ВНЕШНИЙ МИР.
«ЧУЖИЕ - СВОИ».
Можно
представить, как выглядели в восприятии древнерусского человека его собственный
город, семья, круг общения, т.е. те части социума, которые выступали для него в
качестве «своих». Однако картина общественного устройства осталась бы не
завершенной без выяснения образа «чужих», относительно которых определялись
рассмотренные выше «свои». Оппозиция «свои - чужие» является одной из базовых в
человеческом сознании. С ее помощью новорожденный человек производит первую
ориентацию в мире; в далекой древности противопоставление «своих» «чужим»
послужило первым шагом к развитию самосознания вида homo sapiens. Историческое
развитие человечества дает самые разнообразные примеры воплощения этой
оппозиции в социальной психологии. Неповторимыми чертами своеобразия обладает
образ внешнего мира, представления о «чужих», эпохи раннего русского
средневековья.
Подобно тому,
как объем понятия «свои» бывает разным в различных случаях - от своих домочадцев
до жителей одной волости, точно так же многомерно и представление о «чужих».
Для ориентировки наметим три уровня восприятия этого понятия: 1) «чужие» -
население других русских земель относительно своих сограждан; 2) «чужие» -
иноплеменники, с которыми приходилось сталкиваться в реальной жизни; 3) «чужие»
- полумифическое население дальних неведомых стран, о которых слыхали от редких
путешественников или читали.
Свои «чужие».
Вопрос об отношении к населению чужих земель-волостей тесно связан с проблемой
осознания единства Руси. Как известно, в XII веке русские земли не составляли
единого монолитного государства. В то же время, они не были абсолютно
независимыми и невзаимосвязанными политическими образованьями. Поэтому и
развитие идей относительно этого предмета носило двойственный характер. В
общественном сознании существовали две противоречащие друг другу тенденции.
Одна из них
является, по сути, отражением сепаратистских устремлений русских земель,
стремящихся к самостоятельности. Постоянные межгородские столкновения, ссоры
князей, т.е. сама общественно-политическая ситуация предполагала осознание
каждой волостью своей «самости». Повседневная жизнь диктовала свои установки.
Города-государства боролись друг с другом: руками своих князей плели политические
интриги, выступали друг против друга гражданскими ополчениями. Новгород боролся
против гегемонии Киева, Владимир против «старых» Ростова и Суздаля и пр.
Действительность чаще всего актуализировала в сознании тот уровень оппозиции
«свои - чужие», где в роли «своего» пространства выступала не Русская земля, а
родной город. У древнерусского горожанина было более чем достаточно причин
относится к другим городам не только как к чужим, но, иногда, и как к врагам,
не предаваясь размышлениям о теоретическом братстве и единстве. Картина
социального мира, свойственная типичному представителю древнерусского общества
была замкнута в рамки его собственной земли-волости. По удачной формулировке
В.П.Даркевича «Природной хаотической дикости противостояло архитектурно
организованное, очеловеченное, окультуренное пространчтво, упорядоченный и
одомашненный мир, где обитаттелям не грозит опастность, где они всегда среди
своих». Как было замечено еще В.И.Сергеевичем, свод по Русской Правде не идет в
чужую землю. Зримым воплощением замкнутости «своего» пространства была
городская стена. По мнению А.Ю.Дворниченко, она выполняла не только функции
утилитарного военно-инженерного сооружения, но и сакрального покрова,
отделяющего «наш» мир от враждебного внешнего космоса. Помимо городской стены
освоенное пространство мира имело в древнерусском общественном сознании еще ряд
атрибутов, также исполнявших функцию сакральной защиты и символа групповой
идентификации. Как было показано И.Я.Фрояновым, к их числу относились
«кафедральные храмы, воздвигнутые в волостных центрах - средоточиях различных
древнерусских земель, или городов-государств. Они приобрели огромное значение,
будучи оплотом благоденствия и мира, символом суверенитета волостных общин».
И.Я.Фроянов указывает на распространенный в Древней Руси обычай разорения в
межволостных войнах храмов и монастырей противника. В нем проявились
сохранившиеся в сознании древнерусского человека пережитки языческой
ментальности, согласно представлениям которой - разрушить святилище врага - значит,
лишить его покрова божьего и тем самым победить. Т.о. храм не просто вместилище
вездесущего христианского Бога, но еще и средоточие магической, иррациональной
силы той гражданской общины, на территории которой он находится. Данное
воззрение настолько несовместимо с христианской доктриной, что не остается
никакого сомнения в его языческом происхождении. Не менее важным атрибутом
упорядоченности и защищенности «своего» мира было наличие князя - вождя,
нарядника, судьи и символа независимости, полноценности общины (см. III очерк).
Общий взгляд на город как на сакрально организованное пространство был
определен А.Ю.Дворниченко, по мнению которого «на Руси город рисовался его
обитателям центром мироздания. Его возвышенное положение означало, что город –
место, где " небеса встречаются с землей" ».
Будучи
сплоченными социальными организмами, городовые волости выступают в русской
истории в виде своеобразных коллективных личностей. Недаром в летописях нередки
выражения: «сдумаше кыяны», «реша новгородьце» и пр. Обыденное сознание
наделяет их различными характеристиками, часто иронического толка. Киевляне
кричат новгородцам, пришедшим с Ярославом в 1016 году отвоевывать
великокняжеский престол: «Вы! Плотницы суще! А приставимъ вы хоромъ рубити
нашим». Утверждение, что они плотники (и, подразумевается, ничего больше - не
воины) показалась новгородцам настолько обидным, что они сами потребовали у
Ярослава начать битву на следующее же утро. В качестве «коллективных личностей»
города-государства сменили на исторической арене древние племена. Летопись
сохранила нам поговорку о радимичах: «Пищаньцы волчья хвоста бегают»,
произошедшую от того, что воевода князя Владимира по имени Волчий Хвост победил
их у реки Пищаны. Когда речь шла о себе самом, конечно, образ складывался более
привлекательный: предки киевлян - поляне, в изображении ПВЛ «бяху мужи мудрии и
смыслении». «Чужие» древляне, вятичи и северяне представлены гораздо менее
привлекательно: «живяху звериньским образом, живоуще скотьски» и т.п. Описывая
впечатления путешествующего по Днепру апостола Андрея, якобы посетившего в
незапамятные времена Русь, летописец рассказывает, что Андрей предрек славное
будущее горам, на которых в последствии возникнет Киев, а потом посетил
Новгородскую землю, где видел поразивший его обычай мытья в бане - «како ся
мыют и хвощутся», о котором он поведал, возвратившись, домой в Рим. В том, как
описано путешествие Андрея угадывается рука книжника-южанина - киевским горам
предречена благодать, а новгородцы описаны с юмористической стороны. В «Слове о
полку Игореве» говорится: «А мои ти куряни сведоми къмети: подъ трубами повити,
подъ шеломы възлелеяны, конець копия въскормлени; пути имъь ведоми, яругы имъ
знаеми, луци у нихъ напряжени, тули отворени, сабли изъострени. Сами скачють,
акы серыи влъци въ поле, ищучи себе чти, а князю славе». Субъект этого
красочного описания определен по городской принадлежности - «куряне».
В то же время,
в древнерусской литературе активно пропагандировалась идея единения русских
земель. Будучи оформлена через понятие братской/божественной любви (см. II
очерк), она вошла в арсенал самых актуальных идеологических конструкций Древней
Руси. Следы ее мы находим и в ПВЛ, в «Поучении» Владимира Мономаха, в «Слове о
князьях». Ею проникнуто «Сказание о Борисе и Глебе». Выражение «Русская земля»
достаточно часто встречается на страницах произведений древнерусской
литературы. Объективная общность восточнославянского населения осознавалась
древнерусскими мыслителями. Очевидна она была и на бытовом уровне (общность
языка, схожесть обычаев и пр.). «А словеньский языкъ и роускый одно есть. От
варягъ бо прозвашася роусью, а первое беша словене. Аще и поляне звахуся, но
словеньскаа речь бе. Полями же прозвани быши, зане в поли седяхоу, а язык
словенский имъ един». Но, как известно, осознание общности не всегда означает
отсутствие вражды. Поэтому даже в русле этой тенденции население иных областей
далеко не всегда воспринималось как «братья», соотечественники, хотя, в
принципе, не было «чужым». Мстислав Владимирович после битвы его сборного
войска с дружиной Ярослава в 1024 году рассуждает: «Кто сему не рад? Се лежит
северянинъ, а се варягъ, а дружина своя цела», - не делая разницы между
славянским племенем северян и скандинавами варягами. Сама практика частых
широковещательных призывов к заботе об интересах всей Руси заставляет думать,
что реальность была далека от пропагандируемого образца. Можно заметить, что о
«Русской земле» говорится, как правило, в пассажах, имеющих яркую риторическую
окраску, проникнутых пафосом. Очень часто «русская земля» «от конца до конца»
поминается в «Памяти и похвале князю русскому Владимиру» Иакова Мниха и т.п.
панегирических сочинениях.
И все же нельзя
сказать, что в XI - XII вв. понятие «Русская земля» как воплощение
представлений о едином общественном и территориальном образовании существовало
лишь в книжной культуре, и было абсолютно безжизненно. Оказавшись в Палестине,
игумен Даниил, автор «Хождения», чувствует себя там представителем всей Руси. В
качестве «русьсуыя земли игумена» он предстает перед королем Балдуином. В лавре
св. Саввы им были записаны для поминовения имена всех русских князей, начиная
со Святополка Изяславича и далее, нисходя по лестнице старшинства, сколько
вспомнил. Любечский съезд по летописи открывается торжественной речью: «Почто
губим русьскую землю, сами на ся котору деюще, а половци землю нашю несуть
розно и ради суть оже межю нами рати. Да ноне отселе имеемся въ едино сердце и
блюдем Рускые земли». Т.е. осознание этнической принадлежности приходит в
соприкосновении с иноплеменниками. У себя на Руси человек был «новгородцем»,
«киянином», «черниговцем» и мог спокойно в военном столкновении зарубить своего
недалекого соседа, говорящего на том же языке. Но перед лицом внешней опасности
или в далеком странствии приходило понимание общности, актуализировалась
оппозиция «русские - чужеземцы». Впрочем, у книжника, воспарившего умом «под
облакы», такое «соприкосновение» могло произойти и в мирное время у себя дома.
Тогда, например, когда он читал описание неведомых «языков» в летописи. Можно
согласиться с утверждением А.П.Моци, что «трудно представить высокое осознание
своего единства смердами, сидящими (например) под Галичем и Псковом», однако
следует уточнить, что верно оно только относительно тех «смердов», которые
действительно «сидели» и только до тех пор, пока «сидели». Если такого смерда
судьба заносила далеко от дома, то вряд ли разница между жителем (например)
Чернигова и степняком-половцем осталась для него непонятна.
Иноземцы. Самым
существенным признаком древнеславянского образа иноземца, истинно «чужого», ни
при каких условиях не становящегося полностью «своим», было языковое отличие.
Недаром те, чья речь понятна, обозначались словом «словенинъ» - "
владеющий словом" . Соответственно тот, кто «по человечески», понятно,
говорить не умеет - «немьць», т.е. " немой" .
Подробное
описание народов мира, своеобразный «этнографический очерк», находим мы в
начальной части Повести временных лет. Для достижения своей задачи автор
летописи счел нужным сначала определить место Руси в ойкумене. По определению
Ю.М.Лотмана, география «не воспринималась, как особая естественно-научная
дисциплина, а скорее напоминала разновидность религиозно-утопической
классификации». Классификация народов, осуществленная автором «Очерка»,
основывается на мифической библейской генеалогии, производящей три большие
части человечества от сыновей Ноя - Сима, Хама и Иафета (Бытие. 10, 5).
Возможно, источником этого описания послужил также еврейский хронограф середины
X века «Книга Иосиппон», в основу которой был положен созданный в IV в.
латинский перевод «Иудейских древностей» Иосифа Флавия. Большинство
индоевропейских, а также финно-угорских народов, жителей западных и северных
стран согласно этой классификации отнесены к «жребию Афетову». В их число
включена и Русь.
Летописное
повествование развивается одновременно в географической и временной плоскостях.
Сначала летописец дает этнографическое описание самих славян. Затем по ходу
рассказа о славянах пред мысленным взором читателя проходят образы различных
народов - как современных, так и канувшие в Лету: болгары, угры, обры. Этим
последним уделено особенно много внимания. Характеристика их весьма живописна:
«В си же времена быша и обри иже ходиша на Арълия царя и мало его не яша. Си же
обре воеваху на словенех и примучиша дулебы, сущая словены, и насилие творяху
женам дулебским. Аще поехати будяше обрину, не дадяше въпрячи ни коня, ни вола,
но веляше впрячи 3, или 4, или 5 ли жен в телегу о повести обрина. И тако
мучаху дулебы. Быша бо обре телом велицы и оумом горди, и Богъ потреби я и
помроша вси, и не остася ни единъ обринъ. Есть притъча в Руси и до сего дне:
" Погибоша аки обре" ». После рассказа о славянских племенах и как бы
в объяснение «странностей» их обычаев и поведения в «Очерке» следует еще одна
теоретическая выкладка. Со ссылкой на Георгия Амартола летописец делит все
народы на имеющие письменный закон и не имеющие такового. Последние, в свою
очередь делятся на те, чьи неписаные обычаи казались средневековому
православному монаху «приличными» и «неприличными». Их описание идет также по
Амартолу, т.к. сам книжник лично, конечно, с этими народами незнаком. К
«приличным» отнесены сирийцы «живоуще на конец земля». У них в качестве закона
выступают обычаи их отцов: не заниматься ни любодеянием, ни прелюбодеянием, не
красть, не клеветать, не убивать. Ничуть не хуже нравы бактриан, «глаголемии
върахмане и островичи». Они из благочестия не едят мяса, не пьют вина, не
творят блуда и никакого не делают зла вообще. Совсем по иному, по древнерусским
представлениям, обстоят дела у соседей бактриан - индийцев. Они «убийстводеица,
сквернотворяще и гневливи и паче естьества; въ нутренейший же стране ихъ
человек ядуще и страньствующихъ оубиваху, паче же ядять яко пси». Столь же
плохи халдейцы и вавилоняне, гилийцы, британцы и амазонки. Неприемлемость для
летописца их обычаев заключается, в основном, в постыдности принятых у них норм
сексуального общения. Халдейцы и вавилоняне вступают в половой контакт с
матерями и с детьми братьев, убивают, совершают разнообразные бесстыдства,
почитая их за добродетель. Гилийские женщины взяли на себя исполнение мужских
обязанностей, и пользуются поэтому полной половой свободой. В Британии
сосуществуют полиандрия и полигиния. А амазонки, «аки скотъ бесловесный», не
имеют мужей. Один раз в год, ближе к весне, они выходят из своей земли и
сочетаются с окрестными мужами. Этот выход они «мнят» как некое торжество или
праздник. Зачав, они удаляются к себе. Если у них рождается девочка, «то
взъдоять и прележне въспитают», а если мальчик - убивают. В этот список
неведомых злодейских народов включены хорошо известные русскому человеку
половцы, которые тем самым предстают как явление «всемирно-исторического»
масштаба. Портрет их крайне непривлекателен: они «закон держать отецъ своихъ:
кровь проливати, а хваляще о сихъ и ядуще мертвечину и всю нечисту - хомеки и
сусолы; и поимають мачехи своя и ятрови и ины обычая отець своихъ творять».
Через половцев в летописном рассказе мир нечестивых чужаков приведен в
соприкосновение со «своим» миром. Это дало возможность летописцу провести
противопоставление «свои - чужие» на самом высоком уровне: приведенный перечень
«языков», увенчанный половцами, противопоставлен христианам. «Мы же, християне
елико земель, иже веруют в святую Троицю и в едино крещенье, в едину веру,
закон имам единъ, елико во Христа крестихомся и во Христа облекохомся».
Бытовая
классификация чужаков строилась по преимуществу не по этническому признаку, а
по религиозному. Основной характеристикой иноземца для русского человека была
его конфессиональная принадлежность. Несмотря на сравнительно слабое
проникновение христианства в повседневное мировоззрение населения Древней Руси,
формирование образа врага как, прежде всего, неправославного к XI - XII вв.
продвинулось уже довольно далеко. Это неудивительно. Психологически становление
группового самосознания через противопоставление некой чуждой силе является
самым простым и часто выступает в качестве начальной его формы (достаточно
вспомнить современный иронический фразеологизм: «Против кого дружить будем?»).
Поэтому, как правило, отношение к иноверцам было крайне отрицательным. Хорошее
отзывы о чужих верах рассматривалось почти как религиозное преступление.
Феодосий Печерский в своем «Поучении» наставляет князя Изяслава: «Не подобаеть
же хвалити чюже веры. Аще ли хвалить кто чюжюю веру, то обретается свою веру
хуля. Аще ли начьнеть непрестанно хвалити и свою и чюжюю, то обретается таковый
двоверье держа, и близъ есть ереси. Ты же, чадо, такыхъ деяний блюдися, ни
присвоися к нимъ, нъ бегай от нихъ, якоже можеши, и свою веру едину непрестанно
хвали, подвизаяся въ ней добрыми делы». Устав Ярослава в законодательном
порядке запрещал близкое (в особенности сексуальное) общение с иноверцами.
Пребывание русской женщины с иудеем или мусульманином влекло за собой ответственность:
«на иноверцех митрополиту 50 гривен, а рускую поняти в дом церковный» (ст. 19).
Насколько более важным был признак вероисповедания по сравнению с признаком
национальной принадлежности видно из 49 статьи УЯ, в которой не делается
практической разницы между «своим» нехристем и иноплеменным: «С некрещеным, ни
иноязычником, или от нашего языка будет с некрещеным, ведая ясть и пиет,
митрополиту в вине». Как видно из этой же статьи с иноверцами запрещалось даже
есть и пить. Об этом говорит и Феодосий: «своихъ же дочерей не даяи за не, не
поимате у нихъ, ни брататися с ними, ни поклонитися, ни целовати его, ни с нимь
въ одномъ съсуде ясти, ни пити, ни борошна ихъ поимати». Если же кто-то из
иноверцев просит ради Бога дать им поесть или попить, то, во исполнение
христианского долга, сделать это непременно нужно, но только что б посуда была
их. Бытовую сценку религиозного шовинизма рисует нам Киево-Печерский патерик.
Разговаривают два «медика» - «безмездный врач» монах Киево-Печерского монастыря
Агапит и его светский коллега, армянин родом, «лечець» Владимира Мономаха.
«Въпроси же блаженный: " Кто еси ты и коеа веры еси?" Лечець же рече
к нему: " Не слышалъ ли еси мене, яко арменинъ есми?" Блаженный же
рече к нему: " То како ты смелъ еси внити и осквернити келию мою и дръжати
за грешную мою руку? Изыди от мене, иноверне и нечестиве!" Осрамленъ же
бывъ арменинъ, отъиде». «Грешная» рука Агапита все же несоизмеримо «чище» руки
иноверца. Даже сына армяно-григорианской церкви, канонические расхождения с
которой у русской православной церкви невелики.
Представления о
сути чужих вер соответствовали недружелюбному отношению к иноверцам. Например,
ислам в летописном повествовании о выборе религии Владимиром, изображен очень
искаженно и отталкивающе. По словам «философа», просвещавшего князя в вопросах
веры, это религия, которая проклята Богом, люди, ее исповедывающие уподобились
жителям Содома и Гоморры. Они творят беззакония: подмывшись, они обливаются
использованной водой, льют ее себе в рот, мажут по бороде и поминают «Бохмита».
А жены их творят «ту же скверну и ино пуще - от совокупленья мужска и женьска
вкушают». Вполне естественна реакция князя на описанные ужасы: «Си слышавъ
Володимеръ блюну не землю и рекъ: " Нечисто есть дело" ». Собственные
эмиссары, посланные Владимиром в Волжскую Болгарию, привозят впечатления,
дополняющие рассказы греческого учителя. По их словам, богослужение в
магометанских храмах проходит нелепо: молящиеся стоят без поясов (что по
символике русского костюма означает распущенность - ср. «распоясаться»), потом
садятся и глядят, как безумные «семо и овамо», веселья у них нет, «но печаль и
смрад велик».
Любопытно, что,
несмотря на извечную вражду между мусульманами и христианами, отнюдь не ислам
вызывал у древнерусских мыслителей наиболее отрицательную реакцию. Гораздо
большему порицанию подвергались, как ни странно на первый взгляд, сходно
верующие католики. Именно на борьбу с ними была направлены основные
интеллектуальные силы православных проповедников. Многочисленные сочинения «на
латину» призваны были отвратить паству от симпатий к римскому христианству.
Сделать это было достаточно сложно, т.к. даже просто для того, чтобы объяснить
рядовому верующему принципиальную разницу между православием и католицизмом,
уже нужно было проявить известные педагогические способности. Поэтому-то эта
тема так занимала древнерусских служителей церкви. Представить в невыгодном
свете «нехристей» в XI - XII вв. было несложно, но объяснить, почему почитающие
Христа католики не являются настоящими христианами - задача по плечу не всякому
схоласту. Поэтому в ход шли различные пропагандистские уловки. В рассказе об
испытании вер мотивировка отказа от католического крещения объяснена не вполне
ясно. Владимир, который достаточно остроумно и развернуто отвечает представителям
ислама и иудаизма, с посланниками Рима разговаривает алогично. Он задает им
вопрос о заповеди, а потом безо всякой связи с сутью их ответа (в котором не
было, кажется, ничего крамольного) заявляет: «идете опять, яко отци наши сего
не прияли суть». Складывается впечатление, что, по сути, возразить ему нечего,
он еще не вполне подготовлен для богословских дискуссий. Отец Владимира
Святослав не принял и греческого крещения, однако, это не смущает князя - он
ссылается на авторитет предков, что даже при небезупречности логики сообщает
авторитет его словам. Впрочем, существовали и другие, более последовательные
«доказательства» богословской несостоятельности католицизма. Перечень их в
литературе достаточно велик. Критике западного христианства посвящали свои
произведения высшие иерархи церкви: митрополиты Иоанн I, Никифор, Георгий,
игумен Киево-Печерского монастыря св. Феодосий Печерский. В изображении
последнего, католики выглядят особенно примечательно. Они едят из одной посуды
с кошками и собаками, пьют свою мочу, употребляют в пищу ящериц, диких коней,
ослов, удавленину и мертвечину, медвежатину, бобровое мясо, включая бобровые
хвосты. Феодосий инкриминирует им несоблюдение постов, а именно то, что
употребление мяса разрешено во вторник первой недели поста. Аморально
католическое духовенство: монахи едят сало, постятся в субботу, а,
попостившись, едят молоко и яйца. Интересно, что целибат белого духовенства
также рассматривается Феодосием как проявление безнравственности - по его
мнению, это пренебрежение законным браком. Священники приживают детей со
служанками и, тем не менее, продолжают служить. Епископы имеют наложниц и ездят
на войну. Католики рисуют на земле крест, целуют его, а потом попирают ногами
(аналогичный укор «латинам» имеется и в ПВЛ). Помимо перечисленных, Феодосий
приводит еще целый ряд особенностей, отличающих приверженцев западного
христианства от православных. Особенности эти лежат, в основном, в сфере
обычаев и традиций. Неприязнь у Феодосия вызывает формальная разница в обряде
погребения, крещения. Достоинство православного человека перед католиком, по
Феодосию, в том, что помимо мирского имени, у него есть еще другое, нарекаемое
при крещении в честь какого-нибудь святого, а католиков «како прозовуть
родители, в то имя и крестять». В последнюю очередь упомянуто о принципиальном
расхождении православной и католической доктрин по поводу основного догмата
римской церкви filioque: «Се же пакы глаголють и Духа Святаго исходящаго от
Отца и от Сына. Мы же не глаголемъ: от Сына». Перечень недостатков «латинской
веры» Феодосий подытоживает фразой: «И ина многа суть яже въ техъ злая и
неправая и развращеная, и погыбели полна вера ихъ и делеса ихъ; егоже жидове
творять, то они творять, много же и въ Савьску ересь въступають». Западные
христиане оказываются хуже иудеев. Это достаточно распространенное
социально-психологическое явление, когда «чужой» кажется тем неприятней, чем
более он похож на «своего». Половец - очевидный враг, от которого можно ждать
набега; враг, которого можно победить мечом. «Заблуждения» иудеев очевидны -
критика их взглядов давно отработана. А вот «латинцы», вчерашние единоверцы, на
самом деле гораздо хуже, они посягают на самое святое, «извращают» самое
сокровенное: вместо мира и масла сыплют в рот крещаемому соль и т.п. Делают все
вроде бы так же, но не совсем так - будто передразнивают.
Говорит татарин
таково слово:
Как есть у нас
погано есть Идолищо.
В долину две
сажени печатныих,
А в ширину
сажень была печатная.
А головищо что
ведь люто лохалищо,
А глазища что
пивные чашища,
А нос-от на
роже он с локоть был.
Тугарин Змеевич
летает по поднебесью на бумажных крыльях. Кроме того, на его инфернальное
происхождение указывает отчество. Еще меньше человеческого в облике
Соловья-разбойника:
Сидит
Соловей-разбойничек Дихмантьев сын
На семи дубах,
в девяти суках;
Как засвищет
Соловей по-соловьиному,
Закричит,
собака, по-звериному,
Зашипит,
проклятый, по-змеиному,
Так все
травушки-муравы уплетаются,
Все лазоревы
цветочки отсыпаются,
А что есть люди
вблизи - все мертвы лежат.
В любом случае,
любой иноплеменник требует к себе внимательного и осторожного отношения. И даже
византийцы-единоверцы заслужили нелестный отзыв автора ПВЛ: «суть
греци льстивы и до сего дни».
Вместе с тем,
международные связи Киевской Руси эпохи раннего средневековья были весьма
обширны. Осторожное и даже опасливое отношение к иноземцам сочеталось в
общественном сознании с готовностью к контактам, открытостью, отсутствием
национальной замкнутости и высокомерия. Крупные города были полны иностранцев.
При дворах князей были обычны скандинавы (об этом свидетельствуют как русские,
так и скандинавские источники). Они уходили на Русь из поколения в поколение.
Например, варяги во главе с Якуном сражались в войске Ярослава Мудрого против
Мстислава. На службе у Ярослава состояли племянники Якуна - Фриад и Шимон.
Двенадцатилетний конунг Олаф Трюггви, убив на торговой площади Новгорода
обидчика топором, смог впоследствии жить в городе инкогнито, не привлекая
ничьего внимания своим иностранным происхождением. Это могло случиться только в
том случае, если для древнего новгородца скандинав был привычным соседом, не
вызывавшим ни особого внимания к своей персоне, ни подозрения. Высшими
церковными иерархами были, как правило, греки. Немало, очевидно было иноземных
купцов. Род рюриковичей был связан династическими связями со многими правящими
домами мира. Нравы того времени, в отличие от нравов московского периода не
запрещали князьям выдавать своих дочерей за иностранных (и иноверных) монархов
и самим брать в жены половецких, европейских или греческих принцесс. Дочь
Ярослава Мудрого Анна была выдана замуж за французского короля Генриха I,
Елизавета – за норвежского принца Гаральда, Анастасия – за венгерского короля
Андрея I. Сам Ярослав был женат на дочери норвежского короля Олафа – Ингигерде,
в крещении Ирине. Его внук Владимир Мономах – на Гите, дочери последнего
англо-саксонского короля Гаральда.
Представления о
внешнем мире в Древней Руси формировались как из опыта практического общения с
ближайшими соседями, так и из литературных источников (в основном переводных,
таких как «Хроника» Георгия Амартола или «Книга Иосиппон»). Реальные сведения в
них сочетались с мифологической традицией. Так, например, амазонки, по мнению
В.Я.Петрухина, «в разных традициях (восходящих к античной) отмечают не
историко-географические реалии, а, напротив, неосвоенную часть ойкумены в
пространственном отношении или доисторическую (мифологическую) эпоху во временном отношении». О них можно было узнать только из
какого-нибудь византийского сочинения. И, напротив, греки, степные кочевники,
варяги, были известны не понаслышке. Характерно, что древнерусский книжник не
делал разницы между настоящими и мифологическими народами. Его задачей было
объединить все доступные ему сведения в единую систему, в которой и
фантастические амазонки и реальные половцы заняли бы предназначенное им место.
Точнее, главная цель работы заключалась в том, чтобы органично «встроить» факты
реальной жизни в мировоззренческую систему, воспринятую вместе с византийской образованностью.
Этим объясняется желание летописца облечь литературный портрет половцев в
форму, аналогичную форме описания неведомых «беззаконных», «скотских» народов
типа халдейцев, британцев или амазонок. Странная, на первый взгляд, привычка
путешествующего по Святой Земле игумена Даниила все измерять и излагать в
верстах, саженях, штуках и пр. - продиктована тем же стремлением. По сути,
автор летописи, рисуя мифологическими красками портрет реальных половцев, и
Даниил, старательно подсчитывающий количество колон в храмах и обмеряющий Гроб
Господен, стремятся к одной и той же цели - связать воедино сферы сакрального и
реального, примирить образно-символическую и рациональную формы мышления.
Разница в том только, что в летописи сделана попытка выразить реальность через
мифологические образы (здесь можно вспомнить и «теорию Божьих казней»), а в
«Хождении», наоборот, сакральное пространство, на котором некогда
разворачивались события библейской истории, осваивается при помощи нарочито
«мирских», приземленных понятий.
Помимо рая и
ада в дальних краях находятся страны, в которых обитают существа, которых можно
назвать людьми только с большой натяжкой. О них рассказывается в некоторых
произведениях, известных древнерусскому читателю (в основном, переводных). Это
вполне понятно, т.к. страны эти, уже в силу своей отдаленности и загадочности,
недоступны для обыкновенного путешественника. Рассказ о них, как правило,
ведется не столько с информативной целью, сколько является способом построения
неких идеальных социальных моделей - утопий или антиутопий. Страна Утопия
древнерусского общественного сознания - это Индия. Представление о ней, если
опираться на известия, встречающиеся в древнерусской литературе, может
сложиться очень противоречивое. С одной стороны индийцы, как говорилось выше,
«убийстводеица, сквернотворяще и гневливи и паче естьества; въ нутренейший же
стране ихъ человек ядуще и страньствующихъ оубиваху, паче же ядять яко пси». С
другой, где-то в тех же краях живут «рахманы», мифический народ, который повстречал
во время своего похода Александр Македонский. Об этом повествует средневековый
роман «Александрия», переведенный с греческого не позднее сер. XIII века. О
том, что рахманы - обитатели Индии можно судить по тому, что встреча с ними у
Александра произошла после победы над царем Пором. Рахманы - пример
благочестивого существования. В тексте нигде не акцентируется внимание на том,
христиане ли они, понятно только, что они отличаются святой жизнью. Они не
имеют никакого имущества, даже одежды, поэтому и называются «нагомудреци».
Глава у них - игумен. Кормятся они тем, что дает им природа. Жены и дети их
предстали перед Александром, «яко стада на пастве». Они сразу предупреждают,
что воевать с ними бесполезно - у них нечего взять. Зато они очень мудры. Александр
задает им различные вопросы, похожие на загадки. Например, «" что есть
боле, земля или море" ? Они же реша: " земля, ибо то само море землею
подъдержится" . Пакы же въпроси: " что есть во всехъ животныхъ
лукавее?" Они же реша: " человекъ" » и т.п. В образе
«нагомудрецов» рахманов в романе дается модель некого совершенного общества,
построенного на доведенных до логического завершения евангельских максимах. Они
не имеют собственности, полагаются во всем на волю Божию. Не воюют, проводят
время в молитвах. В то же время, в тексте проводится мысль об ограниченности
показанного идеала, недоступности и, что особенно важно, необязательности его
для широких масс. Она видна в диалоге, которым завершается встреча царя с
«нагомудрецами». Рахманы спрашивают у Александра, для чего ему все его победы,
если он не бессмертен, ведь он не сможет ничего унести в могилу. На это великий
полководец отвечает, что, во-первых, как и все в мире, действует он по промыслу
Божию, а не по своей личной воле. И, кроме того, если бы все люди «единъ нравъ
имели, празденъ убо бы весь миръ; по морю быша не плавали, земли быша не
делали, детино роженье не было». По сути, это был один из вариантов ответа о
смысле жизни в древнерусской литературе.
Еще более
впечатляюще черты приобретает Индия в «Сказании об Индийском царстве», -
греческом литературном произведении XII века, попавшем на Русь, как
предполагают, в XIII - XIV вв. Сказание построено в виде ответа мифического
индийского царя Иоанна византийскому императору Мануилу, пожелавшему узнать о
силе царства и его чудесах. Иоанн, «царь и попъ, над цари царь», описывает свою
страну. Она огромна. В одну сторону нужно идти десять месяцев, а до другой
стороны дойти невозможно, потому что там «соткнуся небо с землею». Страна
населена разнообразными чудовищными народами. В одной области живут немые люди,
в другой - рогатые, в третьей - трехногие, а иные люди - девяти сажен, а иные -
четырьмя руками, а иные - с шестью. Кроме того есть земля, где у людей половина
тела собачья, половина - от человека. Существуют в «Индии» люди, у которых
глаза и рот располагаются на груди. Есть такие, у которых сверху - большие рты,
другие имеют скотьи ноги. Есть люди, которые наполовину птицы, а у других
собачьи головы. При всем при том, страна православная: Иоанн «поборник по
православной вере Христове». Далее идет описание различных чудес, которыми
богата «Индия» и которые могут дать представление о ее истинном величии. В
стране водятся чудесные звери: например, «крокодилъ зверь лют есть, на что ся
разгневает, а помочится на дерево или на ино что, в той час огнем сгорит».
Вы эй мужики,
вы обценщики,
Вы скажите-ко
солнышку Владимиру:
На бумагу-ту
пущай продаст весь Киев-град,
На чернила-ты
продаст весь Чернигов-град...
Сходным образом
изображается «городской ландшафт». В «Сказании»: «В верху тех полат учинена два
яблока златы, в нихже вковано по великому каменю самфиру, того ради, дабы
хоробрость наша не оскудела. Суть бо 4 камени на столпех, того ради, дабы
потворницы не могли чаров творити над нами» и т.д. В былине:
Там крышечки в
домах золоченыя,
У них маковки
на церквах самоцветныя
Мостовые
рудожелтыми песочками изнасыпаны,
Сорочинские
суконца припазостланы…
Архетип
построения всех чудес примерно одинаков. Они строятся, в основном, на
увеличении количественных характеристик хорошо знакомых в повседневной жизни
явлений или предметов т.е. на гиперболизации (искатели жемчуга ныряют в воду на
3 - 4 месяца, чтобы обойти царский дворец нужно пять дней и пр.). Т.о.
представление о дальних странах практически сливается в древнерусском сознании
с мифом, былиной и сказкой.
Итак, нами
рассмотрено несколько базовых уровней оппозиции «свои – чужие», свойственных
общественному сознанию Древней Руси. В качестве первого, начального уровня нами
взято противопоставление сограждан жителям других волостей. Противопоставление
это являлось наиболее актуальным в эпоху распада политического единства
восточнославянских земель и возникновения самостоятельных территориальных
образований – городов государств или землей волостей.
Каждая волость
выступала на исторической арене в виде своеобразной коллективной личности.
Общественное сознание наделяло такую «личность» определенным характером.
Естественно, враждебной волости склонны были приписывать отрицательные черты,
себе – положительные. Это свидетельствует о наличии достаточно высокого уровня
группового самосознания. В качестве «коллективных личностей» городовые волости
сменили в общественной психологии древние племена.
Следующий
уровень исследуемой оппозиции заключает в себе противопоставление Русской земли
иноплеменникам. Он актуализировался в тех случаях, когда населению Руси
приходилось сталкиваться с иноэтничной средой. Это происходило в случае
масштабной военной угрозы со стороны, например, кочевников. Или в далеком
путешествии, когда человек, оказавшись в чужом краю, начинал осознавать себя не
просто новгородцем или киевлянином, а русским.
Источником
представлений об иноплеменниках были как собственный опыт общения, так и
литературные произведения. Вполне реалистические сведения соседствовали с
мифом. С одной стороны - греки, половцы, варяги. С другой - амазонки, гилийцы,
индийцы (представления о которых в XI – XIII вв. у русских были весьма
неправдоподобны). В чужаках склонны были видеть не совсем людей. Им приписывали
различные сверхчеловеческие способности, например, колдовские. Чем более
отдаленно живет тот или иной народ, тем сильнее проступает в его образе черты
мифологического, сакрального. Сильнее всего смешение сфер реального и
сакрального, земного и божественного наблюдается на окраине известной русскому
человеку ойкумены. Там средневековое сознание помещало «чудесные» страны: Рай,
Индию; и «чудовищные» народы.
Отношение к
чужестранцам часто было настороженным. В то же время древнерусское общество
отличалось открытостью межэтничным контактам и обширностью международных
связей. Это свидетельствует об определенной двойственности восприятия, которая
в дальнейшем, в эпоху Московской Руси, сменяется однозначно отрицательным
отношением к иностранцам, проявившемся в закрытости общества иностранным
влияниям, потерей интереса к международной политике и снижением влияния России
на международной арене.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Обращение
историка к общественному сознанию ушедших эпох сродни попытке совершить
путешествие во времени. Идеальный (хотя вряд ли вполне достижимый) результат
работы заключался бы в том, чтобы дать возможность современному человеку
посмотреть на «миры прошлого» глазами не стороннего наблюдателя, а сквозь
призму взглядов, присущих людям, эти миры населявшим. Представить себе их
вселенную, а значит, увидеть, почувствовать, понять их самих.
В настоящей
работе предпринята попытка окинуть взглядом только часть картины мира
средневекового человека – ту часть, которая содержит представления об обществе
и социальной практике. Нерасчлененная картина социального мира была разбита
нами для удобства работы на три плана. Первый план охватывает представления о
крупном социальном организме, городовой волости, являвшейся основной
структурной единицей политической системы древнерусского общества. Второй –
замыкался в рамках малой группы, т.е. охватывал его отношения в семье, в кругу
личного общения т.е. там, где проходила основная часть жизни человека. Третий
составили представления о внешнем по отношению к обществу волости мире, начиная
от воззрений на русских соседей, кончая отношением к иноплеменникам и неведомым
народам, живущими «на конец земля».
Общество,
законы, по которым оно живет или должно жить, социальные ценности, власть - все
это, так или иначе, входило в орбиту внимания книжников-мыслителей Древней
Руси. Несмотря на то, что далеко не на все сферы социального бытия нашли
отражение в общественно-политической мысли Руси XI - XII века, наследие ее
весьма значительно. Арсенал литературных представлений об общественной жизни, к
которому обращался читающий человек, включал в себя и «привозные» византийские
концепции, основанные на христианских постулатах, и оригинальные русские
идеологические конструкты, ведущие свое происхождение из родовой языческой
эпохи. Некоторые теории, воспринятые Русью вместе с христианством из
византийской культуры, на протяжении рассматриваемого периода так и не вышли за
пределы использования узким кругом интеллектуальной элиты (например, концепция
«власть от Бога»). Другие стали популярны и оказали серьезное влияние на социальные
и политические процессы в русском обществе. К таковым относится «теория казней
Божьих» и «теория братолюбия», которые во многом определяли политическое
сознание общества, а значит, не могли не влиять на социальную и политическую
практику. «Концепция мирского благочестия», безусловно, выросла из
социально-психологических процессов конца XI - начала XII веков; представления
о значимости происхождения, напротив, имеют основой древнюю родовую
ментальность. Все это, трансформировалось, творчески перерабатывалось в
соответствии с потребностями времени, соединялись в единое целое, составляя
неповторимое историческое явление - сферу идеологий древнерусского
общественного сознания.
Вместе с тем, в
сфере ментальности, обыденного сознания, «высокие» новаторские теоретические
построения древнерусских мыслителей соседствовали с представлениями, корнями
уходящими в доклассовую языческую эпоху, имеющими на себе многие признаки
родового патриархального общества периода военной демократии. Так, например,
для обыденного образа общества в древнерусском общественном сознании характерно
отсутствие единого критерия социальной стратификации, выразившееся в нечеткости
терминологии, обозначающей социальные группы, а также в особенностях костюма,
покрой которого был одинаков и у «верхов» и у «низов», различным было только
качество ткани. Ранжирование населения происходило не по правилам формальной
логики, а представляло собой группировку, подчиняющуюся практической житейской
необходимости. Важной особенностью социальной логики было использование
бинарных оппозиций.
Древняя Русь не
знала четкого противопоставления «раб - свободный». Свобода не мыслилась
абсолютной, а была присуща человеку в той или иной мере. Более актуальной
являлась архаичная, имеющая глубокие корни в общинном быте оппозиция
«полноправный - неполноправный».
Важными
параметрами социализации были богатство, происхождение, профессия, участие в
политической жизни и личные качества - ум, храбрость, красноречие.
Общий тон
общественному сознанию древнерусского общества задавало коллективное сознание
рядового свободного людства, основной категории населения, полноправных
общинников. Это нашло отражение в принципе наименования социальных групп, для
которых положение «людина», «мужа» служило некой точкой отсчета, средним уровнем.
То же явление проявляет себя в высокой социальной престижности труда, осуждении
стяжательства и пр.
Образ князя
сохраняет в себе многие черты племенного вождя, а также хранит следы и более
ранних эпох. Князь не воспринимался населением как монарх, имеющий монопольные
права на решение всех насущных вопросов жизни общины города-государства. Народ,
демократический элемент общества, не был еще отчужден от управления и принимал
в нем активное участие, через вечевые собрания. В XI - XIII вв. сохранялась решающая
роль свободных общинников в военном деле. Основной боевой силой оставалось
ополчение, состоявшее также из «людей», «киян», «смолян», «новгородцев» и пр.
Это привело к формированию развитого политического сознания, характерными
чертами которого были патриотизм, социальная активность, ответственность,
гордость полноправного свободного человека, труженика и воина, носящего оружие.
В последующие века социальный характер демократической части населения
радикально поменялся. Реконструировать древнюю политическую ментальность
помогает эпос, в самом эпическом строе которого сохраняются идеалы
дофеодального общества.
Еще сильней
психологические черты язычества заметны в повседневном бытии микрогруппы
(семьи, группы друзей, учителя и ученика, монастыря). Новое завоевывало место с
трудом. Отказ от участия в игрищах и пирах, ежедневное посещение церкви,
искоренение пережитков языческих верований - все это оставалось пока
неисполненной мечтой просвещенных иерархов церкви. В то же время, интерес к
вопросам этики и этикета, свойственный древнерусскому общественному сознанию,
был залогом того, что их нравоучительные поучения не пропадут в туне. Даже за
такой сравнительно короткий для истории ментальности срок - три века - уже
можно заметить весьма существенную динамику. В качестве органичного элемента в
культуру вошла письменность, чтение, кодифицированное законодательство.
Постепенно приобретала распространение христианская форма брака, крещение
детей, осуждение жестокого обращения с холопами и пр.
Причудливо
переплетались черты книжной культуры и обыденного мировоззрения в
представлениях о внешнем мире, о «чужих». Нами рассмотрено несколько базовых
уровней оппозиции «свои – чужие», свойственных общественному сознанию Древней
Руси. В качестве первого, начального уровня нами взято противопоставление
сограждан жителям других волостей. Противопоставление это являлось наиболее
актуальным в эпоху распада политического единства восточнославянских земель и
возникновения самостоятельных территориальных образований – городов государств
или землей волостей.
Каждая волость
выступала на исторической арене в виде своеобразной коллективной личности. В
таком качестве ее воспринимали и окружающие, и составляющие общность индивиды.
Общественное сознание наделяло такую «личность» определенным характером.
Естественно, враждебной волости склонны были приписывать отрицательные черты,
себе – положительные. Это свидетельствует о наличии достаточно высокого уровня
группового самосознания. В качестве «коллективных личностей» городовые волости сменили
в общественной психологии древние племена.
Следующий
уровень исследуемой оппозиции заключает в себе противопоставление Русской земли
иноплеменникам. Он актуализировался в тех случаях, когда населению Руси
приходилось сталкиваться с иноэтничной средой. Это происходило в случае
масштабной военной угрозы со стороны, например, кочевников. Или в далеком
путешествии, когда человек, оказавшись в чужом краю, начинал осознавать себя не
просто новгородцем или киевлянином, а русским.
Источником
представлений об иноплеменниках были как собственный опыт общения, так и
литературные произведения. Вполне реалистичные сведения соседствовали с мифом.
С одной стороны - греки, половцы, варяги. С другой - амазонки, гилийцы, индийцы
(представления о которых в XI – XIII вв. у русских были весьма
неправдоподобны). В чужаках склонны были видеть не совсем людей. Им приписывали
различные сверхчеловеческие способности, например, колдовские. Чем более
отдаленно живет тот или иной народ, тем сильнее проступает в его образе черты мифологического,
сакрального. Сильнее всего смешение сфер реального и сакрального, земного и
божественного наблюдается на окраине известной русскому человеку ойкумены. Там
средневековое сознание помещало «чудесные» страны: Рай, Индию; и чудовищные
народы.
Отношение к
чужестранцам часто было настороженным. В то же время древнерусское общество
отличалось открытостью межэтничным контактам и обширностью международных
связей. Это свидетельствует об определенной двойственности восприятия, которая
в дальнейшем, в эпоху Московской Руси, сменяется однозначно отрицательным
отношением к иностранцам, проявившемся в закрытости общества иностранным
влияниям, в потере интереса к «большой» мировой политике и снижении влияния
России на международной арене.
В целом,
комплекс представлений о социальной практике в общественном сознании Древней
Руси представляет собой сложный конгломерат осознанных и неосознанных
мыслительных установок, ценностных ориентаций, книжных теорий и расхожих мнений
местного и иностранного (как правило, греческого) происхождения. Анализируя
полученные данные, мы можем сказать, что видение мира древнерусским человеком
являет собой характерный пример социальной психологии обществ, находящихся в
переходном состоянии – в нем часто соединяется несоединимое. Поэтому, процесс
постижения Человека в русской истории должен идти по пути расширения и
уточнения присущей русской культуре картины мира, открытия новых ее областей,
выяснения взаимосвязей etc. Это перспектива для будущих исследований.
Список
литературы
Для подготовки
данной работы были использованы материалы с сайта http://journalistic.narod.ru/