Базаров – сын бедного уездного лекаря. Тургенев ничего не
говорит об его студенческой жизни, но надо полагать, что то была
жизнь бедная, трудовая, тяжёлая; отец Базарова говорит о своём сыне,
что он у них отроду лишней копейки не взял; по правде сказать,
многого и нельзя было бы взять даже при величайшем желании,
следовательно, если старик Базаров говорит это в похвалу своему
сыну, то это значит, что Евгений Васильевич содержал себя в
университете собственными трудами, перебивался копеечными уроками и
в то же время находил возможность дельно готовить себя к будущей
деятельности. Из этой школы труда и лишений Базаров вышел
человеком сильным и суровым; прослушанный им курс естественных и
медицинских наук развил его природный ум и отучил его принимать
на веру какие бы то ни было понятия и убеждения; он сделался
чистым эмпириком; опыт сделался для него единственным источником
познания, личное ощущение – единственным и последним убедительным
доказательством. «Я придерживаюсь отрицательного направления, - говорит
он, - в силу ощущений. Мне приятно отрицать, мой мозг так устроен –
и баста! Отчего мне нравится химия? Отчего ты любишь яблоки? Тоже в силу ощущения – это всё едино. Глубже этого люди никогда не
поникнут. Не всякий тебе это скажет, да и я в другой раз тебе
этого не скажу». Как эмпирик, Базаров признаёт только то, что можно ощупать руками, увидеть глазами, положить на язык, словом, только то,
что можно освидетельствовать одним из пяти чувств. Все остальные
человеческие чувства он сводит на деятельность нервной системы;
вследствие этого наслаждения красотами природы, музыкою, живописью,
поэзиею, любовью женщины вовсе не кажутся ему выше и чище
наслаждения сытным обедом или бутылкою хорошего вина. То, что
восторженные юноши называют идеалом, для Базарова не существует; он
всё это называет «романтизмом», а иногда вместо слова «романтизм»
употребляет слово «вздор». Несмотря на всё это, Базаров не ворует
чужих платков, не вытягивает из родителей денег, работает усидчиво и даже не прочь от того, чтобы сделать в жизни что-нибудь путное.
На людей, подобных Базарову, можно негодовать, сколько душе
угодно, но признавать их искренность – решительно необходимо. Эти люди могут быть честными и бесчестными, гражданскими деятелями и
отъявленными мошенниками, смотря по обстоятельствам и по личным
вкусам. Ничто, кроме личного вкуса, не мешает им убивать и грабить,
и ничто, кроме личного вкуса, не побуждает людей подобного закала
делать открытия в области наук и общественной жизни. Базаров не
украдёт платка по тому же самому, почему он не съест кусок
тухлой говядины. Если бы Базаров умирал с голоду, то он, вероятно,
сделал бы и то и другое. Мучительное чувство неудовлетворённой
физической потребности победило бы в нём отвращение к дурному
запаху разлагающегося мяса и к тайному посягательству на чужую
собственность. Кроме непосредственного влечения, у Базарова есть ещё
другой руководитель в жизни – расчёт. Когда он бывает болен, он
принимает лекарство, хотя не чувствует непосредственного влечения к
касторовому маслу или к ассафетиде. Он поступает таким образом по
расчёту: ценою маленькой неприятности он покупает в будущем большее
удобство или избавление от большой неприятности. Словом, из двух зол он выбирает меньшее, хотя и к меньшему не чувствует никакого
влечения. У людей посредственных такого рода расчёт большею частью
оказывается несостоятельным; они по расчёту хитрят, подличают, воруют,
запутываются и в конце концов остаются в дураках. Люди очень умные поступают иначе; они понимают, что быть честным очень выгодно и
что от простой лжи и кончая смертоубийством, - опасно и,
следовательно, неудобно. Поэтому очень умные люди могут быть честны
по расчёту и действовать начистоту там, где люди ограниченные будут вилять и метать петли. Работая неутомимо, Базаров повиновался
непосредственному влечению, вкусу и, кроме того, поступал по самому
верному расчёту. Если бы он искал протекции, кланялся, подличал,
вместо того чтобы трудиться и держать себя гордо и независимо, то
он поступал бы нерасчётливо. Карьеры, пробитые собственною головою,
всегда прочнее и шире карьер, проложенных низкими поклонами или
заступничеством важного дядюшки. Благодаря двум последним средствам
можно попасть в губернские или в столичные тузы, но по милости
этих средств никому, с тех пор как мир стоит, не удалось
сделаться ни Вашингтоном, ни Гарибальди, ни Коперником, ни Генрихом
Гейне. Даже Герострат – и тот пробил себе карьеру собственными
силами и попал в историю не по протекции. Что же касается до
Базарова, то он не метит в губернские тузы: если воображение иногда рисует ему будущность, то эта будущность как-то неопределённо
широка; работает он без цели, для добывания насущного хлеба или из
любви к процессу работы, а между тем он смутно чувствует по
количеству собственных сил, что работа его остаётся бесследною и к
чему-нибудь приведёт. Базаров чрезвычайно самолюбив, но самолюбие его
незаметно именно вследствие своей громадности. Его не занимают те
мелочи, из которых складываются обыденные людские отношения; его
нельзя оскорбить явным пренебрежением, его нельзя обрадовать знаками
уважения; он так полон собою и так непоколебимо-высоко стоит в
своих собственных глазах, что делается почти совершенно равнодушным
к мнению других людей. Дядя Кирсанова, близко подходящий к Базарову
по складу ума и характера, называет его самолюбие «сатанинскою
гордостью». Это выражение очень удачно выбрано и совершенно
характеризует нашего героя. Действительно, удовлетворить Базарова могла бы только целая вечность постоянно расширяющейся деятельности и
постоянно увеличивающегося наслаждения, но, к несчастию для себя,
Базаров не признаёт вечного существования человеческой личности. «Да
вот, пример, - говорит он своему товарищу Кирсанову, - ты сегодня
сказал, проходя мимо избы нашего старосты Филиппа, - она такая
славная, белая, - вот сказал ты: Россия тогда достигнет совершенства,
когда у последнего мужика будет такое же помещение, и всякий из
нас должен этому способствовать… А я и возненавидел этого
последнего мужика, Филиппа или Сидора, для которого я должен из
кожи лезть и который мне даже спасибо не скажет… Да и на что
мне его спасибо? Ну, будет он жить в белой избе, а из меня лопух
расти будет; ну, а дальше?»
Базаров везде и во всём поступает только так, как ему хочется или как ему кажется выгодным и удобным. Им управляет только
личная прихоть или личные расчёты. Ни над собой, ни вне себя, ни
внутри себя он не признаёт никакого регулятора, никакого
нравственного закона, никакого принципа. Впереди – никакой высокой
цели; в уме – никакого высокого помысла, и при всём этом – силы
огромные. – Да ведь это безнравственный человек! Злодей, урод! – слышу
я со всех сторон восклицания негодующих читателей. Ну, хорошо,
злодей, урод: браните больше, преследуйте его сатирой и эпиграммой,
негодующим лиризмом и возмущённым общественным мнением, кострами
инквизиции и топорами палачей, - и вы не вытравите, не убьёте этого урода, не посадите его в спирт на удивление почтенной публике.
Если базаровщина – болезнь, то она болезнь нашего времени, и её
приходится выстрадать, несмотря ни на какие паллиативы и ампутации.
Относитесь к базаровщине как угодно – это ваше дело; а остановить –
не остановите; это та же холера.
Болезнь века раньше всего пристаёт к людям, стоящим по своим
умственным силам выше общего уровня. Базаров, одержимый этой
болезнью, отличается замечательным умом и вследствие этого производит сильное впечатление на сталкивающихся с ним людей. «Настоящий
человек, - говорит он, - тот, о котором думать нечего, а которого
надобно слушаться или ненавидеть». Под определение настоящего
человека подходит сам Базаров; он постоянно сразу овладевает
вниманием окружающих людей; одних из них он запугивает и
отталкивает; других подчиняет не столько доводами, сколько
непосредственною силою, простотою и цельностью своих понятий. Как
человек замечательно умный, он не встречал себе равного. «Когда я
встречу человека, который не спасовал бы передо мною, - проговорил
он с расстановкой, - тогда я изменю своё мнение о самом себе».
Он смотрит на людей сверху вниз и даже редко даёт себе труд скрыть свои полупрезрительные, полупокровительственные отношения к
тем людям, которые его ненавидят, и к тем, которые его слушаются. Он никого не любит; не разрывая существующих связей и отношений, он в то же время не сделает ни шагу для того, чтобы снова завязать
или поддержать эти отношения, не смягчит ни одной ноты в своём
суровом голосе, не пожертвует ни одною резкою шуткою, ни одним
красным словцом.
Поступает он таким образом не во имя принципа, не для того,
чтобы в каждую данную минуту быть вполне откровенным, а потому, что считает совершенно излишним стеснять свою особу в чём бы то ни
было, по тому же самому побуждению, по которому американцы задирают
ноги на спинки кресел и заплёвывают табачным соком паркетные полы
пышных гостиниц. Базаров ни в ком не нуждается, никого не боится,
никого не любит, и вследствие этого, никого не щадит. Как Диоген, он готов жить чуть не в бочке и за это предоставляет себе право
говорить людям в глаза резкие истины по той причине, что это ему
нравится. В цинизме Базарова можно различить две стороны – внутреннюю и внешнюю: цинизм мыслей и чувств и цинизм манер и выражений.
Ироническое отношение к чувству всякого рода, к мечтательности, к
лирическим порывам, к излияниям составляет сущность внутреннего
цинизма. Грубое выражение этой иронии, беспричинная и бесцельная
резкость в обращении относятся к внешнему цинизму. Первый зависит
от склада ума и от общего миросозерцания; второй обусловливается
чисто внешними условиями развития, свойствами того общества, в
котором жил рассматриваемый субъект. Насмешливые отношения Базарова к мягкосердечному Кирсанову вытекают из основных свойств общего
базаровского типа. Грубые столкновения его с Кирсановым и его дядей составляют его личную принадлежность. Базаров не только эмпирик –
он, кроме того, неотёсанный бурш, не знающий другой жизни, кроме
бездомной, трудовой, подчас дико-разгульной жизни бедного студента. В
числе почитателей Базарова найдутся, наверное, такие люди, которые
будут восхищаться его грубыми манерами, следами бурсацкой жизни,
будут подражать его грубым манерам, составляющим во всяком случае
недостаток, а не достоинство, будут даже, может быть, утрировать его
угловатость, мешковатость и резкость. В числе ненавистников Базарова
найдутся, наверное, такие люди, которые обратят особенное внимание на
эти неказистые особенности его личности и поставят их в укор
общему типу. Те и другие ошибутся и обнаружат только глубокое
непонимание настоящего дела.
Можно быть крайним материалистом, полнейшим эмпириком, и в то
же время заботиться о своём туалете, обращаться утончённо-вежливо с
своими знакомыми, быть любезным собеседником и совершенным
джентельменом.
Тургеневу пришло в голову выбрать представителем базаровского
типа человека неотёсанного; он так и сделал и, конечно, рисуя своего героя, не утаил и не закрасил его угловатостей; выбор Тургенева
можно объяснить двумя различными причинами: во-первых, личность
человека, беспощадно и с полным убеждением отрицающего всё, что
другие признают высоким и прекрасным, всего чаще вырабатывается при
серой обстановке трудовой жизни; от сурового труда грубеют руки,
грубеют манеры, грубеют чувства; человек крепнет и прогоняет
юношескую мечтательность, избавляется от слезливой чувствительности; за работою мечтать нельзя, потому что внимание сосредоточено на
занимающем деле; а после работы нужен отдых, необходимо
действительное удовлетворение физическим потребностям, и мечта найдёт
на ум. На мечту человек привык смотреть как на блажь, свойственную
праздности и барской нежности; нравственные страдания он начинает
считать мечтательными; нравственные стремления и подвиги – придуманными и нелепыми. Для него, трудового человека, существует только одна,
вечно повторяющаяся забота: сегодня надо думать о том, чтобы не
голодать завтра. Эта простая, грозная в своей простате забота
заслоняет от него остальные, второстепенные тревоги, дрязги и заботы
жизни; в сравнении с этой заботою ему кажутся мелкими, ничтожными,
искусственно созданными разные неразрешённые вопросы, неразъяснённые
сомнения, неопределённые отношения, которые отравляют жизнь людей
обеспеченных и досужих.
Таким образом пролетарий-труженник самым процессом своей жизни,
независимо от процесса размышления, доходит до практического
реализма; он за недосугом отучается мечтать, гоняться за идеалом,
стремиться в идее к недостижимо высокой цели. Развивая в труженике
энергию, труд приучает его сближать дело с мыслью, акт воли с
актом ума. Человек, привыкший надеяться на себя и на свои
собственные силы, привыкший осуществлять сегодня то, что задумано
было вчера, начинает смотреть с более или менее явным
пренебрежением на тех людей, которые, мечтая о любви, о полезной
деятельности, о счастии всего человеческого рода, не умеет
шевельнуть пальцем, чтобы хоть сколько-нибудь улучшить своё
собственное, в высшей степени неудобное положение. Словом, человек
дела, будь он медик, ремесленник, педагог, даже литератор (можно быть
литератором и человеком дела в одно и то же время), чувствует
естественное, непреодолимое отвращение к фразистости, к трате слов, к
сладким мыслям, к сентиментальным стремлениям и вообще ко всяким
претензиям, не основанным на действительной, осязательной силе. Такого
рода отвращение ко всему отрешённому от жизни и улетучивающемуся в звуках составляет коренное свойство людей базаровского типа. Это
коренное свойство вырабатывается именно в тех разнородных
мастерских, в которых человек, изощряя свой ум и напрягая мускулы,
борется с природою за право существовать на белом свете. На этом
основании Тургенев имел право взять своего героя в одной из таких мастерских и привести его в рабочем фартуке, с неумытыми руками и угрюмо-озабоченным взглядом в общество фешенебельных кавалеров и
дам. Но справедливость побуждает меня выразить предположение, что
автор романа «Отцы и дети» поступил таким образом не без
коварного умысла. Этот коварный умысел и составляет ту вторичную
причину, о которой я упомянул выше. Дело в том, что Тургенев,
очевидно, не благоволит к своему герою. Его мягкую, любящую натуру,
стремящуюся к вере и сочувствию, коробит от разъедающего реализма;
его тонкое эстетическое чувство, не лишённое значительной дозы
аристократизма, оскорбляется даже самыми лёгкими проблесками цинизма;
он слишком слаб и впечатлителен, чтобы вынести безотрадное
отрицание; ему необходимо помириться с существованием если не в
области жизни, то по крайней мере в области мысли или, вернее,
мечты. Тургенев, как нервная женщина, как растение «не тронь меня»,
сжимается болезненно от самого лёгкого соприкосновения с букетом
базаровщины.
Чувствуя, таким образом, невольную антипатию к этому направлению мысли, он вывел его перед читающей публикой в возможно
неграциозном экземпляре. Он очень хорошо знает, что в публике нашей
очень много фешенебельных читателей, и, рассчитывая на утончённость
их аристократического вкуса, не щадит грубых красок, с очевидным
желанием уронить и опошлить вместе с героем тот склад идей,
который составляет общую принадлежность типа. Он очень хорошо знает,
что большинство его читателей скажут только о Базарове, что он
дурно воспитан и что его нельзя пустить в порядочную гостиную;
дальше и глубже они не пойдут; но, говоря с такими людьми,
даровитый художник и честный человек должен быть в высшей степени
осторожен из уважения к самому себе и к той идее, которую он
защищает или опровергает. Тут надо держать в узде свою личную
антипатию, которая при известных условиях может превратиться в
непроизвольную клевету на людей, не имеющих возможности защищаться
тем же оружием.
Аркадий Николаевич Кирсанов – молодой человек, неглупый, но
совершенно лишённый умственной оригинальности и постоянно нуждающийся в чьей-нибудь интеллектуальной поддержке. Он, вероятно, лет на пять моложе Базарова и в сравнении с ним кажется совершенно не
оперившимся птенцом, несмотря на то, что ему около двадцати трёх
лет и что он кончил курс в университете. Благоговея перед своим
учителем, Аркадий с наслаждением отрицает авторитеты; он делает это
с чужого голоса, не замечая таким образом внутреннего противоречия
в своём поведении. Он слишком слаб, чтобы держаться самостоятельно в
той холодной атмосфере трезвой разумности, в которой так привольно
дышится Базарову; он принадлежит к разряду людей, вечно опекаемых и
вечн не замечающих над собою опеки. Базаров относится к нему
покровительственно и почти всегда насмешливо; Аркадий часто спорит с ним, и в этих спорах Базаров даёт полную волю своему увесистому
юмору. Аркадий не любит своего друга, а как-то невольно подчиняется
неотразимому влиянию сильной личности, и притом воображает себе, что
глубоко сочувствует базаровскому миросозерцанию. Отношения его к
Базарову чисто головные, сделанные на заказ; он познакомился с ним
где-нибудь в студенческом кругу, заинтересовался цельностью его
воззрений, покорился его силе и вообразил себе, что он его глубоко
уважает и от души любит. Базаров, конечно, ничего не вообразил и,
нисколько не стесняя себя, позволил своему новому прозелиту любить
его, Базарова, и поддерживать с ним постоянные отношения. Поехал он
с ним в деревню не для того, чтобы доставить ему удовольствие, и
не для того, чтобы познакомиться с семейством своего нареченного
друга, а просто потому, что это было по дороге, да и наконец,
отчего же не пожить недели две в гостях у порядочного человека, в деревне, летом, когда нет никаких отвлекающих занятий и интересов?
Деревня, в которую приехали наши молодые люди, принадлежит отцу
и дяде Аркадия. Отец его, Николай Петрович Кирсанов, - человек лет
сорока с небольшим; по складу характера он очень похож на своего
сына. Но у Николая Петровича между его умственными убеждениями и природными наклонностями гораздо больше соответствия и
гармонии, чем у Аркадия. Как человек мягкий, чувствительный и даже
сентиментальный, Николай Петрович не порывается к рационализму и
успокаивается на таком миросозерцании, которое даёт пищу его
воображению и приятно щекочет его нравственное чувство. Аркадий,
напротив того, хочет быть сыном своего века и направляет на себя
идеи Базарова, которые решительно не смогут с ним срастись. Он – сам по себе, а идеи – сами по себе болтаются, как сюртук взрослого
человека, надетый на десятилетнего ребёнка. Даже та ребяческая
радость, которая обнаруживается в мальчике, когда его шутя производят в большие, даже эта радость, говорю я, заметна в нашем юном
мыслителе с чужого голоса. Аркадий щеголяет своими идеями, старается
обратить на них внимание окружающих, думает про себя: «Вот какой я
молодец!» и, увы, как дитя малое, неразумное, иногда провирается и
доходит до явного противоречия с самим собой и накладными своими
убеждениями.
Дядя Аркадия, Павел Петрович, может быть назван Печориным
маленьких размеров: он на своём веку пожуировал и подурачился, и,
наконец, всё ему надоело; пристроиться ему не удалось, да этого и
не было в его характере; добравшись до той поры, когда, по
выражению Тургенева, сожаления походи на надежды и надежды похожи
на сожаления, бывший лев удалился к брату в деревню, окружил себя
изящным комфортом и превратил свою жизнь в спокойное пребывание.
Выдающимся воспитанием из прежней шумной и блестящей жизни Павла
Петровича было сильное чувство к одной великосветской женщине,
чувство, доставившее ему много наслаждений и вслед за тем, как
бывает почти всегда, много страданий. Когда отношения Павла Петровича к этой женщине оборвались, то жизнь его совершенно опустела.
«Как отравленный, бродил он с места на место, - говорит
Тургенев, - он ещё выезжал, он сохранил все привычки светского
человека, он мог похвастаться двумя-тремя новыми победами; но он уже не ждал ничего особенного ни от себя, ни от других и ничего не
предпринимал; он состарился, поседел; сидеть по вечерам в клубе,
желчно скучать, равнодушно поспорить в холостом обществе стало для
него потребностью, - знак, как известно, плохой. О женитьбе оп,
разумеется, и не думал. Десять лет прошло таким образом, бесцветно,
бесплодно и быстро, страшно быстро. Нигде время так не бежит, как в России: в тюрьме говорят, оно бежит ещё скорее».
Как человек желчный и страстный, одарённый гибким умом и
сильною волею, Павел Петрович резко отличается от своего брата и
от племянника. Он не поддаётся чужому влиянию; он сам подчиняет
себе окружающие личности и ненавидит тех людей, в которых встречает себе отпор. Убеждений у него, по правде сказать, не имеется, но
зато есть привычки, которыми он очень дорожит. Он по привычке
толкует о правах и обязанностях аристократии и по привычке
доказывает в спорах необходимость «принсипов». Он привык к тем
идеям, на которых держится общество, и стоит за те идеи, как за
свой комфорт. Он терпеть не может, чтобы кто-нибудь опровергал эти
понятия, хотя в сущности он не питает к ним никакой сердечной
привязанности. Он гораздо энергичнее своего брата спорит с
Базаровым, а между тем Николай Петрович гораздо искреннее страдает
от его беспощадного отрицания. В глубине души Павел Петрович такой
же скептик и эмпирик, как и сам Базаров; в практической жизни он
всегда поступал и поступает, как ему вздумается, но в области мысли он не умеет признаться в этом перед самим собой и потому
поддерживает на словах такие доктрины, которым постоянно противоречат его поступки. Дяде и племяннику следовало бы поменяться между
собой убеждениями, потому что первый ошибочно приписывает себе веру
в принципы, второй точно так же ошибочно воображает себя крайним
скептиком и смелым рационалистом. Павел Петрович начинает чувствовать к Базарову сильнейшую антипатию с первого знакомства. Плебейские
манеры Базарова возмущают отставного денди; самоуверенность и
нецеремонность его раздражают Павла Петровича как недостаток
уважения к его изящной особе. Павел Петрович видит, что Базаров не уступит ему преобладание над собою, и это возбуждает в нём
чувство досады, за которое он ухватывается как за развлечение среди глубокой древней скуки. Ненавидя самого Базарова, Павел Петрович
возмущается всеми его мнениями, придирается к нему, насильно вызывает его на спор и спорит с тем рьяным увлечением, которое обыкновенно обнаруживают люди праздные и скучающие.
А что же делает Базаров среди этих трёх личностей? Во-первых,
он старается обращать на них как можно меньше внимания и большую
часть своего времени проводит за работою; шляется по окрестностям,
собирает растения и насекомых, режет лягушек и занимается
микроскопическими наблюдениями; на Аркадия он смотрит как на
ребёнка, на Николая Петровича – как на добродушного старичка, или, как
он выражается, на старенького романтика. К Павлу Петровичу он
относится не совсем дружелюбно; его возмущает в нём элемент барства,
но он невольно старается скрыть своё раздражение под видом
презрительного равнодушия. Ему не хочется сознаться перед собой, что
он может сердиться на «уездного аристократа», а между тем страстная натура берёт своё; он часто запальчиво возражает на тирады Павла
Петровича и не вдруг успевает овладеть собою и замкнуться в свою
насмешливую холодность. Базаров не любит ни спорить, ни вообще
высказываться, и только Павел Петрович отчасти обладает уменьем
вызвать его на многозначительный разговор. Эти два сильных характера действуют друг на друга враждебно; видя двух этих людей лицом к
лицу, можно себе представить борьбу, происходящую между двумя
поколениями, непосредственно следующими одно за другим. Николай
Петрович, конечно, не способен вступить в борьбу с семейным
деспотизмом; но Павел Петрович и Базаров могли бы, при известных
условиях, явиться яркими представителями: первый – сковывающей, леденящей силы прошедшего, второй – разрушительной, освобождающей силы
настоящего.
Базаров завирается – это, к сожалению, справедливо. Он сплеча
отрицает вещи, которых не знает или не понимает; поэзия, по его
мнению, ерунда; читать Пушкина – потерянное время; заниматься музыкою –
смешно; наслаждаться природою – нелепо. Очень может быть, что он,
человек, затёрты трудовой жизнью, потерял или не успел развить в
себе способность наслаждаться приятным раздражением зрительных и
слуховых нервов, но из этого никак не следует, чтобы он имел
разумное основание отрицать или осмеивать эту способность в других.
Выкраивать других людей на одну мерку с собою значит впадать в
узкий умственный деспотизм. Отрицать совершенно произвольно ту или
другу естественную и действительно существующую в человеке
потребность или способность – значит удаляться от чистого эмпиризма.
Увлечение Базарова очень естественно; оно объясняется, во-первых,
односторонностью развития, во-вторых, общим характером эпохи, в которую ему пришлось жить. Базаров основательно знает естественные и
медицинские науки; при их содействии он выбил из своей головы
всякие предрассудки; затем он остался человеком крайне необразованным;
он слыхал кое-что о поэзии, кое-что об искусстве, не потрудился
подумать и сплеча произнёс приговор над незнакомыми ему предметами.
Эта заносчивость свойственна нам вообще; она имеет свои хорошие
стороны как умственная смелость, но зато, конечно, приводит порою к
грубым ошибкам. Общий характер эпохи заключается в практическом
направлении; мы все хотим жить и придерживаемся того правила, что
соловья баснями не кормят. Люди очень энергетические часто
преувеличивают тенденциями, господствующие в обществе; на этом
основании слишком неразборчивое отрицание Базарова и самая
односторонность его развития стоят в прямой связи с преобладающими
стремлениями к осязательной пользе. Нам надоели фразы гегелистов, у
нас закружилась голова от витания в заоблачных высях, и многие из
нас, отрезвившись и спустившись на землю, ударились в крайность и,
изгоняя мечтательность, вместе с нею стали преследовать простые
чувства и даже чисто физические ощущения, вроде наслаждения музыкою.
Большого вреда в этой крайности нет, но указать на неё не мешает,
и назвать её смешною вовсе не значит стать в ряды обскурантов и
стареньких романтиков.
« - И природа пустяки? – проговорил Аркадий, задумчиво глядя вдаль на пёстрые поля, красиво и мягко освещенные уже невысоким солнцем.
- И природа пустяки в том значении, в каком ты её теперь понимаешь. Природа не храм, а мастерская, и человек в ней
работник».
В этих словах у Базарова отрицание превращается во что-то
искусственное и даже перестаёт быть последовательным. Природа –
мастерская, и человек в ней – работник, - с этою мыслью я готов
согласиться; но, развивая эту мысль дальше, я никак не прихожу к
тем результатам, к которым приходит Базаров. Работнику надо отдыхать,
и отдых не может ограничиться одним тяжёлым сном после
утомительного труда. Человеку необходимо освежиться приятными
впечатлениями, и жизнь без приятных впечатлений, даже при
удовлетворении всем насущным потребностям, превращается в невыносимое
страдание. Если бы работник находил удовольствие в том, чтобы в
свободные часы лежать на спине и глазеть на стены и потолок
своей мастерской, то тем более всякий здравомыслящий человек сказал
бы ему: глазей, любезный друг, глазей, сколько душе угодно; здоровью
твоему не повредит, а в рабочее время ты глазеть не будешь, чтобы
не наделать промахов. Преследую романтизм, Базаров с невероятною
подозрительностью ищет его там, где его никогда и не бывало.
Вооружаясь против идеализма и разбивая его воздушные замки, он
порою сам делается идеалистом, т.е. начинает предписывать человеку
законы, как и чем ему наслаждаться и к какой мерке пригонять сои
личные ощущения. Сказать человеку: не наслаждайся природой – всё
равно, что сказать ему: умерщвляй свою плоть. Чем больше будет в
жизни безвредных источников наслаждения, тем легче будет жить на
свете, и вся задача нашего времени заключается в том, чтобы
уменьшить сумму страданий и увеличить силу количество наслаждений.
В отношениях Базарова к простому народу надо заметить прежде
всего отсутствие всякой вычурности и всякой сладости. Народу это
нравится, и потому Базарова любит прислуга, любят ребятишки, несмотря
на то, что он с ними вовсе не миндальничает и не задаривает их
ни деньгами, ни пряниками. Заметив в одном месте, что Базарова любят простые люди, Тургенев говорит в другом месте, что мужики смотрят
на него как на шута горохового. Эти два показания нисколько не
противоречат друг другу. Базаров держит себя с мужиками просто, не
обнаруживает ни барства, ни притворного желания подделаться под их
говор и поучить их уму-разуму, и потому мужики, говоря с ним, не
робеют и не стесняются; но, с другой стороны, Базаров и по
обращению, и по языку, и по понятиям совершенно расходится как с
ними, так и с теми помещиками, которых мужики привыкли видеть и
слушать. Они смотрят на него как на странное, исключительное
явление, ни то ни сё, и будут смотреть таким образом на господ,
подобных Базарову, до тех пор, пока их не разведётся больше и пока к ним не успеют приглядеться. У мужиков лежит сердце к Базарову,
потому что они видят в нём простого и умного человека, но в то
же время этот человек для них чужой, потому что он не знает их
быта, их потребностей, их надежд и опасений, их понятий, верований и
предрассудков.
После своего неудавшегося романа с Одинцовой Базаров снова
приезжает в деревню к Кирсановым и начинает заигрывать с Фенечкою,
любовницею Николая Петровича. Фенечка ему нравится как пухленькая,
молоденькая женщина; он ей нравится как добрый, простой и весёлый
человек. В одно прекрасное июльское утро он успевает напечатлеть на её свежие губки полновесный поцелуй; она слабо сопротивляется, так
что ему удаётся «возобновить и продлить свой поцелуй». На этом
месте его любовное похождение обрывается: ему, как видно, вообще не
везло в то лето, так что ни одна интрига не доводилась до
счастливого окончания, хотя все они начинались при самых
благоприятных предзнаменованиях.
В конце романа Базаров умирает; его смерть – случайность; он
умирает от хирургического отравления, т.е. от небольшого пореза,
сделанного во время рассечения трупа. Это событие не находится в
связи с общею нитью романа; оно не вытекает из предыдущих событий,
но оно необходимо для художника, чтобы дорисовать характер своего
героя. Действие романа происходит летом 1859 года; в течение 1860 и 1861 года Базаров не мог бы сделать ничего такого, чтобы показало нам приложение его миросозерцания в жизни; он бы по-прежнему резал лягушек, возился бы с микроскопом и, насмехаясь над различными
проявлениями романтизма, пользовался бы благами жизни по мере сил и возможности. Всё это были бы только задатки; судить о том, что
разовьётся из этих задатков, можно будет только тогда, когда
Базарову и его сверстникам минёт лет пятьдесят и когда им на
смену выдвинется новое поколение, которое в свою очередь отнесётся
критически к своим предшественникам. Такие люди, как Базаров, не
определяются вполне одним эпизодом, выхваченным из жизни. Такого рода эпизод даёт нам только смутное понятие о том, что в этих людях
таятся колоссальные силы. В чём выразятся эти силы? На этот вопрос
может отвечать только биография этих людей или история их народа,
а биография, как известно, пишется после смерти деятеля, точно так
же, как история пишется тогда, когда событие уже совершилось. Из
Базаровых, при известных обстоятельствах, вырабатываются великие
исторические деятели; такие люди долго остаются молодыми, сильными и
годными на всякую работу; они не вдаются в однородность, не
привязываются к теории, не прирастают к специальным занятиям; они
всегда готовы променять одну сферу деятельности на другую, более
широкую и более занимательную; они всегда готовы выйти из учебного
кабинета и лаборатории; это не труженики; углубляясь в тщательные
исследования специальных вопросов науки, эти люди никогда не теряют
из виду того великого мира, который вмещает в себя их лабораторию
и их самих, со всею их наукою и со всеми их инструментам и
аппаратами; когда жизнь серьёзно шевельнёт их мозговые нервы, тогда
они бросят микроскоп и скальпель, тогда они оставят недописанным
какое-нибудь ученейшее исследование о костях или перепонках. Базаров
никогда не сделается фанатиком, жрецом науки, никогда не возведёт её в кумир, никогда не обречёт своей жизни на её служение; постоянно
сохраняя скептическое отношение к самой науке, он не даст
приобрести самостоятельное значение; он будет ею заниматься или для
того, чтобы дать работу своему мозгу, или для того, чтобы выжать
из неё непосредственную пользу для себя и для других. Медициною он будет заниматься отчасти для препровождения времени, отчасти как
хлебным и полезным ремеслом. Если представится другое занятие, более
интересное, более хлебное, более полезное, - он оставит медицину, точно так же как и Вениамин Франклин оставил типографский станок.
Базаров – человек жизни, человек дела, но возьмётся он за дело
тогда, когда увидит возможность действовать машинально. Его не
подкупят обманчивые формы; внешние усовершенствования не победят его
упорного скептицизма; он не примет случайной оттепели за наступление весны и проведёт всю свою жизнь в лаборатории, если в сознании
нашего общества не произойдёт существенных изменений. Если же в
сознании, а следовательно, и в жизни общества произойдут желаемые
изменения, тогда люди, подобные Базарову, окажутся готовыми, потому что постоянный труд мысли не даст им залениться, залежаться и
заржаветь, а постоянно бодрствующий скептицизм не позволит им
сделаться фанатиками специальности или вялыми последователями
односторонней доктрины. Кто решится отгадывать будущее и бросать на ветер гипотезы? Кто решится дорисовывать такой тип, который только
что начинает складываться и обозначаться и который может быть
дорисован только тем временем и событиями? Не имея возможности
показать нам, как живёт и действует Базаров, Тургенев показал нам,
как он умирает. Этого на первый раз довольно, чтобы составить себе
понятие о силах Базарова, о тех силах, которых полное развитие
могло обозначиться только жизнью, борьбою, действиями и результатами.
Что Базаров не фразер – это увидит всякий, вглядываясь в эту
личность с первой же минуты её появления в романе. Что отрицание
и скептицизм этого человека сознаны и прочувствованы, а не надеты
для прихоти и для пущей важности, - в этом убеждает каждого
беспристрастного читателя непосредственное ощущение. В Базарове есть
сила, самостоятельность, энергия, которой не бывает у фразеров и
подражателей. Но если бы кто-нибудь захотел не заметить и не
почувствовать в нём присутствия этой силы, если бы кто-нибудь
захотел подвергнуть её сомнению, то единственным фактом, торжественно
и безапелляционно опровергающим это нелепое сомнение, была бы смерть Базарова. Влияние его на окружающих людей ничего не доказывает. На
людей, подобных Аркадию, Николаю Петровичу, Василию Ивановичу и Арине
Власьевне, больно нетрудно произвести сильное впечатление. Но смотреть в глаза смерти, предвидеть её приближение, не стараясь себя
обмануть, оставаться верным себе до последней минуты, не ослабеть и
не струсить – это дело сильного характера. Умереть так, как умер
Базаров, - всё равно что сделать великий подвиг; этот подвиг
остаётся без последствий, но та доза энергии, которая тратится на
подвиг, на блестящее и полезное дело, истрачена здесь на простой и
неизбежный физиологический процесс. Оттого, что Базаров умер твёрдо и спокойно, никто не почувствовал себе ни облегчения, ни пользы, но
такой человек, который умеет умирать спокойно и твёрдо, не отступит
перед препятствием и не струсит перед опасностью.
А между тем Базарову хочется жить, жаль прощаться с
самосознанием, с своею мыслью, с своею сильною личностью, но эта
боль расставания с молодой жизнью и с неизношенными силами
выражается не в мягкой грусти, а в желчной, иронической досаде, в
презрительном отношении к себе, как к бессильному существу, и к той грубой, нелепой случайности, которая смяла и задавила его. Нигилист
остаётся верен себе до самой последней минуты.
Как медик, он видел, что люди заражённые всегда умирают, и он
не сомневается в непреложности этого закона, несмотря на то, что
этот закон осуждает его на смерть. Точно так же он в критическую минуту не меняет своего мрачного миросозерцания на другое более
отрадное; как медик и как человек, он не утешает себя миражами.
Если человек, ослабляя над собой контроль, становится лучше и
человечнее, то это служит энергетическим доказательством цельности,
полноты и естественного богатства натуры. Рассудочность Базарова была в нём простительною и понятною крайностью; эта крайность,
заставлявшая его мудрить над собою и ломать себя, исчезла бы от
действия времени и жизни; она исчезла точно так же во время
приближения смерти. Он сделался человеком, вместо того, чтобы быть
воплощением теории нигилизма, и, как человек, он выразил желание
видеть любимую женщину.
Используемая литература:
1. И.С. Тургенев «Отцы и дети». 1975г.
2. И.С. Тургенев «Накануне», «Отцы и дети», стихотворения в прозе.
1987г.
3. Большой учебный справочник по русской литературе XIX века.
2000г.