Фрейберг Л.А.
Тема об отражении мира художественных образовантичности в русской поэзии к настоящему времени представлена довольно большимчислом исследований [1], но исчерпанной она считаться не может: и отдельныеавторы, и целые эпохи остаются пока неизученными. Нет подобного исследования ио Тютчеве, хотя этот план его творчества, безусловно, заслуживает рассмотрения.Обращение Тютчева к античности – даже если в ряде случаев оно было опосредствованозападноевропейской культурой – почти всегда связано с мировосприятием и сглубочайшими переживаниями поэта; поэтому общему анализу его творчества нередкосопутствует также частичный анализ античной струи в его поэзии [2].
По количеству античных мотивов Тютчев далеко уступаетсвоим старшим и младшим современникам: ему одинаково чужды и мир условнойантичности Батюшкова, и насыщенность античными реминисценциями, свойственнаянекоторым стихотворениям Пушкина, и обилие антологических мотивов, характерноедля Майкова и Щербины. Творческий путь Тютчева отмечен также отходом от нормпоэтического языка эпохи классицизма: образы античной мифологии в ихабстрактном применении, для обозначения общих понятий, встречаются лишь вранних его стихотворениях. Начав однако с неизбежной реакции на классицизм,Тютчев приходит к философскому осмыслению античных образов. В небольшомпоэтическом наследии Тютчева можно насчитать немногим более сорокастихотворений, содержащих отклики на античность. Но в разные периоды его жизниэти отклики и по содержанию, и по своим эстетическим функциям неодинаковы.
Знакомиться с древней литературой и с латинским языкомТютчев начал с десятилетнего возраста, в 1813 г., под руководством поэта ипереводчика С. Е. Раича («… человек ученый и вместо вполне литературный,отличный знаток классической древности», – писал о нем И. С. Аксаков [3]). Самже Раич с восторгом вспоминает о своем ученике, «который по тринадцатому годупереводил уже оды Горация с замечательным успехом» [4]. Особенно плодотворны изначительны для Тютчева были занятия в предуниверситетские годы, о которых Раичговорит: «Я успел приготовить ученика своего к университету, посещая с нимчастные лекции А. Ф. Мерзлякова и слушая профессоров словесного факультета. Этовремя было одной из лучших эпох моей жизни. С каким удовольствием вспоминаю я отех сладостных часах, когда, бывало, весною и летом, живя в подмосковной, мы сФ. И. выходили из дому, запасались Горацием, Вергилием или кем-нибудь изотечественных писателей, и, усевшись в роще, на холмике, углублялись в чтение иутопали в чистых наслаждениях красотами гениальных произведений поэзии» [5].
Раич был поклонником Державина и Дмитриева, что немогло не оказать известного влияния и на Тютчева. Преемственность в этом планепостоянно ощущается в тютчевских стихотворениях, при выборе, в частности,некоторых образов из античной истории и мифологии. Почувствовав себя глубокозадетым оттого, что обучавший Тютчева француз Динокур восхищался французскимпереводом «Георгик» Вергилия, Раич решил «заступиться за честь родины и ееслова» [6] и начал переводить «Георгики» александрийским стихом, сделав одноготолько своего воспитанника ценителем своих первых опытов.
Знания латинского языка, полученные от Раича, былипрочными. «Под его руководством Тютчев превосходно овладел классиками, – пишетИ. С. Аксаков, – и сохранил это знание на всю жизнь: даже и предсмертнойболезни, разбитому параличом, ему случалось приводить на намять целые строки изримских историков» [7].
Однако в сохранившихся письмах Тютчева латинскиецитаты чрезвычайно редки. Зато в одном из ранних писем студенческих летсодержится интересное свидетельство об уровне тогдашних знаний латыни –описание диалога с И. И. Давыдовым, у которого Тютчев слушал курс латинскойсловесности: «Давыдов vindicta capite imposit a сказал мне и Бычкову: «Vos nonamplius morale» [8].
Знал ли Тютчев хоть в какой-нибудь степени греческийязык, неизвестно. В университете он, видимо, не испытывал особого стремления исклонности к профессиональному изучению классической древности. Прослушанные имкурсы (кроме упомянутого курса у Давыдова – археологии и искусствознания у М.Т. Каченовского) были для него не более, чем обязательными предметами, как идля всякого образованного человека его времени. На Каченовского, имя которогобыло синонимом сухости и литературной косности [9], Тютчев написал эпиграмму«Харон и Каченовский», которая свидетельствует о довольно прочных традицияхлукиановского жанра «разговоров в царстве мертвых», хорошо знакомого литературеXVIII в. И в дальнейшем античность сыграла заметную роль в прославленномтютчевском юморе и остроумии. Так, например, Австрию Тютчев называет «Ахилл, укоторого пятка повсюду», князя А. М. Горчакова – «Нарцисс собственнойчернильницы»; сюда же можно отнести и малоизвестную эпиграмму:
За нашим веком мы идем,
Как шла Креуза на Энеем:
Пройдем немного – ослабеем,
Убавим шагу – отстаем [10].
(1830)
Чувство стиля древней поэзии, присущее Тютчеву,проявилось в латинских названиях и эпиграфах некоторых его стихотворений. Так,например, заглавие знаменитого «Silentium!» (1830) очень подходит кафористическому характеру этого стихотворения, выдержанного в стиле,напоминающем древнегреческие стихотворные назидательные изречения – гномы.Гексаметр из Авсония – «Est in arundineis inodulatio imisica ripis», –поставленный эпиграфом к стихотворению «Певучесть есть в морских волнах» (1855)[11], своей плавностью дополняет систему основных понятии стихотворного текста:«певучесть», «гармония», «стройный», «мусикийский». И наконец, начальные словаодной из латинских стилизаций Томаса Грэя, написанной в виде одиночнойсапфической строфы, поставлены эпиграфом к стихотворению «Слезы» (конец 20-хгодов). Предваряющее весь текст «О lacrimanim fons!» готовит читателя к восприятиюосновной части стихотворения – торжественной оды, которая сменяет собойспокойную идиллическую картину окружающего мира.
Об объеме знаний Тютчева в области античной историисудить трудно. Два шутливых сравнения в его письмах, относящиеся к министруиностранных дел А. М. Горчакову, не выходят за рамки общеизвестных фактов:эпизоды из жизни Александра Македонского и смерти Эпаминонда [12]. Даже началоодного из писем ко второй жене Эрнестине Федоровне, где Тютчев обращается кэпизоду из «Ифигении в Авлиде» («Вот я, подобно Агамемнону, встал до зари,чтобы писать вам» – и далее) [13] могло быть навеяно чтением Расина, но вовсене трагедией Еврипида. Более необычна для времени Тютчева оценка Аристофана,остроумие которого составляет для поэта контраст с остроумием грубым,«площадным» [14].
Античные сюжеты по раз встречаются в переводахТютчева, выполненных в разное время: «Прощание Гектора» и «Торжествопобедителей» Шиллера (у Тютчева «Гектор и Андромаха», 1822 и «Поминки», 1855),в конце 20-х годов монолог Терамена из «Федры» Расина; в 1866 г. – баснянеизвестного французского автора, озаглавленная Тютчевым «В Риме». Наиболееинтересны в этой связи горацианские мотивы, которые характерны для раннегоТютчева. Ряд прямых заимствований из римского поэта в стихотворениии «На Новый1816 год» отменен в упомянутом исследовании В. Буша. Тютчев перенял у римскогопоэта его афоризмы о неумолимом времени и неминуемой смерти [15].
«Горацианство» первой половины XIX в. сменило«анакреонтику» XVIII в.: «Гораций воспринимается прежде всего как певец личнойсвободы, благоразумной умеренности, скромных житейских благ, любви и дружбы,обретаемых вдали от дел государственных, в «хижине убогой», «под кровомсельского пената» [16]. Более ощутимую дань «горацианству» Тютчев отдал в своемпереложении одной из од Горация (Carmina, III, 29), получившей заглавие:«Послание Горация к Меценату, в котором приглашает его к сельскому обеду»(1819). С удивительной точностью, сохраняя пропорции между отдельными частями,Тютчев воспроизвел композицию латинского стихотворения.
В этом, как и в упомянутом ранее стихотворении, атакже в стихотворениях последующих лет («К оде Пушкина на Вольность», 1820,«Весна», 1821, «Послание А. В. Шереметеву», 1823) Тютчев часто прибегает кантичным образам, установленным класси-цистскими традициями, – «гнев Кроназлого» (время), «Коцита грозный брег» (смерть), «дух Алцея» (свобода),«Гармонии сыны» (поэты) и др.
Написанная для выпускного акта и прочитанная вМосковском университете 6 июля 1820 г. «Урания» в некоторых отношенияхотступает от этого трафарета. Кроме традиционных образов (Мнемозина, хариты,Аквилон, врата Януса), «Урания» содержит еще и философски-поэтическую оценкуантичного мира, противопоставленного поэтом Востоку – древним Месопотамии и Египту(«Вавилону и Фивам, собой являющим «бренного величия мрачный вид»). Эллада иРим, в их преемственном культурном развитии и непреходящей ценности,представляются поэту миром спета, где все тянется к солнцу:
… Эгея на брегах приветственной главой
К нему склонился лавр; и на холмах Эллады
Его алтарь обвил зеленый мирт Паллады;
Его во гимнах звал к себе певец слепой,
Кони и всадники, вожди и колесницы,
Оставивших Олимп собрание богов…
И в той и в другой культуре поэзия сопутствует войнам:строки о Греции –
Удары гибельной Ареевой десницы
И сладки песни пастухов –
находят для себя соответствие в следующей строке, гдеговорится о Риме:
… Марсов гром и песни сладкогласны.
Описание античного периода истории завершается«световым» образом Вергилия:
И лебедь Мантуи, взрыв Трои пепл злосчастный,
Вознесся и разлил свет вечный на морях!..
Упомянутые далее «хаос и мрак» знаменуют, впредставлении поэта, начало эпохи средневековья.
К 20-м годам относятся два стихотворения, посвященныеРаичу. Мы находим в них «арионовский» мотив поэта в челне («Неверные преодолевпучины», 1820), и одновременно близких и античной и классицистской поэзии Музу,резвящегося Амура, супругу Орфея («На камень жизни роковой», 1820). Этиказалось бы очень обычные для направления классицизма образы у Тютчева выходятза рамки традиционной условности: ведь ими охарактеризован «человек в высшейстепени оригинальный, бескорыстный, чистый, вечно пребывающий в миреидиллических мечтаний, сам олицетворенная буколика» [17].
Именно к этому времени у Тютчева сложилосьопределенное отношение к древности, которое он высказал в стихотворении,обращенном к А. Н. Муравьеву – своему соученику у Раича:
Где вы, о древние народы!
Ваш мир был храмом всех богов,
Вы книгу Матери-природы
Читали ясно без очков!..
(1821)
Древность для Тютчева – мир, наполненный «златокрылымимечтами», «чертог волшебный добрых фей», в противоположность «убогой хижине»рационализма, принесенного веком Просвещения [18]. И в дальнейшем своемтворчестве сокровища этого чертога Тютчева используют для того, чтобы выразитьсвою жизненную философию. Опоэтизированные образы античности содержатся главнымобразом в стихотворениях конца 20-х и начала 30-х годов, и более редкопоявляются в стихах последнего периода.
В 1822 г. начинается так называемый «мюнхенский»период в жизни поэта, отмеченный живым общением с немецкой интеллигенцией.Тютчев был лично знаком с Гейне и с Шеллингом и с филологом-эллинистом,тогдашним ректором Мюнхенского университета Фридрихом Тиршем. Горячий сторонниксамостоятельности Греции, большой знаток и прошлого ее и настоящего, Тирш сталв 1831 г. участником ближневосточной экспедиции Остермана – Толстого; в 1833 г.в столице греческого регентства, Навплии, с дипломатической миссией побывал иТютчев, – видимо, этот общий круг интересов и общая сфера деятельности сблизилиих.
В целом же немецкая литература, с которойсоприкоснулся Тютчев, стала для него, после занятий у Раича, весьмазначительным этапом восприятия античного наследия. Для тех немецких авторов,творчество которых, по мнению современных исследователей, было знакомо Тютчевуи в какой-то степени оказывало влияние на него, античность была непреходящим,вечно живым источником и для познания, и для художественного воспроизведениямира. Канон немецких поэтов, установленный в зарубежных монографиях, кромепереводившихся Тютчевым Гёте, Шиллера, Гердера, Ленау, Цедлица, Уланда и Гейне,включает также и Эйхендорфа Брентано, Гельдерлина, Новалиса [19]. Поэтомувесьма вероятно, что знаменитые образы античной мифологии в стихотворенияхТютчева вызваны к жизни не только русской антологией XVIII в., но такжепантеизмом Гёте и натурфилософией немецких романтиков. Однако у Тютчева этиобразы подвергаются собственному поэтическому осмыслению, которое приводит кнекоторым нарушениям мифологических традиций. Целиком вымышлен Тютчевым эпизодс богиней юности, вызывающей грозу:
Ты скажешь: ветреная Геба,
Кормя Зевесова орла,
Громокипящий кубок с неба,
Смеясь, на землю пролила.
(«Весенняя гроза», 1830)
По сохранившимся же версиям мифов, молнии на землю могпосылать только сам Зевс или его орел [20].
Дважды, но по-разному обращается Тютчев к образуАтланта. В первом случае мы находим привычную трактовку мифа о великане,поддерживающем небо:
Уж звезды светлые взошли,
И, тяготеющий над нами,
Небесный свод приподняли
Своими влажными главами.
(«Летний вечер», 1829)
Функции Атланта здесь переданы небесным светилам [21],и таким образом его сила как бы расширяет для человеческих глаз пространствоВселенной, а это дает поэту возможность с необыкновенной точностью описать взаключительных строфах ощущение вечерней легкости и прохлады, наступившей послезнойного дня.
Иной Атлант (в тексте «Атлас») присутствует в«Видении», состоящем всего из двух строф, и тем не менее насыщенномассоциациями с античностью:
Есть некий час в ночи всемирного молчанья,
И в оный час явлений и чудес
Живая колесница мирозданья
Открыто катится в святилище небес.
Тогда густеет ночь, как хаос на водах;
Беспамятство, как Атлас, давит сушу;
Лишь Музы девственную душу
В пророческих тревожат боги снах! [22]
(1829)
Шестая строка стихотворения как бы заключает собой рядпонятий, постепенно нагнетающих напряжение; этот ряд открывает «колесница» и«святилище» в торжественной и спокойной первой строфе, напоминающие об античныхрелигиозных обрядах и празднествах. Затем среди понятий, обозначающих аморфноеначало мира – «ночь», «хаос», «воды», – сила Атланта становится почти физическиощутимой: но она не поддерживает, как в мифе, а давит. И давит настолько, чтозаключительные строки, обращающие читателя к античной концепции пророческойодаренности поэта, звучат подобно музыкальному разрешению.
Следует отметить еще ту роль эстетических обобщений,которую Тютчев в некоторых случаях предназначает античным мифологическимобразам. Словно изваяния, стоящие в конце коридора или аллеи, завершают ходстихотворений Геба [23], Атлас и, наконец, дремлющий Пан, вписанный в пейзажжаркого летнего дня, – пейзаж, как и весенняя гроза, сам по себе ничем об античностине напоминающий («Полдень», 1827–1828) [24].
30-е годы открывают в поэзии Тютчева ряд болееглубоких и значительных трактовок античных образов. И первым в этом ряду стоит«Цицерон» (1830), написанный, видимо, под впечатлением известий об Июльскойреволюции во Франции [/>25]. В библиотеке Тютчева находилсянемецкий перевод писем Цицерона и, возможно, это обстоятельство способствовалотому, чтобы поэт заинтересовался Цицероном не как государственным деятелем иоратором, а как человеком и философом.
Может быть, именно поэтому композиция стихотворениянапоминает античный философский диалог. В нем можно различить исходную тему –лаконичное переложение автобиографического пассажа из «Брута»:
Оратор римский говорил
Средь бурь гражданских и тревоги:
«Я поздно встал – и на дороге
Застигнут ночью Рима был!»
«Скорблю, что, вступив на жизненную дорогу
с некоторым опозданием, я, прежде чем был
окончен путь, погрузился в эту ночь республики».
(гл. 96)
Далее, авторский ответ Цицерону содержит поэтическую инаглядную характеристику того периода римской истории, которому в научныхтрудах посвящены десятки и сотни страниц:
Так! Но прощаясь с римской славой
С Капитолийской высоты
Во всем величьи видел ты
Закат звезды его кровавой!..
И наконец, вся вторая половина стихотворения,трактующая тему отношения человеческой личности к ходу исторического процесса [/>26] и погружающая читателя, как и «Silentium!», в сферуафористического стиля, напоминает назидательные заключения древних философскихдиалогов.
Для стихотворений второй половины 30-х и 50-х годов [/>27] характерны три философских образа, которые восходят к античнымфилософским системам. Это вечный, недосягаемый мир богов: затем –противоположность этого мира – хаос или бездна как воплощение темного начала; ибожество, находящееся в непосредственной близости к миру людей, – рок, судьба.
Поэтические разработки этих образов составляют тунеповторимую сторону философской лирики Тютчева, которая всегда давалаоснование сближать поэта с античным миром по общему настроению, по духу [/>28].
В античной литературе художественный образ хаосаотсутствует, и поэтому хаос в стихах Тютчева – опять своеобразное мифотворчество,только уже с философским оттенком. Стихия, окружающая земную жизнь, «неизмеримостьтемных волн» («Как океан объемлет шар земной», 1830) находит свое дальнейшееразвитие в образах первоначала – «древнего родимого хаоса» и близкого ему мира«ночной души» («О чем ты воешь, ветр ночной?», 1836), а затем – «ночного хаоса»– вместилища «смертных дум, освобожденных сном» («Как сладко дремлет садтемнозеленый», 1836).
В дальнейшем синонимами хаоса служат «бездна»,«безымянная бездна», «темная пропасть»; светлое же начало, день – всего лишь«покров, накинутый над бездной» («Святая ночь на небосклон взошла», 1850). Этотмотив в подобной трактовке встречается и раньше!
На мир таинственный духов,
Над этой бездной безымянной,
Покров наброшен златотканый
Высокой волею богов.
День – сей блистательный покров…
(«День и ночь», 1839)
Эпитет «высокий» в данном случае чрезвычайно точен ивыразителен для тютчевского образа богов. Мир богов всегда вознесен над миромлюдей. Это подтверждается следующими сравнениями: «Горе, как божества родные»(«Снежные горы», 1830), «светозарный бог» (известный эпитет Аполлона – «Ты зрелего в кругу большого света», 1830), «… как божества горят светлей в эфиречистом и незримом» («Душа хотела б быть звездой», 1836), Обычные эпитеты богов– «благие» («Странник», 1830), «всеблагие» («Цицерон»), «блаженно-равнодушные»(«Весна», 1838).
В нескольких стихотворениях разного времени поэтобращается к теме взаимоотношения олимпийцев с земными поколениями. Сначала этогостеприимство небожителей:
Угоден Зевсу бедный странник [/>29],
Над ним святой его покров!..
Домашних очагов изгнанник
Он гостем стал благих богов!..
(«Странник», 1830)
Или:
… его призвали всеблагие,
Как собеседника на пир.
(«Цицерон», 1830)
На смену этой эпической простоте и возвышенности,напоминающим гомеровские эпизоды общения богов с людьми, приходит трагизм болеепоздних стихотворений – «Кончен пир» и «Два голоса» (оба в 1850 г.) В первомиз них после удивительного по своей «античной» конкретности описания пира иследующего затем «вневременного» описания ночного шумного города заключительныестроки утверждают еще возможность какого-то приобщения небожителей к земномумиру:
Звезды чистые горели,
Отвечая смертным взглядам
Непорочными лучами.
В «Двух голосах» боги полностью отделены отчеловеческого мира тревог и борьбы: в первой половине стихотворения онибезмятежны и равнодушны, а во второй – завистливы. Это стихотворение, относимоечастью исследователей к «загадочным», содержит текстуальное совпадение смасонским гимном Гёте «Symbolum» [/>30], a описание блаженныхбогов напоминает отдельные строки «Песни судьбы» из романа,- Гельдерлига«Гиперион» [/>31]. Последняя строка стихотворения дешифруется кактема титанов, борющихся с Зевсом: [/>32]
Пускай олимпийцы завистливым оком
Глядят на борьбу непреклонных сердец,
Кто, ратуя, пал, побежденный лишь Роком,
Тот вырвал из рук их победный венец.
Разная трактовка темы сказалась и в метрическомоформлении этих стихотворений. В отличие от примененных поэтом в описании пирачетырехстопных трохеев, – размера, характерного для древних «анакреонтик»,амфибрахии «Двух голосов» напоминают нам тяжелую поступь заключительных хоров вантичных трагедиях.
Тема рока трактуется Тютчевым неоднократно, и здесьпоэт близок к античному пониманию фатума (мойры). Это – нечто, управляющее человеческойжизнью, «что не подлежит исследованию, не имеет никакого имени и превышаетчеловеческие потребности и человеческие способности» [/>33]. Втаком виде эта тема возникает даже в тех стихах, которые лишены видимыхантичных образов: «Предопределение», 1851–1852; «Близнецы», 1852; «Две силыесть», 1869. «Два голоса» можно рассматривать как логическое завершение этойтемы: именно в этих стихах Блоком было отмечено «эллинское, дохристово чувстворока, трагическое» [/>34].
Так, начав в юности с классицистских штампов, Тютчевприходит к подлинно философскому осмыслению античности.
К началу 50-х годов относится и поэтическая оценкаТютчевым Гомера. В стихотворении «Памяти В. А. Жуковского» (1852) Тютчеввспоминает о чтении перевода «Одиссеи»:
Он были мне Омировы читал…
Цветущие и радужные были
Младенческих первоначальных лет [/>35].
Необходимо еще отметить ряд оригинальных,собственно-тютчевских сравнений и метафор на античной основе. Так, например,строками:
Как дочь родную на закланье
Агамемнон богам принес…
– начинается стихотворение, написанное по поводувзятия русскими Варшавы в 1831 г. Несколько позже лирика Тютчева обретает однуиз самых выразительных античных метафор:
Душа моя – Элизиум теней,
Теней безмолвных, светлых и прекрасных… [/>36]
(Не позднее 1836)
Древним божеством метафорически уподобляется и поэзия:
Она с небес слетает к нам –
Небесная к земным сынам,
С лазурной ясностью во взоре –
И на бунтующее море
Льет примирительный елей.
(«Поэзия», 1850)
Также «античная» метафора присутствует и встихотворении «денисьевского цикла»:
Толпа вошла, толпа вломилась
В святилище души твоей,
И ты невольно устыдилась
И тайн, и жертв, доступных ей.
(«Чему молилась ты с любовью», 1851–1852)
Восхищаясь дипломатической деятельностью А. М.Горчакова, Тютчев прибегает к наиболее выразительному и понятному образуантичного рационализма:
Счастлив, кто точку Архимеда
Сумел сыскать в самом себе.
(«Да, вы сдержали ваше слово», 1870)
Однако сам Тютчев подобной внутренней опоры был лишен.Его биография и многие стихотворения говорят о его глубоко двойственной,мятущейся натуре. Это сказалась и в некоторых трактовках античных мотивов,которые иногда разрешаются намеками на культуру христианскую. Подлинноязыческие (частью приведенные выше) строфы «Странника» (1830) заключает явнаятенденция к монотеизму:
Ему отверста вся земля,
Он видит все и славит бога!..
Более показательно в этом смысле стихотворение«Певучесть есть в морских волнах» (1865), в котором античное восприятиегармонии Вселенной («стройный мусикийский шорох», «невозмутимый строй во всем»)сменяется ощущением разлада с природой, сознанием индивидуализма, специфичногодля христианского мировоззрения; отсюда парафраза евангельской цитаты в конце:
Глас вопиющего в пустыне
Души отчаянной протест?
Обладая живым чувством античности – пусть иногда засчет фактических знаний, – Тютчев не мог примириться с иным ее восприятием унекоторых своих современников. В 1857 г. была написана в этом плане поэтическаяотповедь Н. Ф. Щербине, чья слащавая античность в представлении Тютчева былалишь «болезненной мечтой», понятной только в отторгнутом от свободы и родинычеловеке. «Эллинский узник» во второй строфе, в сочетании со «скифской вьюгойснеговою», вызывает невольные ассоциации с образами в стихотворении Пушкина «КОвидию» («пустыня мрачная, поэта заточенье» и «хладной Скифии свирепые сыны»).
Тютчевская античность в целом, видимо, была оцененауже современниками поэта. Обращаясь к памяти Тютчева, А. Н. Майков писал:
Народы, племена, их гений, их судьбы
Стоят перед тобой, своей идеи полны,
Как вдруг застывшие в разбеге бурном волны,
Как в самый жаркий миг отчаянной борьбы
Окаменевшие атлеты.
Список литературы
[1] См.: «Древняя Греция и древний Рим».Библиографич. указатель изданий, вышедших в СССР (1895–1959). Сост. А. И.Воронков. М., 1961.
[2] Можно указать, например, исследования советскогопериода: Л. В. Пумпянский. Поэзия Ф. И. Тютчева. – В кн.: «Урания. Тютчевскийальманах, 1803–1928». Л., 1928; Д. Д. Благой. Гениальный русский лирик (Ф. И.Тютчев). – В кн.: «Литература и действительность. Вопросы теории и историилитературы». М., 1959; К. В. Пигарев. Жизнь и творчество Тютчева. М., 1962 идр. Также зарубежные исследования: D. Stremooukhoff. La poésie etl'idéologie de Tioutchev. Paris,1937; D. Čyzevskyj. Tioutcev und die deutsche Romantik. – «Zeitschr. f.slav. Philologie», Bd. IV, Dopp. – Hft. 3–4. Leipzig, 1927; A. Gregg. FedorTiutcshev. The evolution of the poet. N.Y., 1965. Кроме того, некоторые работы об античных авторах (а иногда и работы орусской поэзии) содержат ассоциации с античностью у Тютчева. Андрей Белый,говоря о русской поэзии XIX в. в целом («Апокалипсис русской поэзии». – Сб.«Весы», 1905), отмечает непроизвольные совпадения лирики Тютчева с образамигреческой антологии. С. М. Соловьев, объясняя творчество Эсхила, сближаетгреческого трагика с «ночными мотивами» в тютчевских стихотворениях (Эсхил.Прометей прикованный. Иоровод с греческого С. М. Соловьева и В. Нилендера.Вступ. Статьи A. В. Луначарского и С. М. Соловьева. М.–Л., 1927); немецкийученый B. Буш считает переведенную Тютчевым оду Горация значительным этапом восвоении римского лирика русской переводческой практикой (W, Busch. Horaz imRusland. München, 1964).
[3] И. С. Аксаков. Биография Федора Иваонвича Тютчева.М., 1886,
стр. 12–13.
[4] Автобиография С. Е. Раича. – «Русский библиофил»,1913, № 8, стр. 24.
[5] И. С. Аксаков. Указ. соч.
[6] Там же.
[7] Там же.
[8] Речь шла о предстоящем латинском экзамене (письмок М. П. Погодину, № 10. – «Красный архив», т. 4. М., 1923).
[9] Ср. эпиграммы Пушкина «Клеветник без дарованья» и«Как! жив еще Курилка журналист?»
[10] Стихи Тютчева цитируются по изд.: Ф. И. Тютчев.Лирика, т. I–II. М., 1966).
[11] В первоначальном варианте – заглавие.
[12] Письмо Э. Ф. Тютчевой от 27 июля 1854 г. (Ф. И.Тютчев. Стихотворения. Письма. М., 1957); письмо А. М. Горчакову от 10 января1867 г. («Лит. наследство», тт. 19–21, 1935).
[13] Письмо Э. Ф. Тютчевой от 29 мая 1858 г. («ПисьмаТютчева к его второй жене». СПб., 1914).
[14] Письмо к П. А. Вяземскому (Ф. И. Тютчев.Стихотворения. Письма).
[15] W. Busch. Указ. соч., стр. 23. Предположите:! ыюопервоначальное заглавие этого стихотворения – «Вельможа. Подражание Горацию».Оно было прочитано Мерзляковым в Общество любителей Российской словесности(1818) и 13-летний Тютчев после итого был принят и общество.
[16] К. Пигарев. Указ. соч., стр. 14 и далее опереработке Тютчевым оды Горация применительно к русской природе и русскойдействительности (стр. 14–16), и о возможных русских источниках и поэтическихпараллелях стихотворения Тютчева (стр. 32–33).
[17] И. С. Аксаков. Указ. соч., стр. 13.
[18] Здесь очевидно созвучие настроений с Баратынским– «Исчезнули при свете Просвещенья поэзии ребяческие сны» («Последний поэт»,1833–1834).
[19] А. Bet. Tioutchev und die deutscheLiteratur. – «Germanoslavika», Jahr. III,1935, № 3-4, S. 383; A. Gregg. Указ. соч., стр. 7.
[20] Этот образ жизнерадостной юной Гебы находится внесомненной связи со стихотиорением Г. Р. Державина «Геба. На бракосочетаниевеликой княгини Екатерины Павловны с принцем Георгием Ольденбургским»(«Стихотворения». М., 1958, стр. 273).
[21] Ю. Тынянов полагает, что «главы звезд» в этойстрофе восходят к «челам звезд» и поззии XVIII в. («Вопрос о Тютчеве». – В кн.«Архаисты и новаторы». Л., 1929).
[22] Факт, что мы имеем здесь дело с поэтическимвоплощением впечатлений от реальной действительности, находит подтверждение вмемуарах К. С. Пет-рова-Водкиаа («Хлыновск». Л., 1930, стр. 209): «Есть глухойночной момент, когда звуки стихают все. Это перелом ночи. И в этойторжественной, напряженной тишине и видимые в прорез навеса звезды, и самаземля кажутся грезящими подобно животным».
[23] Очень вероятно, что Тютчеву была известнаскульптура Кановы–Геба, кормящая орла.
[24] Генезис образа Пана также, возможно, связан снемецкой философией: Л. В. Пумпянский (указ. соч.) отмечает, что «Пан быллюбимым божеством Кройцера и Шеллинга».
[/>25] К. Пигарев. Указ. соч., стр.191–192.
[/>26] Л. В. Пумпянский (указ. соч.)остроумно толкует вторую половину Цицерона применительно к «Феноменологии духа»Гегеля; но прямые доказательства непосредственной преемственности отсутствуют.
[/>27] В период 1840–1850 гг. не былонаписано ни одного стихотворения.
[/>28] Например: «В русской поэзии одинпоэт был проникнут духом Эсхила» (С. М. Соловьев. Указ. соч., стр. 45);«… античный дуалистический пантеизм приходит на ум, когда вдумываешься вмироощущение Тютчева» (С. Франк. Космическое чувство в поэзии Тютчева. –Русская мысль, 1913, № 11, стр. 17); «в творчестве Тютчева можно различить двеструи: одну – аполлоновскую, светлую, жизнерадостную… другую – диони-сийскую,бьющую темной и кипучей струей» (В. Ф. Саводник. Чувство природы в поэзииПушкина, Лермонтова, Тютчева. М., 1911, стр. 165).
[/>29] Возможно, намек на культ ЗевсаГостеприимного.
[/>30] М. Р.Alexeev. Nochmals uber Tutchev und Goethe. – «Germanoslavika», 1932–1933, Hft. I, p. 67.
[/>31] Впервые отмеченопрофессором-медиевистом А. И. Неусыхиным в неопубликованном докладе,прочитанном в 1943 г. в Томском гос. университете.
[/>32] С. М. Соловьев прямо говорит о«прометеевском духе», присущем этому стихотворению (указ. соч.). (Ср. M. P.Alexeev. Указ. соч.)
[/>33] А. Ф. Лосев. История античнойэстетики (ранняя классика). М., 1963, стр. 536.
[/>34] «Дневник Блока». Л., 1928, стр. 49(дневник от 3 декабря 1911 г.).
[/>35] Жуковский, со своей стороны,вспоминал об этих чтениях (в 1847 г. в немецком городе Эмсе) как о «лакомствеза трапезою Гомера» (письмо Плетневу, 1850 – В. Жуковский. Сочинения, т. VI.Изд. 7. СПб., 1878, стр. 596–597).
[/>36] Прецедентом для этогостихотворения мог послужить «Мой Элизий» Баратынского (1831).
Для подготовки данной работы были использованы материалыс сайта ruthenia.ru/