Римская «familia» и представления римлян особственности
Смирин В.М.
Наиболееподробная в наших источниках характеристика термина «familia»принадлежит III в.– это пространный отрывок из комментария Ульпиана кпреторскому эдикту, включенный в Дигесты (50, 16, 195). Ульпиан отмечает преждевсего многозначность самого термина («familiae appellatio… varie acceptaest»), который – начать с этого – может относиться и к «вещам»(res – это слово означает также «имущество»), и к «лицам»(personae)2. В том, что касается «вещей», Ульпиануказывает на живое в юридическом языке его времени употребление термина«familia» для обозначения наследственного имущества3, вкоторое, разумеется, включались и рабы. Но определение «фамилии» каксовокупности рабов Ульпиан помещает там, где он говорит об этом терминеприменительно к «лицам». В этом употреблении термин«фамилия» тоже неоднозначен. В более узком смысле он подразумевает«тех, которые природой или правом подчинены власти одного, как-то: отецсемейства4, мать семейства, сын семейства, дочь семейства, и затемтех, кто заступает их место»; в более широком– всех агнатов (родственниковпо отцу, независимо от того, имеют ли они собственные фамилии), как состоявшихнекогда под единой властью и происходящих «из того же самого дома ирода» (ex eadem domo et gente). Далее Ульпиан говорит о«фамилии» как совокупности рабов, различая и тут два значения: 1)совокупность, составленная для определенной цели (например: «фамилия»откупного товарищества, т.е. его рабы, составлявшие его аппарат); 2)собирательное обозначение всех рабов одного господина, причем в этом смыслеслова обозначением «фамилия» охватывались и «сыновья» (т.е.подвластные свободные).
Представляетсяочевидным, что за всем спектром перечисленных здесь (хотя и не исчерпывающе)дифференцированных значений стоит изначальное представление о некоемнерасчлененном единстве лиц и «вещей» (лиц и имущества). Следуетподчеркнуть, что оно было свойственно не только римлянам, но и древним иархаическим обществам вообще5.
Связьмежду понятиями «фамилии» и «дома» была неразрывна6(см. D., 37, 11, 11, 2, где речь идет об усыновленном, который «вместе. ссобой» переносит и «свое имущество» – fortunas suas – «вчужую фамилию и дом» – in familiam et domum alienam). Из такого общегопонимания «дома» как понятия, почти равнозначного«фамилии», видимо, исходит и Ульпианово определение «отцасемейства»: pater… familias appellatur, qui in domo dominium habet –«отцом семейства… называется тот, кто в доме располагает доминием»(D., 50, 16, 195, 2). И контекст, и этимология слова «dominium»заставляют здесь вспомнить о его первичном (буквальном) значении домашнейвласти7.
Впрочем,развивая цитированное определение «отца семейства», Ульпиан тут жепереносит внимание на собственно правовой аспект понятия, абстрагируясь от егосоциально-экономической – как мы бы сказали – основы. Понятие «отецсемейства», поясняет он, указывает «не только на его личность, но ина право», так что он может и «не иметь сына». Иными словами,«отцами семейств» считались все лица sui iuris – «собственногоправа»– или, что то же самое, suae potestatis, т.е. подвластные лишь себе(см., например: D., 32, 50 pr.), «совершеннолетние или несовершеннолетние»(D., 1, 6, 4). Действительно, pupillus, т.е. несовершеннолетний, вышедшийиз-под власти, со смертью отца или вследствие эманципации, и находящийся подопекой, тоже «назывался отцом семейства» (D., 50, 16, 195, 2; 239pr.). Более того, даже раб, который отпущен господином на волю по завещанию, ноеще не узнал об этом, юридически – «уже отец семейства» и человек«собственного права»8, хотя и «не знающий о своемстатусе» (D., 28, 1, 14).
Привсем том термин «pater familias» не многозначен. Речь может идти лишьо различных его аспектах. «Отец семейства» сам по себе – лицо, никомуне подвластное; по отношению к подвластным лицам он – глава (princeps) фамилии(Uf, 4, 1); по отношению к дому как к целому и к имуществу он – хозяин, и этозначение выражено в распространенном словосочетании «diligens paterfamilias» = «рачительный хозяин» (ср., например: D., 13, 7, 14 –еа… quae diligens pater familias in suis rebus praestare solet...).
Понятие«mater familias», напротив, со временем стало многозначным, и различныеего значения оказались несогласуемыми друг с другом. Первоначально оносвязывалось с состоянием в браке с «поступлением под руку», т.е. спереходом под власть мужа (или его отца). Но толкования этого исконногозначения поздними авторами противоречивы. Так, у Феста (112 L) читаем:«Мать семейства начинала так называться не раньше, чем ее муж будет названотцом семейства. И это звание может иметь в одной фамилии только одна. И нивдова, ни бездетная так зваться не может». По Боэцию (со ссылкой на Ульпиана)(Cic. Тор., II.– FIRA, II, р. 307), жена именовалась «матерьюсемейства» с момента заключения брака.
ВДигестах мы встречаем термин «mater familias», употребленным дляобозначения просто законной жены – даже жены подвластного сына (D., 1, 7, 44Procul.– I в.). Марцелл (II в.) писал, что «почетное звание материсемейства» (matris familias honestas) не подобало той, которая отдалась вналожницы кому-нибудь, кроме патрона (D., 23, 2, 41, 1), откуда как будто быследует, что отпущеннице – наложнице патрона оно подобало. Несколькимидесятилетиями позже, правда, Ульпиан писал, что «для патрона почетнееиметь отпущенницу наложницей, чем матерью семейства» (т.е. опять-таки, чемженой – 25, 7, 1). Но в Ульпиановом же общем определении «материсемейства» представления о ее положении в обществе и о состоянии в бракеоказываются оторванными друг от друга: мать семейства – это женщина, которая«живет честно» (non inhoneste), а «посему не имеет никакогозначения, замужняя она или вдова, свободнорожденная или отпущенница, ибо небрак и не происхождение (natales) создают мать семейства, но добрые нравы»(50, 16, 46, 1). В другом месте Ульпиан подчеркивает, что выражение «матьсемейства» должно пониматься как «женщина уважаемая ивлиятельная» (notae auctoritatis femina – 43, 30, 3, 6).
Однакоуже у Цервидия Сцеволы (II в.) мы находим принципиально иное употреблениетермина «мать семейства», а именно – по аналогии с «отцомсемейства» – для обозначения женщины «собственного права»,приобретенного ею в результате смерти отца или эманципации (D., 32, 41, 7).Такое же словоупотребление, наряду с охарактеризованными выше, встречаем и уУльпиана, см. D., 1, 7, 25: "… своей дочери, которая жила как матьсемейства по праву эманципированной" (собств.– quasi iure emancipata).Цецилий Африкан (II в.) упоминает о споре дочери с отцом по поводу приданого(по смерти ее мужа); отец утверждал, что дочь в его власти и приданое должнаотдать ему, дочь же заявляла, что она «мать семейства» и хочетсудиться (D., 24, 3, 34). Противопоставление «дочери семейства» и«матери семейства» как противоположных (в отличие от прежнего«filiae loco»!9) юридических состояний находим и уУльпиана (D., 38, 17, 1, 1)10. В отрывке из «ИнституцийУльпиана» (D., 1, 6, 4) после определения «отца семейства» (цит.выше) добавляется: "… подобным же образом матери семейств", откудаможно заключить, что и они могли быть несовершеннолетними (издателями Дигестэти слова, впрочем, были заподозрены как интерполяция11). Добавим,что женщина, ставши лицом «собственного права», оказывалась «иначалом, и концом (et caput et finis) своей фамилии» (D., 50, 16, 195, 5)– это понятно, так как своих детей она не имела во власти (G., I, 104).
Устойчивостьпредставлений, связанных с понятием «отец семейства», былаобусловлена тем, что, по выражению Э. Захерса (RE, s. v. pater familias, Sp.2124), «римская юридическая система» ставила «отцасемейства» в самый центр «правопорядка».
Насздесь будет занимать одна сторона этих представлений, а именно – связанная сосмыслением имущественных отношений. На материале раннего римского права онаисследована Д. Диошди, который заключает об отсутствии точного понятиясобственности в древнейшем праве римлян, но, как им подчеркнуто, отнюдь несамого института собственности, каковой в этом праве, несомненно, существовал,хотя представление о нем было растворено в более широких понятиях «meumesse» и «mancipium» (это понятие в его исходном значенииотождествляется исследователем с отеческой властью), охватывавших собой, неразграничивая, и личностные и имущественные элементы12.
Д.Диошди резонно полагает, что одной только «примитивностью древних римлян иих неспособностью создавать отвлеченные понятия» нельзя объяснить этоявление, и указывает на его корни в самой структуре древней фамилии, котораянаходилась «под самовластным лидерством «отца семейства»» и в которой«даже свободные лица имели экономическую ценность»13. Носамим древним такое аналитическое осмысление их воззрений было чуждо. Их образмышления характеризовался подчас нераздельностью восприятия явлений, для насразличных. Сравнительный материал показывает, что недифференцированностьпредставлений о власти и собственности характерна для архаическихпатриархальных обществ вообще14.
Характерархаических представлений об имуществе выразительно показан И.С. Клочковым намесопотамском материале, но в широком культурно-историческом контексте(включающем римские и древнеиндийские параллели). В архаических культурах,подчеркивает он, «человека и его имущество – поле, дом, предметы утвари ипр. – связывали глубокие, можно сказать, личностные отношения».«Особые связи между людьми и вещами» выражались и в общинныхинститутах (в исключительном праве общины на землю), и в осмыслении древнимииндивидуального владения15. И.С. Клочков цитирует в этой связи В.Н.Романова: «Осмысление… объекта владения как личного свойства субъекта,его „плоти“, было в определенной степени закономерным, так какотражало реальный факт – владение являлось важнейшим условием становления(обособления) личности»16.
Архаическимвосприятием имущества как «одной из важнейших величин, конституирующихчеловеческую личность, своеобразного „продолжения“ человека запределами тела» обусловлена специфика отношения к «вещам», тесносвязанным с жизнью индивида, – человек «не столько ими владел… скольконад ними властвовал, как надо всем, что составляло его личность»17.Социальная связь ощущалась архаическим сознанием как«квазибиологическая», и отношение к имуществу, по существу, имелоизвестное сходство с отношением к потомству – естественному продолжениюличности. Употребление одного и того же слова «фамилия» дляобозначения имущества, необходимого для существования и воспроизводства членов«дома», равно как и для обозначения их самих в совокупности или жедля обозначения целого, охватывающего тех и другое, было для архаическогосознания естественным.
Входе развития римского общества целостное представление о власти «отцасемейства» дифференцировалось. «Доминий» господина над рабомстал различаться от отеческой власти над детьми (D., 50, 16, 215, Paul.), что,возможно, способствовало широкому использованию понятия «доминий» дляобозначения отношений собственности. Но позволяет ли такое употребление термина«dominium» и появление рядом с ним термина «proprietas»утверждать, что римским правом были выработаны четко очерченное понятие иоднозначная терминология собственности?18 Мы ограничимсянаблюдениями, которые могут быть поставлены в связь с проблемой спецификиримского общественного сознания.
Римскиеюристы нередко пользуются выражением «dominus proprietatis», вкотором юристы современные готовы порой видеть простой плеоназм. Но если ираннее право, по выражению Д. Диошди19, не создавало формул,лишенных смысла, то, думается, устойчивые словосочетания привычного языкаразвитого римского права тоже требуют от исследователя прежде всего попытки ихпонять. Тем более что «господину собственности» соответствует иабстрактное понятие «dominium proprietatis» (D., 7, 4, 17 Jul. II в.)20.Судя по всему, под «proprietas» разумеется не объект собственности, аправо, и под «доминием» соответственно – обладание правом. Другойобразец такого же словоупотребления – «dominium ususfructus» (D., 7,6, 3 Jul.; ср. здесь же «possessio ususfructus»; понятие«ususfructus», т.е. права пользования и извлечения дохода из чужогоимущества, противоположно понятию «proprietas»). Ср. также«dominus usus» – «господин пользования», противополагаемое(в неюридическом тексте) «господину вещи» – «dominus rei»(Sen. De ben, 7, 6, 1 – при объяснении, что «вещь» может принадлежатьодному, а «пользование» ею – другому); «dominus litis» –«господин тяжбы» (D., 49, 1, 4, 5 – речь идет о проигранной тяжбе,дающей ее «господину» лишь право апелляции). Подобноесловоупотребление21, без сомнения, архаично; ср. «господиндолга» в законах Хаммурапи (§ 151). Хотя можно привести сколько угоднопримеров, в которых понятия «dominium» и «proprietas»взаимозаменяемы22, все же приводимый ниже материал показывает, чтоони не всегда и не вполне равнозначны. Не будем пытаться рассмотреть их здесьвсесторонне, но укажем на некоторые своеобразные их черты.
Говоряо доминии, начнем с частного примера. Пока длился брак, приданое находилось вдоминии мужа, но с прекращением брака это имущество оказывалось подотчетным и,более того, земельное владение из приданого даже при продолжающемся браке немогло отчуждаться мужем без согласия жены (G., II, 63). Таким образом, праводоминия, которым располагал муж, не противоречило парадоксальной формулировке:«Хотя приданое находится в имуществе мужа, оно принадлежит женщине»(D., 23, 3, 75).
Далее,по Гаю (II, 40; I, 54), единый когда-то доминий со временем подвергсяразделению (divisionem accepit), так что одно лицо могло быть «господиномпо праву квиритов» (dominus ex iure Quiritium), а другое – «иметь вимуществе» (in bonis habere)23. Совмещение того и другогодавало «полное право» (plenum ius), разделение же (временное – доистечения срока давности пользования) оставляло «господину по правуквиритов» так называемое «голое квиритское право» – nudum ius Quiritium.Историки-юристы обычно пишут о формальном характере этого последнего, ссылаясь,в частности, на то, что его обладатель, по Гаю (III, 166), «считаетсяимеющим меньше права на это имущество» (minus iuris in ea re – в данномслучае речь идет о рабе), чем узуфруктуарий или «владеющий в добройвере» (bonae fidei possessor)24, и не может через такого раба«приобретать». Д. Диошди, выражая здесь традиционную точку зрения,пишет: «Тем, кто имел лишь nudum ius Quiritium, оставались только двамалозначительных и формальных права: право посредством iteratio предоставлятьримское гражданство уже отпущенному рабу25 и право опеки надотпущенниками»26. Но могло ли быть «малозначительным»для римского общественного сознания то, что касалось прав римского гражданства,прав патроната и опеки? Ведь и отпущеннические отработки осмыслялись Ульпианомкак «вознаграждение за столь великое благодеяние, какое доставалосьотпущенникам, когда они переводились из рабства в римское гражданство»(D., 38, 2, 1 pr.).
Думается,что права, вытекавшие из nudum ius Quiritium, если исходить из их содержания,могут рассматриваться прежде всего как отделенные от непосредственноимущественных прав на раба и его пекулий. Потому-то обладатель nudum iusQuiritium на раба, даже став патроном отпущенника, не допускался к участию вего наследстве. Имущественные права и здесь предоставлялись (по преторскомуправу и вопреки квиритскому) тому, кто в свое время имел его «вимуществе» (G., I, 35)27. Таким образом, в приложении к рабудоминий – как в его целостности (неразделенности), так и в самом принципевозможного временного его разделения – понимался как обозначение некоейсовокупности прав, имущественных и не имущественных. Мы видим, что понятие«dominium» тоже несло на себе отпечаток недифференцированных представленийо целостной власти «отца семейства». Недаром юрист III в. Павел,выделяя понятие доминия как относящееся к власти (potestas) над рабом(собственно даже in persona servi), упоминает его в одном ряду с такимипонятиями, как «imperium» и «patria potestas» (D., 50, 16,215).
Дажес появлением термина «proprietas», который у Сенеки (De ben., 7, 4–6)употреблен для характеристики права отдельных лиц на то, что им принадлежит, их«собственного доминия» (proprium in rebus suis dominium), и которыйпослужил образцом для обозначений собственности в новых языках (фр. propriete,англ. property; смысловые кальки: нем. Eigentum, русск.«собственность»), он не вытеснил других терминов. Напротив, вюридических текстах он стал особенно употребителен для случаев, когда речь шлао таком разделении права на вещь, при котором proprietas и ususfructusоказывались в разных руках. Совмещение того и другого в одних руках опять-такивосстанавливало plenum ius (D., 7, 4, 17 Jul. – речь идет о правах на имение)28.Пресловутое «dominus proprietatis» и «proprietarius» (букв.собственник) переводятся Ф. Дыдынским как «тот, кто имеет собственностьбез права пользования)29. Таким образом, именно слово»proprietas" часто употреблялось в специфическом смысле заведомоограниченного права.
Развитоеримское право, разрабатывая вопросы имущественных отношений, пользовалось какосновными двумя терминами: «dominium» и «possessio» (см.,хотя бы, D., 41, 1 «О приобретении доминия на вещи» и 41, 2 «Оприобретении и утере владения»). Их соотношение друг с другом и с инымитерминами было сложным. Е.М. Штаерман в этой связи подчеркивает, что «какэто ни покажется странным, при большом и все возрастающем числе работ о римскомправе собственности характер ее еще отнюдь не ясен», и справедливонастаивает на неприменимости к ней критериев, прилагаемых к капиталистическойсобственности, и вообще представлений, привнесенных в понимание римского правапозднейшими его рецепциями30. Последнее должно быть отнесено и кпопыткам понимать древние представления по образцу позднейших.
Проблемаприроды и характера римской собственности, рассматриваемая Е.М. Штаерман в еекниге, заслуживает серьезного внимания. Здесь ограничимся лишь вопросами,связанными с самой системой понятий, в которой развивались представления римляно собственности, владении, фамильной власти и т.п. Мы не будем пытатьсярассматривать историю многочисленных терминов (отметим лишь, что этот предметне прост и некоторые распространенные мнения не представляются достаточнообоснованными). Нас будет интересовать прежде всего характер соотношениясинонимов. Приведем еще несколько примеров.
Мыуже видели, что «полное право» на вещь могло разделяться наproprietas и ususfructus, принадлежащие разным лицам. В «шутливой»,как пишет Е.М. Штаерман31, переписке Цицерона с Курием (Fam., VII,29–30) такое разделение, упоминающееся в переносном смысле, описано в другихтерминах: «Ведь ты пишешь, что принадлежишь (собств. proprium te esse) емупо (праву) манципия (собств. mancipio et nexu), а мне по (праву) пользования(usu et fructu)» (30, 2), чему в предшествовавшем письме Курионасоответствует: "… Извлечение дохода (fructus) твое, манципий его"(29, 1). Можем ли мы, исходя из того что понятие «mancipium» в этомтексте равнозначно понятию «proprietas» в позднейших, заключать об ихидентичности вообще? Несомненно, нет (термин «mancipium» хранитотпечаток более широкого первоначального смысла и имеет иной спектр значений).
Можемли мы говорить, что в приведенных примерах отразилась смена терминов? Видимо,тоже нет. Старый термин mancipium продолжает жить, он встречается и впозднейших текстах, как юридических («servos mancipio dedit» – Vat.,264, Pap.), так и литературных (например у Сенеки), причем и в буквальномсмысле (mei mancipii res est, mini servatur. – De benef., 5, 19, 1), и впереносном (Rerum natura illum tibi sicut ceteris fratres suos non mancipiodedit, sed commodavit. – Cons. ad Pol., 10, 4; Nihil dat fortuna mancipio. –Ep., 72, 7). Одна и та же ситуация могла быть описана в разных и не вполнеадекватных друг другу терминах. На это явление указывает как на «смешениетерминов» Е. М. Штаерман32.
Представлениясамих римских авторов о соотношении терминов и отвечающих им понятийнеоднозначны. Сенека для ситуации «вещь твоя, пользование вещью мое»(De benef., 7, 5, 2) склонен заключить, что «тот и другой – господа однойи той же вещи» (uterque eiusdem rei dominus est.– 7, 6, 1). Исходя из тогочто «пользователь» (узуфруктуарий) мог, следуя образцу Аквилиевазакона (защищающего интересы «господина»), возбудить иск против«собственника» (dominus proprietatis), который «убил илиранил» раба, находившегося в пользовании (D., 9, 2, 12), можно, пожалуй,заключить, что с современной точки зрения речь должна бы идти о разделеннойсобственности. Но Ульпиан, говоря, что «понятием господина (dominus)охватывается и фруктуарий», явно имеет в виду доминий не на объектузуфрукта, а на сам узуфрукт (т.е. на право пользования и извлечения дохода),который мог быть продан при распродаже имущества (D., 42, 5, 8 pr. – 1). Недаромпо другому поводу, в связи с Силанианским сенатусконсультом 10 г. н.э. обубийствах господ рабами, Ульпиан поясняет: «Понятием господина (здесь:господина раба.– B.C.) охватывается тот, кто имеет право собственности(proprietatem), хотя бы узуфрукт был у другого; владеющий (рабом в доброй верене охватывается понятием господина, как и тот, кто имеет лишь узуфрукт»(D., 29, 5, 1, 1–2).
Далее,по разъяснению того же Ульпиана (D., 41, 2, 12), «тот, кто имеет узуфрукт,представляется владеющим фактически» (naturaliter possidere в отличие отiuste possidere – ср. ibid., 11); по Гаю же (D., 41, 1, 10, 5), узуфруктуарий«не владеет, а имеет право пользоваться и извлекать доход». Притомримские юристы Элий Галл (I в. до н.э.) и Яволен (II в. н.э.) определяли само владение(possessio) как «некое пользование» (quidam usus); впрочем, первый изних считал, что словом «possessio» обозначается только право, авторой прилагал тот же термин и к объекту владения (Ael. Gall. ар. Fest. 260L.; D., 50, 16, 115). Добавим, что понятие «владения» могло ихарактеризовать существенный аспект права собственности (dominium – D., 41, 2,13 pr. Ulp.33), и обозначать обладание тем предметом,«собственность (proprietas) на который не у нас или не может быть унас» (D., 50, 16, 115 Iav.).
Кажется,приведено уже достаточно примеров, чтобы задуматься, сводится ли их смыслтолько к тому, что римляне «не сумели» выработать четкойтерминологии, или мы имеем дело с понятийной системой, основанной на достаточносвободном пользовании терминами, в разной мере перекрывающими друг друга ивзаимозаменяемыми в зависимости от контекста. При разработке какого-нибудьвопроса мыслью, развивающейся в такой системе, на первом плане оказывается не«термин», не дефиниция (вспомним известную сентенцию Яволена: «Всякаядефиниция в гражданском праве опасна, ибо мало такого, что не могло бы бытьопровергнуто» D., 50, 17, 202), а отношение. Именно имущественныеотношения оказались разработаны римской правовой мыслью многосторонне и глубоко34.И, может быть, именно отсутствие четких универсальных понятий заставило римскихюристов так углубляться в разработку конкретных отношений и ситуаций, уподобляяи противопоставляя их друг другу. Видимо, поэтому же положения, выработанныеримским правом, могли находить применение на протяжении многих веков, вусловиях разных общественно-экономических формаций, могли быть приспособляемы кразличным формам собственности. Что же касается развития собственно понятийногоаппарата, то римская мысль зашла достаточно далеко, создав само понятие«proprietas» и тем самым, по существу, открыв явление собственности,но осознание всего значения этого открытия осталось на долю последующих эпох.
Обуровне развития римской правовой мысли свидетельствуют не только ее достижения,но и ее способность к рефлексии, выразившаяся хотя бы в цитированном суждении одефиниции. И все же сам характер, сам строй понятийной системы, в котороймыслили римские юристы, несомненно архаический. Иллюстрирующей параллелью можетслужить хотя бы характер вавилонских представлений об ином предмете – о судьбе,обрисованный И.С. Клочковым: "… В древней Месопотамии, по-видимому,… несуществовало какого-либо единого, всеобъемлющего понятия «судьба» ине было соответствующего термина.… Древнемесопотамское понимание судьбы отличалось,таким образом, некоей «дробностью», множественностью, и для выраженияразличных аспектов понятия имелось несколько терминов"35.
Сочетаниеархаического характера понятийно-терминологической системы, в какой отношениясобственности рассматривались римскими юристами, и удивительной изощренности ихмысли, достигнутых ею результатов оборачивалось, как представляется взгляду изнашего времени, парадоксом: детали имущественных отношений дифференцировалисьочень тонко, а дифференциация, отвечающая существеннейшему для нас различениюпонятий власти и собственности, еще долго оставалась незавершенной36.
Вышеупоминалось о «личностном» элементе осмысления древними связей«господина» с принадлежащей ему – даже неодушевленной –«вещью». У одушевленной «вещи» (раба) личностный аспектотчетливо проявляется уже в виде dolus – «злого умысла», чтопарадоксальным образом обнаруживается в краже рабом «самого себя».Например: «Беглая рабыня… понимается как укравшая себя» (D., 47, 2,61). Или: «Если два раба подговорили друг друга бежать, и оба одновременносбежали, то каждый из них не украл другого. Ну, а если они друг друга скрывают?Ведь может получиться и так, что они друг друга украли» (47, 2, 36, 3). Вобоих случаях раб выступает и как вор, и как украденное. Но и свободное лицомогло быть объектом кражи (furtum), которая определялась как захват чужой вещи(res) вопреки воле ее господина (G., III, 195). «А иногда,– пишет Гай(III, 199),– случается даже кража свободных людей: например, если похищенкто-нибудь из наших детей, которые находятся в нашей власти, либо даже жена,которая находится у нас под рукой, либо даже присужденный мне или нанявшийся комне» (adiudicatus vel auctoratus meus). Таким образом, фамильная властьнад свободным лицом – даже приравниваемое к ней отношение, например,возникающее в результате auctoratio (род найма, влекший за собой личнуюзависимость),– содержит в себе «вещный» аспект (ср. об убытке,который терпит отец от увечья сына37, и это притом, что телосвободного оценке не подлежит – D., 9, 2, 5, 3; D., 9, 1, 3), подобно тому, каквласть над вещью содержит аспект личностный.
Охватываемыепонятием «patria potestas» институты власти над лицом и власти надвещью (т.е. собственности) – институты, для нашего сознания различные – моглибыть при надобности дифференцированы и римским общественным сознанием. Но длянего такая дифференциация отнюдь не упраздняла по-прежнему живого архаическогопредставления об их общей природе, которое – опять-таки при случае – давалосебя знать то тут, то там как само собой разумеющееся для сознания римлян.
Разделениелиц на лиц «своего права» (они же «отцы семейств») и лиц«чужого права» (подвластных, у которых «не могло быть ничегосвоего» – G., II, 96) означало, " что в фамилии вся собственность(как и вся власть) оказывалась сосредоточена в руках «отца семейства»– pater familias. Именно так обозначался и в юридических и в неюридических(Катон, Колумелла) текстах глава фамилии – собственник имения, хозяин дома иимущества.
Связьпредставлений об «отеческой власти» и об отношениях собственностиотразилась в лексике. Слово «familia» для обозначения всейсовокупности имущества – особенно в приложении к наследству – всегда оставалосьу римлян обычным юридическим выражением. Оно, правда, принадлежало специфическомуязыку: ср. пояснение в G., II, 102: familiam suam, id est patrimonium suum –«свою фамилию, т.е. свое имущество» (Э. Хушке не видит основанийподозревать здесь глоссему (IA, p. 241, n. 3); существенно и буквальноезначение слова «patrimonium» – «отчина»). Но «resfamiliaris» – «фамильное имущество» – было выражениемобщеупотребительным, бытовым. Ср.: Col., I, 1, 3: ...diligens paterfamilias cuicordi est ex agri cuiti certam sequi rationem rei familiaris augendae.Этимологическая выразительность соответствующей лексики, буквальный смысл слов,выражающих понятия, в латинском тексте явственно ощутимы, тогда как в переводахэто почти неизбежно утрачивается ("… рачительный хозяин, которому дорогообеспечить себе в сельском хозяйстве верный путь к обогащению".– Пер. М.Е.Сергеенко). Ср. у того же Колумеллы: Наес iustitia ac cura (по отношению крабам.– В.С.) patrisfamilias multum confert augendo patrimonio (I, 8, 19 – впереводе: «Такая справедливость и заботливость хозяина много содействуетпроцветанию хозяйства»). Ср. также у Варрона: ...domini vitae ас reifamiliaris (I, 4, 3 – в переводе: "… жизнь хозяина и егосостояние").
Имеемли мы здесь дело с речевым автоматизмом – с обозначениями, буквальный смыслкоторых стерся, или же с лексикой, отражающей живые черты общественногосознания? О последнем говорит не только устойчивость этой лексики вразнохарактерных текстах (юридических, агрономических и др.), но и, скажем,встречаемые в Дигестах сопоставления характера хозяйствования узуфруктуария схозяйствованием paterfamilias. См., например, D., 7, 1, 9, 7 Ulp.: "… Ибои Требапий (I в. до н.э.– В.С.) пишет, что и порубочный лес (silva caedua;смысл этого выражения ясен из D., 7, 1, 10)38 и тростникузуфруктуарию дозволяется рубить, как рубил их pater familias (до установленияузуфрукта на них.– В.С.), и продавать, хотя pater familias имел обыкновение непродавать их, а пользоваться ими сам; ведь следует принимать во внимание меру(modus) пользования, а не его характер (qualitas)". Здесь, в частномпримере, перед нами приоткрывается иное, чем у пользователя (узуфруктуария), ихарактерное для «отца семейства» отношение к объекту хозяйствованиякак к самодостаточному целому.
Цельюpaterfamilias в его имущественной деятельности было «увеличить и оставитьнаследникам отчину» (Col., I, pr. 7: ...amplificandi relinquendiquepatrimonii). Расточение «отчины», напротив, порицалось с точки зренияпатриархальной морали (ср. profuso patrimonio.– Col., I, pr. 10). Обустройствоимения, как считалось, тоже не должно было противоречить интересам resfamiliaris (Col., I, 4, 6). Яркой иллюстрацией к этому могут служитьсохраненные Цицероном отрывки из речи оратора Красса (140–91 гг. до н.э.), вкоторых он, как то было принято в Риме, поносил своего судебного противника –Брута, сына известного юриста. Из книг последнего Красс и приводит три цитаты(вроде: «Я с моим сыном Марком был в Альбанской усадьбе»), чтобыиздевательски поговорить об уме и прозорливости отца, оставившего сыну-мотуимения, «заверенными в публикуемых сочинениях» (fundi… quos tibipater publicis commentariis consignatos reliquit. – Cic. Deor., II, 224; язык пародийно-юридический, ср. там же:«Brute testificatur pater se tibi Privernatum fundum reliquisse» идр.). Предусмотрительный отец сделал-де это для того,чтобы «когда сын останется ни с чем, не могли бы подумать, что ему ничегои не было оставлено» (там же). В подобной связи «приумножениеотчины» (patrimonium augendum) ставится в один ряд с такими традиционнымиценностями, как «деяния» (res), «слава» (gloria),«доблесть» (virtus), а о расточении «отчины» сыномговорится, что при продаже дома он даже из движимого имущества не удержал длясебя хоть «отцовского кресла» (solium paternum – символ отеческойвласти, §225 сл.). Поэтому, возвращаясь к римским писателям-агрономам,подчеркнем, что их лексика демонстрирует не «капиталистическую» (каклюбили писать в конце прошлого – начале нашего века) жажду наживы, а верностьпатриархальному пониманию долга «отца семейства» перед«отеческим имуществом».
Представленияо «долге сына» перед фамильным имуществом тоже отразились влитературных источниках. «Как? Разве отцы семейств, имеющие детей,–говорил в одной из речей Цицерон,– тем более люди этого сословия из сельскихмуниципиев не считают желаннейшим для себя, чтобы их сыновья изо всех силслужили фамильному имуществу (filios suos rei familiari maxime servire) и снаибольшим рвением отдавали бы свои усилия возделыванию имений» (Rosc.Am., 43). И согласно Плавту (Merc., 64–72), сын должен был по воле отцазаниматься «грязной сельской работой», «трудясь больше другихдомашних» (multo primum sese familiarium laboravisse), а отец в поучениесыну мог говорить: «Себе ты пашешь, сеешь, жнешь, себе, себе! / Тебе же идоставит радость этот труд» (пер. А. Артюшкова) – Tibi aras, tibi occas, tibi seris: tibi item metes, / tibidenique iste pariet laetitiam labos. Но «собою» какполноправным собственником сын становился лишь после смерти отца (ср. там же,73: Postquam recesset vita patrio corpore). Так осуществлялась естественнаясмена глав семейств, «приумножавших и оставлявших» последующимпоколениям фамильное имущество, которое, впрочем, могло делиться между вновьобразующимися фамилиями нескольких сыновей.
Вправе это находило себе отражение в представлении о «своих»,«домашних» наследниках, которые и при жизни «отцасемейства» считались «господами», со-собственниками39.«Поэтому,– объясняет римский юрист,– сын семейства даже зовется так же,как и отец семейства (арpellatur sicut pater familias) с добавлением толькообозначения, позволяющего различать родителя от того, кто им порожден»(D., 28, 2, 11 Paul.).
Вышеприведен ряд примеров, демонстрирующих представления римлян о долге «отцасемейства» перед фамильным имуществом с точки зрения того, что самимиримлянами воспринималось как «природа» (rerum natura), «людскоеобыкновение» (consuetudo hominum) и «всеобщее мнение» (opinionesomnium) (см.: Cic. Rosc. Am., 45). Однако, не говоря уже о том, что римскоеобщественное сознание отнюдь не противопоставляло «обычай» (mos,consuetudo) «праву», а сближало с ним вплоть до отождествления40,писаное право тоже не обходило молчанием долг «отца семейства» передres familiaris. Мы имеем в виду запрещение «расточителю» (prodigus)распоряжаться имуществом.
Этозапрещение возводится к законам XII таблиц (V, 7 с), но, согласно Ульпиану,восходит к более древнему обычному праву: «По закону Двенадцати таблицрасточителю запрещается распоряжение своим имуществом (prodigo interdiciturbonorum suorum administratio), а обычаем (moribus) это было заведено искони»(ab initio – D., 27, 10, 1 pr.). «Расточитель» в этом отношенииприравнивался к умалишенному – см.: Uf. 12, 2: «Закон Двенадцати таблицповелевает, чтобы умалишенный, и точно так же расточитель, которому запрещеноуправление имуществом, находился под попечительством агнатов». Э. Хушке,комментируя это место, подчеркивает, что в законе речь шла об имуществе,которое рассматривалось как фамильное, и об интердикте именем фамилии (IA, p.571, n. 2). Поясняющей параллелью здесь может служить возводимая к тем же законамXII таблиц агнатская опека (tutelae agnatorum = legitimae tutelae), каковуюзакон поручал тем же самым агнатам, которых он призывал и к наследованию (G., I165; ср. 155 сл.).
Еслиex lege – «по закону» (= по квиритскому праву) запрет распоряжатьсясвоим имуществом касался лишь расточителя, к которому оно перешло в силупрямого преемства в фамилии (ab intestato – без завещания), то преторское правораспространило такой запрет и на того, кто «злостно расточал»имущество, полученное «по родительскому завещанию», и даже наотпущенников-расточителей (Uf., 12, 3). «Сентенции Павла» (III, 4а,7) объясняют, что этот преторский интердикт обосновывается «обычаем»(moribus), и передают форму интердикта: «Поелику ты по своей негодностигубишь отцовское и дедовское добро и детей своих ведешь к нищете, я за тоотлучаю тебя от Лара и от дел» (собств. tibi Lare commercioque interdico).Связь имущественного интердикта с сакральным, фамильного имущества с фамильнымикультами, как подчеркивает Штаерман, очень существенна41-42. Далее,согласно Трифонину, отец, оставляя по завещанию имущество беспутному сыну,может и сам назначить ему попечителя, «особенно, если расточитель этотимеет детей», или иным способом позаботиться об обеспечении внуков. Притомподчеркивается, что «тот, кого отец правильно счел расточителем», нив коем случае не может рассматриваться магистратом как человек«подходящий» (idoneus – D., 27, 10, 16),
Неприходится сомневаться, что отстранение «расточителя» от фамильногокульта и имущественных дел, пресекая действия недостойного «отцасемейства», рассматривавшиеся как «злоупотребление своим правом»(G., I, 53: male enim nostro iure uti non debemus), охраняло интересыфамильного имущества, долженствовавшего переходить от поколения к поколению.(Более позднее, как можно полагать, объяснение попечительства над расточителямитолько заботой об их собственных интересах находим в рескрипте Антонина Пия,допускающем обращение матери в суд по поводу расточительства сына.– D., 26, 5,12, 2.)
Стоитзаметить в этой связи, что именно к расточительству, в качестве«злоупотребления своим правом», приравнивалось императорскимзаконодательством «свирепое» обращение с рабами (G., I, 53), котороев повседневном сознании тоже сближалось с безумием: «Вот, если б в народты каменья / Вздумал бросать иль в рабов, тебе же стоящих денег, / Все бымальчишки, девчонки кричали, что ты сумасшедший» (Hor. Sat., II, 3, 128сл., пер. М. Дмитриева).
Думается,что постоянная, начиная с законов XII таблиц, забота права об охране интересовбудущих наследников (т.е. дома и близких сородичей) от злостных действий«расточителя» может служить аргументом против высказанного Д. Диошдимнения о том, что в XII таблицах (V, 3) провозглашается «практическинеограниченная» – в ущерб даже прямым (sui) наследникам – свободазавещания, превратившая будто бы фамильную собственность в личную собственность«отца семейства»43. По словам самого же Диошди,«представление о том, что собственность принадлежала не только „отцусемейства“, но и фамилии, продолжало существовать...». Поэтому даннаягипотеза представляется нам упрощающей. Вместе с тем Диошди, видимо, прав,отрицая существование выделенной собственности «отца семейства».Глава дома распоряжался всем достоянием дома и выделенной доли иметь не мог:«Свободный отец семейства не может иметь пекулия, точно так же, как раб –имущества (bona)» (D., 50,16, 182 Ulp. – не следует забывать, что институтпекулия касался не только раба, но и «сына»). В невыделенности«личного» имущества «отца семейства» и проявлялся фамильныйхарактер всего подвластного ему имущества. Именно собственность «отцасемейства» – как недифференцированная и неотделимая часть его целостнойвласти – и система пекулиев отражали реальную структуру римской фамилии каксоциально-экономического организма, берущего начало, как это не разподчеркивалось, от крестьянского двора.
СведенияГая о том, что в прежние (для него) времена у римлян существовал хорошоизвестный и для других патриархальных обществ (ср., например, среднеассирийскиезаконы, табл. I, § 2) институт неразделенных братьев, которые после смерти отцана равных вели общее хозяйство, образуя «законное (legitima) и в то жевремя природное товарищество» (G., III, 154а.– FIRA, II, р. 196), оченьинтересны для истории римской фамилии. Нельзя, однако, упускать из виду, чтотакая форма фамильной общины не могла существовать долее одного поколения44,иными словами, не могла самовоспроизводиться, а значит, была возможна лишь какпобочная, сопровождающая модификация обычной патриархальной структуры фамилии.Поэтому сведения источников о том, что законодательством XII таблиц был введен«иск о разделе наследственного имущества» (actio familiaeerciscundae), вряд ли означают, что до того раздел был невозможен. Он мог, каки опека над расточителем, восходить к установлениям более раннего обычногоправа45.
Возвращаяськ тезису Павла, объясняющего «господским» (следовательно,со-собственническим) положением «сына» саму структуру его имени (D.,28, 2, 11, цит. выше), заметим, что связь представлений об «имени» ио фамильном имуществе прослеживается на многих примерах, сохраненных римскимиюристами (причем выражения «familia», «familia nominismei», «nomen familiae meae», «nomen meorum» и просто«nomen» употребляются в подобных контекстах синонимически – см. D.,30, 114, 15; 31, 67, 5; 31, 77, 11; 31, 88, 6; 32, 38, 1; 35, 1, 108 и др.). Вперечисленных примерах речь идет об имуществе, оставляемом то детям, тоотпущенникам. Нужно помнить, что отпущенники тоже получали родовое имя (nomengentilicium) патрона и в каких-то аспектах рассматривались как представители«фамилии» в самом широком смысле слова. Если отпущеннику удавалосьдоказать прирожденность своей свободы (ingenuitas), то в соответствии соспециальным сенатским постановлением ему надлежало возвратить патрону всеимущество, происходящее из фамилии последнего (D., 40, 12, 32 Paul.).
Цитируемыев Дигестах образцы завещаний, которыми имущество или часть его оставлялись илиотказывались «кому-нибудь из фамилии» (D., 31, 67, 5),«брату» (31, 69, 3), «моим отпущенникам и отпущенницам»(31, 88, 6) – с мотивировкой и специально оговоренным условием вроде:«чтобы имение не уходило из фамилии»; «чтобы дом не отчуждался,но оставался в фамилии»; «так, чтобы (именьице) не уходило из моейфамилии, покуда право собственности (prorpietas) не достанется одному» ит.п. – свидетельствуют о существовании понятия «фамилия» = nomen,гораздо более широкого по охвату, чем более раннее «фамилия» =«дом», но менее концентрированного, менее целостного каксоциально-экономический организм.
Представлениео фамилии как о некоем единстве уже вышло далеко за пределы представления о«доме» как крестьянском дворе и утратило непосредственную связь спородившим римскую фамилию «крестьянским характером» римскогообщества и экономики, но осталось неотъемлемой чертой римского сознания. Задолгой и сложной эволюцией римских представлений о фамилии и о связанных с нейотношениях стоит эволюция структуры самой древнеримской социально-экономическойсистемы.
Список литературы
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта ancientrome.ru/