Религиозные искания в поэзии Вячеслава Иванова
Свечу,
кричу на бездорожьи;
А
вкруг немеет, зов глуша,
Не
по-людски и не по-божьи
Уединенная
душа.
Вяч.
Иванов
Поэзия
символистов искала выхода в неземной воле. Известно, что поэты-символисты
пытались представить себя некими жрецами, вступали в различные мистические
общества. Зачисляли себя в ряды кто масонов, кто штейнеровцев, кто мартинистов.
Вячеслав Иванов принадлежал, как известно, к одному из таких тайных обществ. Он
вернулся из Италии, насыщенный образами древних мифов. От этого корня прямая
дорога вела его в католическое средневековье, к Возрождению, к романтизму
посленаполеоновской Европы. Вяч. Иванов поклоняется чуть ли не всем богам
средиземноморских культур и находит в них отклик своим раздумьям. Он
поклоняется Озирису и Вакху, знает наизусть тамплиера Данте и розенкрейцера
Гете. В своих культовых увлечениях он ненасытен. Стихи его в это время
переполнены мифическими образами.
Вячеслав
Иванов искренне верил, что сама поэзия является тоже своего рода миссией,
призванной для той же божественной цели, что и пришествие божества в мир людей.
Внутренний
мир поэта, мне кажется, можно определить как духовно-исповедальный. Религиозные
исповедания в стихах для него много значили:
Земных
обетов и законов
Дерзните
преступить порог, —
И
в муке нег, и в пире стонов,
Воскреснет
исступленный Бог!..
Молодежи
поэт был не очень понятен. Молодежь в вопросах веры, в отличие от Вяч. Иванова,
стояла на твердых христианских позициях. Он же, по-моему, готов был поклоняться
всем богам, подчинить свою волю всем горним силам, лишь бы они увлекли его в
высший мир:
Вдаль
влекомый волей сокровенной,
Пришлецы
неведомой земли,
Мы
тоскуем по дали забвенной,
По
несбывшейся дали.
Душу
память смутная тревожит,
В
смутном сне надеется она;
И
забыть богов своих не может, —
И
воззвать их не сильна!..
Поэт
признает, что он не может выбросить из сердца, в данном случае, античных богов,
хотя воскресить их не может. Наверное, вся мифотворческая поэзия Вяч. Иванова и
была по сути попыткой воскрешения античных образов. Поэт не был христианином,
но всю жизнь томился жаждой христианства, как многие интеллигенты того времени.
Сергей
Маковский в своих мемуарах вспоминал: “Запомнился мне разговор на религиозную
тему, происходивший в 1909 году, втроем с Вячеславом Ивановым и Иннокентием
Ан-ненским (неверующим, никакой мистики не признающим)”. Цитата Маковского
длинная, и я своими словами передам ее суть: в разговоре выяснилось, что Иванов
верит в Христа, но лишь в пределах Солнечной системы. Но он верит и в богов
Олимпа, и в духов земли, и во все магии. Это подтверждает мое предположение,
что Иванов ощущал себя человеком мира. Предполагаю, что ему была знакома
философия Ницше, где появляется “богочеловек”.
Любопытно,
что этот поэт и свою жену пытался в своей поэзии обоготворить. Он ее в
буквальном смысле слова прославлял, как богиню. С точки зрения христианства
это, конечно, недопустимо, но поэт непредсказуем.
Вот
сонет “Любовь”, где он вновь говорит с женой, но уже как с частью собственного
единства:
Мы
двух теней скорбящая чета
Над
мрамором божественного гроба,
Где
древняя почиет Красота.
Единых
тайн двугласные уста,
Себе
самим мы — Сфинкс единый оба.
Мы
— две руки единого креста.
Поэт,
мне кажется, совершенно уверен, что его лира может только к чему-то стремиться,
только восторгаться и даже нечаянно не может оскорбить божественного начала.
Поэтому меня, как читателя, не смущают такие его художественные
несоизмеримости, как “Над мрамором божественного гроба...”, “Мы — две руки
единого креста”. Все не так, но все у поэта как бы оправдано какой-то
сверхгармонией. Разумеется, в тайны посвященный маг мыслит не по-людски и не
по-божьи. Вот, я думаю, и Вяч. Иванов занимает какое-то среднее пространство
между Богом и людьми, между человеческим ничтожеством и божественной силой. Он
из тех, кого Евангелие называет “волхвователями и обаятелями”.
В
поздних стихотворениях поэт вспоминает свои дерзкие воззрения на божественное
начало:
Не
первою ль из всех моих личин
Был
Люцифер? Не я ль в нем не поверил,
Что
жив Отец, — сказав: “аз есть един”?
Денница
ли свой дольный лик уверил,
Что
Бога нет, и есть лишь человек?..
Наверное,
так надо понимать и восклицание поэта в стихотворении “Зодчий”:
Я
башню безумную зижду
Высоко
над мороком жизни...
Но
в более поздних стихах Вяч. Иванова христианское самосознание все же берет
верх. Демонические дерзания начинают мучить его совесть.
В
стихотворении “Прозрачность” звучит раскаянием обращение к “демону”:
Мой
демон! Ныне ль я отрину?
Мой
страж, я пал, тобой покинут!
Мой
страж, меня ты не стерег, —
И
враг пришел и превозмог...
Интересна
в этом плане концовка этого стихотворения:
Так
торжествует, сбросив цепи,
Беглец,
достигший вольной степи!
Но
ждет его звенящих ног
Застенка
злейшего порог.
В
конце концов творческий рост поэта приводит его к настоящему христианству без
всяких оговорок о солнечных системах. Это христианство ортодоксальное. В
последние годы жизни мифические образы поэт использовал лишь как метафоры и не
более того. Он горько признается:
...я
слышал с неба зов:
“Покинь,
служитель, храм украшенный бесов”.
И
я бежал, и ем в предгорьях Фиваиды
Молчанья
дикий мед и жесткие акриды.
Утратив
веру в своих несостоявшихся богов и богинь, Вяч. Иванов обрек себя на молчание.
Античные божества более не возникают в его стихах.
Но
религиозные искания Вяч. Иванова в поэзии привели его к самому главному и
необходимому его душе. Это ощущение России как центра мироздания:
Как
осенью ненастной тлеет
Святая
озимь, тайно дух
Над
черною могилой реет,
И
только душ тончайший слух
Несотворенный
трепет ловит
Средь
косных глыб, — так Русь моя
Немотной
смерти прекословит
Глухим
зачатьем бытия.
Смерть
настигла поэта в Риме. Прах его там, но душа — у нас в России.
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.5ka.ru