Игорь Северянин

Среди множества мифов XX века живет и миф о поэте Игоре Северянине. О том, что он якобы воспел мещанство и пошлость, что ввел в свою поэзию интонации самовосхваления и самолюбования. «Северянинщинои» называли дурной вкус, этакую «пошлинку» в поэзии. Чем же сего¬дня объяснить эту «северянинщину», ее проникновение в творчество поэта, безусловно, талантливого? Самое легкое и самое простое ирония. Поэт иронизирует над обывателем, над эпохой, над самим собой и

соб¬ственными мечтами, в конце концов. Не раз он сам себя на¬зывал «ироником», писал о своем отношении к жизни «Я трагедию жизни претворю в грезофарс». Вот что писал В. Брюсов в статье «Игорь Северянин» (1916 г) «Не всегда легко различить, где у Игоря Северянина лирика, где ирония. Не всегда ясно, иронически ли изображает поэт людскую пошлость, или увы сам впадает в мучительную пошлость. Мы боимся, что и сам

Игорь Северянин не сумел бы точно провести эту демаркационную линию». Впрочем, ирония — только одна из стихий поэзии Севе¬рянина. Другая, столь же значительная,— лиризм. Поэтому существует и третья «версия» о природе поэзии Северянина — лирика, мечтателя, «поэта с открытой душой», как назвал его А. Блок. Каждый из этих трех образов по-своему верен, и каждый из них — только маска, обличье, надетое

автором и принятое доверчивым читателем. Маской был и литературный псевдоним поэта — Игорь- Северянин, подчеркивающий особенную любовь к Северу. Северянин — это уже как бы прозвище, дополнительно вклю¬чающееся в имя. Оно так и писалось через дефис, как приложение. Настоящая фамилия поэта — Лотарев Игорь Василь¬евич. Он родился 4 (16) мая 1887 года в

Петербурге, на Гороховой улице, где и прожил до девяти лет. В 1896 году его отец расстался с матерью и увез сына к своим родственникам в Череповецкий уезд Новгородской губернии. Там, на берегу Суды — «незаменимой реки»,— прошли отрочество и юность будущего поэта. Там же он закончил четыре класса Череповецкого реального училища — учиться дальше ему не пришлось.

В 1904 году будущий поэт вернулся к матери и жил вместе с нею в Гатчине, под Петербургом. Север отозвался в его душе, пробудил вдохновение. Конечно же, он придумывал Север. Как придумывал и сам себя, как вообще воображал себе свой мир, еще далекий от реальности. Но в этом придуманном мире, таком, казалось бы, далеком от повседневности, таком благополучном и спокойном, внезапно ощущаешь трагедию и боль.

Нет никаких видимых причин к беспокойству, но, читая стихи, невольно чувствуешь трево¬гу, скрытую то в интонации автора, то в подтексте. Может быть, это еще только предчувствие, предвидение той боли, которая потрясет и страну и мир: Твоей души очам — видений страшных клиры Казни меня! Пытай! Замучай! Задуши! — Но ты должна принять И плен, и хохот лиры — Очам твоей души Сегодня это ощущение боли, поиски правды кажутся нам важнее,

чем утверждение Северяниным эгофутуризма. Футуризм был только периодом, хотя и значительным, в его твор¬честве. Протестуя про¬тив пошлости, он удалялся на берег моря, «где ажурная пена», или в «озерзамок», или на «лунную аллею», встречал коро¬леву «в шумном платье муаровом», слушал звуки Шопена. Называя себя «царь страны несуществующей». Северянин мог бросить вызов обществу, воспевая «ананасы в шампан¬ском» и утверждая себя как гения.

Но это было — маской. Что же в действительности двигает поэтом? О чем думал он сам? Из меня хотели сделать торгаша, Но торгашеству противилась душа. Смыслу здравому учили с детских дней, Но в безразумность влюбился соловей. И общественное мненье я презрел, В предрассудки выпускал десятки стрел. Что же было в нем истинного?

О чем же думал Севе¬рянин, воспевая «мороженое из сирени», создавая причудли¬вые новые формы? Повторяя в разных вариантах строку в «Квадрате квадратов», он изне¬могает от того, что «заплутал, точно зверь, меж тревог и по¬эм » Тревога о людях, о любви, о России. И даже в самом «скандальном» стихотворении «Эпилог» «упоение» победой поверхностное. Надо заметить другое, более точное само¬определение поэта: «В ненастный день взойдет, как солнце, моя

вселенская душа!» Но ни читатели, ни критики не до¬гадались, что пафос Северянина не в самопохвале, а, напро¬тив, в веротерпимости. Не ученик я и не учитель, Великих друг, ничтожных брат. Иду туда, где вдохновитель Моих исканий — говор хат. («Эпилог») Если прочитать эти строки без предубеждения, иначе поймешь намерения поэта.

И тогда стихотворение, казавшееся эпатажем, бравадой, оказывается, заключает в себе и самоотрицание. Поэт ощущает себя равным миру — и не скрывает своего чувства. Ирония действительно характерна для стихов Северянина. Но она направлена не против лиц, а против явлений. Против фальши, бездушия, озлобления и невежества.

Останови мотор! Сними манто И шелк белья, бесчестья паутину, Разбей колье и, выйдя из ландо, Смой наготой муаровую тину! Что до того, что скажет Пустота Под шляпками, цилиндрами и кэпи! Что до того! — Такая нагота Великолепней всех великолепии! Конечно, это и сегодня зву¬чит вызывающе. Но на упреки в пошлости сам

Игорь Северянин ответил в 1918 году в стихотворении «Двусмыс¬ленная слава»: Во мне выискивали пошлость, Из виду упустив одно: Ведь кто живописует площадь, Тот пишет кистью площадной. Неразрешимые дилеммы Я разрешал, презрев молву. Мои двусмысленные темы — Двусмысленны по существу. Правильнее было бы сказать, что весь поэтический мир

Игоря Северянина изначально двойствен. Поэт как бы взве¬шивает на весах добро и зло: «И в зле — добро, и в добром — злоба». Северянин отстаивал свои взгляды яростно и искренне, что, конечно, не подтверждает его правоты. Но это объясняет его одиночество и в вымышленном мире, и в настоящем. В августе 1914 года в «Стихах в ненастный день» Северянин провозглашает: «Живи, живое восторгая! От смерти мертвое буди!» Через год, в июле 1915 года, в «Поэзе «Невтерпеж» звучат иные ноты:

Чем дальше, все хуже, хуже. Все тягостней, все больней. И к счастью тропинка уже, И ужас уже на ней Этот ужас еще отступает в минуты личного счастья. Но жизнь постоянно возвращает его к вопросу о добре и зле, об истине, о любви к народу. Признавая принципиальную неоднозначность мира, поэт писал: В ничем — ничто. Из ничего вдруг — что-то. И это —

Бог! В самосозданьи не дал он отчета,— Кому б он мог? («Поэза истины») Граница между добром и злом, между правдой и неправ¬дой, по Северянину, не только зыбка и неопределенна. Она не историческая, не социальная, не национальная. Она — личностная. Поэт отвергает классовый, или социальный, подход, для него существует один критерий — нравствен¬ность. Новые возможности открывает для него февральская революция 1917 года.

Он видит в жизни «возрождение»: Жизнь человека одного — Дороже и прекрасней мира. Биеньем сердца моего Дрожит воскреснувшая лира. («Баллада XVI») Речь шла уже не об одной душе — обо всей жизни. Севе¬рянин, лирик, ироник и мечтатель, раскрывается как философ. Он упрямо и настойчиво повторяет мысль о превосходстве человека над миром.

Это звучит как продолжение слов Достоевского о том, что счастье невозможно построить на слезах и на крови. Но жизнь предлагала все новые варианты политической розни, ожесточенной борьбы. Под сомнение ставились цен¬ности, признаваемые дотоле всем человечеством. В первую очередь «в загоне» оказалось, по мнению Северянина, ис¬кусство. В июле 1917 года он с горечью констатировал: Дни розни партийной для нас безотрадны,—

Дни мелких, ничтожных страстей Мы так неуместны, мы так невпопадны Среди озверелых людей. («Поэза строгой точности») Мы — это, конечно же, художники. В поэзию Северянина открыто врывается политическая лексика. Но мысли поэта, наблюдающего грабежи «черни», обращены к народу: «мучительно думать о горе народа». Даже в эти тягостные дни он разделяет чернь и народ.

Отсюда — надежда на успокоение, на время как на «лучшее чудо», на то, что «жизнь не умрет». Он уверен: «Минуют, пройдут времена самосуда, убийц обуздает народ». Он предсказывает и будущую трагедию, и песню, которую в конце концов «живой запоет». Подтверждение своих слов Северянин получил неожиданно скоро: в феврале 1918 года в Политехническом музее в Москве на поэтическом вечере он был избран «королем поэтов», опередив

Маяковского и Бальмонта. Я так велик и так уверен В себе, настолько убежден, Что всех прощу и каждой вере Отдам почтительный поклон. («Рескрипт короля») Трудно сказать, что для самого поэта важнее — уверен¬ность в себе или признание всех вер. В конце стихотворения он провозглашает: «Я избран королем поэтов — да будет под¬данным светло». Вскоре Северянин уехал в Эстонию, в Эст-Тойлу, где всегда проводил весну и лето.

Но немецкая оккупация Эсто¬нии (в марте 1918-го), образование самостоятельной рес¬публики (1920) отрезали его от России. Он почти безвыездно жил в деревне со своей женой — поэтессой и переводчицей Фелиссой Круут. Мое одиночество полно безнадежности, Не может быть выхода душе из него, Томлюсь ожиданием несбыточной нежности, Люблю подсознательно — не знаю кого. («Утомленный душой»)

Души поэта хватало и на восхищение фениксом Эсто¬нии, и на ностальгию о России — «крылатой стране». «Эсто¬ния-сказка», «голубая голубка», «оазис в житейской тщете». Россия же — страна одновременно «священная» и «безбож¬ная». Он любил Россию, но не меньше того любил и Эстонию. Он хотел встать вне политики. Но его не признавали эмигранты и забывали в

России. В Эстонии ему жилось трудно. Но не потому, что он не имел возможности работать. Просто время мало способство¬вало поэзии. Но все же поэт выпустил 9 книг, много пере¬водил эстонских поэтов, издал антологию эстонской клас¬сической поэзии и переводы эстонского поэта А. Раннита «В оконном переплете». Правительство помогло Северянину, назначило субсидию. Но писал он не об Эстонии и не о

России, а о человеке, о его чувствах. Но все меньше и меньше белого света оставалось в жизни. Жизнь грубела, так что «черствеют и девьи сердца». Приходит новый век, «жестокий, сухой», рациональный. Люди» живут без стихов и не чувствуют их необходимости. Человек становится рабом, потому что художник никому не нужен.

Все друг на друга: с Севера, с Юга, Друг и подруга — все против всех! Поиски истинной тропы, пути к себе, к прошлому растянулись на много лет. Советские люди, пришедшие в Эстонию в 1940 году, уже не знали, кто такой Игорь Северянин. Им не было дела до его мыслей. Не потому ли, задержалось возвращение в русскую культуру поэта Игоря Северянина? За¬держалось и понимание его поэзии.

Отечественная война застала Северянина больным. Но, неисправимый мечтатель, он еще надеется на помощь цен¬трального правительства в эвакуации. Он рассчитывает на поддержку Жданова. Поэт так и не понял, что же происходило в России. Его телеграммы Калинину остались без ответа. 22 декабря 1941 года Северянин умер. Он умер непонятым.

Многие годы спустя мы с удивле¬нием обнаруживаем, что слишком плохо знали его. Те чувства, которые казались нам преувеличением оказались настоящими. Мы искали «маску», не подозревая о том, что ее не было. Было лицо поэта — страдающего и мыслящего. Судьба Игоря Северянина — и в России, и в эмиграции была печальной.

Заграничной публике был мало интересен поэт живший своей Россией. А по России уже расползались пятна островов ГУЛАГа и казалось навсегда поглощали память о «грезах весны» XX века. Нам не было дано бросить розы в гроб поэта, но нам суждено заново осмысляя путь нашей страны соразмерить с общим движением жизни причудливое движение мысли мечты и насмешки человека, который слишком

долго ждал нашего понимания