереть, чтобы посмотреть Бога и Дьявола. "Мое первое воспоминание о жизни, - вспоминала потом эта девочка, - возвращение к жизни после многочасового обморока - наклоненное лицо мамы с янтарными глазами и колокольный звон. Мне было семь лет. На дворе - август с желтыми листьями и красными яблоками. Какое сладостное чувство земной неволи! Я целых десять месяцев была погружена во мрак, я была слепой". (Это произошло после перенесенного Лизой сильного дифтерита, который она долго скрывала от матери, стремясь быть сильной и волевой). Прочтя ее стихи, Петербург увидел иное - дивный, разочарованный призрак, женщину необыкновенной красоты и религиозности, которая скрывала свое лицо и свою душу от нескромных взглядов.^ Лишь раз один, как папоротник, яЦвету огнем весенней, пьяной ночью...Приди за мной к лесному средоточью,В заклятый круг приди, сорви меня!Люби меня! Я всем тебе близка.О, уступи моей любовной порче,Я, как миндаль, смертельна и горька,Нежней, чем смерть, обманчивей и горче.Вед. 2: "Пусть она - даже мираж, мною выдуманный, я боюсь этой инфанты, этой черной склоненной фигуры с веером около исповедальни", - написал о стихах Черубины знаменитый критик и поэт Иннокентий Анненский, который колебался, принять ли за истину Черубину, относился к ней недоверчиво, скептически, чувствуя какой-то подвох. Этот мэтр русской поэзии отличался удивительным умением проникать в авторскую душу, он говорил Маковскому: "...что-то в ней не то. Не чистое это дело". Он умер в декабре 1909 года от приступа эмболии, на ступенях Царскосельского вокзала в Петербурге, так и не узнав "тайны" Черубины...Вед. 1: Так кто же такая эта женщина-загадка, таинственная незнакомка? Родилась поэтесса Елизавета Ивановна Дмитриева 12 апреля 1887 года в Санкт-Петербурге, в дворянской семье. Закончив гимназию с золотой медалью, она поступила в императорский женский педагогический институт и окончила его по двум специальностям: средневековая история и французская средневековая литература, в это же время была вольнослушательницей в университете по испанской литературе и старофранцузскому языку, после чего еще некоторое время проучилась в Сорбонне и стала преподавательницей гимназии. Увлечение европейским, особенно французским, средневековьем наложило значительный отпечаток на ее литературную деятельность, и стихи Елизаветы Дмитриевой действительно принимались в петербургских журналах как стихи француженки и католички. Мистификация такого рода стала возможна благодаря тонкому вкусу и пониманию природы европейской поэзии, которую Дмитриева отлично знала. Многие стихи Черубины изумляют читателя мрачностью, каким-то странным, далеким от обыденного понимания отношением к наиболее сложным проблемам бытия, особенно смерти. Однако для самой Черубины это не было позой или игрой. До 16 лет крайне болезненная девочка страдала тяжелыми припадками, очень похожими на эпилепсию. "Я мечтала стать святой и радовалась тому, что больна темным, неведомым недугом и близка к смерти", - напишет она в автобиографии. Страдая наследственным туберкулезом, в детстве Елизавета по многу месяцев не вставала с постели, из-за болезни осталась на всю жизнь хромой.Прялка^ Когда Медведица в зенитеНад белым городом стоит,Я тку серебряные нити,И прялка вещая стучит.Мой час настал, скрипят ступени,Запела дверь... О, кто войдет?Кто встанет рядом на колени,Чтоб уколоться в свой черед?Открылась дверь, и на порогеСлепая девочка стоит:Ей девять лет, ресницы строги,И лоб фиалками увит.Войди, случайная царевна,Садись за прялку под окно;Пусть под рукой твоей напевноПоет мое веретено!...Что ж так не долго? Ты устала?На бледных пальцах алый след...Ах, суждено, чтоб ты узналаЛюбовь и смерть в тринадцать лет.Вед. 2: Подобное отношение к наиболее важным аспектам существования вообще характерно для многих русских поэтов и писателей той эпохи, но для Черубины смерть была реальней и ощутимей, чем для множества ее литературных современников. Поэзия Черубины - поэзия человека, чувствовавшего за грубой оболочкой обыденности некое метафизическое инобытие.Вед.1: Итак, осенью 1909 года Елизавета Дмитриева, скромная преподавательница гимназии, отнюдь не красавица, стала героиней мистификации, которая взбудоражила не только редакцию "Аполлона", но и весь литературно-художественный Петербург. Очень уж точно отвечал очерченный в стихах лирический облик ожиданиям и чаяниям метров российского модернизма. Таинственность, гонимость, безоглядная страстность, жертвенность, религиозный экстаз - вот главные мотивы творчества открытой "Аполлоном" поэтессы, пишущей изящные, со своеобразным ароматом стихи.Вед. 1: Толчком к мистификации стал снобизм редактора журнала Маковского. По воспоминаниям Волошина, Сергей Константинович "был чрезвычайно и аристократичен, и элегантен. Я помню, он советовался со мной - не вынести ли такого правила, чтобы сотрудники являлись в редакцию "Аполлона" не иначе как в смокингах. В редакции, конечно, должны быть дамы, и папа Мако прочил балерин из петербургского кордебалета...". Елизавета Дмитриева, не элегантная и хромая, не соответствовавшая экзальтированным эстетическим ожиданиям литературной публики, "удовлетворить его, конечно, не могла, и стихи ее были в редакции отвергнуты. Тогда мы решили изобрести псевдоним и послать стихи письмом".Вед. 2: Однако остановиться на этой примитивной уловке Волошин не мог. Впоследствии глубже всех истолковала его замысел Марина Цветаева: "Прежде всего, он понял, что школьная учительница такая-то и ее стихи - кони, плащи, шпаги - не совпадают и не совпадут никогда. Что здесь, перед лицом его - всегда трагический, здесь же катастрофический союз души и тела. Не союз, а разрыв... Некрасивость лица и жизни, которая не может не мешать ей в даре: в свободном самораскрытии души...". И вот старший друг (ему тогда было 32, ей - 22) ставит цель: дать Лиле возможность стать самой собою - "той самой, что в стихах, душе дать другую плоть". В стихах Черубины Волошин играл роль режиссера и цензора, подсказывал темы, выражения, давал задания, но писала только сама Лиля. Какая же женщина "должна, по существу, писать эти стихи"?.. "Нерусская, явно. (Кстати, в роду Дмитриевой была шведская кровь - по мужской линии, и цыганская - по материнской). Красавица, явно. Католичка, явно..." Богатая... знатная... и тем не менее по-своему в чем-то несчастная - "красоте, богатству, дару вопреки".Вед. 1: Столь искусно проведя редактора-эстета, Волошин доказал поверхностность его подхода к оценке поэзии и заставил не только печатать стихи, которые тот сначала отверг с пренебрежением, но и влюбиться в их автора, - которую тот прежде высокомерно не замечал! Шутка Волошина и Лили Дмитриевой, против их воли, переходила все границы: неведомая Черубина сводила с ума даже скептиков, жила самостоятельной жизнью. "Успех Черубины де Габриак громаден, - писал Максимилиан Волошин в конце ноября. - Ей подражают, ее знают наизусть люди, совсем посторонние литературе, а петербургские поэты ее ненавидят и завидуют... Теперь Лиля уже сможет сама создать свою поэтическую индивидуальность, которая гораздо крупнее и глубже. Но Черубина - тот ключ, которым я попытался открыть глубоко замкнутые родники ее творчества".Вед. 2: Думается, это Волошину удалось. Однако сама Дмитриева не выдержала единоборства с "мнением света": женщина в ней победила поэта. Третий номер "Аполлона" дал новую большую подборку ее стихов в декоративном обрамлении работы Евгения Лансере (так еще никого в журнале не печатали!), редакция заказывает ей ряд переводов... Но творчески она "на большом распутье": писать, как Черубина, она уже не может; писать так, как до Черубины, не хочет. "У меня чувство, что я умерла"; "я злая и мне грустно жить"; "во мне нет радости", - повторяет она в письмах к Волошину. Все дальше отходит она от своего "учителя". И 15 марта 1910 года пишет ему: "Макс, ты выявил во мне на миг силу творчества, но отнял ее от меня навсегда потом".Цветы^ Цветы живут в людских сердцах;Читаю тайно в их страницахО ненамеченных границах,О нерасцветших лепестках.Я знаю души, как лаванда,Я знаю девушек-мимоз,Я знаю, как из чайных розВ душе сплетается гирлянда.В ветвях лаврового кустаЯ вижу прорезь черных крылий,Я знаю чаши чистых лилийИ их греховные уста.Люблю в наивных медуницахНемую скорбь умерших фей,И лик бесстыдных орхидейЯ ненавижу в светских лицах. Акаций белые словаДаны ушедшим и забытым,А у меня, по старым плитам,В душе растет разрыв-трава.Вед. 1: И таинственная Черубина де Габриак разоблачилась. С самого начала все знал Алексей Толстой, летом бывший у Волошина в Коктебеле. А именно там и тогда затевалась вся мистификация, обсуждались ее детали, создавались первые стихи. Некоторые из них Толстой случайно услышал - и в Петербурге сразу узнал. Однако, искренне любя Волошина, Алексей Николаевич (ему тогда было 26 лет) держал язык за зубами - и только предостерегал друга: "Брось, Макс, это добром не кончится!" Опасность пришла совсем с неожиданной стороны: первым обладателем тайны стал Иоганнес фон Гюнтер, молодой немецкий поэт и переводчик, сотрудник журнала. По словам Волошина, он "забавлялся оккультизмом" - и на этой, по-видимому, почве завладел доверием Дмитриевой (также мистически настроенной). У нее к тому же постепенно началось некое раздвоение личности: ей стало казаться, "что она должна встретить живую Черубину, которая спросит у нее ответа...". Узнав у Елизаветы Ивановны ее секрет, Гюнтер несколько дней наслаждался своей новой ролью: "быть единственным обладателем тайны, раскрыть которую стремился весь Петербург". Затем рассказал все Михаилу Кузмину - и, по-видимому, еще кое-кому из недоброжелателей Черубины (а в "Аполлоне" отнюдь не все были ею очарованы). 16 ноября Толстой, припертый Кузминым к стене, "все подтвердил о Черубине". На следующий же день Кузмин отправился "открывать глаза" Маковскому... Для редактора "Аполлона" это был тяжелый удар. Он, действительно, был без ума от создавшейся в его воображении рыжеволосой красавицы. Вот как он сам об этом вспоминает:Вед. 2: "Тогда я еще был далек от правды. Между тем не мог я не заметить, что кое - кто из прежних поклонников Черубины начал отзываться о ней насмешливо. В передовых литературных кругах стали ходить о загадочной Черубине всякие слухи. Среди сотрудников "Аполлона" начались даже раздоры. Одни были за нее, другие - против нее. Особенно издевалась над ней и ее мистическими стихами (не мистификация ли?) некая поэтесса Елизавета Ивановна Дмитриева, у которой часто собирались к вечернему чаю писатели из "Аполлона". Она сочиняла очень меткие пародии на Черубину и этими проказами пера выводила из себя поклонников Черубины. У Дмитриевой я не бывал и даже не заметил ее среди литературных дам и девиц, посещавших собрания "Аполлона", но пародии на Черубину этой Черубининой ненавистницы и клеветницы попадались мне на глаза, и я не мог отказать им в остроумии. Наконец, Кузмин приехал меня предуведомить: - Дело зашло слишком далеко. Надо положить конец недостойной игре! Вот номер телефона: позвоните хоть сейчас. Вам ответит так называемая Черубина... Да вы, пожалуй, и сами догадываетесь? Она - не кто иной, как поэтесса Елизавета Дмитриева, ненавистница Черубины, школьная учительница, приятельница Волошина. А пресловутая ее "кузина" - Брюллова (поэтесса, секретарь редакции журнала "Аполлон", близкая подруга Дмитриевой), из ее квартиры обе и звонят к вам... Нет! До того я ни о чем "не догадывался". Нет, я не предполагал никакой мистификации, сознаюсь честно. Миф Черубины, которому так единодушно поверили аполлоновцы, подействовал на меня с гипнотической силой. От разоблачения Кузмина я не мог прийти в себя. В первые минуты даже отверг его обиженно. Слишком осязаемым стал для меня образ Черубины, слишком настоящими представлялись наши отношения, - никогда, казалось, ни с одной женщиной до тех пор не совпадала полнее моя мечта о женщине. Нет, я Кузмину не поверил... Вед. 1: Я перестал "не верить" лишь после того, как на мой телефонный звонок по номеру, указанному Кузминым, действительно отозвался - тот, ее, любимый, волшебный голос. Но и тогда я продолжал надеяться, что все кончится к лучшему. Ну что же, - соображал я, - пусть исчезнет загадочная рыжеволосая "инфанта", - ведь я и раньше знал, что на самом деле она не совсем такая, какой себя рисует. Пусть обратится в какую-то другую, в какую-то русскую девушку, "выдумавшую себя", чтобы вернее мне нравиться, - ведь она добилась своим умом, талантом, всеми душевными чарами того, что требовалось: стала близкой мне той близостью, когда наружность, а тем более романтические прикрасы, перестают быть главным, когда неотразимо действует "сродство душ"... Кто эта школьная учительница Дмитриева, околдовавшая меня Черубиной? Я совершенно не представлял себе ее внешности. Знал только, что она молода и что кругом восхищались ее острословием, едкостью стихотворных пародий. Ах, лишь бы что-нибудь в ее плотском облике напоминало чудесный мираж, живший в моем воображении! Пусть даже окажется она совсем "так себе", незаметной, ничуть не красивой, я готов был примириться на самом малом: только бы окончательно не потерять вскормленного сердцем призрака. Все это вихрем пронеслось во мне... Но по телефону я обратился к ней сухо, деловито, полунасмешливо, как человек, давно догадавшийся, что с ним "ломают комедию". Голос, каким ответила она, был голосом раненной насмерть лани. Стоном вырвалось: - Вы? Кто вам сказал? - Боже мой, неужто в самом деле вы думали, что я не в курсе всей интриги? Но теперь время - поставить точки над i и разойтись полюбовно. Лучше всего, заезжайте-ка ко мне. Хоть сейчас. За чашкой чая обо всем и потолкуем...Вед. 2: Было десять вечера, когда раздался ее звонок. Я стал прислушиваться к шагам горничной, побежавшей на звонок в переднюю, затем к ее, Черубининым, шагам... Сердце мое стучало. В эту минуту судьба произносила свой приговор, в душе с самого затаенно-дорогого срывался покров. Дверь медленно, как мне показалось, очень медленно растворилась, и в комнату вошла, сильно прихрамывая, невысокая, довольно полная темноволосая женщина с крупной головой, вздутым чрезмерно лбом и каким-то поистине страшным ртом, из которого высовывались клыкообразные зубы. Она была на редкость некрасива. Или это представилось мне так, по сравнению с тем образом красоты, что я выносил за эти месяцы? Стало почти страшно. Сон чудесный канул вдруг в вечность, вступала в свои права неумолимая, чудовищная, стыдная действительность. И сделалось до слез противно и вместе с тем жаль было до слез ее, Черубину... Я усадил мою гостью в кресло, налил чаю. Она сразу заговорила. Так, до конца свидания, кажется, и не удалось мне вставить ни слова. Смысл ее взволнованной, сбивчивой речи был такой:Вед. 1: - Вы должны великодушно простить меня. Если я причинила вам боль, то во сколько раз больнее мне самой. Подумайте. Ведь я-то знала – кто вы, я-то встречала вас, вы-то для меня не были тенью! О том, как жестоко искупаю я обман, - один Бог ведает. Сегодня, с минуты, когда я услышала от вас, что все открылось, с этой минуты я навсегда потеряла себя: умерла та единственная, выдуманная мною "я", которая позволяла мне в течение нескольких месяцев чувствовать себя женщиной, жить полной жизнью творчества, любви, счастья. Похоронив Черубину, я похоронила себя и никогда уж не воскресну... На прищуренных глазах показались слезы, и голос, которым я так привык любоваться, обратился в еле слышный шепот. Она ушла, крепко пожав мне руку. Больше мы не встречались".Вед.2: Как писала Марина Цветаева: "Их ("аполлоновцев") было много, она - одна. Они хотели видеть, она - скрыться. И вот увидели, то есть - выследили... Как лунатика - окликнули и окликом сбросили с башни ее собственного Черубининого замка - на мостовую прежнего быта, о которую разбилась вдребезги". "Черубина была выдумана Волошиным. Он изобрел эту игру "в таинственную красавицу" для благоговевшей перед ним некрасивой женщины, одаренной острым умом и литературными способностями, но сознававшей недостатки своей внешности и от того глубоко несчастливой. Он убедил ее вообразить себя другой - прекрасной, желанной, неотразимо-пленительной в образе какой-то веласкесовской героини. Мало того: помогая ей воплотить этот призрак, Волошин насытил его своей собственной мечтой о женщине непостижимо-обаятельной и, таким образом, оказался творцом вдвойне: он создавал призрачную душу и пересоздавал живого человека». Волошин и сам полюбил Черубину, не Дмитриеву, конечно, а ту, вымышленную, созданную и возвеличенную им самим. Черубина была его "Незнакомкой", его идеалом, и, вероятно, ее воображал он, когда писал одно из своих стихотворений - "Она": ^ В напрасных поисках за нейЯ исследил земные тропы.От гималайских ступенейДо древних пристаней Европы.Она - забытый сон веков,В ней несвершенные надежды.Я шорох знал ее шаговИ шелест чувствовал одежды.Тревожа древний сон могил,Я поднимал киркою плиты...Ее искал, ее любилВ чертах Микенской Афродиты.Пред нею падал я во прах,Целуя пламенные ризыЦаревны Солнца-ТаиахИ покрывало Моны Лизы... Вед. 2: А вот как описывал Дмитриеву Ганц Гюнтер: "Она была среднего роста и достаточно полна. Большая голова и лицо бледное и некрасивое. Казалась, однако, очень обаятельной, когда делала шуточные замечания. И делала она их часто и была не только насмешлива, а владела хорошей дозой здорового юмора. В разговоре она бывала очень забавной".Вед. 1: Но это еще не конец истории. Для современников имя Черубины де Габриак было связано также с дуэлью. 22 ноября 1909 года состоялась последняя в истории русской литературы дуэль. Причина столкновения была классической: женщина, Лиля Дмитриева. В дни разоблачения Черубины Волошин, глубоко переживая за Лилю, узнает, что Гумилев публично говорил о ней "неподобающие вещи". Он догадывался о подоплеке этого выпада: будучи летом в Коктебеле, Гумилев делал Дмитриевой предложение и получил отказ. Однако Максимилиан Александрович знал далеко не все... Только в 1926 году Дмитриева рассказала в "Исповеди", адресованной критику Е. А. Архиппову, о своих отношениях с Гумилевым. У нее действительно был - еще до Коктебеля, в Петербурге - роман с Николаем Степановичем: "молодая, звонкая страсть". Он был для Черубины «цветением весны», мальчиком. По словам Дмитриевой: "Много раз просил меня Николай Степанович выйти за него замуж… но я была невестой другого (инженера–гидролога Всеволода Васильева), была связана жалостью к большой, непонятной мне любви". В Коктебеле ее настигла новая любовь - к Волошину. Вскоре Елизавета Ивановна узнала, что ее чувство взаимно: "То, что маленькой и молчаливой девочке казалось чудом, - свершилось". Но Гумилев оставался для нее "какой-то благоуханной, алой гвоздикой"; вернувшись в Петербург, она "мучила его, смеялась над ним, а он терпел и все просил выйти за него замуж. А я собиралась выходить замуж за Максимилиана Александровича».Вед. 2: «Наконец Николай Степанович (ему было 23 года) не выдержал, любовь ко мне с