(захват, заговор гибель).

Гяй Юлий Цезарь происходил из старинного и знатного
патрицианского рода. Он сам с присущей истому римлянину гордостью возводил свой
род к полулегендарным римским царям и даже к богам. Несмотря на знатность
происхождения, семья Цезаря традиционно была связана с противниками сенатского
режима, с теми, кого обычно считают представителями демократического крыла.
Такая традиция могла идти со сторо­ны матери, в роду которой были но только
консулы, но и народные трибуны.

Когда Цезарю исполнилось пятнадцать лет, внезапно умер
его отец, бывший в 92 г. претором, затем проконсулом в Азии, но так и не
достигший венца политической карьеры — консулата. Молодого Цезаря теперь
окружали только женщины которые, как отмечает один из его но­вейших биографов,
начинают с этого времени играть в его жизни весьма заметную роль.

В 84 г. юноша Цезарь, очевидно, благодаря протекции
влиятельных родственников и друзей семьи был избран "Жрецом Юпитера. На
этот почетный пост мог быть избран лишь тот, кто принадлежал к патрицианскому
роду. Но существовало еще одно ограничение: избираемый должен был происходить
из такой семьи, в которой родители всту­пили в брак, применив особый и древний
религиозный об-ряд, называвшийся confarreo (он фактически исключал расторжение брака).

Жрец Юпитера не имел
права садиться на коня, видеть войско, не мог приносить клятву, носить
перстень, проводить вне города более двух ночей, дабы не прерывались на
длительный срок жертвоприношения Юпитеру. Карьера жреца у него не удалась.

Цезарь покинул Рим. К
тому же наступал уже такой возраст, когда римлянин знатного про­исхождения
должен был начинать свой путь служения го­сударству. Если не удалась карьера
жреца, запрещавшая  службу в армии, то теперь Цезарь начал с нарушения этого
запрета, тем более что некоторый стаж военной службы был в Риме негласной, но
почти необходимой пред­посылкой любой общественно-политической карьеры. Це­зарь
отправился в провинцию Азия, где вскоре оказался прикомандированным к штабу
пропретора Квинта Минуция Терма. Цезарь принял участие во взятии Митиден,
отличился при штурме и за проявленную храбрость был награжден дубовым венком. В
78 г. он переехал в Киликию, где участвовал в военных действиях, которые вел
здесь проконсул Публий Сервилий Ватия против морских раз­бойников.

Цезарь вовсе не шествовал
от одной лёгкой победе к другой, нет, каждый свой успех он, каждую свою победу
он вырывал с огромным усилием и достаточно часто испытывал горесть поражений.

1 января 59 г. Цезарь
стал консулом. В ходе борьбы, развернувшейся вокруг первого аграрного закона,
тайный союз между Помпеем, Цезарем и Крассом «самообнаружился»: во всяком
случае Красе и Помпеи впервые выступили в поддержку цезарева закона «единым
фронтом», причем Помпеи угрожал даже применением оружия. Известно также, что в
апреле 59 г. Цицерон уже писал о «союзе трех» как о всем известном факте.

В 51г. дружеские
отношения между Помпеем и Цезарем были нарушены, по инициативе первого.

В консульских выборах на 51 г. принял участие и
Катон. Но та репутация суровости, неподкупности, прин­ципиальности, которой он
пользовался и которая когда-то так помогла его прославленному прадеду, теперь,
для римлян новой эпохи, для «подонков Ромула», как их на­зывал Цицерон, имела,
видимо, диаметрально противо­положное значение: Катон провалился. Консулами
были избраны Сульппций Руф и М. Клавдий Марцелл. Послед­ний был известен в Риме
как энергичный оратор и реши­тельный враг Цезаря.

Однако новые консулы большим влиянием, видимо, не
пользовались. Первостепенное положение фактически со­хранялось за Помпеем. И
хотя он, если верить Плутарху, и сказал однажды про себя, что все почетные
должности ему доставались раньше, чем оп того ожидал, и что он отказывался от
этих должностей раньше, чем ожидали того другие, но на сей раз Помпеи вовсе не
собирался поступать таким именно образом. Он не распустил, как в былые времена,
набранное им войско и, сохранив про­консульскую власть, продолжал управлять
Испанией че­рез своих легатов, сам же по-прежнему оставался в Риме.

С этого же времени начинается длительная борьба Це­заря
с сенатом. Она начинается в 51 г. и растягивается на весь 50 г. Конечно, было
бы чрезвычайно соблазни­тельно изобразить ее, что неоднократно и делалось со
времен Моммзепа, как новое и характерное обострение борьбы между «народной» и
«аристократической» пар­тиями. Однако непредубежденный анализ событий и рас­становки
сил не дает никаких оснований для подобных выводов. Расстановка же политических
сил была такова: за Цезарем стояла широкая, несомненно сочувствующая ему, но
неорганизованная масса римского городского на­селения, его многочисленная, но,
пожалуй, еще менее ор­ганизованная, неоднородная по составу клиентела (глав­ным
образом общины Цизальпинской Галлии) и, наконец, отдельные более или менее
влиятельные политические деятели Рима, в том числе и из сенатских кругов,
которые по тем пли иным причинам становились цезарианцами, а чаще всего были
Цезарем попросту подкуплены. На про­тивоположной стороне — наиболее активная
группа (factio) Катона, затем сенатское «болото», в дальнейшем
Помпей с его клиентами, «друзьями» и родственниками. Factio Катона
была типичной сенатской олигархической груп­пировкой, основанной как на
«обязательственных», так и ва политических связях, сенатское же «болото», как
везде и всегда, состояло из беззаветных рыцарей компромисса, тех, кто только
под открытым и достаточно решительным нажимом мог принять чью-либо сторону.

Вопрос, вокруг которого
развернулась борьба, касался полномочий Цезаря. Во-первых, вопрос о сроке
полномочий. Прокон­сульские полномочия Цезаря истекали 1 марта 49 г. Если даже
в соответствии с той договоренностью, которая была достигнута в Луке, его
избрали бы консулом, он все равно мог вступить в должность только с 1 января 48
г. Таким образом получалось, что в течение десяти месяцев 49 г. он оказывался
на положении частного лица и мог быть привлечен к суду в случае обвинения. А
насчет подобной возможности сомневаться не приходилось; так, например, Катон не
раз открыто заявлял о своем намерении при­влечь Цезаря к суду, и в Риме даже
ходили разговоры о том, что стоит лишь Цезарю вернуться частным чело­веком, как
ему, подобно Милону, придется защищать себя в суде под вооруженной охраной.
Положение осложнялось еще тем обстоятельством, что по старым правилам, существо­вавшим
до законов Помпея, Цезарю мог быть назначен преемником только кто-то из
должностных лиц 49 г., и, следовательно, сменить его можно было тоже только по­сле
1 января 48 г. Это давало Цезарю право фактически оставаться должностным лицом,
выполнять свои прокон­сульские обязанности и, главное, не сдавать командова­ния
войсками. Однако все это лишь в том случае, если к нему не будет применен новый
закон Помпея, согласно которому преемника следовало назначать из тех лиц, кто
отбыл свою должность пять лет назад. Подыскать же такую кандидатуру не
составляло, конечно, особого труда, а значит, и не составляло труда при
соответствующем Же­лании добиться отозвания Цезаря сразу по истечении срока его
полномочий, т. е. с 1 марта 49 г.

Не менее сложным и «деликатным» был и второй во­прос:
о возможности баллотироваться на консульских вы­борах 49 г. заочно, т. е.
опять-таки не распуская войск, не сдавая командования. Закон Помпея о
магистратурах исключал подобную возможность, а та специальная ого­ворка,
которую Помпеи внес в текст закона, после его утверждения не имела достаточной
юридической силы, во всяком случае всегда могла быть оспорена противниками
Цезаря.

Таким образом, оба вопроса, вокруг которых разверну­лась
борьба с сенатской олигархией, имели для Цезаря первостепенное, даже жизненно
важное значение. Фак­тически речь теперь шла не о честолюбивых претензиях,
вернее, не только о них, но и о соображениях личной безопасности. Недаром
Цезарь, оценивая ситуацию в це­лом, говорил, что, став фактически первым
человеком в государстве, он никоим образом не может и не должен
довольствоваться вторым местом, ибо не так легко столк­нуть его с первого места
на второе, как потом со второго на последнее.

Поэтому Цезарь, не закончив еще полностью военных
операций в Галлии, активизирует свою деятельность, на­правленную на укрепление
позиций в самом Риме. Еще более широко, чем до сих пор, он ссужает сенаторов,
да и не только сенаторов, деньгами, оплачивает их долги, осыпает щедрыми
подарками, причем не забывает даже рабов или отпущенников, если они только в
милости у своих хозяев. Промотавшимся юнцам, которые оказались в особенно
тяжелом положении, он якобы прямо говорит, что им может помочь лишь гражданская
война. Населе­нию Рима в целом он постоянно напоминает о себе рос­кошными
постройками, организацией игр и пиршеств (например, в честь своей дочери).

Цезарь стремится укрепить свое положение не только в
самом Риме. Так, он увеличивает вдвое жалованье ле­гионам, завязывает отношения
с некоторыми еще само­стоятельными правителями, с провинциальными городами и с
муниципиями, претендуя на роль патрона. Объезд ко­лоний и муниципий
Цизальпинской Галлии после окон­чания военных действий и восторженный прием,
оказанный ему здесь, по словам Гиртия, свидетельствовал о его успехах во всех
этих предприятиях.

Цезарь, несомненно, был особо заинтересован в тесных
контактах с жителями Цизальпинской Галлии и их под­держке. Поэтому он даровал
поселенцам Нового Кома римское гражданство. Ходили даже слухи о его намере­ниях
распространить гражданские права на все население транспаданских областей. Но
акцию подобного рода было не так легко осуществить.

Именно этот вопрос, т. е. вопрос о якобы незаконном
даровании прав римского гражданства колонистам Нового Кома, и был избран
консулом Марком Клавдием Марцеллом для нанесения первого удара. Вполне
вероятно, что выступление Марцелла служило вместе с тем как бы кос­венным
ответом на напоминание Цезаря сенату относи­тельно решения десяти трибунов о
сохранении его полно­мочий до первого января 48 г. Во всяком случае Марцелл
вскоре после своего вступления в должность объявил о созыве сената по делу
большой государственной важно­сти. На этом заседании он предложил лишить
граждан­ских прав поселенцев Нового Кома, Цезарю же досрочно назначить
преемника и никоим образом не принимать его кандидатуры для заочной
баллотировки. Но даже коллега Марцелла, второй консул Сульпиций Руф, высказался
про­тив подобного решения, считая, что оно лишь может со­действовать разжиганию
гражданской войны. Тем не ме­нее решение было принято, однако не получило
обязатель­ной силы, так как было опротестовано трибунами.

После этого Марцелл тоже не пожелал, конечно, остать­ся
в долгу. Он демонстративно приказал высечь розгами одного из членов совета
Нового Кома, когда тот оказался в Риме, заметив при этом: «Это тебе в знак
того, что ты не римский гражданин; отправляйся теперь домой и по­кажи свои
рубцы Цезарю». Кроме этого Марцелл снова и неоднократно пытался провести
решение о досрочном отзыве Цезаря. Его в этом активно поддерживал Катон (это
была одна factio!), но Сульпиций Руф по-прежнему противился, и, самое
главное, пока все еще уклончивую и неопределенную позицию занимал Помпеи.
Наконец он заявил, что до первого марта он, не совершая несправед­ливости, не
может высказываться по поводу полномочий Цезаря (из-за соответствующего
постановления, приня­того в его второе консульство), но в дальнейшем не поко­леблется.
На замечание, что и в этом случае возможна трибунская интерцессия, Помпеи
отвечал, что это будет рав­носильно отказу самого Цезаря подчиняться решениям
сената. Но когда последовало новое замечание: «А если Цезарь захочет быть и
консулом и не распускать вой­ско?» — Помпеи, нимало не смущаясь тем, что он
только что сам находился в подобном положении, отвечал: «А если мой сын
вдруг захочет ударить меня палкой?»

После такого заявления все становилось на свои места и
ситуация вполне прояснялась не только для тех, кто принимал непосредственное
участие в разговоре, но, по всей вероятности, и для того, о ком этот разговор
шел. Поэтому не случайно Плутарх и Аппиап сохранили для нас следующий рассказ.
По версии Плутарха, один из военачальников Цезаря, а по версии Аппиана, даже
сам Цезарь, когда ему стало ясно, что сенат отказывается продлить срок его
полномочий, хлопнул по рукоятке меча и сказал: «Вот кто продлит».

Выборы должностных лиц на 50 г. сложились для Це­заря
на первый взгляд неблагоприятно. И хотя наиболее опасный и непримиримый
противник — Катон отказался выдвигать свою кандидатуру, оба вновь избранных кон­сула
— Л. Эмилий Павел и Г. Клавдий Марцелл (двою­родный брат консула 51 г.)— были
врагами Цезаря. В чис­ле избранных курульных эдилов также оказались против­ники
Цезаря, а среди трибунов — Гай Скрибоний Куриоп, прославившийся своими
нападками на Цезаря еще со вре­мени консулата, т. е. с 59 г. Этот Курион вообще
был лич­ностью незаурядной и пользовался в Риме довольно скан­дальной
известностью. Один из историков характеризовал его такими словами: «Самым
энергичным и пламенным поджигателем гражданской войны... стал народный три­бун
Гай Курион — человек знатный, образованный, сме­лый, промотавший и свое и чужое
имущество, беспутный гений, наделенный даром слива на погибель республике,
неспособный никакими средствами, никаким стяжанием утолить свои страсти,
желания и прихоти».

Такой человек, конечно, не мог остаться незамеченным
Цезарем. Его надо было купить — он ведь мог оказаться опаснее Катона. И хотя
долги Куриона достигали поисти­не астрономической цифры (около 2,5 миллиона
дена­риев), Цезарь не остановился перед тем, чтобы с лихвой возместить их. Как
всегда в подобных случаях, Цезарь шел на любые траты; так, например, даже не за
содейст­вие, но лишь за молчание поддула Эмилия Павла он заплатил еще более
крупную сумму. Второго консула — Г. Клавдия Марцелла, хотя тот и был женат на
Октавии, его внучатой племяннице. Цезарю, однако, подкупить не удалось.

Начинается новый этап борьбы. Курион был
достаточ­но умен для того, чтобы открыто переметнуться на сто­рону Цезаря чуть
ли не с первых дней своего вступления в должность. Умело маневрируя, используя
противоречия, а также просчеты той или иной стороны, он вскоре добил­ся
положения независимого политического деятеля, блю­дущего интересы не Помпея или
Цезаря, но интересы римского народа, государства в целом. Действуя и дальше
таким образом, выступая чуть ли не в роли неподкупного арбитра по отношению к
обоим соперникам, он сумел в наиболее ответственные моменты борьбы оказать
Цезарю поистине неоценимые услуги.

Вопрос о полномочиях Цезаря, т. е. вопрос о провин­циях,
продолжал оставаться в центре борьбы. Так во вся­ком случае писал
Цицерону, который в это время нахо­дился в качестве наместника в Киликии, один
из его кор­респондентов и бывших учеников — М. Целий Руф. Он со­общал также,
что Помпеи в согласии с сенатом прилагал все старания добиться отъезда Цезаря
из его провинции в середине ноября. Курион сопротивлялся этому, сенат­ское
«болото», как обычно, колебалось. Помпеи называл Куриона подстрекателем
раздоров, тот в свою очередь резко выступал против него на народных сходках,
доказы­вая, что решения, принятые во время второго консульства Помпея, и
создали ту ситуацию, против которой теперь сам Помпеи пытается бороться. В этой
словесной вой­не Помпеи терпел явный урон и дошел до того, что стал брать
специальные уроки красноречия. Однако вскоре наступила временная разрядка —
весной Помпеи уехал в Неаполь, где он неожиданно и довольно тяжело заболел.

Эта болезнь, имела не менее неожиданные, даже ро­ковые
последствия, причем отнюдь не физического, но скорее морального порядка. Дело в
том, что жители Неа­поля, когда Помпеи выздоровел, организовали в честь этого
события благодарственное празднование. Их приме­ру последовали сначала соседние
города и общины, затем празднества распространились по всей Италии. Не только
селения, но и дороги были забиты народом, принимавшим участие в пирах и
жертвоприношениях. Помпея при его возвращении в Рим многие встречали,
украсив себя венками.

8 и 9 января происходят заседания сената за чертой
города, дабы дать возможность принять в них участие Помпею. В результате всех
этих заседаний, решений и выска­зываний ситуация становится предельно ясной, во
всяком случае для Цезаря. 12 (или 13) января он собирает сход­ку солдат 13-го
легиона, единственного из его легионов, который находился с ним вместе по эту
сторону Альп. В своей, как всегда, искусно построенной речи Цезарь прежде всего
сетует на то, что его враги совратили Пом­пея, к которому он всегда был
дружески расположен, всячески помогая ему в достижении почестей и высокого
положения в государстве. Но еще, пожалуй, огорчитель­нее тот факт, что путем
насилия попраны права трибунской интерцессии, права, оставленные
неприкосновенными даже Суллой. Объявлено чрезвычайное положение, т. е. римский
народ призван к оружию. Поэтому он просит вои­нов защитить от врагов доброе имя
и честь полководца, под водительством которого они в течение десяти лет
одержали столько блестящих побед во славу родины. Речь произвела должное
действие: солдаты единодушным кри­ком изъявили готовность защищать своего
полководца и народных трибунов от чинимых им обид.

Небольшой отряд наиболее храбрых солдат и центурио­нов,
вооруженных только кинжалами, он тайно направил в Аримин — первый крупный город
Италии, лежащий на пути из Галлии,— с тем чтобы без шума и кровопролития
захватить его внезапным нападением. Сам же Цезарь про­вел день на виду у всех,
даже присутствовал при упраж­нениях гладиаторов. К вечеру он принял ванну, а
затем ужинал вместе с гостями. Когда стемнело, то он, то ли жалуясь на
недомогание, то ли просто попросив его обо­ждать, покинул помещение и гостей.
Взяв с собою немно­гих, самых близких друзей, он в наемной повозке выехал в
Аримин, причем сначала намеренно (по другой вер­сии — заблудившись) следовал не
той дорогой и только на рассвете догнал высланные вперед когорты у реки Ру­бикон.

Все историки единодушно отмечают колебания Цезаря.
Так, Плутарх говорит, что Цезарь по­нимал, началом каких бедствий будет переход
и как, оце­нит этот шаг потомство. Светоний уверяет, что Цезарь, обратившись к
своим спутникам, сказал: «Еще не поздно вернуться, но стоит перейти этот
мостик, и все будет решать оружие». Наконец, Аппиан приписывает Цезарю такие
слова: «Если я воздержусь от перехода, друзья мои, это будет началом бедствий
для меня, если же перейду — "для всех людей".

Тем не менее, произнеся якобы историческую фразу
«Жребий брошен», Цезарь все-таки перешел со своим штабом через Рубикон.

Итак, гражданская война
началась. Кто же, однако, ее начал, кто был ее инициатором: Помпеи с сенатом
или Цезарь? Дать однозначный ответ на такой вопрос, причем ответ не формальный,
но по существу, отнюдь не просто.

Цезарю теперь в гораз­до большей степени, чем во время
галльских походов, требовалось убедить своих сограж­дан, своих современников в
том, что почий в междоусобной войне принадлежал не ему, что война была ему
навязана, что он всегда был готов к переговорам и уступкам и не исключал
возможности мирного варианта даже после того, как военные действия фак­тически
начались.

Аримин был захвачен в ту же ночь, на рассвете. Цезарь
не встретил здесь никакого сопротивления. В Арнмине его ожи­дали бежавшие к
нему народные трибуны. Возможно, что с их участием он провел но­вую военную
сходку. Не менее вероятно и то, что надобность в пей уже отпала.

Посредники вернулись к Помпею и консулам 23 янва­ря,
застав их уже в Капуе (или Теануме). Однако и на сей раз предложения Цезаря не
нашли благоприятного приема: после их обсуждения были выдвинуты условия,
заведомо для Цезаря неприемлемые. Очевидно, большую роль сыграло то
обстоятельство, что за день до появления в Капуе посредников туда прибыл
Лабиеи, авторитетно сообщивший о слабости и ненадежности цезарева войска, чем и
воодушевил Помпея.

Тпт Атпп Лабиен, герои галльской войны, один из са­мых
знаменитых легатов Цезаря, был, насколько нам из­вестно, единственным видным
офицером, изменившим своему верховному командующему. Причина этой измены не
совсем ясна. Цезарь ему очень доверял, по окончании военных действий оставил
его наместником Ближней Гал­лии и долгое время не хотел придавать значения
ходив­шим слухам о его связях с враждебным лагерем. Выска­зывалось
предположение о якобы ущемленном честолю­бии Лабиена, но, пожалуй, более
правдоподобна мысль о том, что Лабиен мог быть давнишним сторонником Пом­пея:
ведь оба они родились в Пицене, а Помпеи всегда пользовался там большим
влиянием.

Цезарь между тем не терял времени. Так как условия,
выдвинутые Помпеем и консулами, сводившиеся опять-таки к тому, что он, Цезарь,
должен вернуться в Галлию и распустить войска раньше, чем сделает то же самое
Пом­пеи, его абсолютно не устраивали, то он направил Курио-на с тремя когортами
в Игувий, а сам с остальными ко­гортами 13-го легиона двинулся к Ауксиму. Ни в
том, ни в другом городе войска Цезаря не встретили сопротивле­ния, а претор
Терм, командовавший гарнизоном Игувия, и Аттий Вар, занимавший тремя когортами
Ауксим, вы­нуждены были бежать. Вар пытался вывести из города часть гарнизона,
но был настигнут отрядом Цезаря. Дело, однако, до серьезного сражения не дошло:
солдаты Вара разбежались, бросив своего командира на произвол судьбы.

Выступив из Ауксима, Цезарь быстро прошел через всю
Пиценскую область. Здесь он тоже почти не встретил сопротивления, несмотря на
то что помпеянцев среди местной знати было немало. Даже из города Цингула,
основанного Лабиеном и отстроенного на его средства, к Цезарю прибыла делегация,
изъявившая готовность вы­полнить все его пожелания. Тем временем подоспел 12-й
легион, вызванный из Трансальпийской Галлии, в Цезарь, располагая теперь двумя
легионами, легко овла­дел Аскулом Пипенским — главным городом области.

Для Помпея и его сторонников наступил, казалось, тот
решающий час, правильно используя который можно было еще сделать вовсе не
безнадежную попытку отстоять Ита­лию. Дело в том, что военные силы помпеянцев
сосредо­точились к этому времени в двух местах: в Кампании и Апулии, т. е. на
юге, под командованием самого Помпея, и в средней Италии, в Корфинии, где их
собрал старый противник Цезаря, только что назначенный его преемни­ком по
управлению Галлией,— Домиций Агенобарб. Все зависело теперь от объединения этих
сил, что прекрасно понимал Помпеи и на чем он решительно настаивал.

Однако такого объединения не произошло, и причина
этого рокового просчета не совсем ясна. Домиций Агено­барб действительно
намеревался выступить на соединение с Помпеем, но затем почему-то передумал, остался
в Кор­финии, стал готовиться к обороне и даже обратился к Помпею, требуя от
него помощи и подкреплений. Возмож­но, что Цезарь появился со своим войском
гораздо быст­рее, чем ожидал его противник, и таким образом стремле­ние Домиция
к активным действиям было сразу же пара­лизовано. Во всяком случае Цезарь
беспрепятственно расположился лагерем под Корфинием и приступил к пра­вильной
осаде города.

Казалось, осада грозила затянуться. Но помог неожи­данный
и вместе с тем весьма характерный случай. Це­зарь получил известие, что жители
Сульмона, города, рас­положенного в семи милях от Корфиния, сочувствуют ему.
Тогда в Сульмон был направлен Марк Антоний с пятью когортами, и жители города,
открыв ворота, вышли с приветствиями навстречу цезаревым войскам. Вскоре после
этого (около 19 февраля) пал и Корфинии, где под командованием Домиция
находилось 30 когорт, причем солдаты и жители города сами захватили Домиция при
попытке к бегству и выдали его Цезарю. Таким образом, осада Корфиния
продолжалась всего семь дней.

Важно отметить, что после взятия Корфиния, пожа­луй,
впервые в ходе гражданской войны чрезвычайно на­глядно, демонстративно и в
довольно широком масштабе Цезарем была осуществлена его «политика милосердия»,
его лозунг dementia. Он распорядился вызвать к себе всю верхушку города —
сенаторов, всадников, военных трибунов, всего 50 человек, в том числе Домиция
Агено-барба, консула Лентула Спинтера, квестора Квинтилия Вара и др., и,
попеняв на проявленную ими неблагодар­ность, отпустил всех невредимыми. И хотя
почти все по­милованные оказались затем в лагере Помпея и продолжа­ли борьбу,
тем не менее слух о таких действиях Цезаря распространился по всей Италии.

Помпеи, узнав о падении Корфиния, направился в
Канусий, а оттуда в Брундизий, где должны были со­браться войска нового набора.
Он, очевидно, уже принял решение о переправе на Балканский полуостров и спешил
выполнить необходимые приготовления. Во всяком случае, когда Цезарь, выступив
из Корфиния 21 февраля, попы­тался установить связь с консулом Лентулом и отвлечь
его от Помпея, оказалось, что оба консула и часть войска уже переправлены
Помпеем в Днррахий. Справедливость требует отметить, что Цезарь сделал еще две
попытки добиться личной встречи и переговоров с Помпеем, но тот, ничего не
ответив в первом случае, после вторичного де­марша Цезаря заявил, что поскольку
консулы отсутст­вуют, то нет возможности вести переговоры.

Цезарь подошел к Брундизию 9 марта со своим вой­ском,
к этому времени выросшим уже до шести легионов. Он начал осадные работы, кроме
того, хотел затруднить Помпею пользование гаванью; однако это ему не удалось, и
Помпеи с оставшейся частью войска 17 марта погру­зился на вернувшиеся из
Диррахия суда и тоже перепра­вился на Балканский полуостров. Почти весь
наличный флот оказался в его распоряжении. Так как по этой при­чине Цезарь не
смог тотчас же преследовать своего про­тивника, то ему пришлось ограничиться
укреплением при­морских городов, где он и разместил новые гарнизоны.

Итак, Цезарь за шестьдесят дней стал господином всей
Италии, причем, как с удовольствием отмечает Плутарх, «без всякого
кровопролития» ⁹. Поведение Помпея, наобо­рот, вызвало крайнее
недовольство современников. И хотя тот же Плутарх говорит, что отплытие Помпея
некоторые считали весьма удачно выполненной военной хитростью, вместе с тем он
подчеркивает, что сам Цезарь выражал удивление, почему Помпеи, владея хорошо
укрепленным городом, ожидая подхода войск из Испании и, нако­нец, господствуя
на море, тем не менее оставил Ита­лию

После Брундпзия Цезарь направился в Рим. Здесь его
ожидали с трепетом. Это относится в первую очередь к сенату, вернее, к тем
представителям сенатского «болота», которые и не хотели уезжать, и боялись
оставаться. По дороге в Рим Цезарь сначала в письме, а затем при личной встрече
убеждал Цицерона вернуться и принять участие в заседании сената, назначенном на
1 апреля. Циродском люмпен-пролетариате. С попыткой решения Цезарем этого
вопроса опять-таки связаны политика колони­зации и сокращение до 150 тысяч (т.
е. более чем вдвое!) контингента лиц, получавших даровой хлеб.

И наконец, перед Цезарем стояла задача восстановле­ния
нормального и к тому же налаженного в интересах самого Цезаря функционирования
государственного аппа­рата. К этой области следует отнести такие мероприятия,
как пополнение сената, законы об увеличении числа маги­стратов, закон о
провинциях, новый порядок взаимосвязей между диктатором и комициями. Эту задачу
«восстанов­ления» государственного аппарата нельзя рассматривать изолированно
от другой стороны той же проблемы — стремления найти новую и достаточно
надежную социаль­ную опору. Но вопрос о социальной опоре — особый и большой
вопрос, требующий поэтому и особого рассмотре­ния.

Таков путь (или вариант), избранный Цезарем для
восстановления государственного строя, по­колебленного гражданской войной. Как
нетрудно убедить­ся, этот путь достаточно четко отличается и от утопиче­ских
предложений Саллюстия, сформулированных в его раннем «Письме», и от программы
«нравственной регене­рации государства и народа», изложенной Цицероном в речи
за Марцелла (и более близкой к проектам реформ Саллюстия в его последнем
«Письме» к Цезарю). Удовлет­ворение требований армии, укрепление и
«восстановление» римского (именно римского!) гражданства, четкая работа
государственного аппарата и его приспособление к новым условиям—таков вариант
Цезаря, отличающийся от пе-речисренных проектов реформ не как абстрактный идеал
«империи» от не менее абстрактного идеала «полиса», но как практический план,
подсказанный всей конкретной обстановкой, от теоретических и «кабинетных»
построе­ний.

Что касается гражданско-правовой политики Цезаря, то и
здесь, очевидно, могут быть отмечены две тенденции. С одной стороны, небывалый
до сих пор масштаб распро­странения гражданских прав (римского и латинского пра­ва)
вне Италии. Гражданские права предоставлялись це­лым общинам и даже отдельным
провинциям. Как мы внаем, этот процесс начался с Галлии и Испании. Еще в 49 г.
был принят закон Цезаря, который включал жите­лей Цизальпинской Галлии в число
римских граждан, и в том же самом году прошел закон, в соответствии с ко­торым
предоставлялись права муниципия Гадесу. Несо­мненно, что распространение
гражданских прав в таких широких масштабах содействовало развитию муниципаль­ных
городских форм в провинциях. Не случайно поэтому некоторые исследователи
считают, что единообразие му­ниципального устройства, устанавливаемое
соответствую­щим законом Цезаря, может быть распространено не толь­ко на
Италию, но и на провинциальные общины и го­рода.

С другой стороны, в гражданско-правовой политике Цезаря
весьма заметно ощущается и некая «охранитель­ная» тенденция, т. е. определенное
торможение процесса распространения гражданских прав. Это следствие тради­ционного
пути дарования прав, дарования «выборочного», в качестве награды (praemium).
Цезарь в этом смысле поступал по отношению к провинциям совершенно так же, как
вообще поступали римляне на протяжении трехсот лет по отношению к италийским
общинам и городам. Он не стремился уничтожить «персональность» прав или пра­вовое
различие между римлянами и Перегринами, создав таким образом «класс единых
подданных единого власти­теля». Он никоим образом не хотел обесценить привиле­гии
римского гражданства, римского народа, не пытался вовсе вытеснить старых
граждан, дабы заменить их новы­ми, которые стали таковыми по его милости.

Вместе с тем в гражданско-правовой политике Цезаря
наличествует и другая, объективная сторона. С этой точ­ки зрения мероприятия
Цезаря, связанные с распростра­нением гражданских прав вне Италии независимо от
их насущно-злободневного характера и от воли их инициато­ра, имели большое
принципиальное значение для укреп­ления римской державы и складывания ее новой
админи­стративно-политической структуры. И хотя в провинциях еще сохраняется
различие правового статуса колоний и муниципиев, тем не менее этим городам
римского (или латинского) права все в большей степени становится свой­ственна
одна общая черта, одна принципиально важная особенность. Они превращаются
именно в провинциаль­ные — в прямом и переносном значении этого слова — го­рода,
утрачивая с течением времени своеобразные призна­ки самостоятельных полисов.
Все в большей и большей степени они превращаются лишь в membra imperil.

И наконец, вопрос о политике Цезаря по отношению к
этой староримской «курульной» знати, т. е. об его «по­литике милосердия» (dementia).
Обычно осуществление подобной политики связывают с тем, что Цезарь после
окончания гражданской войны стремился привлечь «к со­трудничеству» наиболее
видных представителей славных римских родов, демонстративно провозгласив отказ
не только от проскрипций Суллы, но и от образа действий своих дяди и тестя, т.
е. Мария и Цинны. С этим утвер­ждением, видимо, можно согласиться, но
справедливость требует отметить, что к «политике милосердия» Цезарь обращался и
раньше. Нам уже приходилось говорить об этом применительно к итогам галльских
войн.

Что касается гражданской
войны, то примеры проявления милосердия, помилования врагов не только значи­тельно
учащаются, но и приобретают, так сказать, систе­матический характер. Строго
говоря, именно с этого вре­мени речь может идти уже о «политике милосердия»,
как таковой. В самом начале гражданской войны наиболее эффектным проявлением dementia et misericordia были действия Цезаря
после взятия Корфиния, когда среди помилованных оказались такие его заклятые
враги, как Домиций Агенобарб, Леытул Спинтер и др. Об этом тоже упоминалось, но
сейчас хотелось бы подчеркнуть, что именно тогда Цезарь, пожалуй впервые, сам
четко форму­лирует свою «политику милосердия».

Достаточно очевид­но то парадоксальное положение, в
котором Цезарь оказался, вернувшись в Рим с испанской войны. Его «политика
милосердия» оказалась ошибочной, во всяком случае по отношению к сенатским
кругам, к старо­римской курульной знати. Что касается новых фракций
господствующего класса, т. е. руководящих кругов муни­ципиев, богатых
отпущенников, посаженных на землю ве­теранов, то хотя Цезарь и являлся в
какой-то мере их «патроном», но в это время они только (и, в частности,
благодаря Цезарю!) еще «набирали силу» и не могли слу­жить достаточно прочной
опорой, как, впрочем, и сам Це­зарь не мог еще стать достаточно решительным и
последо­вательным проводником их специфических интересов. Предпринятое
пополнение сената было малоудовлетвори­тельным паллиативом, если иметь в виду
достаточно сложный вопрос о социальной опоре. Именно поэтому Цезарю приходилось
лавировать между этими homines novi и представителями
староримских ро­дов, заигрывая с последними и всячески привлекая их к себе, в
особенности после окончания гражданской войны. Неизменной основой экономического
и политического веса этих «староримлян» продолжало оставаться крупное зем­левладение,
наиболее основательно подорванное лишь после экспроприации, проведенных уже. в
период второго триумвирата.

«Демократические» слои населения в силу ряда упоминавшихся
причин не могли представлять для Цезаря в то время сколько-нибудь серьезной
политической опоры. Более того, оппозиция режиму Цезаря, переросшая затем в
заговор против него, в значительной мере питалась имен­но этими
«демократическими» кругами.

И наконец, монархические «замашки» Цезаря от­толкнули
от него не только бывших «республиканцев», ко­торые одно время рассчитывали на
возможность примире­ния и альянса, но даже явных приверженцев Цезаря. Та­ким
образом и создалась та парадоксальная ситуация, при которой всесильный
диктатор, достигший, казалось бы, вершины власти и почета, на самом деле
очутился в со­стоянии политической изоляции, а возникший против него и успешно
реализованный заговор был закономерным про­явлением слабости установленного им
режима.

Как ни странно, но в огромной литературе о Цезаре до
сих пор недостаточно четко отмечалось то обстоятельство, что заговор,
осуществленный в иды марта, был далеко не первым, и наши сведения о
готовившихся против Цезаря заговорах восходят по крайней мере к 46 г. Так, в
упоми­навшейся уже речи Цицерона за Марцелла содержится ясное указание на то,
что Цезарь обратился в сенат с «жалобой» на готовящееся против него покушение,
при­чем намекал, что оно исходит от лиц, принадлежащих к его ближайшему
окружению. Известно также, что в 45 г. один из видных офицеров Цезаря, Гай
Требоний, замышлял покушение, рассчитывая убить Цезаря при его возвраще­нии из
Испании. Он даже пытался по этому поводу всту­пить в контакт с Марком Антонием,
однако тот не пошел ему навстречу, но вместе с тем и не выдал его Цезарю.
Примерно в это же время подобными мыслями начал те­шить себя Цицерон, правда
чаще всего в плане сравни­тельно безопасных острот в частных письмах к друзьям.
Тем не менее эти его новые настроения стали довольно широко известны, и не
случайно в сентябре 44 г. Марк Антоний причислял его к идейным вдохновителям
убийст­ва Цезаря, хотя заговорщики так и не решились доверить Цицерону свои
замыслы.

Последний заговор на жизнь Цезаря сложился в самом
начале 44 г. В него было вовлечено более 60 человек. Интересен состав
заговорщиков: кроме главарей заговора М. Юния Брута, Г.. Кассия Лонгина и таких
видных помпеянцев, как Кв. Лигарий, Гн. Домиций Агенобарб, Л. Понтий Аквила (и
еще нескольких менее заметных фигур), все остальные участники заговора были до
недавнего про­шлого явными сторонниками Цезаря: Л. Туллий Кимвр, один из
наиболее близких к диктатору людей, Сервий Гальба, легат Цезаря в 56 г. и его
кандидат на консульст­во в 49 г., Л. Минуций Базил, тоже легат Цезаря и претор 45
г., братья Публий и Гай Каска, причем первый из них был уже избран трибуном на
43 г. Еще более симптоматич­ным явлением следует считать вступление в число
заговор­щиков только что упоминавшегося Г. Требония и, нако­нец, Д. Юния Брута,
весьма близкого к Цезарю именно в это время.

То, что его жизни угрожает опасность, Цезарь, видимо,
знал или догадывался. И хотя он отказался от декрети­рованной ему почетной
стражи, сказав, что он не желает жить в постоянном страхе, тем не менее, когда
его пре­достерегали относительно Антония и Долабеллы, он от­вечал, что не
боится людей, которые любят жизнь и умеют наслаждаться ею, однако ему внушают
более серьезное опасение люди бледные и худощавые. В данном случае Цезарь явно
намекал на Брута и Кассия.

Тем временем подготовка к новой, т. е. парфянской,
войне шла полным ходом. Прежде всего предусматрива­лось упорядочение текущих
дел на время похода. Видимо, в конце февраля состоялись комиции, на которых
были избраны консулы на 43 и 42 гг.; что касается преторов и других должностных
лиц, то они были определены лишь на текущий год. В основном закончились и чисто
военные приготовления: в Иллирии, Ахайе и Македонии в общей сложности уже было
сосредоточено 16 легионов пехоты и 10 тысяч всадников. Цезарь намечал свой
отъезд к вой­ску на 18 марта (в Македонию), а 15 марта предполага­лось
заседание сената, во время которого квиндецемвир Л. Аврелий Котта (консул 65
г.) должен был, основываясь на предсказании, найденном в сивиллиных книгах,
отно­сительно того, что парфян может победить лишь царь, про­вести в сенате
решение о награждении Цезаря соответст­вующим титулом. Плутарх и Аппиан
сообщают про несколько смягченный вариант этого проекта решения сената: титул
царя присваивался Цезарю, так сказать, по отношению к провинциям и союзным государствам,
по от­ношению же к Риму (и Италии) Цезарь оставался по-прежнему императором и
диктатором.

Заседание сената 15 марта в помещении курии Пом­пея
было избрано заговорщиками в качестве дня и места приведения их планов в
исполнение, дабы не голосовать за проект Л. Котты. Убийство Цезаря и
предшествующие ему чудесные предзнаменования весьма драматично описа­ны рядом
древних авторов. Например, все они единодуш­но указывают на многочисленные
явления и знаки, начи­ная от самых невинных, вроде вспышек света на небе,
внезапного шума по ночам и вплоть до таких страшных признаков, как отсутствие
сердца у жертвенного животно­го, или печально-трогательного рассказа о том, что
на­кануне убийства в курию Помпея влетела птичка коро­лек с лавровой веточкой в
клюве; ее преследовала стая других птиц, которые ее здесь нагнали и растерзали.

Накануне рокового дня Цезарь обедал у Марка Эмилия
Лепида, и, когда случайно речь зашла о том, какой род смерти самый лучший,
Цезарь воскликнул: «Неожидан­ный!» Ночью, после того как он уже вернулся домой
и заснул в своей спальне, внезапно растворились все двери и окна. Разбуженный
шумом и ярким светом луны, Цезарь увидел, что его жена Кальпурния рыдает во
сне: ей при­виделось, что мужа закалывают в ее объятиях и он истека­ет кровью.
С наступлением дня она стала просить Цезаря не выходить из дому и отменить
заседание сената или по крайней мере посредством жертвоприношений выяснить,
насколько благоприятна обстановка. Видимо, и сам Це­зарь начал колебаться, ибо
он никогда раньше не замечал у Кальпурнии склонности к суеверию и приметам.

Однако когда Цезарь решил направить в сенат Марка
Антония, дабы отменить заседание, то один из заговорщи­ков и в то же время
особенно близкий Цезарю человек, Децим Брут Альбин, убедил его не давать новых
поводов для упреков в высокомерии и все же самому отправиться в сенат хотя бы
для того, чтобы лично распустить сенато­ров. По одним сведениям, Брут вывел
Цезаря за руку из дома и вместе с ним пошел в курию Помпея, по другим данным,
Цезаря несли в носилках. Но как бы то ни было, по дороге он был преследуем все
новыми предостереже­ниями и предзнаменованиями. Во-первых, ему встретился
гадатель Спуринна, который предостерег его когда-то от опасности, угрожавшей в
мартовские иды. «А ведь мар­товские иды наступили»,— шутливо сказал Цезарь,
повст­речав гадателя. «Да, наступили, но еще не прошли»,— спо­койно ответил
тот.

По дороге к Цезарю пытался обратиться какой-то раб,
якобы осведомленный о заговоре, но, оттесненный окру­жавшей Цезаря толпой, он
не смог сообщить ему об этом. Он вошел в дом и заявил Кальпурнии, что будет
дожидать­ся возвращения Цезаря, так как хочет сообщить ему не­что чрезвычайно
важное. Артемидор из Книда, гость Це­заря и знаток греческой литературы, также
имевший до­стоверные сведения о заговоре, вручил Цезарю свиток, в котором было
изложено все, что он знал о готовящемся покушении. Заметив, что Цезарь все
свитки, вручавшиеся ему по дороге, передает окружавшим его доверенным ра­бам,
Артемидор якобы подошел к диктатору вплотную и сказал: «Прочитай это, Цезарь,
сам, не показывая никому другому, и немедленно! Здесь написано об очень важном
для тебя деле». Тогда Цезарь взял в руки свиток, однако прочесть его так и не
смог из-за множества просителей, хотя неоднократно пытался это сделать. Он
вошел в ку­рию Помпея, все еще держа в руках свиток.

Но если обстоятельства
складывались таким образом, что предостережения не доходили до Цезаря, то и
заговор­щикам не раз казалось: все висит на волоске, они — на грани провала и
будут вот-вот разоблачены. Один из сена­торов, взяв за руку заговорщика Публия
Сервилия Каску, сказал ему: «Ты от меня, друга, скрываешь, а Брут мне все
рассказал». Каска в смятении не знал, что ответить, но тот, смеясь, продолжал:
«Откуда ты возьмешь средства, необходимые для должности эдила?» Сенатор Попилий
Лена, увидев в курии Брута и Кассия, беседующих друг с другом, неожиданно
подошел к ним и сказал, что желает им успеха в том, что они задумали, и
посоветовал торопиться. Они были чрезвычайно напуганы этим пожелани­ем, тем
более что, когда появился Цезарь, Попилий Лена задержал его при входе каким-то
серьезным и довольно длительным разговором. Испуганные заговорщики уже
готовились убить друг друга, прежде чем их схватят, но в этот момент Попилий
Лена окончил разговор и простился с Цезарем. Стало ясно, что он обращался к
Цезарю с ка­ким-то делом, возможно просьбой, но только не с доносом.

Существовал обычай, что консулы при входе в сенат
совершают жертвоприношения. И вот именно теперь жерт­венное животное оказалось
не имеющим сердца. Цезарь, пытаясь рассеять удручающее впечатление,
произведенное на жреца таким мрачным предзнаменованием, смеясь, ска­зал, что
нечто подобное с ним уже случалось в Испании, во время войны с сыновьями
Помпея. Жрец отвечал, что он и тогда подвергался смертельной опасности, сейчас
же все показания еще более неблагоприятны. Цезарь приказал совершить новое
жертвоприношение, но и оно оказалось неудачным. Не считая более возможным
задерживать от­крытие заседания, Цезарь вошел в курию и направился к своему
месту.

Перед входом в сенат заговорщики поручили Требонию (по
другим данным, Дециму Бруту) задержать Марка Ан­тония, которого они опасались.
Приветствуя Цезаря, се­наторы в знак уважения поднялись со своих мест. Даль­нейшие
события в описании Плутарха выглядели следую­щим образом. Заговорщики,
возглавляемые Брутом, раз­делились на две части: одни стали позади кресла
Цезаря, другие вышли навстречу вместе с Тулием Кимвром просить за его
изгнанного брата; с этими просьбами заговорщики провожали Цезаря до самого
кресла. Цезарь, опустившись в кресло, отклонил их просьбы, а когда заговорщики
при­ступили к нему более настойчиво, выразил свое неудоволь­ствие.

Тогда Тулий схватил
обеими руками ногу Цезаря и начал стаскивать ее с шеи, что было знаком к
нападению. Каска первым нанес удар кинжалом в затылок, рана эта, однако,
оказалась неглубокой и несмертельной: Каска, по-видимому, вначале был смущен
дерзновенностью свое­го ужасного поступка. Цезарь, повернувшись, схватил и
задержал кинжал. Почти одновременно оба вскрикнули: раненый Цезарь по-латыни:
«Негодяй Каска, что ты де­лаешь?» — а Каска по-гречески, обращаясь к брату:
«Брат, помоги!» Не посвященные в заговор сенаторы, пораженные страхом, не смели
ни бежать, ни кричать, ни защищать Цезаря. Все заговорщики окружили его с
обнаженными кинжалами: куда бы он ни обращал взор, он, подобно ди­кому зверю,
окруженному ловцами, встречал удары кин­жалов, направленные ему в лицо, так как
было условлено, что все заговорщики примут участие в убийстве и как бы вкусят
жертвенной крови.

Поэтому и Брут нанес Цезарю удар в пах. Некоторые
писатели рассказывают, что, отбиваясь от заговорщиков, Цезарь метался и кричал,
но, увидев Брута с обнаженным кинжалом, накинул на голову тогу и подставил себя
под удары. Либо сами убийцы оттолкнули тело Цезаря к цо­колю, на котором стояла
статуя Помпея, либо оно там оказалось случайно. Цоколь был сильно забрызган
кровью. Можно было подумать, что сам Помпеи явился для отмще­ния своему
противнику, распростертому у его ног, покры­тому ранами и еще содрогавшемуся.
Цезарь, как говорят, получил двадцать три раны. Многие заговорщики, направ­ляя
удары против одного, в суматохе переранили друг друга.

Эта драматическая сцена убийства изображается антич­ными
историками довольно согласно, за исключением от­дельных деталей, как правило
малозначительных. Так, Светоний уверяет, что Цезарь, защищаясь, пронзил руку
Каске, нанесшему ему первый удар, острым грифелем («стилем»), а увидев среди
своих убийц Марка Юния Бру-та, якобы сказал по-гречески: «И ты, дитя мое!» —и
после этого перестал сопротивляться.

Когда убийство было совершено, в сенате началась на­стоящая
паника. Из попытки Брута обратиться к сенато­рам с речью ничего не получилось,
так как все в страхе разбежались. Паника и смятение быстро распространились и в
городе. Все закрывали наглухо двери, приготовляясь защищаться даже с крыш, хотя
никто не знал, на кого нападают и от кого следует защищаться. Многие лавки были
разграблены. Антоний и Лепид, как люди, наиболее близкие к Цезарю, укрылись в
чьих-то чужих домах. За­говорщики же, пытаясь привлечь к себе сочувствие насе­ления,
торжественно направились на Капитолий, крича, что они уничтожили тирана,
призывая к восстановлению «строя отцов». Но народ, как говорит Аппиан, «за за­говорщиками
не последовал».

Труп заколотого кинжалами
заговорщиков диктатора оставался лежать у подножия статуи Помпея, восстанов­ленной
в курии по распоряжению самого Цезаря. Только через какой-то, и, видимо,
немалый, срок появилось трое рабов; они взвалили Цезаря на носилки, с которых
бес­сильно свесилась его рука, и отнесли тело домой.

Использованная литература:

1.   
Цезарь Г.Ю. О нём. Дуров В.С. . СПб.– 1979.

2.   
Цезарь Г.Ю. О нём. Уайлдер Т. // Перевод с англ. М. – 1983.

3.   
Цезарь Г.Ю. О нём. Утченко С.Л. Ростов-на-Дону – 1976.

4.   
Цезарь Г.Ю. О нём. Шаховская Н.Н. М.– 1981.